Белая улыбка, красный смех (джен)

Революция

отшвырнула

тех, кто

рушащееся

оплакивал тысячью родов,

ибо знает:

новый грядет архитектор —

это мы,

иллюминаторы завтрашних городов.

Мы идём

нерушимо.

(В. Маяковский)

Декабрь — окаянный месяц. Промозглый, пронизывающий, отнимающий надежду. Из всех месяцев года Варя больше всего ненавидит декабрь. Месяц темноты и безвременья. Цепкий ветер с Невы залезает всюду — сколько не кутай шею, а солнце, едва упав на лицо, тут же исчезает в хороводе сизых, бешено летящих туч.

Варвара сквозь пыльный тюль смотрит на пустынную улицу, вдоль которой летят листовки и обрывки газет, и тяжело вздыхает. Каменноостровский совсем не узнать: там, где ездили экипажи и конки, где бегали гимназисты и розовощекие прачки — подгоняется ветром мусор, да изредка бредут бесцветные люди.

Страшно. Как же страшно!

Город словно исчез, и вместо прежнего выстроили новый.

Варя медленно выпускает тюль из пальцев и поправляет выбившуюся из прически прядь каштановых волос.

— Маша! Идем к Березиным, ты готова? — Варя нащупывает в кармане пальто маленький револьвер.

«Идем к Березиным» — раньше под этим понималась неспешная прогулка в экипаже до самого начала Каменноостровского, в платье, расшитом бисером, и теплой вязаной накидке. Погода всегда была хорошей, солнце — приветливым, а мать сидела рядом и листала модный журнал.

Сейчас Варя почти бежит бок о бок с горничной, не поднимая глаз, кутаясь в теплый платок, накинутый на голову — и кажется самой себе раненой птицей. Быстрее, быстрее — ветер сбивает дыхание, залетает в рот — лишь бы не заметили. Рука поминутно трогает холодный револьвер, и улица, недавно казавшаяся такой родной, сжимается до мельтешащих носков ботинок.

— На собрание? — две высоких плечистых фигуры в серых шинелях преграждают им путь, и Варвара, не поднимая глаз, отчаянно сжимает пальцами револьвер, пытаясь найти курок.

Сперва она видит только огромные черные, с некрасивыми царапинами, мужские сапоги — и только потом медленно поднимает взгляд вверх. Грубые усатые лица с маленькими черными глазами смотрят на них выжидающе, и ружья задиристо торчат из-за спин.

— На собрание! — выговаривает Маша с ее вологодским «о» и зачем-то улыбается. — Боимся опоздать!

Варя кивает, как заведенная рождественская игрушка, но замерзшие губы кривятся.

— Бегите, бегите! — то ли рабочие, то ли солдаты пропускают их, жадно вглядываясь в лица — и от их взглядов у Варвары по спине бегут крупные мурашки. — Во славу равенства, товарищи!

К двери в квартиру Березиных предусмотрительно приколочены доски, чтобы создавать впечатление, будто никто в ней не живет. Маша стучит — три раза, потом еще два — коротко-коротко.

Разноцветная раньше — теперь серая и неживая Варя стряхивает снег с ботиночек, дрожа и стуча зубами, и снова с горечью рассматривает бывшую залу. Лепнина расколота, люстра выдрана с корнем, парчовые портьеры висят клочьями, всюду — пыль.

Потеряно. Ушло. Растворилось в дымке выстрелов. Не вернуть.

Паша Березин в потрепанном коричневом костюме стоит у ломберного столика и задумчиво чертит мелом непонятные символы. Лицо его, худое и бледное, с нитями соломенных бровей, выглядит посмертной маской.

— Ты один? — Варвара устало садится в первое замеченное свободное кресло, снимает вязаные перчатки и видит свое блеклое отражение в стеклянных дверцах буфета. Маленькие губы на столь же маленьком круглом лице, вздернутый нос и волосы, убранные в высокий пучок. Ничем не примечательная — такая же, как и сотни других.

— Остался тебя ждать, чтобы не запирать, — Паша целует ее руку и мимоходом кивает оставшейся у дверей Маше. — Сейчас все вернутся. У меня для тебя огромный сюрприз.

Варя смотрит в его улыбающиеся голубые глаза и не понимает, как вообще можно считать что-то сюрпризом, когда улица сжимается до носка ботинка, когда куски лепнины валяются по углам, когда ломберный столик больше не нужен, когда липкий страх плащом ложится на плечи — стоит лишь проснуться.

Варя с каждым часом все больше чувствует одиночество и потерянность. В ее жизни наступает осень, почти зима — и она кажется самой себе маленьким кленовым листочком, из последних сил держащемся на родном дереве. Еще немного — и ветер с силой оторвет ее от ветки, швырнет в огромный неприветливый мир и будет носить, носить, носить, пока она не захлебнется от невозможности вздохнуть.

Вот и Паша с бывшими однокурсниками совсем скоро побежит на Дон. Бежать ли ей с ними? Как плохо жить в своем мирке — не знаешь, что и творится вокруг, не знаешь, кто прав, за кого вступаться… В политике Варя всегда была несведуща, и всеобщее ликование о отречении императора не разделила. Оно просто прошло мимо нее, пока она писала труд о первой ссылке Пушкина.

