Зеленый дракон (джен)

Зеленый. Почему-то он зеленый, этот дракон. Они должны быть красные. В крайнем случае — желтые. А этот совершенно зеленый. Ни йоты, ни доли другого цвета, глубокий какой-то, как со дна ручья или дикой лесной реки; в городе все реки коричнево-желтые, мутные, не видно не только дна, не видно даже руки, если опустишь её в воду. А в лесу реки совсем другие.

Однажды она была в лесу. С бабушкой. И вид глубокой зелени листвы, тронутой золотом солнца и бликами голубого неба, на гладкой, стремительной поверхности лесной речушки навсегда останется с ней.

А еще у него коричневые глаза. У дракона, в смысле. Не то чтобы это тоже было чем-то странным или выдающимся, в её стране у все созданий коричневые глаза, но у этого дракона они совершенно коричневые, или, вернее, совершенно глаза, то есть такие живые и настоящие, смотрящие на тебя, улыбающиеся иногда весело и иронично, как будто не из картона, не из ткани создано это существо. Задумчивые глаза.

От этого даже страшно становится. Он неправильный, этот дракон. Они со стариком даже и стоят в уголке. Тихо так, подальше от других. Это тоже неправильно. Как преступники, одни, и страшно — старик почти не двигается, только дракон его пляшет вокруг, шевелит головой, весело открывает пасть, вот-вот проглотит. Спина поднимается и опадает, и медленно как-то в задумчивости машет хвост. Он не танцует, это не танец под бодрые литавры, это не полезное для здоровья упражнение, это живой дракон; он тихо зевает, встает на чуть прижатые лапы и вдруг взлетает ввысь. Старик лишь делает вид, что водит им, лишь делает вид, что держит управляющие ленты, на самом деле глаза его темны и тихи, он думает о чем-то, пока дракон скачет и взлетает над водой под большими деревьями в вечерней тишине.

Кто разрешил им так?

КТО ПОЗВОЛИЛ?

Страшно...

Дракон взмывает в воздух, замирает, поглядывает через плечо на хозяина; кажется, ухмыляется, даже подмигивает своему старику и потом вдруг опять обрушивается, пускается в пляс…

Здесь, под глухой сенью деревьев, опять они: старик и девочка. Её неудержимо тянет к нему, она приходит опять и опять. Поборов первый страх, смирившись с тем, что это плохо и неправильно, и в то же время не в силах устоять перед искушением, она сначала тихо смотрит. Молча смотрит большими глазами. Потом берет из дома старый шарф и пытается повторять движения. Старик сначала не обращает на нее внимания. Слишком опасно. Он слишком устал. Слишком часто окружающие его… Но девочка приходит опять и опять. Её движения неловки, и так просто лишь показать пару нужных поворотов, на самом деле это же так легко…

И вот морщинистая шершавая рука — на среднем пальце нет пары фаланг, на мизинце содран ноготь, ладонь в шрамах, только не смотри на руку, не смотри сюда, это не важно сейчас — вглядись в движение, плавнее, видишь, вот так, незаметно и легко, легче гораздо, проще... Как улыбка... Мягкие руки ребенка без труда повторяют движения. Снова и снова, и вот уже маленький дракон-шарфик взмывает ввысь и пусть еще так неуверенно, так осторожно, но все же зависает уже в полете и потом спрыгивает на землю, чтобы танцевать…

Непонятно, когда так получилось, но, кажется, уже давным-давно по вечерам они сидят на ступеньках лестницы у реки; грязные волны плещутся, шипя, облизывая ступени; между ними термос с чаем, две маленьких крышечки. Длинные листья ивы трепещут на ветру. Они почти и не говорят ни о чем, просто смотрят, как постепенно на том берегу зажигаются огни.

Невозможно рассказать ей о том, что так же зажигались огни в далекой родной деревне: вечером, когда спускаешься из леса, выросшего на горах, когда усталые ноги еле шевелятся, видишь эти теплые и такие притягивающие, ждущие огоньки... Много лет спустя, когда гнали в лагерь, он видел по дороге случайно такие огоньки, и что-то вспыхивало в душе и гасло: тебя никто не ждет, ты не нужен никому сейчас, не перевоспитуем... Всплывают искривленные ненавистью лица односельчан.

