La mouche Zizzouche (гет)

Как несет неспешно свои серые воды Нева, так и толпы людские текут по улицам столичным, сливая в одном потоке благообразных бонн и оборванных мальчишек, богатые экипажи с надменными кучерами с улицы Миллионной и конку — ту, что устало тянет по Садовой вагоны до самого Невского. И стоит только остановиться, засмотревшись на разношерстные вывески, кои по своему вкусу и разумению лепит торговый люд на фасады зданий, так сию же минуту останешься без кошелька — а нечего рот разевать, уважаемый!

Прыгнуть бы в вагон да прокатиться до Спаса-на-Сенной, но набойки на сбитых каблуках едва держатся, подметки стерты почти до дыр, а в жестяной коробочке-марафетнице — счастья на самом донышке. На тридцать две копейки не купишь себе ни дорогу в рай, ни новые сапожки.

Потому только и остается ступать осторожно по мостовой, чтобы не лишиться последней пары обуви, разглядывать витрины, кутаться в траченный молью пуховый платок покойной матушки и вспоминать теплую южную осень и прежнюю беззаботную жизнь.

Зябко.

В сумерках белеют новыми крышами торговые ряды на Сенной, и кажется, будто тише места нет во всем Петербурге, а что до всех беззаконий, творящихся в ночлежках да кабаках Вяземской лавры, так то про них выдумывают басни скорбные умом старухи. Купить бы в лавке хоть полфунта чаю, но самовар один на всю мансарду доходного дома, где самые плохонькие квартиры, и заперт надежно тот самовар на замок. А ключ — у строгого дворника Кузьмы Ивановича, который на каждый шаг стучит древком метлы в стену и кричит:

— Никакого уважения к пожилому человеку, никакого! Ходют, бродют, каблуками цокотят — а у меня подагра от ихнего цокотения, колени ломит, нету моченьки терпеть!

* * *

Приказчик приезжает утром в завешанной чёрными шторками карете, деловитый, собранный, в глаза не смотрит.

— Извольте, — говорит, — погасить вексель, Мария Михайловна. Нумера мадам Колокольцевой — двести рубликов-с, аптека Левинсона — двадцать четыре с полтиною, прочих расходов на тридцать рублей и семьдесят три копейки.

— Помилуйте, сударь, да где же честной девушке взять этакие деньжищи? — вопрошает услышавший их разговор Кузьма Иванович, от удивления уровнивший картуз. Знал бы он, что за «честная» девушка снимает у Расторгуевой комнату, гнал бы ее поганой метлой до самой Гатчины.

— Мое дело маленькое — что приказано, передать, а уж как Марь-Михална будут средства изыскивать, не моего ума дело, я — человек подневольный. Поспешу, пожалуй, — мне весь день по Садовой чуть не до самой Коломны колесить. Прощевайте, всего вам наилучшего.

Смотри, Маша-Машенька, на векселек, в кулаке зажатый, и вспоминай бородку клинышком, глаза черные да блестящие стеклышки пенсне. Нумера мадам Колькольцевой, дорого проданную девичью честь — за пятьсот целковых — и руки Пал Архипыча, бывшего благодетеля своего, от которых любая боль ласкою казалась. Тогда, в свою первую ночь в нумерах, ты позорно разрыдалась у него на груди, шмыгая носом в мягкий бархатный жилет. А он не сердился вовсе, успокаивал, всю ночь просидел да нюхательную соль подносил, а после, посомневавшись, достал порошок в жестяной коробочке — доктор от волнения прописал, мол, для румянцу. А потом стало совсем хорошо: жарко, сладко. И не страшно незнакомцу всю жизнь свою пересказать — короткую, несуразную. А он смотрел-смотрел, потом погладил по щеке — тут ты и поняла все про себя. Что украдешь за этот взгляд, убьешь, в омут с головою кинешься — лишь бы рядом быть. И слышать его хриплое «ma chérie», и сцеловывать отзвук своего имени с губ, и чтобы так было всегда.

Машенька-Машери, доступная, послушная кукла из колокольцевских нумеров. Тебя можно было ставить на колени, заламывать руки, причинять боль — ты не говорила ни слова против, лишь бы утром просыпаться рядом и вслушиваться в размеренное дыхание — не то, что вексель подпишешь, жизни не пожалеешь. Лишь бы эти губы и дальше скалились в хищной улыбке и произносили тихое «ma chérie».