— Варвара Алексеевна, — бурчит несмело Маша.

Варя тут же вскакивает.

— Я сама! — громко произносит она и тут же стыдливо краснеет. — Паша…

Тот хмурится и откладывает мелок.

— Что такое?

— У твоей матери была ваза. Китайская, — Варя торопливо рисует очертания в воздухе оттаявшими пальцами. — Синяя, с розовыми астрами. Можно… можно я ее заберу?

Паша недоуменно смотрит на нее несколько секунд, потом громко, от души, смеется.

— Бери, что хочешь, если не разбили, — он распахивает поцарапанную дверь, открывая вид на длинную анфиладу комнат. — Хоть кому-то пригодится.

Березин с Машей остаются в зале, и Варвара одна, чуть дыша и на цыпочках, вступает в мертвое царство канувшей в небытие жизни. Видно, что дом покидали в спешке: в кабинете и спальнях — незакрытые ящики, разворошенные постели, как потревоженные гнезда, разбросанное на полу белье и задернутые шторы, пытающиеся сохранить эту погибшую жизнь от посторонних глаз.

Варвара осторожно касается пальцем лиц на развешенных в спальне фотографиях — строгих, но удовлетворенных своим положением, абсолютно уверенных в завтрашнем дне. Как же ошибались эти глаза и эти губы!

Ваза оказывается целой, только пыльной и спрятанной в самом дальнем ящике высокого комода рядом с резным шифоньером. Варя нежно протирает ее шторой и радостно рассматривает. Теперь есть, что рисовать — дома уже все предметы давно нарисованы.

В зале слышатся голоса, оханье Маши и взрыв смеха. Варя поспешно бежит назад, бережно держа вазу за горлышко, и распахивает дверь.

Высокий человек в потертой шинели, наклонившись к Паше, что-то горячо и быстро шепчет ему на ухо. Ваза выскальзывает из Вариных пальцев и падает на грязный пол. Один из осколков, кружась, замирает у самых Машиных ног.

— Варя!

Володя — живой, настоящий Володя, не тот неосязаемый призрак из ее снов и кошмаров, к которому прикоснешься — растает, а улыбающийся и счастливый. Варя не может выговорить ни слова и только стискивает пальцы.

Повисает неловкая тишина, в которой каждый пытается что-то сказать, но не может.

Да и что говорить?

— Сегодня большой улов, да, наверное, последний, — Молчанов, низенький брюнет в треснутых очках, протягивает ей продукты. — Васильева арестовали еще вчера, а Михальченко забрали на моих глазах, стоило нам проститься. Еле сам ноги унес.

— Ты решилась? — Паша поворачивается к Варе, но та не слышит.

Все ее естество охвачено мыслями о Володе.

В пришитые к подкладу пальто карманы прячутся колбаса, серый хлеб и кусок вяленого мяса — а Маша запихивает за пазуху завернутый в толстую бумагу творог. В серых глазах Володи вдруг мелькает хищная ненависть — и исчезает, но Варя успевает вздрогнуть.

Обратно, по покрытому декабрьским льдом Каменноостровскому, они возвращаются втроем. Сердце Вари то замирает, то бешено бьется, и к щекам приливает кровь: Володя видит ее такой — в старом пальто, в потрепанной юбке, с колбасой в кармане — и отчего-то ей становится так жаль себя, так жаль ушедшей жизни, что на глаза наворачиваются слезы. И совсем не хочется замечать, что Володя здоровается с проходящими мимо солдатами, и что на его плечах больше нет погон.

Гулкие шаги в пустой парадной, бесконечные ступени, темная прихожая, рука в руке. А потом, на последней ступени — губы, прижимающиеся к ее губам, и горячее сбивчивое дыхание поцелуя, и нежный шепот замерзшей, но оживающей любви.

— Володя, — Варвара прижимается к нему всем телом, и они в обнимку входят в квартиру. — Как ты оказался здесь? Неужто война закончилась?

Нежность исчезает, и обнимавшие ее руки вдруг разжимаются.

— Для меня, — отзывается он и оглядывается по сторонам. — Ничего не изменилось. Неужели ты здесь одна живешь? Березин утверждает, что одна.

Варя пытается разгладить смявшиеся рукава бумазейной блузы.

— Я пыталась закончить курсы. Бестужевские, помнишь? Вчера их закрыли.

— Березин говорит, их превращают в университет.

— А как же вся моя работа! — Варя обхватывает плечи руками и хмурится. — Меня там не ждут: преподаватели иные, да и настроение — совсем иное. Я в этом во всем ничего не понимаю, вот в чем беда. Вокруг все бурлит — революция, переворот, убиенные офицеры, грабежи — а я в комнатах сижу, Пушкина читаю. У меня по нему работа… Смешно, наверное.

Владимир пожимает плечами и, сняв шинель, вешает ее на металлический крючок. Варя быстро проводит рукой по лицу и громко произносит:

— Маша! Будь добра, подай чаю в гостиную, да печенье не забудь.

