Переведи часы на португальский (гет)

Ему было сорок пять, и уже поэтому она его раздражала.

Восемнадцатилетние женщины (или девушки, такое тоже случается) изумительно вежливы с тобой, как с хрустальным бокалом или старинной вазой. Никто не даст понять, что твоя жизнь повернула к закату так, как эти создания, походя — будто убирая за ухо прядь — возвращающие тебе все прожитые годы. И добавляющие ещё. До самого верха.

Они пытаются о тебе заботиться — вот что грустно. Иными словами, ты кажешься им старым. В двадцать они найдут это привлекательным. В тридцать ты станешь для них ровесником. Но, пробуя ногой быстрые воды взрослой жизни, восемнадцатилетние женщины изысканно безжалостны.

Он отказал бы во встрече, будь она журналистом, однако переводчики… переводчики всегда занимали в его сердце место. Сам он читал на шести языках. Но писал на одном, противоречивом и неоконченном, полном длинных слов и летящей лёгкости гласных. Как плети ежевики, слова ползли, оплетая, преображая, стискивая в объятиях и перепутываясь до той грани, когда всё возможно, но ничего наверняка. Язык поэтов, алкоголиков и сумасшедших, неубитый холодной жестокостью врагов, но раненый забвением до медленной смерти от потери крови.

Поэтому книги Кайдена переводили, будто Библию — вначале на язык захватчиков (а кто были греки и римляне, как не захватчики, впервые бросившие вызов вавилонскому столпотворению диалектов и обычаев оружием и искусительной простотой алфавита?), и лишь потом — на другие языки сжавшейся Ойкумены двадцать первого века.

Но как докричаться до читателя сквозь вавилонскую вуаль многоязычия, если ошибка закрадывается уже в самом начале? Английский — по мнению Кайдена — годился лишь для бухгалтерских отчётов и прогноза погоды. Он не любил его. Он его терпел. Собственные книги на этом языке казались ему мёртвыми выпотрошенными чучелами с опилками вместо плоти и стеклянными пуговицами искусственных глаз. Оставалось лишь гадать, что заставляло миллионы людей покупать тексты, убитые одним языком и недостаточно воскрешённые (скорее, в коме) другими.

Поэтому когда в путанице контрактов, согласований и обязательных писем попадались жемчужины: люди, по какой-то прихоти способные переводить с гаэлика, не пугаясь редкого, совсем не «дублинского» диалекта, — Кайден ни в чём не мог им отказать.

Девушка перевела его самую новую книгу, «Изнанка кожи», и перевела так, что Кайден зачитался сам собой. Никогда раньше с ним не случалось такого нарциссизма. Но знакомое повествование, выйдя из пены чужих слов, уже не казалось собственным, превратившись вместо этого в родственную душу. Девушка безупречно чувствовала слог, поэтому он был уверен в ошибке. «Ей двадцать восемь, — думал он, — или даже тридцать восемь». Никто не может так точно угадать чужую душу, ещё не разобравшись в собственной.

Только увидев её в своём кабинете, Кайден понял, что обхитрил сам себя: поза — смущённая, вопросы — тоном прилежной школьницы. Ни в одном из них не было движения души — одна пустая банальность, поднадоевшая Кайдену за годы упражнений в умении быть секретом Полишинеля: всем известным, но никогда — предметом для разговоров. Такое умение, в числе прочего, требовало не говорить в интервью ничего, что породило бы интерес к его персоне, а не книгам.

И ни один из вопросов она не придумала сама. Можно было легко вообразить, как они вырываются, подобно клубам дыма от его вонючих сигар, изо рта португальского издателя, этого насквозь фальшивого — от блестящих волос до блестящих ботинок — стареющего хлыща в мафиозных костюмах, божка «униженных и отклонённых», плантатора при литературных неграх. Кайдену мерещилось, как банальности вырывались изо рта дона Нескиоша серыми призрачными клочьями и оседали в лёгких его сегодняшней визави, чтобы теперь исторгнуться потоком надсадного кашля, склизкой массой слов, убитых и разложившихся.

Кайден презирал своего португальского издателя, но он презирал их всех, а потому не мог позволить себе роскоши избирательности. Разбираться в оттенках гнусности, с точки зрения Кайдена, означало проникнуться к ней пониманием, равнодушие же давало право свести общение к минимуму. Он был верен этому принципу дольше, чем другие верны жёнам, и надо же было такому случиться, чтобы именно сейчас в его дом проник враг, воспользовавшись старой ахейской уловкой с конём тщеславия.

С каждой новой фразой девушки в Кайдене росло раздражение, пока, наконец, он не прервал её:

— Я начинаю сомневаться, что вы перевели мою книгу. Что прочли и поняли хоть строчку из того, что я написал.

