Пацаны-пацанчики (джен)

Меченый и Гвоздь всегда были закадычными друзьями. Все делали на двоих: катались на великах, гоняли футбольный мяч до заката, бегали от бабки Тамары из десятой да вместе получали на орехи. Было у них дело, которое навечно сделало их из дворовых приятелей бравыми боевыми товарищами. Пока родители Гвоздя уехали в другой город к бабке, ночью пацаны полезли на стройку на Колхозной и украли кучу карбида вместе с огромной трубой. Трубу брат Гвоздя, Ванька, отсидевший срок за воровство, быстро продал каким-то своим дружкам и выдал Гвоздю с Меченым денег на мороженое.

Словом, новость для Гвоздя была просто ножом в сердце. Меченый! Старый брат по оружию! Уезжает! В Петербург!

Во двор Меченый вышел в последний раз. Гвоздь уже ждал его, сидя на скамейке на корточках. Не поднимая пятки.

Гвоздю, жилистому, тощему, вихрастому и с веснушками — оттуда и кличка — заработать во дворе репутацию было как раз плюнуть, ведь он никогда не пасовал перед драками и имел зуб на любую творящуюся у него под носом несправедливость. Перед его сутулой фигурой в скором времени начала пасовать практически вся уличная гопота во главе с Ванькой.

— Это. Может, ну его к чёрту?

— Чего — к чёрту, — Меченый почесал повязку. Глаза он лишился два года назад, когда на полной скорости врезался на отцовском велике в фонарный столб. Оттуда и кличка.

— Ну, Питер этот. Будешь там, знаешь, фраером как граф ходить, в полупердончике. Ни на велике покататься, ни голубей погонять.

— Да что ты понимаешь, — Меченый сплюнул на потрескавшийся асфальт. — Мне там, в Питере, может, операцию сделают. Протез поставят.

— Ага, поставят, — Гвоздь насупился. — И не будешь больше Меченым.

Меченый аж надулся от гнева, как ящерица африканская, и сжал кулаки. Они бы, наверное, подрались, если бы не батя Меченого. Усатый, длинноносый и в кепке, он стоял рядом с подъездом, поигрывая связкой ключей и поглядывая на скамейку, где сидели пацаны.

— Коленька, — он говорил мягко, съедая половину согласных. — Коленька, поди, подсоби вещи загрузить!

— Отстаньте, папаша. Не видите — я с Гвоздём прощаюсь!

— Какой еще Гвоздь, Коленька? Что это за уличный диалект? Ты, между прочим, из обеспеченной семьи, и тебе не пристало…

Поняв, что батя Меченого сейчас устроит получасовую нотацию, где обвинит его во всех грехах, Гвоздь дал деру. Попрощаться нормально не получилось.

* * *

Без него во дворе стало совсем кисло. С девчонками Гвоздь не водился, без Меченого пацаны только и делали, что гоняли в футбол и играли на зубариках. Выйдешь во двор, мяч попинаешь — как теперь без вратаря? — и сидишь уныло на скамейке. И так что, целое лето?

От отчаяния Гвоздь аж сунулся к Ваньке и его дружкам, которые завели моду пригонять во дворе на дряхлом «Москвиче» и слушать громко музон, да получил по зубам.

Книги все уже перечитаны — из интересных, а неинтересные Гвоздь пролистнул, попырил на картинки да кинул обратно на тахту. Заброшки все облажены. Комната чистая. Вот и остается, что слоняться целыми днями по городу да ждать, пока мать с работы вернется: хоть что-то интересное.

Сейчас Генка стоял, подпирая пыльную стенку их дома номер пять: возвращаясь с рынка, они встретили соседку. Тетя Галя, дородная, неестественно-рыжая женщина лет сорока в аляповатом платье, восторженно заваливала маму все новым и новым бредом.

— Машк, а ты знаешь, что у нас в пятнадцатой, откуда вчера Мосины выехали, уже новые жильцы скоро будут?

— Кто?

— Да бабка какая-то. С внуком. Подруга моя в районо работает, говорит, мальчик сиротка. В три года мамки с папкой лишился. Вот за бабушку и держится. Столичные, вроде бы.

— Да, — мать скучающе покачала головой. — Ну, хоть моему оглоеду будет с кем поиграть. Он же с младшим Мосиным дружился.

Гвоздь озлобленно пнул камешек: не будет. Он, Гвоздь, верный друг и не променяет старого доброго Меченого на какого-то московского хлыща, который, небось, и в футбол играть не умеет. Бабушкин внучок.