Владимир смотрит на нее странно, словно с неодобрением, и от этого нового для нее взгляда Варя совершенно теряется. Переминаясь с ноги на ногу, она понимает, что знает Володю только внешне, что вся его сущность словно разом стала другой. Варя отчаянно прижимает руки к худенькой груди и замечает:

— Ты подожди, Володя, я переоденусь.

— К чаю? — он приподнимает тонкие брови. — Да ты словно в империи еще живешь.

— Это Машины вещи, — голос у Вари дрожит, и в жестких непрощающих глазах она видит мысли, которые не хочет замечать. Страшные мысли. — Я их одеваю для улицы.

Владимир хмурится и достает из кармана сигару.

— Зачем ты вообще выходишь?

— С Машей. За продуктами — пока Березин еще успевает их доставать, но кажется, и они скоро закончатся, — Варя сжимает белые пальцы. — Маша ходила сама, пока к ней… пока ее… Не могу сказать, Володя, не могу.

Он не отвечает, только проходит мимо нее в комнаты — гостиную, спальни и кабинет — и кругами ходит в каждой из них по очереди, беспрестанно дымя. Берет фотографии в круглых рамах, трогает книги, выдвигает и задвигает ящики письменных столов. Варя смотрит на него с нескрываемым ужасом, чувствуя, что внутри нее звенит натянутая до невозможности струна осознания утекшего прошлого.

— А почему чай делает Маша? — Владимир вдруг останавливается и пристально смотрит на Варю. — Ты не умеешь? Разве вы теперь не равны?

Варя вспыхивает.

— Я плачу Маше жалованье. И делю с ней хлеб.

— Физически. Физически — делишь, но морально? — Владимир подвигает стул к большому овальному столу из красного дерева. — Как быть с тем, что в голове?

Варя опирается на стену спиной и закрывает лицо руками.

— Ты меня больше не любишь? — тихо спрашивает она, и в это мгновение Маша входит в гостиную с подносом в руках. Не вовремя. В жизни все стало не вовремя, путано и истерто.

Они молча пьют чай. Тепло робко разливается по замерзшему телу и покалывает в пальцах. Владимир зачем-то отодвигает масло и колбасу от себя резким презрительным жестом и ест только хлеб — вприкуску со слабым чаем. Варя исподлобья разглядывает его посуровевшее лицо с проступающей щетиной и мрачными, потерянными глазами. Вроде бы Володя, а при этом — другой человек.

— Это все из-за войны? — тихо спрашивает Варя и кладет свою ладонь поверх его. — Я пыталась работать в лазарете, пока не принесли офицера с обугленной ногой и торчащей костью вместо руки. Он был так похож на тебя, что мне на мгновение показалось… Я лишилась чувств, и с тех пор не могу видеть кровь.

Владимир с силой сжимает ее пальцы.

— Идет другая война, Варя. Она уже на пороге. Тебе нужно уезжать как можно скорее.

Варя поднимает на него полные надежды глаза.

— С тобой?

— А ты захочешь уехать со мной?

— Я ведь люблю тебя…

Владимир с резким, неприятным звуком отодвигает стол, царапая паркет, и кругами ходит по комнате. Сунувшаяся было в гостиную Маша тотчас же, пятясь, исчезает в кухоньке.

— Ты живешь прошлым или будущим? — он останавливается и закладывает руки за спину.

Варя недовольно морщит нос.

— Настоящим.

— Э, нет, — Владимир насмешливо качает головой. — Не существует в России настоящего. Не понимаешь?

Варя нервно касается волос, проверяя, не растрепалась ли прическа.

— Ты вот вроде на русском языке говоришь, а ничего не понимаю.

— Мария! — кричит Владимир громко, и от неожиданности Варя подпрыгивает на стуле. — Мария, скажите, пожалуйста, вы о чем чаще думаете: о завтрашнем дне или о прошедшем?

Маша, невысокая девушка с веснушчатым лицом, растерянно вытирает мокрые руки о передник и переводит взгляд с Вари на Владимира и обратно.

— О завтрашнем, вестимо, — медленно отвечает она, и Варю передергивает от ее правильного «о». — Ведь завтра все равно лучше будет, чем сегодня. Так в газетах пишут, мне дворник давеча говорил.

Владимир картинно разводит руками. Варя снова вспыхивает.

— Я тоже о завтрашнем думаю.

— Тогда почему ты зовешь свою горничную «Маша»? — Владимир усмехается, и у Вари по спине и плечам бежит холодок. — Как вас, Мария, по батюшке?

— Ивановна, — бормочет Маша и незаметно, бочком, отступает на кухню.

— Видишь? — Владимир поворачивается к Варе. — Почему же ты не зовешь ее Марией Ивановной? Или, напротив, отчего ей не обращаться к тебе как к «Варе»? Хмуришься? Я отвечу: потому что ты в прошлом живешь, Варя. И окружение твое — тоже. А есть другие, они в будущем живут, завтрашним днем. У вас — царь, генералы, вазы китайские. У них — Ленин, герои без погон и земля. Вы на разных языках говорите, вот в чем беда.

Варя поднимается со стула и становится напротив него. Хрупкая и бледная, она походит на стебель камыша с маленькой темной головкой.

— Ты, стало быть, завтрашний человек?