«И что вы вообще что-то понимаете, а не просто восемнадцатилетний троянский конь — пустышка, подосланный издателем вместо настоящего переводчика», — мог бы добавить он, но сдержался.

До сих пор она была неподвижна: не просто зажата или смущена, но раз и навсегда водружена на стул в его кабинете, будто статуя на постамент. Под стать был и голос, шедший, казалось, откуда-то издалека: невыразительный и тусклый, словно припылённый от того, что им долго не пользовались. Не красивая или уродливая, просто отсутствующая: руки — на коленях, волосы — вдоль узкого лица, глаза — серьёзные и светло-серые, блестящие, но тоже изваянные в камне.

И вот статуя ожила. Тряхнула чёрными волосами, впервые обнаруживая экспрессию юга, свела брови, наставила на него острый подбородок будущей ведьмы-матроны в чёрных кружевных мантильях:

— Покажите мне любой ваш рассказ, и я его переведу.

Кайден медленно улыбнулся, скрывая удивление:

— Боюсь, что слава пришла ко мне слишком рано. У меня нет рассказов, которые отказались бы опубликовать.

Она могла бы отступить. Пожать плечами и сказать, мол, думайте, что хотите, я предлагала — вы отказались. А теперь, раз вы такой трус, вернёмся к нашему интервью. И Кайден надеялся, что она отступит. Как все отшельники, он убедил себя в собственном задиристом нраве, но, похоже, позабыл, что в диалоге реплики подбрасывают обе стороны. А может скука этого разочаровывающего интервью ранила его, будто охотничья стрела. И теперь, когда он убегал, спасаясь обратно в свой замкнутый мир гармонии и смысла от лакированной чуши глянцевых журналов (две страницы вымученного текста под неудачной фотографией, пророчески напоминающей голову оленя на стене), ранение делало его выпады бессильными, растравливающими собственные раны, но безвредными для противника.

— Зато есть те, что вы не стали никому показывать сами, — она недобро усмехнулась, не меняя поворота упрямо склонённой головы.

Вот оно. Всё же, кто ошибается, всегда ошибается трижды. Вначале с её возрастом, потом — с характером, и наконец — в самом себе. Надежда, что девушка лишь блефует, теперь была тоньше острия иглы, на котором заходились в лихорадочной пляске его ангелы и демоны.

Кайден мог бы ещё раз рассмеяться, но вместо этого обнаружил себя встающим, откидывающим декоративную панель на стене и набирающим код, отпиравший сейф. Кто-то бы хранил дома ценные бумаги, оружие или драгоценности, но такого рода сейфом был весь остров Мэн, изолированный клочок суши, давший приют банкам и оффшорам со всего мира. Кайден даже завещание держал у нотариуса. Потому что и завещание в свой черёд выйдет на свет, но то, что лежало в этом сейфе, всегда должно было оставаться во тьме, из которой когда-то пришло. В каждом из нас есть то, с чем мы не в силах смириться, но не каждому дано отторгнуть его от себя и поселить на страницах рукописи, заперев в темницу из слов. Такие страницы должны молчать, потому что, озвученные чужими губами, они пробудят спящее в бумаге проклятие и вернут его владельцу.

— Не слишком ли много вы просите?

Он знал, какой рассказ из стопки достанет. И знал, что это было ошибкой.

— Вы спросили меня о самом дорогом: о том, кто я. Требовать меньшего было бы нечестно.

С какой-то философской покорностью судьбе Кайден понял, что эту игру ему уже не выиграть. Всё, что оставалось — зайти на шаг дальше. И он отдал ей рассказ — всего пять машинописных страниц, не сумевших ни пожелтеть, ни обтрепаться, вмороженных в небытие его сейфа сразу после того, как Кайден поставил последнюю точку.

Она приняла их обеими руками — так корейцы берут визитную карточку — схватив достаточно крепко, чтобы, когда пальцы Кайдена бессильно разжались, не уронить ни листка.

— Я могу воспользоваться вашим столом?

Какая, однако, мелочная вежливость после разрешения воспользоваться его душой. Кайден сделал неопределённый приглашающий жест — и она подсела ближе. Завязала волосы в узел. Взяла со стола несколько листов бумаги и ручку, проигнорировав копья остро оточенных карандашей, будто сразу решив для себя, что не имеет права на ошибку. Она не склонялась над написанным, не делала помарок, не кусала губу или зажим ручки — только пробегала глазами строчку за строчкой, делала паузу — и начинала выводить перевод. Вместо прописных букв на лист ложились угловатые полупечатные значки, нервически разборчивые, но Кайден не уступил искушению прочесть перевёрнутый текст. Будь его воля, он не стал бы читать его совсем.