Любовь твоя невозможная, l'amour impossible, закружила-унесла тебя, словно смерч, и выбросила на холодный пустой берег. У любви теперь новая chérie, которая пока не знает, что и по ее душу приедет приказчик с векселями. И ее черед придет вдыхать приторный, липкий аромат чужих дорогих духов, видеть остывающую страсть и пренебрежение в глазах.

В июне из нумеров мадам Колокольцевой тебя — некрасивую, опухшую, задыхающуюся от рыданий, везет в доходный дом вдовы купца Расторгуева — «самые дешевые комнаты на Садовой!» — безразличный извозчик. Там, в мансарде, в крошечной комнате под давящим петербургским небом, за тонкой перегородкой плачет в подушку баба на сносях, и вслед за матерью этот плач подхватывает трехлетняя востроглазая Маруся, утирая нос расшитым бабочками передником.

Доходный дом гудит растревоженным ульем. Вечно заплаканная соседка, до переезда в соседнюю с Машенькой-Машери комнату служившая в семье ростовщиков Малкиных и брошенная их сыном в тягости да с дочкою («Да кто ж из их, носатых, на шиксе женится, — сердито говаривала, утирая пот со лба роженицы, повивальная бабка Евдокия, квартировавшая этажом ниже. — Набрехал с три короба, обрюхатил да сбежал, подлец!») благополучно разрешилась от бремени младенцем Николенькой. Маруся ходит за тобой хвостиком, пока мать качает новорожденного, и повторяет старательно по-французски: la papillon, le ver, la mouche...

Бабочка, червяк, муха… Уж и стишки наизусть простенькие рассказывает. Быстро растут чужие дети, быстро время летит.

Год прошел с приезда в столицу, а ты будто на целую жизнь постарела — а сколько планов было, надежд, все разбилось вдребезги. Из зеркала смотрит печальный призрак круглолицей хохотушки Машеньки с собольими бровями и родинкой-мушкой над верхнею губою. Дом родительский, с палисадником, забылся почти, будто бы не было никакой Одессы — ни детства, ни маменьки с уроками французского и мечтами о Париже, ни сурового обстоятельного papa. Будто в ту ночь в колокольцевских нумерах Машенька умерла, и родилась другая: бледная, вечно зябнущая. С глухой тоской на сердце, марафетом и окровавленным носовым платком. Где, как ты будешь искать деньги? И нет никого, кто бы заступился за тебя — пусть и не гулящая ты и не желтобилетная, но саму себя ведь не обманешь… Кому ты нужная вот такая — грязная, попорченная, увязшая во грехе, как муха в варенье?

На ночь в дорогих нумерах занимаешь по соседям, копеечка к копеечке — весь город оббегать пришлось. С утра стучишь каблучками по мостовой, и выходит так, что попасть домой засветло уже не успеваешь. Только добравшись в сумерках до Екатерининского канала, замечаешь, как темнеет. Нервно нашариваешь рукой заветную коробочку с марафетом, и из темноты выныривает другая Машери — красивая, бледная, утонченная, с глазами, горящими неведомым темным огнем. Мимо фланируют барышни — кто побогаче одет, кто поскромнее, одна вообще в форме гимназистки, гулящую выдает в ней только платье не по росту.

Пара пожилых господ поглядывает на мнимую гимназистку с интересом, та расправляет плечи и улыбается широко — у девицы нет передних зубов, а черный провал рта безобразно кривится. Видишь, Машери? Взгляни внимательно, запоминай — вот судьба твоя.

— Барышня! — слышишь ты, и становится дурно. Ты бежишь, петляешь, как заяц, вслед несется свист околоточного и топот тяжелых башмаков. Каблук предательски застревает меж двух булыжников, и ты с размаху падаешь прямо на мостовую. Свист все ближе, душа уходит в пятки от страха — что, если тебя такую, с жестянкой, раскрасневшимися от бега и марафета щеками, поволокут сейчас в околоток?

Горячая ладонь сжимает твою руку, и тонкий юношеский голос командует неожиданно строго:

— Поднимайтесь, да поднимайтесь же!