— Ты чужой.

— Он всегда таким был, заберите его, господин полицейский.

— Он тайно колдовал и призывал духов, он молился чужим богам, он даже плевал на портрет Мао...

С каждым криком словом срок увеличивается, увеличивается число ударов, и они знают это, и добавляют еще и еще — за весь свой страх, за все непонимание, за то, что он всегда мог больше, чем они.

— Накажите его, господин полицейский.

Что же, наказание не заставляет себя ждать. Любители наказать всегда найдутся... примерно, чтобы другим было неповадно. И тогда уже не встать, даже вздохнуть получается не всегда, и тают в глазах обманчивые огоньки родного села, которые обманывали всегда, всегда были чужими...

Над рекой поднимается туман, девочка чуть дрожит и понимает, что не рассказать никак, что огоньки на той стороне похожи на светляков. Тех, что она увидела случайно у бабушки в саду. Она кружили над колодцем и казались ожерельем феи, но на самом деле все было еще лучше — они были живые, огромные, яркие, и они летали… свободные и счастливые… почти как его дракон. Только они не могли защитить, а его дракон, пожалуй, может. От него исходит такая сила, как от бабушки.

Никто не приходит на площадь, под деревья у реки. И опять не приходит. Потом девочка находит на помойке часть того дракона. Глаз треснул, хвоста нет, половина зубов выбита. Она поднимает его, бережно держит на руках, бежит быстро, чтобы не увидели, не остановили. Нельзя на помойке, нельзя дракона, нельзя такого пораненного, он наказан... за дело.

За углом она видит процессию в белых халатах. Люди улыбаются. Тихо шутят между собой.

— Сдох наконец. Не спас его волшебный дракон.

— Дракон-то, видели — развалился?

— Я ему так лихо глаз подбил...

— А я ему одной левой челюсть свернул...

— Жаль, старик не увидит уже! Сдох.

Она теснее прижимает к себе искалеченную голову дракона. Тихое теплое дыхание на грязной ткани.

"Ты потерпи немного. Я придумаю что-нибудь. Ты потерпи, только пожалуйста, немножко подожди".

Решение приходит просто. От силы. Вспоминается грация танца и то бережное движение, с которым дракон обвивался вокруг неё.

За пазухой навстречу ему рвется зеленый шарфик. Старый дед успел-таки пришить к нему глаза. И большие черные усы. Такие, каких не бывает, не должно быть у драконов.

Когда девочка увидела их — она испугалась, а старик только нахмурился и сказал: "Это его лицо. Он свободный дракон. Лесной и воздушный. У него всегда были усы. Это позже, эти его побрили..." — и не сказал ничего больше, и что-то сжалось внутри.

Это было как прощание. Он знал, что скоро умрет. Она слышала, как кто-то говорил, что только мудрецы знают час своей смерти и не страшатся его... только мудрецы. Разве ж он мудрец? Над ним всегда подсмеивались соседи. Старались не замечать старшие. Если бы мама узнала, что девочка общается с ним — ух и досталось бы ей... А уж про папу даже и думать не хочется… Может быть, и старика бы поколотил — его можно было колотить. Он был никчемный... Какой же он мудрец?

Голова старого дракона тяжелая. Черт знает, откуда в ней сколько тяжести. Как будто он тоже горюет. А может, ему больно?

"Ты потерпи немного, подожди... я сейчас, сейчас... Я знаю точно, кто может тебе помочь".

Мокрая раскисшая дорога в деревню. Вообще-то главный вход не здесь, там уже давно бетонные плиты, металл ограды, блестят разделительные полосы и пешеходные зебры, но, как и бабушка, девочка почему-то всегда любила эту дорожку через поля.

Раскисшая после дождя глина, задумчиво поглядывают спящие, зарывшиеся по уши в чавкающую жижу быки; журавли на их спинах даже не пугаются проходящего человека — много чести — пугаться, какая-то малявка... малявка с тяжелой ношей.