— Я считаю, что нам всем нужно прекратить деление и стать новыми людьми. Совершенно новыми. Каждому из нас. И мне, и тебе, и Марии, и Березину. Вычеркнуть прошлое, выкинуть все до последнего гвоздя. Только для этого нужно принести жертву, Варя. Ты вроде бы делаешь шажок к будущему — Машины юбки носишь, а я — погоны сорвал. Жертва нужна.

Варя прижимает ладони к пылающим щекам. Не такой должна была быть встреча. А другой и быть не может.

— Не хочу никаких жертв, — громко говорит она. — Нет никаких новых людей, Володя. Ты сам себя обманываешь. Думаешь, этот твой новый человек — какой-то исключительный? Всего лишь революционер с окровавленными руками. Что в этом нового? Я не хочу завтра, я не хочу вчера. Я хочу, чтобы сейчас, в эту самую минуту, как я себя осознаю, я была счастлива. Но счастья нет.

Владимир молча смотрит на нее — и вдруг сникает, как затушенная выдохом спичка.

— Варюша, ты прости меня. Я тебе потом объясню. Два года не виделись — а я все о другом, не о нас. Мысли у меня путаются, понимаешь? Одна каша в голове. Черт знает, что вокруг творится! Ты и не знаешь, наверное, все здесь сидишь. Но я тебе клянусь — на фронте, посреди этой грязи, крови, смерти, вони — только о тебе думал. Думал, как же выжить посреди этого хаоса, как к тебе вернуться.

Варя робко и недоверчиво улыбается, глядя на него с трепетом. Ей всего девятнадцать, и юное сердце просит любви, какими бы темными не были времена вокруг.

— Правда?

Он кивает и осторожно касается ладонью ее лица. Варя прикрывает глаза — и ей кажется, что не ушли эти года, что скоро ей пришлют приглашение на рождественский бал, что родители тихо разговаривают в кабинете, что модистка придет с выкройками нового платья…

— Давай новыми людьми сделаемся, заново себя напишем. Все забудем, отпустим Машу, уедем в другой город, ты научишься делать чай и печь пироги, я буду на заводе работать, квартиру снимем крохотную, с печкой, сожжем все фотографии, все бумаги, выкинем все твои платья, купим новые, настоящие. Все, все, все новое купим. Заживем…

Варя широко распахивает глаза и смотрит на него, тяжело дыша.

— Заживем? — говорит она едва слышно и слабо улыбается. — Обвенчаемся? Володя…

— Венчаться! — он обнажает белые зубы, и из его красного горла вдруг вырывается жестокий смех. — Бога ведь нет, Варя. Отменили Бога. Теперь все дозволено, все можно — просто так.

Варя инстинктивно пятится к дверям спальни, хватаясь пальцами за пуговицы блузы. Реальность, от которой она так долго пряталась и у себя, и у Паши, ядом просачивается в ее вены. Не отгородиться.

— Я не могу, — шепчет она и отчаянно трясет головой. — Не могу.

Владимир умоляюще смотрит на нее, маленькую и хрупкую девушку с чистыми глазами, полными еще живых мечтаний и надежд.

— Я тоже мечусь, я тоже не могу, Варенька. Мы оба застряли, чувствуешь? Нужно, нужно шагать! Нельзя в наше время любить китайские вазы, понимаешь? Ты можешь отступать назад, далеко-далеко, устроить там свою империю, которой нет, повесить фотографии и поклеить обои в цветочек — но здесь все так же будут летать грязные листовки и отбивать шаг безжалостные солдатские сапоги. Революция растет и крепнет — мы ничего не можем изменить.

Варя, побледнев, спрашивает едва слышно:

— Ты хочешь, чтобы я стала большевичкой?

— Разумеется, нет, — Володя обнимает ее за плечи. — Я тебе предлагаю новым человеком стать, на котором не висят ярлыки. Не большевик и не доброволец. Сам за себя живущий. Полезный. Пойми, я с разными людьми в окопах лежал и вшей давил. Никто из них не уступит другому. Выбирать — бесполезно, нужно просто стараться выжить. Как-нибудь перетерпеть, пережить — все пройдем. Только это я тебе и предлагаю, понимаешь? Я знаю, что Березин зовет тебя с собой. Не езди. Погибнешь ты там.

Варя устало проводит рукой по лицу. Мысли кружатся внутри головы, как листья в листопад. Паша действительно зовет ее с собой, и она уже было решилась — но теперь снова не знает, как быть. Остаться с Володей? Ради еды придется идти и работать — а там издеваться будут, барыней называть, унижать или… Варя почти заставила себя забыть, как рыдала мать Нины, одной из курсисток, когда бездыханное тело ее дочери кинули ей под окна…

Варя закрывает лицо руками. Как хорошо не знать! Как блаженно не помнить!

— Отдыхай, ты совсем не в себе, а от меня только хуже сейчас, — Володя берет со стола листок серой бумаги, нервно рвет его пополам и красивым ровным почерком что-то пишет. — Это мой адрес. Я буду тебя ждать. Сюда приходить опасно — для нас обоих.

Варя запирает за ним дверь и остается стоять в прихожей с зажатым в кулачке обрывком бумаги.