Ты послушно встаешь, пытаешься привести себя в порядок и смотришь на подарок судьбы. В свете фонаря он выглядит совсем молодым, не больше шестнадцати лет, над верхней губой едва наметилась тонкая полоска усов. Подарок смотрит тебе прямо в глаза и отчего-то не спешит отдернуть руку. Пожилой угрюмый околоточный, вынырнувший из-за угла, кричит:

— Ну как, задержали, вашбродь?

А ты шепчешь:

— Пожалуйста, не выдавайте меня, я не такая, не такая, как они, прошу вас, прошу…

И, кажется, плачешь. Если уж околоточный признал в юном твоем спасителе коллежского регистратора, значит, у них здесь облава. Вот ведь попала, точно кур во щи. Всхлипывай, дуреха Машенька. Дай Машери спрятаться от света фонарей.

— Нет, Ефим Терентьич, никак нет. Барышня изволили заблудиться, сломали каблучок-с. Обычное дело.

Ефим Терентьич смотрит с подозрением:

— На гулящую вроде не похожа. Хотя… видали, там Фома одну допрашивает. Сзади гимназистка, спереди авантюристка, еще и зубов не хватает — ейный кот по пьяни пересчитал хорошенько.

— Какой такой «кот»? — снова шепчешь ты, прикидываясь, будто не знаешь ответа. Будто про котов, хозяев гулящей, и в жизни не слыхивала.

— Ай, глядите, вашбродь. И впрямь, приличная барышня, не кокотка. Незачем вам про эти непотребства слушать.

И извиняется долго, обстоятельно.

— Ефим Терентьевич, я провожу барышню-то? Поздно ведь совсем. А потом к вам в околоток заскочу, бумаги составлю.

Околоточный только машет рукой — иди, мол, ваше елистратовское благородие, толку от тебя чуть. Лучше девицей займись, дело-то молодое.

Город досматривает десятый сон, когда Ванечка — «Иван Сергеевич Комаров, младший письмоводитель сыскной части города Санкт-Петербурга, коллежский регистратор, к вашим услугам» никак не вяжется с румянцем и огромными светлыми глазами, пусть ему и не шестнадцать, как ты сперва подумала — снова извиняется за действия околоточного, за сломанный каблук и дурацкую погоню и, наконец, доводит тебя до Сенной. Ты не говоришь адреса, а потом еще петляешь зайцем в подворотнях, чтобы точно не нашел. Потому что у Ванечки отчего-то такие же больные глаза побитой собаки, как у тебя тогда, в нумерах колокольцевских. Вот и будет у него теперь своя l'amour impossible, только не все ли равно? Сердце твое, что при одном только взгляде на Пал-Архипыча замирало и начинало колотиться с удвоенной силою, бьется ровно и безразлично.

Ничего оно больше не чувствует.

Ложись спать, Машенька-Маша-Машери, утро вечера мудренее. Осталось «Отче наш» пробормотать наскоро, про «не введи нас во искушение» не забыть да про избавление от лукавого. Авось, даст Господь забыть любовь твою невозможную. Авось, избавит.

Наутро летишь-спешишь подать объявление в «Петербургские ведомости». «Одинокая душа истомилася в поисках единственного своего. Приди, милый друг, в нумер N «Шмидт-Англии» в последний день сентября месяца года 1883 от Рождества Христова. Там ждут тебя счастие, любовь и верность на веки вечныя. В подарок попрошу же платок за триста целковых и бонбоньерку с конфектами. Писать на имя мадемуазель Лямуш». И ни билета тебе желтого, ни участка полицейского, ни променадов ночных, ни «котов», ни ночлежек. И ни один околоточный не докажет, что ты — не приличная благовоспитанная барышня.

Как там сказал Кузьма Иванович — «откуда девице взять этакие деньжищи»? Была ты девица, да вся вышла, Машери.

* * *

Снятые апартаменты в «Шмидт-Англии» выходят окнами на Исаакиевскую площадь. Распустить узлы на тяжелых портьерах, занавесить окна — негоже непотребству вершиться в открытую перед домом Божьим. Пеньюар на тебе батистовый, тончайший. Стынут руки, зябко от предвкушения. Ничего, ничего, скоро согреешься.

Открывается дверь, льется свет из коридора в номер, застывает на пороге кажущийся смутно знакомым силуэт. Вот он охнул негромко, взмахнул руками.