Написав, она делала паузу, прежде чем вновь взяться за чтение, и каждая такая пауза была глубже предыдущей: всё больше скал на дне, всё злее рёв скрытого от глаз потока. Перед последней страницей Кайден не выдержал:

— Сколько моих книг вы прочли?

— Все.

Она широко улыбнулась. Не встретилась с ним взглядом, не выпустила ручку из рук — всё тот же камень. Но только поверх камня — улыбка, блестящие белые зубы, игральные кости лилипутов.

— Но перевели только «Изнанку кожи»?

— Её не успели перевести другие.

Вновь глаза-ходики заплясали по строчкам — и Кайден умолк, принуждённый с лицемерной беззаботностью смотреть, как замковый камень его души катится к обрыву. Всё меньше безопасного, неизмаранного строками пространства до конца страницы. До конца. Но вот она вновь сделала паузу.

— И… Как вы её оцениваете? «Изнанку».

Теперь он тоже улыбнулся, с виноватой ужимкой человека, напрашивающегося на комплимент, которого не заслуживает. Это был вечный риск его жизни: спрашивать. И в тишине между вопросом и ответом повисать в пустоте, надеясь, что его вновь вернут на твёрдую почву. Спустя премии, гранты, статуэтки, статьи в журналах, банковские счета и звонки редакторов он по-прежнему ждал подвоха.

Всего полчаса назад он ни за что не залез бы в эту петлю. Кайден считал ответы безопаснее вопросов: сидящий в засаде в защищён, но тот, кто врывается в запертую дверь, всегда рискует. Сейчас же, чтобы не дать ей прочесть то, что он сам положил в её руки, Кайден был готов рискнуть. Как озарение, на него снизошло понимание — её ответ и впрямь для него важен. Кто, как не она, эта девушка-статуя, — восемнадцать безжалостных лет, скалы и солнце Португалии — могла бы его раскусить? Кайден задержал на ней взгляд, полный обезоруживающей нежности, рождённой слабостью жертвы перед палачом. Взгляд истекающего кровью всегда нежен, когда слабость успевает победить боль, сглаживая углы и стирая границы.

Но лучше пусть она разоблачит его нынешнего, чем вырвет до конца из милосердной тьмы его похороненное в забвении рассказа сердце. Сколько вдохов между вопросом и ответом? Один? Тысяча? Бесконечность, порождённая делением на ноль, материи на пустоту, слов на молчание?

— Она… — девушка облизнула нижнюю губу, — полезная.

Пуф! От неожиданности он даже рассмеялся:

— Вот как?

Всё, что он нагнетал в себе, вдох за вдохом раздувая пламя мехами лёгких, — вдруг свернулось в это нелепое слово. Полезная. Как брокколи на ужин. Ангелы и демоны вновь пустились в пляс на острие иглы сомнения, растаптывая её в торную тропу чудесной уверенности: девушка блефует. А он лишь увидел в ней то, чего не было, напугал себя собственной тенью. Особенно, если вспомнить, о чём эта книга…

И здесь случилось чудо: мрамор порозовел, залившись густым закатным румянцем. Будто его мысли передались ей, и она тоже вдруг осознала, о чём говорит.

— «Изнанка кожи»… — её руки пришли в движение, комкая ладонь в ладони, — полна ответов. Настоящих ответов. Другие так не пишут.

— О… — только и смог ответить Кайден, не зная, верно ли он её понял. — Есть много авторов, что талантливо говорят о… чувствах.

— Талантливо? — её голос шелестел всё так же тихо, но теперь украсился оттенком: злостью и горечью. — Самодовольно. Вскользь. Будто заговорщики, презирающие тех, кто их не поймёт. Они поят водой смертельно голодного, но не дают ему ни крошки со своего стола, уверенные, что «все и так знают», о чём они, — она скривилась, став на мгновение особенно некрасивой, но при этом удивительно живой. Но вот её лицо разгладилось, словно поверхность озера. — «Изнанка кожи» не такая. Её герой проходит путь с самого начала, он натыкается на каждый камень, совершает каждую ошибку… ему ничего не даётся «само». Он не знает, что надо делать. Но в конце отыскивает путь к другому человеческому существу, сумев не отпугнуть. Потому эта книга так полезна для молодых… и для не настолько молодых тоже.

Как же близко она была к правде… Возможно, проще было плюнуть на тщеславие и отобрать у неё злополучный рассказ прямо сейчас? Она была близко, но ещё не поняла самого главного. И лучше, чтобы не поняла никогда.

Кайден улыбнулся, приветствуя старого знакомого: вопрос о возрасте.

