Чернильница (гет)

Был канун Рождества. Вечер, когда за окнами трещит мороз, а в камине — поленья. В такие вечера начинается снегопад, и дети кружатся, подставив небу лицо, и ловят снежинки языком. И загадывают, чтобы произошло чудо. Когда, если не сейчас, в самые волшебные дни в году?

Взрослые в наши дни совсем не верят в чудеса. Наверное, поэтому с ними и не творится ничего необычного: это ведь просто невежливо — вдруг произойти с тем, кто в тебя не верит! Всё равно как господину заговорить на улице с дамой, которой он не был представлен.

Но даже если все дети мира внезапно решат стать взрослыми и разучатся верить в волшебное, чудеса не останутся в одиночестве. Ведь в них всегда будут верить вещи.

…И, конечно, никто не верил в чудеса так, как один писчий прибор, стоявший на потёртом временем и рукавами бесчисленных владельцев столе орехового дерева. Стол, в свою очередь, располагался возле окна, из которого открывался вид на крыши Копенгагена. Иногда, когда никто не видел, чернильница, тяжело опираясь на вставленное в специальное гнездо писчее перо, потихоньку взбирался на подоконник и подолгу смотрел, как внизу разгораются огни газовых фонарей, а вверху — звёзд.

«Взбирался»? Да-да, вы не ослышались. Мы привыкли думать о чернильницах, как о дамах, но этот писчий прибор определённо был мужского рода. Отзывался он обычно на имя «Йенс» — кто знает, почему.

Разумеется, Йенс верил в чудеса. Как не верить? Хозяин комнаты, в которой стояло ореховое бюро, был Писателем. Каждый день с раннего утра до обеда, а потом с обеда до позднего вечера Писатель обмакивал перо в чернила, рассказывая бумаге о волшебных происшествиях, дальних странах, ангелах и троллях, детях и взрослых, звёздах и лужах, в которых они отражались. А Йенс выводил букву за буквой, одновременно читая написанное.

— Я хочу увидеть море, — сказал он однажды своей давней приятельнице, кофейной чашке. — И леса, и поля, полные трав. И… — он даже смущённо отвёл взгляд, — город.

— Ой, было бы что видеть, — фыркнула чашка, с опаской косясь на подоконник со своего столика. — Я родилась в этом городе. Меня выставили в витрине, и я каждый день видела, как мимо снуют прохожие, пока меня не купили и не принесли сюда.

— Да? — вскинулся Йенс, с жадной завистью глядя на чашку. — Ты видела конные упряжки, и джентльменов в сюртуках и… — он проглотил первый слог и заговорил глуше, — девушек в воскресных платьях? В перчатках, со свеженакрученными локонами, с зонтиками в руках? Расскажи! Расскажи-расскажи-расскажи…

— Пф! — надулась чашка. — Если ты думаешь, что все эти романтические глупости о «фарфоровой коже», какие пишет Хозяин, — чистая правда, то ты ошибаешься. Уж я-то знаю толк в фарфоре! — она запнулась на мгновение, и её стенки приобрели лёгкий розовый оттенок, будто чашка внезапно сообразила, что сболтнула лишнего. — И это не всё, что есть на улицах, Йенс! — торопливо продолжила она. — Я видела попрошаек, и детей в обносках, и птиц, и бродячих собак, и дождь, и ветер… Город — опасное место!

Она вздохнула, слишком взволнованная воспоминаниями, чтобы продолжать. Йенс, прислонившись металлическим боком к холодному стеклу и привычно наблюдая, как крыши города погружаются во мрак, впитывал буквально каждое слово. Птицы… Попрошайки… Ветер! В книгах Писателя о них тоже упоминалось, но только теперь Йенс знал точно — это не выдумка. Привычный ему мир был чёрно-белым — ну, может, изредка его наполняли фиолетовыми чернилами, а тетрадь попадалась с чуть желтоватыми листами. Но чёрные буквы на белой бумаге рассказывали о цветном мире. Он был там: всего пару этажей вниз. Он смеялся и плакал, дышал, двигался, шумел, кружился каруселями и листьями, улыбался тысячами ртов, хмурился тысячами бровей, пах печёными каштанами, цветами и конским навозом.

— Опасно? — Йенс с трудом оторвался от своих мыслей. — Не для меня. Я ведь из металла.

Кофейная чашка укоризненно посмотрела на него:

— Йенс. Жизнь в большом мире… она не для нас. Мы — вещи, наши жизни нам не принадлежат. Мы созданы, чтобы хорошо служить нашим творцам и надеяться, что жизнь будет к нам благосклонна и избавит от их немилости.