В синей Машиной юбке и бумазейной блузке, спрятанной под пальто, Варя упрямо шагает по голодным улицам. С безлюдного Каменноостровского она выходит на Троицкий мост и с опаской идет мимо поникших и потускневших дворцов. Изредка проезжает грузовик, проходит закутанный в платки прохожий, и вдалеке, у Мраморного дворца, зло и напористо марширует колонна солдат.

— Левой! Левой! — обрывки криков доносятся и до Вари, и она поспешно ускоряет шаг.

На другой стороне покрывшейся льдом Фонтанки живет человек, которого она когда-то любила.

Падают редкие снежинки — на неубранные, полные мусора улицы.

Варя останавливается, вжимая голову в плечи, и дует на замерзшие в тонких перчатках руки. Любила? Или — любит? Зачем она идет к нему, если — нет? Просто потому, что больше идти не к кому? Все так смешалось, что чувств не разобрать. В одно мгновение кажется — умру за него! В другое — равнодушие и усталость…

Она оставалась в Петрограде не из-за курсов. Варя — ждала. Но вместо Володи — смешливого, задиристого, чуткого Володи, который читал ей стихи ночью на даче — вернулся совершенно иной человек. С грубыми мозолистыми руками.

И Варя сразу спрашивает себя, касаясь холодных перил — а разве она не изменилась? Разве есть в этом городе, во всей огромной России человек, который остался прежним с прошлой весны, с начала войны?

Нет.

Тогда — как она может судить его, если сама стала другой? Где та Варя в белой шляпке и вышитом бисером платье, беззаботно смеющаяся над шутками друзей? Или та Варя, сидящая у распахнутого окна, за которым темно-темно и нестерпимо пахнет жасмином, а прислуга на кухне поет народные песни? И где то щемящее чувство счастье в груди?

Утонуло в Невской воде.

Тогда — какой смысл мыться, чистить ботинки, стирать белье и одежду, беречь себя — если все они, все до единого — захлебываются в грязи? Прячутся, врут, воруют, спекулируют, лгут. Все, все происходит за спинами. Получается, Варя уже, нехотя, не осознавая сама, сделалась омерзительно новым человеком.

— Эй, красотка! Куда идешь? — тучный мужчина в тулупе окликает ее с другого конца моста, и Варя бежит, задыхаясь от сырого воздуха. — Эй!

Дверь парадной оказывается распахнута. Варя испуганно взбегает на второй этаж и изо всех сил барабанит кулачком по двери. Она не помнит, есть ли в ее револьвере пули.

Владимир ничего не говорит, только отступает внутрь и впускает Варю в полутемную прихожую.

— Как у тебя зябко, — произносит она невольно, снимая пальто, и проходит в одну-единственную комнатенку с желтыми полосатыми обоями и едва теплой буржуйкой.

— Это сейчас неважно, — отвечает он равнодушно, наблюдая за ней. — Самое главное, что ты все-таки пришла.

Варя медленно оборачивается к нему и молча стаскивает перчатки. Губы у нее крупно дрожат, и пальцы отвечают мелкой дрожью.

— Разве ты не понимаешь, Володя? Я тебя ждала. Все эти мучительные дни — ждала. И теперь… Я все пытаюсь понять, что с тобой случилось, что такое этот новый человек. Может быть, я тоже хочу им стать, потому что я не понимаю, кто я. Потерялась, наверное.

Владимир быстро подходит к ней и нежно берет ее лицо в горячие сильные ладони.

— Милая, родная моя, я верю, что мы станем другими, станем лучше… Я люблю тебя, слышишь? Варя, как же я мечтал прижаться губами к твоей шее, плечам — таким хрупким и нежным…

Варя застывает, прирастает к крашеным половицам, на которых стоит. Пальцы Володи настойчиво расстегивают пуговицы ее блузки. Бешено стучит кровь в висках, и руки холодеют, но сладко, сладко замирает сердце и так хочется закрыть глаза и забыться… Горячие губы Володи и прерывистое, нервное дыхание его обжигает кожу шеи, плеч, спускаются вниз, касаясь груди.

Варе кажется, что она прикрывает глаза с каким-то облегчением, что вот — сейчас, и все! Назад дороги нет! Отдаться, отпустить, позволить себе блаженство…

Но на самом деле изо всех сил зажмуривается, и вдруг поцелуи прекращаются.

Остается зябкая тишина.

— Не могу, Варя, ты словно неживая, мраморная, — Владимир отстраняется, кусая губы, и отходит к окну. — Я теперь понимаю. Я тебе тоже чужим кажусь, как и ты мне. Человек человеку волк, выходит. Особенно сейчас.

— Я пыталась остаться прежней, чтобы ты узнал меня, когда вернешься, — Варя садится на низенький потертый диван и обводит комнату растерянным взглядом. — Но я вижу, что происходит в городе — пусть и сквозь пыльный тюль. Россия режет себя надвое. Есть те, кому дорога потерянная империя, и те, кто хочет на ее пепелище построить безликие серые бараки с намалеванной красной звездой.

Владимир раздраженно закладывает руки за спину.