Поворачиваешься. Возглас:

— Маша, вы?!

Видишь глаза эти светлые, прозрачные, щеки румяные и едва наметившийся пушок над верхней губой. И мундир полицейский. И бумагу какую-то, с гербом и печатью. Будь ты проклят, Ванечка, со своим петербургским сыском!

— Маша, постойте! Машенька… да куда же вы?

Хватает за руку, дышит часто. Не рыдается тебе в жесткое сукно мундира, Машери. Чай, не жилетка бархатная. И руки — не те. И голос высокий, юношеский, словно не переломался еще. А взгляд жаркий, румянец такой, что хоть на вывеску к аптекарю Левинсону — тот со своим марафетом для розовых щечек удавился бы от зависти. Как же тебя угораздило, Машери, в облаву-то угодить? Сейчас тут и Ефим Терентьич вынырнут из-за двери, и неведомый Фома, что «гимназистку» допрашивал. Будет тебе и билет, и околоток. И еще от Павла Архиповича букет пармских фиалок на могилку за непогашенный вексель. Если расщедрится, конечно.

Тут становится так жалко себя, что слезы из глаз сами собою катятся — сукно такое мокрое, что хоть выжимай. Дуреха ты, Машенька-Маша-Машери. Сама во всем виноватая, сама жизнь свою загубила.

Ванечка осторожно проводит рукою по спине, утешает будто. Потом, решившись, прижимает к себе, и ты ревешь еще горше, икаешь, всхлипываешь.

— Маша, да что ж вы так… — растерянно шепчет он, а сам оторваться не может. И ладонями своими горячими гладит твои плечи, а у тебя судьба-судьбинушка, видать, такая — каяться в нумерах каждому, кто пожалеет. У Ванечки нет нюхательной соли, и на марафет он смотрит волком: мол, вредно это, люди сами не свои становятся. Только ты все равно рассказываешь ему и про Пал-Архипыча, и про вексель, и про себя, грешную да грязную. И он тебе — про то, что сразу понял, кто ты такая, еще на Екатерининском. А как в картотеке не нашел, вызнал потихоньку у Фомы, как барышни из тех, что подороже, клиентов себе с помощью объявлений находят. И что на этой неделе он все адреса из тех объявлений обошел, уже плюнуть думал да дальше как-нибудь искать:

— Не хотел идти, а увидел подпись «мадемуазель Лямуш», будто толкнуло что-то, мол, иди, судьба твоя тебя ждет, — ох и незавидная же судьба у тебя, Ванечка, если ты и вправду полюбил такую — попорченную — да еще и с кучей долгов. А он серьезно так смотрит и сопит обиженно, мол, не смейте так о себе, Машенька. И думать даже забудьте. И никому-никому он не выдаст, ни Ефиму Терентьичу, ни Фоме, ни государю-императору. И всегда будет защищать.

Долго молчите потом, оба. Уже перед самым рассветом так и засыпаешь ты у него на плече, и ничего не происходит — только обнимают тебя крепко, уткнувшись губами в висок, и сопят. Вот она какая, Ванечкина любовь.

Проснувшись пополудни, ты находишь на подушке пухлый конверт и бонбоньерку. А вот верной жестяной коробочки нет, сколько ни ищи. Бог с ней, с коробочкой — в конверте пачка ассигнаций (триста рублей — Пресвятая Богородица, благослови!) и записка, мол, не печальтесь, Маша, тут все мои накопления, погасите вексель и живите счастливо и свободно. Знайте, что я вас люблю и буду ждать.

И ты понимаешь, что как бы ни ныло твое глупое сердце, как бы ни убивалось по Пал-Архипычу, ты ему эти ассигнации никогда и ни за что не отдашь. Не сможешь. И забираешь их с собой. Даст Бог, свидитесь с Ванечкой еще. Тогда и вернешь.

* * *

А в конце сентября у вас с Марусей именины. Соседские близняшки Блохины дарят сапожки — шик, блеск, последняя французская мода, даже застежки сверкают новенькой позолотой — Стане и Соне они малы, а тебе в самый раз, немного только разносить. Кузьма Иваныч тащит огромный самовар в дворницкую, бабушка Евдокия достает из неприкосновенных запасов мед. Она почти довязала желтый с черными полосками шарф внуку Феденьке, Маруся в своем передничке с бабочками путается у всех под ногами, радостно визжит. Ты отправляешь ее к себе в мансарду поиграть, чтобы не мешала взрослым и не будила маявшегося животиком Николеньку и заморенную бесконечными укачиваниями маму.