При этих словах Йенс повернулся, пряча смятую ножку. Однажды Писателю показалось, что он увидел что-то за окном, и он выронил чернильницу. Чернил внутри не было, так что он ничего не испачкал, но одна из гнутых металлических ножек смялась, а на ручке пера образовался маленький скол.

— Разве у людей не так же? — возразил Йенс. — Они все лишь дети своего Творца, вольного распоряжаться их судьбами, как ему заблагорассудится. Люди — вещи Бога. Так почему им открыт целый мир, а нам только эта комната?!

Он спрыгнул с подоконника обратно на стол и, неуклюже покачиваясь, занял своё обычное место справа от тетради. Писатель был бережливым человеком, потому не выбросил писчий набор. На скол он не обращал внимания, а под ножку чернильницы подложил сложенный в несколько раз кусочек шляпного картона. Йенсу было удобно, и нога не беспокоила его, когда он стоял на своём месте. Но его вояжи к окну с тех пор сделались более короткими и трудными.

— Вот именно, как будто помог тебе твой металл… — словно в ответ его мыслям отозвалась чашка. Иногда в её незамысловатой керамической голове рождались на удивление проницательные идеи. И продолжила: — Люди вещи. Но люди и творцы. У них есть такая штука… как бишь её… Душа! Поэтому они немножко боги. Они могут творить нас, как их Бог сотворил их. А могут, как наш Хозяин, вообще создавать другие миры… А ещё душа умеет радоваться и печалиться. И грешить.

Чашка поёжилась.

— Представляешь? Грешить. Когда заканчивается наша жизнь, мы просто уходим в небытие. Потому что мы только орудия в чужих руках. Мы невинны. Но у существ с душой есть свобода: им никто ничего не говорит. Они тычутся по жизни, как слепые, делают ошибки, а после смерти их душа попадает за эти ошибки в Ад.

— Как по мне, невелика цена за то, чтобы ходить под солнцем, — пробурчал Йенс. — Ах, если бы я стал человеком! Если бы у меня была душа!

И он посмотрел в сторону окна с каким-то непонятным ему самому ощущением: что-то вроде упрямства. Или предчувствия. Или пустоты, которая образуется, когда чернил внутри остаётся на самом донышке.

Это было желание, а точнее — стремление: то, что люди за окном называли словом «хочу». Но Йенс об этом пока не подозревал. Кофейная чашка продолжала что-то ему выговаривать — до него долетали обрывки её фраз: «…всё из-за того, что ты слишком много читаешь сказок Хозяина…», «Ты сам не знаешь, от чего бережёт тебя жизнь…»

Когда чашка отправилась спать, раздражённая и взволнованная, но не их разговором, а тем, что Хозяин теперь не возьмётся за неё до конца праздников — для Рождества был свой отдельный сервиз — Йенс снова взобрался на подоконник.

«Хочу стать живым, — думал он, вглядываясь в ночь. — Хочу, чтобы у меня была душа».

Где-то далеко, кажется, у самой городской черты, в небе вспыхнула и сорвалась с небосклона яркая блёстка света. Припозднившиеся гуляки, завидев её, издали одновременный восхищённый вздох: ни дать ни взять рождественская звезда! Но Йенс этого уже не увидел: он заснул, прислонившись к стеклу.

* * *

Его разбудил пронзительный крик Писателя.

Йенс встрепенулся и сообразил, что лежит на покрытом ковром полу. «Наверное, я перевернулся и запачкал ковёр», — с досадой подумал он. Такое уже бывало однажды. Самым безопасным в такой ситуации было не двигаться, пока Писатель или его служанка не поднимут чернильницу. Уж точно не стоило кататься по полу, расплёскивая остатки жидкости, как он сделал в прошлый раз…

Но неожиданно для себя Йенс вдруг перекатился на бок, а потом… вначале ему показалось, что он взмыл высоко в воздух. Потом — что кто-то ради шутки вместо кабинета поставил его в кукольный домик. Предметы стали маленькими и близкими. Он испугано отшатнулся назад, уткнулся во что-то спиной, подскочил от внезапного металлического грохота, ещё раз отшатнулся и распластался по стене.

Только сейчас он заметил Писателя, стоявшего посреди комнаты, угрожающе уставив на него трость с металлическим набалдашником. Йенс мог увидеть его макушку и даже заметить, что серебристые пряди, спереди вившиеся благородными локонами, ближе к затылку начинали редеть, открывая розовую и гладкую кожу.