— Вы избегаете слова «старый», — заметил он.

«Говори со мной, но не читай больше. Пожалуйста. Я и так достаточно наказан за свою ошибку». Ему хотелось, чтобы она смутилась снова, отыскав в его словах упрёк и намёк, будто он принял слова о старости на свой счёт. Но она лишь покачала головой:

— Никто не стар по-настоящему, кроме тех, кто сдался.

— Вот как? — он приподнял брови. — И что это значит?

Она бросила на него быстрый взгляд и снова опустила голову, будто гейша, спрашивающая разрешения говорить. Видно, ей не хотелось прозвучать глупо.

— Пока человек ищет путь, сколько бы ран он ему ни нанёс, он молод, — начала она неуверенно. — Каждый седой волос — одно «это не для меня». Я не полечу в космос, я не стану балериной, я не выучу суахили, не встречу рассвет на вершине Эвереста… — и совсем тихо, почти на границе слышимости: — Я никого не полюблю.

Кайден запустил пятерню в свою чёрную с проседью шевелюру («соль с перцем» говорят англичане, а потому он скорее оставил бы её вовсе без названия, чем повторил за ними). Он хотел снова рассмеяться, но отчего-то вдруг понял, что может принять слова этой девушки только всерьёз. И в тот же миг нашёл, что одна из нитей её волос была белой.

— «Я никогда не встречу в реальности того, что читаю в книгах»?

Она лишь пожала плечами, устало и ранимо.

— Выходит, те, кто читает книги, стары? — продолжил он.

— Да, одновременно стары и молоды. Они готовы искать, но боятся риска, а книги дают безопасную дистанцию. Если принимать яд малыми дозами, он может однажды стать лекарством. Для некоторых мир — это яд.

Она взглянула ему в глаза и, кажется, в первый раз смутилась по-настоящему. Так вот что она считала его главным уязвимым местом — подчёркнутую любовь к уединению? Да, мир порой яд, но Кайден хотя бы мог себе позволить не травиться им ежедневно. Заработал право на атмосферу, продавая другим воздух в баллонах. Цинично? Может быть, но Кайден никогда не испытывал желания быть справедливым. Он всегда был только за себя. Её взгляд снова метнулся было к разложенным на столе листам, — и Кайден быстро задал следующий вопрос, чтобы отвлечь её, пока не придумает предлога отобрать их:

— Вам никто не говорил, что у вас странная речь?

Она ничего не ответила, но вопросительно приподняла брови.

— Не разговорная. Вы строите предложения, будто пишете.

Девушка улыбнулась:

— Я рождена людьми, но воспитана книгами.

— И как так вышло?

— Знаете, есть возраст, когда дети задают вопросы, а взрослые на них отвечают. «Почему птицы летают», «где живёт ночь», «зачем собаке хвост». Но этот возраст никогда не длится долго. Я выросла, а вопросы так и не закончились. Тогда я начала искать ответы в книгах.

— Сейчас можно найти всё в интернете.

— Для нас это было слишком дорого, а библиотека — вот она, за углом. А главное — книги умеют отвечать на вопросы, которые вы им не задавали.

— Вы тоже, — улыбнулся он.

— Так значит, вы больше не сомневаетесь, что я ваш переводчик? — лукаво прищурилась она.

«Лучше признаться сразу».

— Нет, — развёл руками он. — Простите, если я был груб, но эти вопросы…

— Нескиош заставил меня их включить, — призналась она. — Но я сделала всё, чтобы вы отказались от интервью заранее.

Секунду он не мог сообразить, о чём она, но потом расхохотался: громко, от души.

— Так вам не восемнадцать?

— Двадцать два, — улыбнулась она. — Отдать вам рассказ?

Он посмотрел в её глаза — и вдруг нашёл в них то, что раньше уже отыскал в её текстах: удивительное ощущение схожести и несхожести. Обещание тех же проблем, странностей, той же хрупкости и грубости, вдохновения и отчаяния, мучительной тяги к теплу человеческого общения и боязни обжечься, — что и у него самого.

— Нет, — внезапно решил для себя Кайден. — Прочтите до конца. И… переведите. Но только…

— Только что?

Как же сложно бывает порой говорить простые слова. И как глупо — если не помнить, что тебя поймут. Настал его черёд смущаться:

— Этот рассказ… в каком-то смысле предложение. Если переведёте, значит, вы согласны.

Она коснулась его руки. Легко, как бабочка, но когда он раскрыл ладонь навстречу ей, её пальцы скользнули между его и крепко сжали.

— Я уже прочитала, — прошептала она и прибавила несколько слов по-португальски.

Кайден и сам не смог бы перевести лучше.