Столичные приехали ровно через неделю: пожилая маленькая женщина в красном берете, крепко держащая за руку мальчишку. Сердце Гвоздя сделало огромный финт и ухнуло куда-то в область пяток: точно хлыщ.

Аккуратные, лакированные ботиночки без единого пятна грязи. Идеально подогнанные зеленые брючки, рубашка и, подумать только, вязаный пестрый жилет. Бабушка тянула его за руку, а тот лениво перебирал ногами, уткнувшись взглядом в толстенную книгу.

Гвоздь смачно плюнул на пол и умчался на перекресток: может, Меченый дома. Удастся дозвониться.

* * *

Гвоздь просился у матери гулять целое утро, перемыл всю посуду, подмел пол и даже приготовил кашу — брату, когда после пьянки проснётся. Последним она была растрогана особенно.

— Ладно, гуляй. Чтобы к обеду был!

Гвоздь пулей метнулся за дверь, скатился по перилам и устремился во двор — и обреченно застыл.

Никого.

Обычно в выходные двор полон ребят, но не сегодня. Пуста бетонная площадка с размалеванным белой краской кольцом, никто не сидит на железных трубах, когда-то бывших качелями. Так, играют две малолетки в песочнице, расплачиваясь листками, да бесхозно гуляет чья-то собака.

Гвоздь опустился на лавочку. Ну, все. День испорчен. Зря посуду мыл только.

Если так будет все лето, а потом следующее, а потом еще одно, и так всю жизнь, то он лучше плюнет и сбежит в Питер. К Меченому. И плевать, что скажет папа: у него еще Ванька есть.

— Здравствуйте, — неожиданно раздался тихий детский голос. Гвоздь аж подскочил.

Московский хлыщ стоял прямо перед ним. Лохматая голова, идеальный вязаный жилет и толстенная книга под мышкой.

— Ну, здорово, прыщ, — Гвоздь смачно харкнул в сантиметре от его лакированных ботиночек. — Я Гвоздь.

— А меня Женей зовут, — спокойно и как будто бы ничему не удивляясь, ответил хлыщ. — Ты в этом доме живешь, да? Я тебя видел, ты тут часто гуляешь. А мы с бабушкой недавно переехали. Пока вещи не до конца расставили, приходится на матрасе спать, но это даже весело. Правда, Давид один раз во сне упал на меня и чуть ребро не сломал, но бабушка тут же проснулась и поставила его обратно на комод. Здорово, да?

От неожиданности Гвоздь потер виски. По традиции ижевских дворов все московские, питерские и другие хлыщи должны быть нещадно избиты, чтоб неповадно было и не задавались. Но этот, кажется, вполне себе ничего. Не бахвалится, не смотрит высокомерно, только вот треплется больно много. Информации так много, что у Гвоздя дико заболела голова.

— В футбол играешь? — перебил Гвоздь его словесный водопад.

— Нет. Я вообще в игры не играю. Книги люблю читать.

Первым желанием Гвоздя было хорошенько так расхохотаться, а потом врезать пацану такой подзатыльник, что тот бы улетел до Луны и обратно, приземлился и забыл дорогу во двор. Но Гвоздь злым не был. И гаденышем тоже.

Так сделал бы Ванька или его друзья. А Меченый бы не сделал. Меченый бы покачал головой: как это так, пацан, пяти лет, а в футбол не играет!

— Значит, так, Женя. Сиди здесь, я сейчас метнусь домой, возьму мяч. Вратарем будешь.

— Что, прости? — Женька округлил глаза. — Каким еще вратарем? Мне бабушка бегать не разрешает, у меня здоровье слабое, кости хрупкие, и вообще, я сюда пришел, чтобы…

— Да не волнует меня, зачем ты пришел, — Гвоздь уже вставал со скамейки. — Бабушка, бабушка… Да не узнает она ни о чем! Пошли играть, говорю.

Когда Гвоздь сбегал домой и вернулся с мячом, Женька все еще сидел на скамейке. Книга на коленях, ноги не достают до земли, глаза прищурены: точно хлыщ. И бабушкин внучок.

— Ну, погнали, — Гвоздь хлопнул Женьку по плечу. — Будешь вратарем.

В первые же пять минут Гвоздь засандалил ему по лицу. Конечно, Гвоздь не хотел: просто переборщил с ударом и пнул со всей дури, но Женька тоже даёт. Видит, что мяч в лицо летит, мог бы и уклониться!