— Кто вы? Что вы здесь делаете?! Немедленно убирайтесь из моего дома! — бушевал Писатель. — Я позову констебля!

Йенс втянул голову в плечи. Он не понимал, что происходит, что стряслось и почему Писатель на него кричит. Звуки болью отдавались в голове. Он хотел скрыться от этого звука, закатиться куда-нибудь в щель, под шкаф, за камин — куда угодно. За правым плечом писателя маячил проём двери, и Йенс устремился туда, не разбирая дороги. Он кубарем слетел по тёмным деревянным ступенькам, сквозь пыль, сквозь запахи подгоревшего сливочного масла и печной сажи, сквозь узкие, как волос, пучки света, прорезавшие почти абсолютный мрак.

Йенс всё бежал и бежал, пока, наконец, тьму снова не сменил свет: сероватый полусвет позднего зимнего утра и точно такого же оттенка небо над головой. Прислонившись к кирпичной стене переулка, Йенс с каким-то отупением смотрел, как перед ним подрагивает и блестит мостовая. В ушах стоял шум, похожий на тиканье часов, а ещё оглушительные свистящие звуки, как от мехов, которыми раздувают камин.

Йенс медленно закрыл глаза. Открыл. Положил руку себе на грудь…

И сейчас же отдёрнул! Сердце. Он почувствовал биение сердца. А свистящие звуки, в такт которым грудная клетка ходила ходуном… он дышал! Не помня себя от удивления и радости, Йенс упал на колени и на четвереньках склонился над чёрной, не затянутой льдом лужей, в неверном свете газового фонаря впервые вглядываясь своё отражение. Провёл пальцами по щеке. Растянул губы в подобие улыбки и постучал ногтем по зубам. Нос. Подбородок. Глазницы, в которых поблёскивали глаза. Уши. Волосы!

Почему-то это поразило его больше всего: так, что заставило отпрянуть. Кожа — почти металл. Но эти мягкие, тёмные перья, едва не падавшие ему на глаза. Волосы… Не такие длинные, как у Писателя и совсем не седые, наоборот: чёрные как ночь, чёрные как чернила. Самый лучший цвет. Впрочем, Йенс сейчас обрадовался бы любому.

Он отполз от лужи и снова сел, прислонившись спиной к тёплой кирпичной стене (за стеной была булочная, и жар печи просачивался прямо сквозь потемневшую от времени кладку). Его новое тело сотрясала дрожь — не то смех, не то рыдания.

Человек… он стал человеком!

* * *

Чайная чашка думала, что Йенс пропадёт в большом городе, толком не зная его опасностей и соблазнов. Но истории Писателя хорошо его подготовили. Уже к вечеру, помня, что оставаться зимой на холоде «людям» опасно, Йенс обрёл и стол, и дом, и работу. Для начала он устроился дворником.

Со временем он понял, что зря опасался морозов — человек или нет, но Йенс был равнодушен к холодам. Долгие часы с лопатой и метлой, по колено в мокром снеге, нанесённом тёплым циклоном с моря, не выматывали и не морозили, только оставляли ощущение гордости за чистые опрятные улочки. Месяц спустя Йенс был нарасхват, его хлопали по плечу, делились с ним обедом, а как-то раз даже подняли тост в его честь. Ему было приятно.

Но больше всего в своей работе он ценил возможность стать невидимкой. Нет, он по-прежнему жаждал — когда-нибудь — вмешаться в жизнь, но и в том, чтобы просто наблюдать, находясь в тени, были свои преимущества: только уверенный, что за ним не наблюдают, мир раскрывал своё подлинное лицо, не фальшивя и не кокетничая. Йенс любил хоровод звёзд над головой и непостижимую, неостановимую жизнь города вокруг: кофейни и мюзик-холлы, театры и магазины, тихие улицы и шумные площади. Несколько раз случайно обронённые фразы ранили его, но куда чаще он слышал слова, полные теплоты, понимания и заботы. Такова была сущность людей: смущаться хорошего в себе. Будто они стремились вылепить себя из металла так же сильно, как сам Йенс когда-то мечтал обменять его на кожу, плоть и кровь. И только за спиной, когда никто не видит, люди позволяли себе смягчиться. Так целуют уснувшего ребёнка, хотя днём его ругали. Так подкладывают на тарелку мужу лакомый кусочек. Тайком. Ночь за ночью Йенс учился у города жизни, подглядывая и подстерегая, каково это — быть человеком. И никто не замечал тихого скрипа, с которым лопата отбрасывала снег с мостовой. Черное на белом: слова улиц на листе зимнего города.