— А новый человек, Варя — он другой. Между белыми лицами офицеров и красными от пота солдатами и мужиками. Он существо посередине, понимаешь? Берущее лучшее от двух слоев и учитывающее ошибки прошлого и настоящего.

— Нейтральный? Враг народа, — Варя усмехается и незаметно застегивает блузку. — Ты уж определись.

— У Чернышевского, помнишь? Разумный эгоист, — Владимир выжидающе смотрит на нее, прося реакции. — Другими словами, приспособленец.

Маленькие часы на пыльном комоде нежно бьют пять.

— Так вот почему улыбка у тебя белая, а смех — красный, — Варя презрительно морщится, резко поднимаясь с дивана. — Гадость какая. И этим, и другим, значит, руки лизать будешь.

— Разве ты не делаешь то же самое? — кричит он ей в ее худую спину, и бледная, с выступающими венами рука Вари замирает на дверной ручке. — В квартире пятикомнатной живешь да прислугу имеешь, а как на улицу носик показать надо — так юбки горничной да блузки бумазейные надеваешь. А все почему? Жить хочешь, Варя! Жить — это в твоей голове основная мысль бьется, понимаешь? Нет ничего: ни Бога, ни закона, ни смерти — выдумали мы это все, чтобы жилось радостнее и легче. Я люблю тебя — разве ты не жена мне тогда? Ты ведь за этим пришла. За новым. За мной. Для меня.

Пальцы Вари снова дрожат, и худые плечи робко приподнимаются.

— Можно в Англию уехать, к моим родителям, — говорит она нетвердым голосом и во все глаза смотрит на него, обернувшись. — Поедем вместе.

Владимир обхватывает голову руками.

— Опять бежать, опять назад! Нет, Варя, я для себя жить буду. Набегался от смертей. Сметен старый мир, затоптан сапогами. Чтобы не попасть под подошвы — нужно шагать вместе с ними и между них. Шагай со мной.

Она неуверенно переминается с пятки на носок и до безумия хочет прижать эту опущенную голову Володи к своей груди.

— Я не умею лицемерить, — Варя делает к нему шаг, поднимает бледное нежное лицо с синими глазами. — Ты видел, сколько в них серости и грязи? В этих людях на улицах? Только и говорят, что убьем, изуродуем, поиздеваемся над теми, кто кажется им предателями. Что я им сделала? Именно я? Всего лишь родилась такой, какая есть. А ведь сколько среди них тех, кто ничего не хочет — только делить! Только чужое забрать! Сотни, тысячи… Я чувствую себя чужестранкой в родной стране. Крысой, которой везде подкладывают яд.

— Крысой… — Владимир задумчиво повторяет, и в голосе слышится боль и стыд. — Варя, поедем со мной. Послезавтра поезд, в Екатеринбург. Никто не будет нас там знать, никто не донесет. Там красиво, леса и поля… Я научу, что нужно говорить.

Варя приподнимает плечи.

— Что же я буду там делать? Я кажусь себе ужасно бесполезной. Я кукла или цветок. Для чего живу — непонятно.

— В новой России очень даже понятно, — замечает он оживленно. — Две руки! Рот! Головка, полная знаний. Ты можешь быть кем угодно теперь — не только украшением гостиной.

Варя с сомнением качает головой.

— Мне пора, — говорит она тихо и подходит к дверям. — Ты прости, что так неловко все, Володя. Я думала, я смогу. Но это слишком тяжело — вот так взять и сбросить кожу. Я буду думать, я буду представлять себя в Екатеринбурге, буду представлять, что у меня такие же мозолистые руки. Воображу себя новой — нужной. И рядом с тобой. В котором часу поезд?

Владимир холодно улыбается.

— В семь вечера. Я провожу.

Они идут молча сквозь разыгравшуюся метель. Варя идет чуть впереди и иногда оглядывается, пятясь и пытаясь через рой снежинок разглядеть выражение Володиных глаз. Он курит, нервно оглядываясь по сторонам. В болезненном свете фонаря он кажется Варе усталым и старым, семидесятилетним стариком.

Под хруст умирающих снежинок они заворачивают к дому и останавливаются. Снег продолжает густо падать, и на ресницах у Вари дрожат крошечные капли.

— Послезавтра на вокзале, — произносит Владимир тихо. — Не опоздай. Надень Машины вещи. Лишнего не бери — отнимут.

Варя кивает, смотря на его крепкую фигуру, и острое, жгучее чувство, что Владимир ее не любит, на мгновение захлестывает с головой. Она медленно расправляет плечи.

— Я не опаздываю, — отвечает она и заходит в парадную, запретив себе оглядываться.

Может, это и правильно. Оставить растерзанный Петроград, уехать к чужим лицам, стать другой, погрузиться в жизнь. Да вот дадут ли? Читать да писать умеет — уже подозрительно, а лицо, наверное, хоть и не красиво, но породисто. Убьют… Но и к родителям бежать уже тоже поздно — на всех границах проверяют десятки раз…

Маша встречает ее в верхней одежде и с узелком в руках. На столе стынет чай и красиво — ужасно красиво выложено в вазочке последнее печенье. Варя хмурится и не знает, что сказать и что спросить.

— Ухожу я, — тянет Маша глухо, пряча глаза. — И вам уезжать надо, Варвара Алексеевна.