В общем, Женька пискнул и упал как подкошенный, и Гвоздь почувствовал, как по спине бегают мурашки. Конечно. Сейчас он заорет, мелкий же, выбежит его бабка и наваляет Гвоздю таких люлей, что он потом сидеть нормально не может. И во дворе появляться тоже.

— Жень, Жень, давай, вставай, — оглядываясь по сторонам, Гвоздь побежал к пацану, нелепо подворачивая длинными ногами-палками. — Жень, ну ты чего…

Но Женя не умер. И не закричал. Совершенно молча он поднялся с земли, вытирая слезы рукавом рубашки. Жилет в земле, на ботинках первая царапина, а лицо все, абсолютно все в крови.

— Да нормально все, — поморщившись, Женя выплюнул зуб. Удивленно покрутил в ладони, приблизил к лицу и успокоился. — Это молочный. Значит, еще вырастет.

— А ты молодец. Не заплакал.

— А бабушка не любит, когда я плачу. Говорит, плачут только нытики, хлюпики и те, кто хотят привлечь внимание. Я один раз, когда совсем маленький был, побежал вперед бабушки, поскользнулся, упал и проехался коленкой по асфальту. Понятно, плакать начал, кричать. А ба подошла и как ударит по затылку! Говорит, что у нее внук не хлюпик.

Женя нарвал подорожника и, опустившись на скамейку, принялся отряхивать брюки. Попытался промокнуть подорожником лицо. И отчего-то Гвоздю, грозе района и непримиримому борцу с нарядными чистенькими столичными мальчиками, стало его жалко.

— Слуш, — Гвоздь потрепал Женьку за рукав рубашки. — Пошли ко мне домой. У меня мамка дома, она мировая, твоей бабушке молчок. Одежду постираем, лицо почистим. Идет?

— Идет, — вздохнул Женя и встал со скамейки. — А почему ты пятки опускаешь, когда на корточках сидишь?

— В смысле? — Гвоздь вытаращил глаза. — Пятки поднимаешь — район не уважаешь!

— Ты не понимаешь. Поднимая пятки, ты стремишься к солнцу, а значит, к знаниям. Каково же это — променять самопознание на иллюзорное уважение иллюзорного общества?

— Иди ты.

* * *

В этот раз Гвоздь собирался зайти к Женьке после школы. С мамой он уже договорился, да она, кажется, и рада была.

— Чтобы к ужину был, — сонная, она пила кофе и потирала виски. — Хорошо, хоть не шатаешься больше по всяким стройкам.

Честно говоря, Гвоздь и рад бы был пошататься по стройке. Залезть на самую верхотуру, не слушая испуганных криков Женьки, походить по стропилам и поглазеть с высоты полета на их не такой уж и большой городок. А еще натырить у рабочих карбида и стекловаты. Карбида — понятно, зачем, а стекловату подкинуть в портфель к одному кадру из параллели.

Но все опять испортил чертов Женька, который неожиданно взял и заболел.

— Евгению на улицу нельзя, — строго сказала его бабушка. — Хочешь, посиди с ним. Но смотри, чтобы не бегать и не кричать!

Гвоздь, конечно, и рад бы отказаться, но не бросать же друга одного. Тем более Женька с ним и на стройку полез, хотя высоты боится, и ночью в лес сбежал, и в гараже вместе с ним у Ваньки был на побегушках. Честно все.

В квартире Бекетовых, чистой и просторной, Гвоздь был в первый раз. Сняв кеды и застенчиво теребя в руках клетчатый кепарик, он озирался по сторонам.

Светлый, немного пыльный коридор, у двери календарь за восемьдесят девятый год. Пахнет травами, на кухне свистит чайник, перекрикивая не прекращающее болтать радио. Что-то шипит на плите.

— Ну, чего встал, — Женькина бабушка легонько подтолкнула Гвоздя чуть пониже лопаток. — Иди руки мой и в комнату.

Женька полулежал на кровати, укутанный в пестрое одеяло и уткнувшийся в книгу. Красный и распаренный, он чесал шею, на которой красовался кусачий шарф. Гвоздь остановил взгляд на россыпи рисунков на его стенах, мимолетом удивился огромной гипсовой голове, красовавшейся на комоде, и уселся рядом, прямо на одеяло.

— Ненавижу болеть, — Гвоздь хлопнул Женьку по тощему плечу: красиво говорить он не умел, и именно так, грубовато, выражал заботу. — Тебе сколько гнить еще?

— Не знаю, — просипел Женька. — Но это ничего, Ген, это правда ничего! Бабушка купила мне такую классную книгу! Там про индийского принца, который восстал против англичан, а потом у него не получилось ничего, и он, представляешь, сел в подводную лодку и уплыл!