А когда пришла весна, и тени, дававшие ему укрытие, съежились вместе со снегом, вытягивая день, как ювелир тянет золотую проволоку, Йенс (к тому времени из дворника ставший посыльным), нашёл работу своей мечты.

Вначале сухонький старичок-библиотекарь, к которому Йенса отправляли дважды в неделю, без устали ворчал и жаловался, терял очки, непонятно чем раздражался на пустом месте. Но когда случайно узнал, что Йенс умеет писать и читать… А когда ещё и понял, что у его нового знакомого абсолютная память, особенно на книги… Старичок буквально расцвёл. Будто подснежник, пробивающийся сквозь толщи наста — нежный цветок в окружении колючего холода. Он уговорил Йенса работать в библиотеке, даже мельком не взглянув на его хромую ногу. Другие работодатели часто отказывали ему, говоря, что калека многого не сумеет сделать быстро. Но библиотекарь даже на секунду не усомнился, что Йенс способен взлетать по лестницам к верхним полкам или в мгновение ока находить трепетным и нетерпеливым барышням книги, мирно покоившиеся в самых дальних закоулках хранилища. И оказался прав: Йенс взбирался на книжные отроги и кряжи будто горный тролль, и меньше всего на свете его беспокоила хромота.

А вот посетители — особенно сердобольные старушки и совсем молоденькие девушки с ловко накрученными кудряшками — часто смущались, не решаясь попросить Йенса о книге, если та была слишком далеко или высоко. Женщины вообще часто смущались в его присутствии, и причиной — как с большим опозданием понял сам Йенс — была его внешность. В наследство от времени, проведённого в виде чернильницы, ему досталась не только хромота: от линии роста волос, будто деля их на пробор, и до угла глаза — шёл белый шрам, отчего правый глаз немного косил. И хотя, в отличие от хромоты, этот изъян ничем не мог помешать, именно на него чаще всего обращали внимание женщины. Пожилые думали, что это след от аварии на фабрике, молодые склонялись к «войне», но и те, и другие сочувственно качали головой и глядели Йенсу вслед чуть увлажнившимися глазами. В их жалости было что-то стыдливое, будто именно на них лежала вина за его несовершенство.

Этого Йенс никак не мог понять. Для него человеческое тело само по себе было чудом. Седой волос он считал таким же красивым, как золотистый, гладкую кожу — как морщинистую. Ведь и то, и другое было знаками жизни.

В библиотеке он тоже любил наблюдать и никогда не уставал поражаться, насколько разными были люди. Кто-то забегал на полчаса, нервно грыз перо и исписывал бумагу заметками. Кто-то сидел допоздна, аккуратно перелистывая страницу за страницей. Некоторые громоздили вокруг себя башни из монографий и крепостные стены энциклопедий, другие же могли раз за разом приходить за одним и тем же маленьким пособием или тонким простеньким романчиком. Вскоре Йенс научился угадывать их вкусы заранее, и когда их взгляд становился мечтательным и туманным («Что же мне ещё прочесть?») — Йенс всегда был наготове. Он редко ошибался.

* * *

Она любила книги о путешествиях по тропическим морям. Её манила жаркая Африка, непроходимая и влажная долина Амазонки, белоснежные пляжи островов Океании. Чаще всего это были географические учебники и пособия, но попадались и биографии, и простые приключенческие истории о пиратах и туземцах. Похоже, она не любила скучать.

Возможно, Йенс узнал бы о её вкусах быстрее, но книги она всегда выбирала сама. Ходила от полки к полке, мельком раскрывала то одну, то другую — и сейчас же принимала решение. Йенсу, под прикрытием книжных стеллажей кравшемуся за девушкой вслед, оставалось только внимательно отмечать её выбор и пытаться сделать выводы. Но вот, наконец, ему показалось, что он понял. И, когда посетительница вновь зашла в читальный зал, на ходу сбрасывая с волос капельки сгустившегося тумана, Йенс был тут как тут:

— Возможно, эти книги могут вас заинтересовать.

Она подскочила на месте.

— Что?

Светло-голубые глаза смотрели испуганно и озадаченно.

— Книги, — повторил Йенс, протягивая ей несколько приключенческих романов и сборник мемуаров исследователей Африки. — Вы ведь любите читать о путешествиях?

— А… — она неловко приняла стопку книг из его рук и чуть не уронила одну. — Спасибо. Большое спасибо.

Она вдруг ещё больше смешалась:

— Простите. Я просто задумалась, — она наградила его совершенно ослепительной, хоть и виноватой, улыбкой. — Уверена, эти книги мне понравятся.