— Куда же ты уходишь? — Варя теряется и едва сдерживает рвущиеся слезы. — Как же я одна останусь?

Маша неуклюже и искренне улыбается. Варя вдруг явственно ощущает пропасть между ними — пропасть, углубленную веками, непреодолимую и страшную.

— Меня замуж позвали. Илья Андреич с завода. А их переводят куда-то. Война ведь начинается, Варвара Алексеевна, и мы с вами по разные стороны будем. Уезжайте вы, Бог вас храни.

Варя лихорадочно кидается к буфету и достается из нижнего ящичка деньги. Потом так же лихорадочно сует их в широкие Машины карманы.

— Да вы зачем, барышня, — та смущается и мотает головой. — Ведь я и так этот месяц не доработала.

— Бери, бери! — твердит Варя как заведенная и чуть не топает ногой. — Пригодятся. Спасибо тебе, Маша, за все. Поминай меня добрым словом. Бог даст, еще свидимся.

Маша молча крестит ее в ответ.

Некоторое время Варя стоит, ломая пальцы, у порога, беззвучно шепча отдельные слова, потом садится за стол, не сняв ботинок. Опустевшая квартира обволакивает ее гнетущей тишиной, и люди с портретов смотрят осуждающе и презрительно.

Варя зло и безжалостно поворачивает их лицами к стене и залпом выпивает остывший сладкий чай.

Выдохнув, Варя храбро берет в руки маленький саквояж и в последний раз выходит из квартиры, не запирая ее. Пусть живут те, кто захочет. Пусть делят или грабят то, что не успели утащить в прошлый раз. Только книги жаль — сожгут или выбросят. Кому, впрочем, нужны сейчас Достоевский и Пушкин…

В пыльный чемоданчик Варя сложила только самое необходимое: платье, белье и фотографию родителей. Шагая по лестнице, она останавливается и гладит перила, потом обводит прощальным взглядом статуи на площадках и лепнину. Дом еще помнит шуршание платьев и низкие голоса офицеров, приятную, не маршевую музыку и блеск драгоценностей. Теперь все утонченное, красивое и светлое растоптано, превращено в единую серую безликость.

Не выделяться. Не думать иначе. Быть как все. Делиться. Жертвовать собой.

Варя, с трудом шагая по густому, рассыпчатому снегу, поглядывает на часы. Время еще есть — быть может, зайти и попрощаться с Березиным? В это время у него обычно сидят Молчанов и Крутиков — попрощается и с ними. Что только сказать, если спросят? Скажет, что — за Володей, а остальное неважно.

Поймут ли? Или возненавидят? А может, убьют ее. Соседи ее — Розовы — по разным сторонам разошлись, кто с винтовкой, кто с наганом. Отец и сын…

Реальность все большим потоком обрушивается на нее, и теперь уже спрятаться от нее невозможно.

Придется решаться. И открывать глаза.

Варя настойчиво стучит в давно не крашеную дверь, а потом наудачу легонько толкает ее. Ботинок вступает в липкие пятна на полу, и в нос ударяет страшный запах свежей крови. Едва дыша, Варя проходит прихожую и останавливается на пороге залы.

За столом сидит Паша. Лицо его, белое с синюшными губами, обращено ко входу. Из простреленной головы течет слабая струйка крови. Рядом с ним на кожаном диване навзничь лежит Крутиков с широко распахнутыми глазами. На его рубашке в нескольких местах алеют красные пятна. У темно-коричневого буфета, у стены полусидит Молчанов, зажав в руке револьвер, вместо лица у него — кровавое месиво. Раздавленные очки валяются на полу.

Издав горлом клокочущие звуки ужаса, Варя разворачивается и, с трудом возвратившись в прихожую, опирается рукой о стену, сдерживая тошноту.

За что? Зачем?

Задыхаясь, она выходит на улицу и зачем-то оборачивается. На снегу за ней остаются едва заметные бледно-красные следы. Варя отчаянно вытирает ботинки о снег, снова и снова, с яростным остервенением — а потом бежит, спотыкаясь и падая, через сугробы, к вокзалу. Когда сил уже не остается, она вытирает лицо ладонью и с усилием заставляет себя передвигать ватные ноги.

Невский — не узнать. Как давно она здесь не была! Дома и особняки все еще стоят, многие — с выбитыми окнами и заколоченными дверьми. Такие дома уже не нужны, как и люди, жившие в них. Слишком красиво! Недостаточно грубо! Недостаточно безлико! Замазать краской сейчас же!

Сколько людей! И каждый куда-то спешит. Варя старается быть неприметной, но потом успокаивается: в такой толпе — разве заметят? Она словно мушка в рое точно таких же мушек. Ведь к этому стремятся большевики. Все едины! Наверное, скоро изобретут одинаковые маски…

Если пришли за Пашей, значит, за ней придут завтра. Или послезавтра. Который день уже листовки призывают выдавать контрреволюционеров и сочувствующих царскому режиму. Варя вглядывается в окружающие ее лица — словно воздушные шарики. Дунет ветер — улетят. Но какие у них мрачные, горящие темной ненавистью глаза. Растоптать! Уничтожить! Выжечь огнем!