Деньги все еще лежат в конверте, зашитые в матрас — не хватает только двадцати рублей. Клятвенно обещаешь себе заработать их и вернуть всю сумму целиком. Уже договорилась с близняшками, что будешь помогать им с французским — они радостно подпрыгивают, не сидят на месте, веселые и беззаботные. Умаявшаяся Маруся спит за ширмой, уткнувшись носиком в тряпичную куклу, выслушав сказку — в ней храбрый комар Ванечка из сыскного побеждает паука и женится на спасенной мухе, ты себе ее придумала и почти поверила. И перевела на чужой язык, чтобы не так ныло сердце. La mouche Zizzouche… Глупость, конечно.

В жизни муха, попавшаяся в паутину, из нее не выбирается — паук выпивает все соки, а потом ждет, когда в расставленные им сети попадется новая муха.

Дверь слетает с петель, и в комнату входит тот, кого ты никогда бы не чаяла увидеть. Пал-Архипыч, l'amour impossible — давно не виделись, любовь невозможная. Глазами злыми сверкает, борода топорщится, выкручивает он тебе запястья, кричит так, что слюна кругом брызжет:

— Где деньги, дрянь? Когда долг отдашь, шлюха?

И по щеке с размаху так больно бьет, что ты летишь на пол и затихаешь. Только молишься про себя, чтобы Маруся себя не выдала ничем или уснула крепко-крепко. Знаешь, что сейчас будет.

Любовь невозможная роется в сундуке с бельем, перетряхивает нехитрый скарб, разрывает в мелкие лоскуты одежду. Подушки вспарывает так, что пух и перья летят и оседают белым снегом, скрывая разоренную комнату.

— Молчиш-ш-шь? — шипит любовь, связывая тебя веревками, скрученными из лент изодранной простыни.

Рано или поздно найдет Пал-Архипыч Ванечкины деньги, но только пусть уж сам справляется, без тебя. Лучше кричи и зови на помощь, полон дом гостей, неужто никто не слышит грохот?

— Помогите! Люди добрые, помогите, убивают! — и ни звука в ответ. Немеют связанные запястья, болит, пульсирует щека, в нос лезет летающий в воздухе пух.

— Брысь! — вышвыривает Пал-Архипыч схоронившуюся Марусю из-за ширмы. Она верещит и улепетывает по лестнице вниз, а ты остаешься один на один с ним и считаешь удары по ребрам в надежде, что кто-нибудь придет. Шесть, девять, двенадцать...

— Где мои деньги? — повторяет он каждые три удара.

Ты смеешься, сплевывая кровь из разбитой губы:

— Помилуйте... Па... Павел Ар... хипович. Откуда у честной девушки... такие деньги?

— Сука продажная! Тоже мне, честная! Пробу негде ставить! — воет он и вдруг с остервенением впивается в твою шею, кусает до крови. Ты бы рада закричать, но снова превращаешься в безмолвную игрушку — точно гуттаперчевый мальчик из детской книжки, ставший послушным инструментом в жестоких руках. И так же, как он, разбиваешься насмерть и лежишь изломанной куклой — кровоподтеки на запястьях, уголок рта надорванный и круги под глазами. И сбитые колени, и стыд такой, что краснеют даже кончики ушей. Снежной кучкой белеют посреди комнаты изорванные нижние юбки, и одинокий шерстяной чулок свисает со спинки кровати — грязь, кругом грязь, снаружи и внутри. И хлопья белые: и в комнате, и за окном. Первый снег идет; мягко будет лежать тебе во земле сырой, под пуховою периной...

И просыпаешься на мягком, только лежать так больно, что не вдохнуть: живого места на тебе нет. Чьи-то шершавые руки ласково утирают подсохшую кровь с губ, шепчут неразборчиво: то ли молитву, то ли спрашивают что-то. Открываешь глаза: Ванечка. И Маруська в углу зареванная, в матушкин передник уткнулась. И бабушка Евдокия с бинтами возится, сердится:

— Я говорю, в полицию надо! А если бы уходил девку насмерть, нелюдь ведь, чистый нелюдь!