— Куда?

— Куда-куда, в океан, — улыбнулся Женька щербато. — И так и плавает. Двадцать тысяч километров уже проплыл.

— Ну-ка, дай почитать, — Гвоздь выхватил толстенную книжку в зеленом переплете и скосил глаза. Буквы мелкие, серые, а картинок нет вообще. Скукота.

— Тогда давай вместе читать. Я ее почти дочитал, мне пара страниц осталась, возьми. А я возьму другую, про ученых, которые к центру Земли путешествовали.

Бабушка Жени терпеть не могла кричащих, взбалмошных детей, которые не уважают взрослых. И сына своего, маленького Игорька, воспитывала именно так. А когда похоронила — то, что от него осталось, и от жены его, дурочки хиппующей — решила, что с внуком не повторит ошибку. И воспитывала еще жестче, крепче. Никаких взглядов по сторонам, никакой музыки, никакой улицы — еще ввяжется в дурную компанию и пропадет.

Климова, сына соседки, она терпеть не могла именно по той причине, по которой терпеть она не могла Светку, с которой обручился после школы ее Игорёк. Ведь это Светка научила ее домашнего мальчика прогуливать школу, читать неправильные, нехорошие книги, курить, пить пиво прямо в парке, принимать наркотики и, подумать только, играть на гитаре.

Климов, высоченный и тощий мальчишка лет восьми с некрасивым, вытянутым лицом был именно из такой породы. Когда ее Женя, милый, домашний мальчик, который обожал читать книги и ухаживать за цветами, вышел во двор почитать, а вернулся вечером в выстиранной заново одежде, взъерошенный, без зуба и с пластырем на лбу, она сразу поняла, что он попал в плохую компанию.

Запретить ему общаться с этим Климовым она не могла: все-таки ее Женечке нужна была социализация, одиноко ему без родителей. А по сравнению со всей шпаной в округе этот Климов был вроде даже ничего.

Дети опасно затихли, и она приготовилась к самому худшему. Тихонько заглянув в спальню внука, она охнула от удивления: лежа в кровати, мальчишки читали, тихонько говоря друг другу что-то и заговорщически пихали друг друга локтями.

— Ну, Геннадий, давай, надо идти, — бабушка покачала головой. — Жене нужно ингаляции делать, лекарства пить, я его на ночь хотела капустой обмотать, чтобы легкие прочистить…

— А завтра прийти можно будет, баб Ир? Я чего, я ничего, — затараторил мальчишка.

— Конечно, можно, — с удивлением для самой себя Ирина Андреевна Бекетова ласково растрепала ему вихрастый затылок. — Можешь взять с собой книгу, если хочешь.

— Ну и что вы будете делать, когда выздоровеешь? — сурово спросила внука, прикладывая капустный лист к его тощей груди. — Опять на стройку полезете, небось?

— Не-е, — глаза ее мальчика так ярко горели впервые с того момента, как он узнал, что мамы с папой больше нет. — Мы будем строить подводную лодку!

* * *

Целое лето уже прошло без Меченого, а еще целая осень и зима с весной. Снова лето, снова настрой на приключения — только вот что-то дико щемит в груди. Осознание чего-то неправильного, что-то, как осколок, застрявшего, и не хочется почему-то Гвоздю больше дергать за хвост бездомных кошек и воровать трубы.

Меченому он почти уже и не звонил: у него появились новые друзья, там, в Питере. А еще Меченому сделали операцию на глазницу и вставили протез, и Меченый перестал быть Меченым и оказался обычным Колькой. Да и по улицам он больше не гонял: папка запихнул его в лицей.

Гвоздь долго, методично обрабатывал то странное чувство, что засело внутри. Гонял по стройке, которая уже и не стройка почти, а готовый дом, бродил по лесу, заходил на речку и долго, долго вспоминал их с Меченым приключения. Пырил на остатки подводной лодки, которую они с Женей притаранили к пруду, погрузились и чуть не утонули. Кидал камешки в нарисованную мишень.

А потом резко понял.

Вечером, когда во дворе были практически все ребята, даже половина с других дворов, Гвоздь направился к своей любимой скамейке. Сел на корты, плюнул на землю.

И под всеобщий крик удивления поднял пятки.

— Гвоздь, ты чего, — присвистнул Гришка из сорок седьмой. — Ты чего?

— Во-первых, я не Гвоздь, я Гена. А во-вторых, поднимая пятки, мы стремимся к Солнцу.