Она пристроила книги за свой обычный стол, но — вот странность — читать не стала. Бегло просмотрела и отложила в сторону. Неужели он ошибся? С Йенсом такое было впервые.

И когда ближе к вечеру девушка собралась уходить, он решил спросить её напрямую:

— Вам не понравилось?

На её лице снова застыла напряжённая улыбка. Казалось, он опять чем-то её напугал.

— Отчего же? Это было… мм… познавательно и… любопытно.

Она комкала в руках летние нитяные перчаточки. Йенс нахмурился. Он чувствовал, когда ему врали, но никак не мог понять, зачем она это делала. Почему он не смог угадать её вкусы, как угадывал вкусы других?

— Вы их едва открыли.

— А вы что, шпионили за мной? — она отшатнулась. Её щёки порозовели, дыхание участилось. Йенсу некстати вспомнилось замечание чашки о «фарфоровой коже». У этой девушки она и впрямь была фарфоровой — обычно, теперь же она скорее напоминала яркую упаковку из рисовой бумаги: тоже гладкую, но тонкую, едва сдерживающую то, что рвётся наружу. — Вам нечем заняться, только следить за тем, что я делаю?!

В библиотеке следовало соблюдать тишину, а девушка почти кричала.

— Мне важно понимать, что читают люди, что им нравится, — Йенс отступил на шаг. Разговор складывался не так, как он думал. Но винить себя ему было не за что, так что он просто испытал смутную досаду, что его не так поняли. — Мне казалось… Скажите, почему? Хотя бы… ну хотя бы Даниэль Дефо. Нет?

— Я… — она замерла и потупилась, продолжая комкать перчатки, — не слишком люблю всю эту науку, — наконец выпалила, ещё больше краснея.

— Что? — не понял Йенс. — Дефо писал художественные книги. Возможно, вы…

Он ждал нового взрыва ярости, но она будто всё глубже уходила куда-то внутрь, словно становясь меньше ростом.

— Я не умею читать, — внезапно перебила она его, вскинув голову. — Всё? Понятно? Я прихожу сюда посмотреть на красивые картинки и представить себе… — она неожиданно всхлипнула, — представить…

Не умеет читать? Это не укладывалось у Йенса в голове. Как она, такая хорошенькая, такая аккуратная…

— Я просто продавщица в лавочке сладостей, — буркнула она, словно прочитав его мысли. — И неплохо считаю, а грамота… — брезгливо пожала плечами, — отец говорил, что от неё никакой пользы. А теперь мной все помыкают, потому что я неграмотная, а повышение вообще отдали Матильде… Не знаю, зачем я вам это рассказываю.

Она повернулась, чтобы уйти. И Йенс понял, что если девушка выйдет в эту дверь, то больше не вернётся. «Люди не любят свои слабости. Они хотят быть железными. Это называется гордостью». Сам не понимая, что делает, он схватил её за руку.

— Ай! — взвизгнула она. — Что вы делаете? Что вам ещё…

— Хотите, я научу вас читать? — выпалил Йенс.

Есть вещи, которые не выразишь словами. Есть цвета, которым не придумано имён. И чувству, которое охватило Йенса, когда девушка вдруг перестала вырываться, а потом — сначала робко, а потом всё смелее — заулыбалась… Чувству этому тоже не было имени.

* * *

В книгах Писателя барышни, обучавшиеся игре на фортепиано или акварельным этюдам, всегда были «прилежными». Тихими, усердными, очаровательными в своей почти полной неподвижности, ловящими каждое слово учителя.

Были, впрочем, ещё туповатые и некрасивые, с широкими лодыжками и тусклыми глазами. Но о них Писатель почти ничего не говорил. Они были нужны только чтобы оттенить главную героиню.

Следя за успехами Анне, Йенс понял, как мало на самом деле Писатель видел в своей жизни. Она не была похожа ни на один книжный образ. Сообразительная, но живая, она схватывала всё на лету, но быстро начинала скучать и отвлекалась. Лучше всего их уроки проходили в дождливые вечера, потому что иначе то весенний воздух, то трели птиц, то первые листочки, стучавшие в окно библиотеки, неизбежно захватывали внимание Анне без остатка.

Между чёрно-белым и цветным она без промедления выбирала второе.

Но, сделав первые успехи, с той же страстью, которую раньше тратила на каждый цветок и былинку, Анне принялась за освоение чудесных книжных миров. За «Робинзоном Крузо» они засиживались допоздна, а когда он убегал от туземцев, Йенсу даже пришлось выйти вместе с ней на улицу: библиотека закрывалась, а Анне отказывалась отдать книгу, пока не дочитает, чем всё закончилось.