— Да не пойдет она в участок, уж я-то знаю, — шепчет кто-то из близняшек.

— Не на... не надо полицию...

— Тише, тише, в себя пришла! Машенька, как вы?

— Так она тебе и ответила, соколик, такими губами-то, — говорит Маруськина мать. — Подсоби, давай-ка, Маша, водички глоток.

— Дохтура пропустите, чего столпилися, скаженные! — расталкивает Кузьма Иванович женщин.

Врач прописывает полный покой и ставит укол морфия, и Машеньке снова снятся снежные хлопья и безымянная могилка с покосившимся крестом.

Ночью страшно одной, боль возвращается, выдергивает из сновидений — только ее каким-то чудом оставшиеся не изувеченными пальцы бережно сжимает та же горячая шершавая ладонь.

— Машенька, Маша, — шепчет Ванечка, точно сам он в горячечном бреду. — Пойдете за меня замуж? Я на руках носить буду, все для вас сделаю.

Экий ты дурачок, Ванечка. Разве ж такую замуж берут?

— А он где? Где он? — спрашиваешь, почти проваливаясь в сон.

— Кто?

— Павел... Архипович... Mon amour impossible...

Отдергивает руку — вот и правильно, вот и хорошо, Ванечка, не трожь, испачкаешься — не оттереть. Шепчет:

— И сейчас l'amour? А я тогда кто?

Не знаешь разве? Ты, Ванечка, жизнь.

* * *

Не смог тебя Ванечка затянуть в околоток, так околоточный сам по твою душу пришел. Накажем, говорит, душегуба подлого, не сумлевайтеся, барышня.

— Как накажете-то?

— Каторжный труд обеспечим. Ну так что, знаете того, кто вас жизни лишить хотел?

— Не припомню, Евсей Лукич.

— Это как так, «не припомню»? Барышня, ты никак играть со мной вздумала? Вот, — листает он записи. — Согласно показаний письмоводителя Сыскного отделения города Санкт-Петербурга, коллежского регистратора Ивана Афанасьича Комарова, подозреваемый наш — Полежаев Павел Архипыч, купец третьей гильдии...

— Впервые слышу, — отвечаешь. — Обознались Иван Афанасьич, наверное. Душегуб незнакомый был, деньги искал, да только не нашел, вот и озлился.

Ванечка стоит рядом, ни жив, ни мертв. Нет и следа былого румянца на бледных щеках, губы сжаты, глаза горят — с чего ты решила, Машери, будто они у него прозрачные да бесцветные? Серые они, как грозовая туча, со стальными прожилками. И взгляд тяжелый, хмурый. На глазах возмужал, больше не смотрит побитой собакой — злее черта твой Ванечка.

— Как же... как же так, Машенька?

— Иван Афанасьич, с кем ни бывает, перепутали, — продолжаешь жужжать ты околоточному под запись. — Да и я плохо помню, что там было. Головою ударилась.

Околоточный не отстает:

— Может, пропало чего?

— Две подушки перьевые изрезаны, да простыня испорчена. Ничего более.

Евсей Лукич смурнеет, на Ванечку недобро косится:

— Эх, Ваня, Ваня. Все слава великого сыщика, борца с несправедливостью, покоя не дает? Давай кончай в спасителя играть, у меня по дьячку, который спьяну три витрины побил, еще свидетели не все опрошены.

Выходите вдвоем на улицу, вечереет. Холод такой, что пальцы не разгибаются. Не смотрит на тебя Ванечка, не улыбается, провожает молча к парадной. Протягиваешь ему конверт и говоришь твердо:

— Ваня, вы меня спасли, и мне всей жизни не хватит, чтобы с вами расплатиться. Но не надо ни каторги, ни в острог.

— Вы боитесь, что будет скандал? Что Полежаев этот ваш всем растрезвонит про нумера? — тихо спрашивает он, но конверт не берет. — Почему вы не погасили вексель?

Плевать тебе на нумера, можно подумать, в расторгуевской мансарде никто не слышал твоих криков и надсадного хриплого «ma cherie». Только маленькая Маруська не побоялась добежать до будочника и позвать «комара Ванечку из сыскного, пока паук Мушеньку кулаками до смерти не уходил», а остальные по лавкам попрятались. Все все слышали, все молчат. Счастье, что Ванечку-письмоводителя в Сыскном хорошо знают. Счастье, что Полежаев умаялся колотить и решил взять свое по праву. Нет у тебя будущего, Машери. Не зря все теперь Мушкой кличут — спасибо, что в глаза навозною мухой не называют.