— Кто остановит это помешательство? — шепчет Варя, проталкиваясь сквозь толпу к входу на Николаевский вокзал. — Володенька, Володя, скорее бы тебя увидеть! Скорее бы к тебе!

Разве может человек убивать тех, кто родился с ним на одной земле?

Отойдя в сторонку, некоторое время Варя тяжело дышит, отдыхая, но крепко держит саквояж. Перед глазами у нее еще стоят образы расстрелянных друзей — и расстрелянного прошлого.

Паша, собираясь уезжать на Дон, был непоколебим: революция долго не продержится. Продержится! Варя видит это в лицах. Добровольческая армия не выдержит яростного натиска этих обезумевших диких зверей. За Россию можно сражаться и умереть, можно уехать и помнить, но вернуть — невозможно.

В толпе мелькает рослая фигура Володи, и любовь болью отзывается в Варином сердце. Если и жить — так ради любви. Она одна может спасти всех, так, кажется, Федор Михайлович говорил…

— Ты пришла, — говорит Володя взволнованно и целует ее замерзшую руку. — Что случилось?

Варя вдруг понимает, что по щекам текут горячие едкие слезы.

— Пашу убили. Березина. И его однокурсников, — Варя беззвучно всхлипывает, глядя в серые Володины глаза. — Ведь никто не знал, кто они. У Паши поддельные документы были — на всякий случай, еще сразу, как император отрекся, и семья уехала на юг.

Володя хмурится, но в его лице сожаления нет.

— Я говорил тебе, что оставаться здесь нельзя. Мне дали место на заводе и комнату в общей квартире. Вот только в Москве. Но ведь и лучше — город большой, кто к нам приглядываться будет?

— В Москве? — Варя смотрит на него непонимающе и вдруг смертельно бледнеет. — Новый человек… Новый человек — как новый вид. Безжалостный, бесчувственный, безбожный. Зачем, Володя?

Его лицо не меняется, только в глазах появляются холодные огоньки.

— Как думаешь, мне, бывшему офицеришке, квартирку дали? Как поверили, что на их стороне? Прижали они меня к стене, Варя, в угол загнали. Не верим тебе, что вдруг за нас хочешь быть, против этих белых сволочей. А я твои глаза вспомнил, Варенька, твои чистые синие глаза — и так жить захотелось, с тобой жить, и любить тебя — что выдал. Нас с тобой спас.

— Себя! — кричит надрывно Варя и прохожие нервно озираются. — Тебе, наверное, жена нужна, просто так не берут. А я уже… размечталась! Думала — вот, мир вокруг рушится, ничего не осталось — но любовь-то, любовь жива, всегда жива будет. За нее, как за соломинку, ухватиться можно. Но и та мертва в этом окаянном городе.

— Варя! Послушай, если хочешь выжить, придется жертвовать, придется вертеться…

— Ненавижу тебя. И себя — ненавижу! Для чего родилась? Для этого? — Варя подбирает саквояж и широкими шагами идет прочь.

Володя хватает ее за рукав и резко разворачивает к себе.

— Куда ты идешь, глупая? Нельзя тебе назад! Заберут тебя сразу — я квартиру назвал, где ты жила. Варя, но ведь ради нас, клянусь… Тут или мы — или нас!..

Варя растерянно запускает пальцы в мокрые от снега волосы. Некуда идти. Некуда! И денег совсем нет. Паши не стало, а, значит, и еды. Теперь или с голоду умереть, или работать на новых людей. Сколько же денег осталось? Варя опускает руку в карман и вдруг нащупывает револьвер.

Значит — борьба.

Можно ли остаться в стороне в это ужасное время? И как только она так долго пряталась от настоящего, притворяясь, что в нем живет? И молчала — когда Россия говорит на двух совершенно разных языках! Один — вроде бы знакомый, но изменившийся, огрубевший. Второй — непонятный и сладкий, полный тайной лжи.

Которому из них учиться?

— Отдай билет, Володя, — сквозь зубы произносит Варя, с ненавистью глядя в его глаза. — Раз нет никакой чертовой любви, кроме любви к себе, я поеду в Москву, а оттуда — на Дон. Пускай умру — но буду знать, за что умираю. За честь. За красоту. За прошлое. У меня в кармане револьвер. Не отдашь — застрелю. Мне терять теперь нечего. Ты мой ветер, Володя, ты вышвырнул меня в самую язву событий — не вернуться.

Оторвавшись, к дереву уже не прирастешь.

…Володя что-то надрывно кричит ей вслед, но Варя поворачивается к нему спиной и закрывает уши ладонями.

Так бы навек и закрыла.

Пронзительно гудит подошедший паровоз.

Черный дым яростными клубами вырывается на свободу.

Противный, словно человеческий, визг — и красные колеса послушно замирают.

Варя, поглаживая одной рукой револьвер, другой цепляясь за саквояж, останавливается на краю платформы и зло смотрит на прибывающие и прибывающие из здания вокзала роты.

На занесенных снегом шапках — красные звезды.

Солдаты с мрачными лицами в серых шинелях, проходя мимо нее, равнодушно молотят сапогами белый снег.