— Да! — воскликнула она, хлопая ладошкой по спинке скамейки, когда Робинзону наконец-то удалось обхитрить своих преследователей. — Ура!

От избытка чувств она вскочила, порывисто обняла Йенса и чмокнула в щёку. Он смутился, но она, казалось, ничего не заметила.

— Как думаешь, у меня уже неплохо получается?

— Прекрасно, — выдавил из себя Йенс, — У тебя получается... просто прекрасно.

— Тогда завтра мы можем устроить себе праздник!

* * *

И они устроили.

До сих пор Йенс, сходясь с людьми, ничего особенного не испытывал. Ему было приятно, что старичок-библиотекарь его ценит, как было приятно, когда суровые дворники приглашали его, чужака и пришельца, разделить с ними стол: «Эй, Йенс, иди сюда! Выпьем за лучшую лопату во всём Копенгагене!»

Анне была другой. Она была фантазёркой, вечно придумывала какие-то истории то про тощего рыжего кота, сидевшего на ступенях библиотеки, то про солидного толстого мужчину, каждый день ровно в 7 утра спешившего в здание банка наискосок от них. А ещё она любила жизнь. Ей не надо было учиться, как себя правильно вести: она просто знала — как пить лимонад, как кататься на каруселях, танцевать и вязать крючком. И тащила Йенса за собой, не слушая его возражений.

Был Троицын День, и потому Анне пришла на следующее утро с букетом сирени и увела Йенса на праздничное гулянье. Смешавшись с толпой, текущей к майскому столбу, Йенс держал девушку под руку и думал, что вот, теперь он наконец-то «вмешался в жизнь».

Только раз они почти поссорились: ей никак не удавалось вывести нужное слово красиво — перо соскальзывало и оставляло кляксы.

— Проклятое перо! — в сердцах бросила Анне и собиралась его сломать.

Он удержал её за руку.

— Никогда так не делай.

— Почему?

— Оно помогает тебе. И ничем не виновато в твоих ошибках.

— А я говорю, оно мне мешает. Оно слишком неуклюжее, мне неудобно держать его в пальцах,— она дёрнулась, но он держал её крепко. — Пусти, ты делаешь мне больно!

— Прости, — он ослабил хватку, но отпускать её руку не стал: слишком хорошо знал, что она тотчас сделает то, что собиралась до этого. — Тогда отдай его мне. Я покажу.

Какое-то время Анне сидела, надувшись, глядя, как Йенс выводит своим каллиграфическим почерком аккуратные, идеально ровные буквы, а потом вспылила.

— Ничего я не хочу. Я устала. Я никогда ничему не научусь!

Но, конечно, она научилась. И очень скоро.

— Матильду уволили, — гордо сказала она ему в начале июня. — А на её место взяли… как ты думаешь, кого?

— Тебя? — Йенс улыбнулся. Теперь он тоже знал, как это делается. Невозможно было находиться рядом с Анне и не научиться.

— Меня, — она приобняла его за плечи и закружила по залу библиотеки. — Меня! А я взяла и отказалась. Вот у них вытянулись лица!

Йенс решительно ничего не понимал, но продолжал улыбаться, а Анне — захлёбываясь, перескакивая с одного на другое — продолжала говорить. Оказывается, её взяли в самый крупный магазин Копенгагена, который все так просто и называли — Магазин [1], потому что второго такого было не найти.

— И теперь я буду стоять за мраморным прилавком, и вокруг будет блестеть медь, а за спиной — трубка для пневмопочты. Буду продавать перчатки и кружевные платочки важным дамам. «Да-да, фрекен. Завернуть? Отправить с курьером? Диктуйте адрес, я за-пи-шу!»

Она счастливо расхохоталась.

— Йенс, ты ведь понимаешь, что это всё благодаря тебе? — она взяла его руки в свои и поцеловала. — Боже, какие у тебя руки холодные! Почему они всегда такие холодные?

Склонила голову набок и пристально посмотрела ему в глаза:

— Знаешь, этот магазин, он на центральной площади. Далековато отсюда. Но мы же всё равно будем видеться, как думаешь?

— Обязательно, — сказал Йенс и повторил: — Обязательно. Если ты, конечно, захочешь.

Он был очень рад за Анне, но когда она сказала ему, что будет реже приходить, какое-то странное чувство поселилось у него в сердце. Как было раньше, когда внутри не доставало чернил. Ощущение пустоты.