— Не могу я забрать последнее, Ваня. Будто я не знаю, сколько нужно вам времени, чтобы такую сумму скопить. Дрянь к дряни липнет, я снова подам объявление и найду средства. Но у вас не возьму ни копейки. И не взяла бы никогда. Вот вам мое последнее слово.

— Я... я вам настолько противен?

— Вы — единственное хорошее, что случилось со мной в этом проклятом городе. Я не позволю себе вывалять вас в этой грязи.

— Маша! Маша! Постойте!

— Прощайте, Ванечка.

Уходишь, не оглядываясь, только краем глаза успеваешь заметить, как у мужчины, праздно прогуливающегося на другой стороне улицы, блеснули в тусклом свете фонарей стеклышки пенсне.

* * *

А ночью стук, и ты кричишь заполошно — заливается плачем Николенька за стенкою, да Кузьма Иваныч спросонья бранится. Крестишься украдкою, распахиваешь дверь комнатушки, готовишься встретить гибель неминуемую...

— Ванечка? Что случилось?

Заходит без приглашения, сбрасывает сапоги и падает на кровать, садится, ерошит волосы. В воздухе запах перегара такой, что дышать тяжело. Распахиваешь окно, поворачиваешься лицом к незваному гостю и обмираешь. Сидит перед тобою не юноша, но сгорбленный старик — пьяный, безумный, глаза горят, руки трясутся.

— Я, — шепчет, — убил их.

— Кого убил?

— Любовей... любвей... любовь твою невозможную. И свою, выходит, своими руками сейчас убиваю. Потому что ты меня никогда не простишь, — и замолкает, в одну точку уставившись.

Ахаешь, снова крестишься.

— Ванечка, да вы пьяны! Что вы такое говорите, страсти какие...

— Я позже выпил, позже... алиби обеспечивал, по кабакам бродил, вы не смотрите, Маша, я первый и последний раз, я вам клянусь.

— Так кого вы убили-то? Глупые какие шутки у вас, жестокие — или все в сыскном так себя ведут?

— Какие уж шутки. Полежаева вашего... Паука, ик, Арахнидовича. Он за вами следил, потом по кабакам пошел, а я за ним. Саблей уходил, насмерть. У него револьвер с собой был. Я потом посмотрел, он заряжен.

— Вы же защищались...

— Нет, Маша. Я вас защищал. И всегда буду, я уже вам говорил, вы мне тогда не поверили. Думали, мальчик рисуется, наверное. А мальчик, ик, — убийца. А знаете, что самое страшное? Что я еще бы его не раз убил, за все то, что он с вами сделал.

— Ваня...

— Молчи! — громким шепотом говорит он и для верности прикрывает тебе рот рукой. — Ты мне говорила про грязь, про мерзость, и что дрянь к дряни липнет, а сама денег не взяла.

Молчишь, слушаешь. По лицу слезы катятся. Жалко любовь свою невозможную, жалко Ванечку и жизнь его молодую, во цвете лет загубленную. Себя, дуреху, жалко.

— Так вот, я теперь грязнее тебя во сто крат, ты телом торговала — а я душу погубил бессмертную. Последний раз тебя спрашиваю, Маша.

А тебе все равно уже. Что угодно проси, Ванечка. Хоть душу, хоть тело, хоть в монастырь. Нет больше любви твоей невозможной, l'amour impossible. Он не злодею голову с плеч снял, это ты теперь — мертвая, на две части рассечена. И не склеить, не собрать.

— Да что ж тебе, окаянный, надобно? Гоню тебя — только сильнее привязываешься. Говори, сделай милость.

— Я злодея погубил. Я тебя освободил.

— А теперь?

— А теперь, душа-девица, на тебе хочу жениться! — заливается он смехом пьяного безумца. — Или пойду в участок, сдамся сам и покажу, в какой проруби труп Арахнидова сукина сына искать. Мне без тебя ни жизни, ни света белого не надобно. Ну так что, Маша? Пойдешь за меня, аль идти мне каяться? Аль сама боишься измараться теперь?