Вот и знакомый забор, маленькая калитка, бабушка! И можно ничего не говорить, можно просто протянуть ей большой грязный кусок материи, и она взглянет тихо и как будто вздрогнет даже, и бережно возьмет поврежденную голову и тихо скажет:

— Значит, он умер, да?

— Да, сегодня были похороны. У него ничего толком не было, все, что было, сожгли, он, оказывается, был из этих, он неправильный был, да?

И вот этот вопрос. Какой тут может быть вопрос? Но он уже задан, и бабушка долго и странно смотрит ей в глаза, медленно садится, как будто ноги подкосились, на перевернутое ведро и тихо рассказывает — неспешно, невыразительно, как-то бескровно, не глядя не девочку, гладя драконью голову. Как будто он ей родной, этот грустный покалеченный дракон.

Молодой стройный высокий красавец. Потом его забирают первый раз. На перевоспитание. Потому что не марширует, не ходит как все. Слишком молодой, слишком стройный, слишком красивый. Потом он возвращается. Спина как-то неестественно изогнута, хромота, части пальцев нет, и работает он теперь мусорщиком. Его больше не брали никуда — невоспитуемого, неправильного, чужого. А потом его забрали снова. Односельчане одобрительно кивали головами: мы всегда это знали, он ходил-то как — голова кверху, подбородок вздернут, смотрел барином. Никакого раскаяния, осознания... Таких, как он, нельзя перевоспитать. Горбатого могила исправит. Но государство милостиво, даже слишком. И он опять вернулся.

— А на самом деле он перевоспитался?

— Не знаю. Может быть. Он перестал петь.

— А потом, что было потом?

— Он работал на кухне, вывозил объедки свиньям. Никто не брался за эту работу, поэтому его там и терпели. Вообще-то таким, как он, работы не полагалось... А потом к нам пришли беседовать. И его увезли. Доперевоспитывать. К нам в деревню он больше не вернулся. Лет через пять, когда начали выпускать, его выпустили тоже, и он остался в городе, работал где-то, Может, тоже мусорщиком... жил тихо.

— Ты его видела потом?

— Да, пару раз на рынке.

— Он изменился?

— Когда я увидела его снова, в нем чего-то не было. Дело не только в пальцах или зубах, изломанных ребрах или искривленной походке. В нем не было чего-то стержневого. Он больше не улыбался. Совсем, — бабушка тихо вздохнула. — Я не стала к нему подходить. Во-первых, там было много наших, это крайне неподходящая компания. А во вторых, в нем ничего уже не осталось от того, что было раньше.

И тут девочка ясно вспомнила, как старик улыбался. Бережно и тепло — своему дракону; это было именно то, что позволило ей остаться, что задержало её тогда, в первый раз; злые волшебники так не улыбаются, в этом было что-то домашнее и родное, она всегда хотела, чтобы кто-нибудь так улыбался и ей.

А потом, когда вечерами они тихо сидели на ступеньках лестницы и дым от ароматного чая — смесь трав и имбиря — поднимался тихо вверх к облакам, он посматривал иногда на неё и улыбался. Именно ей одной, а может, еще и всему миру. Длинным листьям ивы, сонным брызгам реки, большому шершавого дракону, мирно спящему у ней на коленях..

— Бабушка, знаешь, он всегда говорил мне, что хочет, чтобы после его смерти этот дракон достался тебе.

Почему-то она знает, что так нужно, пусть это будет немного вранье, почему-то кажется сейчас, что так будет правильно.

Взмах, безмолвный вскрик удивленных глаз. Бабушка, отворачиваясь, уходит в дом, бережно держит дракона; её плечи слегка подрагивают; кажется, она плачет.

Девочка не будет плакать. Пусть соленые ручейки бегут по лицу, их высушит ветер, их высушат луна и солнце. Она будет тихо улыбаться своему дракону, маленькому еще, с коричневыми глазами и хвостом с махрушками.

Он выныривает у неё из-за пазухи...

"Что-то мы засиделись там с тобой, вылетай, родной, пора тебе поразмяться!"