_____

[1] Magasin du Nord или просто Magasin. В наше время самый крупный торговый центр Скандинавии, но и в XIX веке он производил впечатление.

* * *

Наверное, так он и решил начать писать книгу. Впрочем, нет: впервые он задумался об этом, когда понял, что Писатель плохо разбирался во многих вещах. Например, в барышнях, которым вовсе не обязательно быть «скромными и прилежными», чтобы производить поистине очаровательное впечатление.

Йенс решил сочинить сказку. Главная роль в ней должна была достаться кому-то, очень похожему на Анне. Он хотел сделать ей сюрприз, ему было интересно, узнает ли она себя в русалочьей принцессе, однажды вырастившей крылья. Строчки ложились на бумагу одна за другой, складываясь в причудливый и живой мир красок, запахов и звуков. О, как Йенсу хотелось, чтобы Анне увлеклась его книгой так же, как Робинзоном Крузо.

А по вечерам он приходил на центральную площадь и потолку стоял в тени каштана, любуясь Анне через витрину. Вот она убирает за ухо прядь волос, вот резко поворачивается, показывая что-то посетителю. Йенс с особой жадностью впитывал каждую деталь, чтобы потом суметь отразить её в своей сказке.

Иногда, когда Анне заканчивала работу, они вместе отправлялись гулять. А порой она заглядывала к нему в библиотеку, совсем как раньше. Но так происходило всё реже и реже. Пока, наконец, на исходе августа Анне не сказала ему, пряча глаза:

— Йенс, не жди меня у магазина, пожалуйста.

— Но почему? — не понял он.

— Тебя, — она по-прежнему не поднимала глаз. — Тебя замечают многие наши девушки, они думают, что это странно: какой-то тип стоит и смотрит за ними сквозь стекло. Они боятся.

— Но ты же можешь сказать им, кто я, — пожал плечами Йенс, всё ещё не понимая. — Или я сам зайду и успокою их, как думаешь?

— Не надо, — подняла руку она. — Просто не следи за мной, хорошо? Мне не по себе от этого, я отвлекаюсь от работы… Я ведь и так к тебе прихожу, верно?

«Два раза в месяц», — хотел было возразить Йенс, но промолчал.

— Хорошо, я понял, — пробормотал он.

С тех пор он ждал её в библиотеке. Когда она приходила, всё снова было по-прежнему, а остальные дни Йенс скрашивал тем, что писал свою сказку, вспоминая каждый жест Анне снова и снова. Так он почти не замечал, что её нет рядом.

А потом понял, что она перестала приходить. Он разволновался. Несмотря на поздний час, сразу побежал на площадь. Был дождь и туман, конные повозки месили топкую грязь, но Магазин возвышался над тенями сияющим кораблём.

Заглянув внутрь сквозь витрину, Йенс не увидел Анне за прилавком. «Что-то случилось». Сердце гулко ухнуло вниз — как будто он снова падал со стола на пол, только не однажды, а раз за разом, без конца. Обещание, данное Анне, он не забыл, поэтому промаялся перед витриной целый час (на башне пробили часы), прежде чем решился войти.

Какая-то девушка, милая и скучная, как фарфоровая пастушка, на встревоженные расспросы Йенса успокаивающе улыбнулась:

— С ней всё в порядке, господин. Анне уволилась, потому что выходит замуж.

Замуж? Анне? Как… Блестящий начищенной латунью зал покачнулся перед глазами Йенса, но девушка не заметила, какое впечатление на него произвели её слова: она копалась где-то под прилавком.

— А вы ведь Йенс, верно? — донеслось оттуда.

— Да, — хрипло подтвердил он. — Да. Йенс. Она обо мне говорила?

— Она оставила вам это письмо, — и она протянула ему плотный сероватый конверт. — Сказала, что вы непременно придёте.

— Спасибо, — скомкано поблагодарил он. — Спасибо. Я, наверное, пойду?

— До свидания! Хорошего вечера!

Она улыбнулась, но у Йенса не хватило сил ответить улыбкой. Ночь была темной и мокрой, он шёл, положив письмо за пазуху, но всё равно всё время боялся, что оно намокнет. Придя в свою комнатку при библиотеке, он сразу кинулся к газовому рожку. Газ зашипел, освещая одинокое слово «Йенсу», размашисто написанное по диагонали.

Внутри был всего один сложенный вдвое листок:

«Здравствуй, Йенс!