— Все равно мне теперь, Ванечка. Позовешь — пойду. Нет — так нет. В проруби топиться мне без надобности. Я теперь ни живая, ни мертвая. А ты возмужал, герой. Слава, слава победителю! — Негромко хлопаешь в ладоши и смеешься сквозь слезы. — Сватов засылай, да смотри, завтра обратно слова своего не забери, суженый. Или вместе с тобой в участок пойдем. Каяться.

— Не заберу. Постой-ка. Вот тебе, Маша, паучье приданое, — отвечает он, достает из кармана марафетницу и открывает крышку. А там не белый порошок, а хлопья какие-то серые. Пепел, что ли?

— Ваня, — шепчешь. — Что это?

— Векселечек-с. Тот самый. Да не один он был, штук тридцать, почитай, и все на девиц. Большую сеть сплел купец третьей гильдии, даже сама Колокольцева там оказалась. И не на двести рублей, на полмиллиона. Пойдем спать, невестушка моя ненаглядная. Всю душу ты из меня до дна выпила.

И касается сухими горячими губами твоей мокрой от слез щеки.

* * *

Венчаетесь в апреле, на Красную Горку — здесь же, в церкви Спаса на Сенном. Плачешь ты во время венчания, а все думают — какая невеста счастливая! Ванечке за отвагу при задержании какого-то народовольца внеочередной классный чин присвоили, да начальник отдела за особое усердие на службе повышение выхлопотал. Гуляют свадьбу скромную — молодая семья, небогатая, ну да не все ж деньгами счастье мерить. Жених светится весь, за руку невесту держит, не налюбуется.

Катитесь с ветерком по Невскому, сворачиваете на Екатерининский.

Кричишь извозчику:

— Остановитесь на минуточку!

Берет Ванечка тебя за руку, да подводит к ограждению. Внизу вода черная, отражение молодых — как в зеркале мутном.

— Прощайтеся, — шепчет на ухо суженый. — Я чуть поодаль постою.

Молчишь, Машенька, думу думаешь, думу горькую да печальную. А ты, Машери, достань из корсажа жестяную коробочку, брось ее в воду с размаху.

— Прощай, — говоришь, — любовь моя невозможная. На том свете, даст Бог, свидимся.

И уходишь, не оборачиваешься.

* * *

Вечером гости пляшут, гудят радостно, желают молодым долголетия да многочадия. А что у невесты по лицу слезы градом катятся — да то ветер, наверное, иль переволновалася.

Детки прыгают, как мошкара вьются вокруг: Феденька с Марусею, мама ее с Николенькой на руках кружится, то-то весело, то-то хорошо!

Устала Маруська, уморилася, села рядом с тобой, голову на ручки положила и спросила:

— А дядечка Ванечка, правда, того дядю паука зарубил?

— Нет, ну что ты, глупенькая. Разве ж можно такое говорить?

— А я ночью во сне что-то такое слышала.

— Дурной сон, Маруська. Мне вот тоже часто снятся нынче, — говорит Ванечка и поправляет ворот мундира парадного, словно душно ему стало. Все слышал, милый друг? Что делать-то теперь будем? Грех на душу возьмешь, али так справимся?

— Привиделось тебе, солнышко. Иди-ка, погуляй с Федей, да маму позови. Поговорить нам с нею надобно.

* * *

Хорошо в Одессе, тепло — не то, что в Петербурге. Дом свой, с палисадником, море близко; подросший Николенька скачет да бубнит себе под нос что-то Марусенька, в тетрадку с французским уткнулася.

— Малуська! Ти сьто такое непонятное говоишь? — Строго спрашивает братец.

— Не говорю, а читаю стихотворение по-французски, тетя Маша научила. Ты ее не помнишь, она раньше с нами в одном доме жила. А потом мы сюда переехали.

Ah, petite mouche Zizzouche

Aux reflets d'or et peu farouche!

— Нисего не поняль.

— Иди сюда, Николенька. Давай, я тебе переведу.

И читает, отбивая рукою ритм:

Муха, Муха — Цокотуха,

Позолоченное брюхо!

Муха по полю пошла,

Муха денежку нашла...

—Теперь понятно?

И Николенька важно отвечает :

— Тепель-то оно понятно, конечно. Как не понять.