Ты мой единственный друг и мне жаль, что я уезжаю, не попрощавшись с тобой. Но мне было бы слишком тяжело снова прийти к тебе в библиотеку. Ведь, в каком-то смысле, всё произошло именно там.

Раньше, когда я не умела читать, я сочиняла истории о дальних странах и мечтала туда отправиться. Всё казалось таким близким и простым, знаешь? Но когда узнаёшь, как всё на самом деле — мечтать уже не получается.

Я лучшая продавщица Копенгагена, но это не приблизит меня ни к Индии, ни к Австралии… ни даже к Испании, если честно. Мужчинам проще, им не нужны деньги, чтобы повидать мир. Они могут наняться матросами. Или стать помощниками купца. Но я женщина.

Мы можем объездить мир или жёнами богатых мужей… или шлюхами. Не станешь же ты удивляться, что я выбрала первый вариант? Мы с Петером познакомились в Магазине. Он добрый, довольно симпатичный… и у нас будет кругосветное путешествие. Наконец-то я увижу то, о чём раньше могла только мечтать!

Но всё же какая-то часть меня жалеет, что я не осталась листать картинки в твоей библиотеке. Ах, если бы ты не предложил мне тогда научиться читать! Почему нельзя разучиться тому, что не принесло счастья? Почему жизнь — всегда дорога в одну сторону?

Надеюсь, ты поймёшь, почему мне сложно вновь возвращаться туда, где всё началось. Ты не виноват, хотя и виноват тоже… Но я всегда буду помнить — мы были хорошими друзьями.

Прощай.

Твоя Анне».

Йенс перечитал письмо. Ещё раз. И тяжело осел на пол прямо рядом с газовым рожком. Холодно. Первый раз в жизни ему стало нестерпимо холодно, и этот холод шёл изнутри, заставляя пальцы дрожать. Листок выпал и улетел куда-то под стол.

* * *

На следующий день Йенс попросил у старичка-библиотекаря расчёт, собрал все свои скромные накопления, снял небольшую комнатку в мансарде и купил столько чернил и бумаги, сколько у него осталось денег. Он не хотел больше видеть книги.

Кроме одной. Которую хотел написать для Анне.

Лист уходил за листом, пузырёк за пузырьком, а буквы всё лились и лились, плача и смеясь, убивая и воскрешая заново. Бумаги ему хватило. А вот чернила закончились неожиданно.

Йенс смотрел на последний пустой пузырёк, нервно теребя в руках перо (то самое, что он когда-то не позволил сломать). Что же делать? Денег у него больше не было, а главное — не было желания выходить. Мир, такой прекрасный и удивительный, теперь пугал его, грозя растравить раны. Переведя взгляд обратно на перо, Йенс с удивлением обнаружил, что порезался.

Только вот кровь из небольшой ранки текла не красная, а чёрная. Как чернила. Йенс растёр каплю между пальцами. Похоже, у него снова было, чем писать…

* * *

Начальник отдела литературы универмага Магазин удовлетворённо хмыкнул, поправив одну из книг, сложенных на витрине. Что на сказках можно заработать, показал ещё Андерсен, но и этот новый автор был хорош — им только успевали доставлять новые экземпляры.

«Небо в бутылке», — надо же, какие странные бывают названия. Всё ещё посмеиваясь себе в усы, начальник отдела пошёл распоряжаться насчёт чтений. Обычно читать приглашали самих писателей, но здесь вышла незадача: Йенс Тинтен (немец, что ли?), по слухам, умер, едва закончив книгу. Говорят, его тело было белым и окоченевшим — не иначе как не заплатил за отопление, хотя какое отопление в этих мансардах? Какие-то шутники утверждали, что в его теле не было ни капельки крови, будто его высосал какой-нибудь кровожадный дух зимы. Какая глупость, право слово!

Начальник отдела не верил в сказки. Он их продавал. А значит, ему пора было проследить за рабочими, убирающими центр зала, чтобы там могла расположиться сцена для чтений.

* * *

Книга в сероватой обёрточной бумаге пришла рано утром. Анне распаковала свёрток, дрожа от любопытства. Муж знал, как она любит читать, и всегда старался присмотреть ей что-нибудь интересное. На карточке, вложенной в подарок, было написано: «Говорят, в Копенгагене их уже не отыскать, всё продано».

«Небо в бутылке», — прочла Анне. Интересно. Она решила прочитать несколько страниц перед утренним кофе.

Спустя десять часов холодный кофе всё ещё стоял перед ней на столике. Анне дочитывала последние строки, и по правой щеке, обращённой к окну, стекала слеза. Только вот почему-то она была чёрной.

Как чернила.