Эксперимент в темных тонах (гет)

Я играю "Апассионату", первую часть. Я поступал с ней в консерваторию и теперь очень часто возвращаюсь к ней — она успокаивает. Горький сигаретный дым расслабляет, но пепел падает на клавиши, и я раздраженно останавливаюсь.

— Опять куришь в комнате, — выдыхает Анна, и я вздрагиваю — я совершенно упустил момент, когда она появилась дома. — Я же просила выходить на балкон.

Я киваю и выхожу — передо мной расстилается спальный район нашей столицы, и с балкона нашей пятиэтажки видны другие дома, более новые и высокие. Днем они нарядные, точно раскрашенные яркими красками рукой юного художника. А сейчас — огромные серые тени, глядящие светящимися глазами-окнами; за каждым кипит жизнь, за каждым вершится чья-то история. Точно большой муравейник. Я выбрасываю окурок и вытаскиваю из кармана рубашки пачку; новая сигарета наполняет меня горько-пряным дымом, а сверху разверзаются небесные хляби. Идет снег с дождем, ветер клонит к земле верхушки небольших деревьев, едва находящих в себе силы на то, чтобы произрастать в городских джунглях. Мне зябко — рубашка тонкая, но уж лучше так. Я ловлю себя на мысли, что в последнее время стало неуютно делить с Анной мою съемную квартирку.

Анна появилась в моей жизни внезапно. Точно снег на голову — этой весной мой профессор, Аркадий Геннадьевич, зная мою страсть к Бетховену, дал мне Сонату №4 ля минор для скрипки и фортепиано. А в качестве скрипки пригласил студентку на курс младше. С этого дуэта начался не только новый этап в моей музыкальной карьере, но и открылась новая страница моей личной жизни. Сразу после первого же концерта Анна переехала ко мне, оставив за спиной почти три года в студенческом общежитии, и принялась обживать мою съемную халупу.

Лето мы провели вместе — то в гастролях, то в безудержном кутеже молодости, ночных прогулках, поездках за город, походах в кино. Нам всегда было о чем помолчать и о чем поговорить. Пожалуй, единственной точкой нашего несовпадения было мое курение.

Изрядно замерзнув, я возвращаюсь в комнату, гоня от себя мысли о том, когда же мне успело стать так неуютно. Анна стоит у пианино, склонив голову, и я невольно любуюсь ею: длинные волосы цвета расплавленной меди, белая, точно фарфоровая кожа, чуть приоткрытый рот и тень задумчивости на высоком точеном лбу.

— Должно быть, черные клавиши заблудились меж белых, — наконец изрекает она, и я вздрагиваю.

В последнее время меня пугают мысли Анны; мне кажется, что ее необычность выходит за все мыслимые и немыслимые пределы. Поначалу мне это очень нравилось, но теперь я ощущаю, как липкий страх подползает к горлу.

— Не кури, — говорит она уже каким-то совсем будничным тоном. — Я как представлю, что этот дым оседает на тебе изнутри, как выкрашивает твою душу в черный...

Я хмыкаю.

— Аня...

— Я ненавижу, когда ты так меня называешь, — злится она. — Мое имя Анна, ты же знаешь!

Конечно, я знаю. Но удержаться не могу.

— Я голодна.

Я вздыхаю — она трогательно беспомощна в быту. До такой степени, что не может даже прилично порезать колбасу. Поэтому все заботы о хлебе насущном лежат на моих плечах; помимо ежедневных восьмичасовых репетиций, из-за которых меня ненавидят все жильцы нашего дома, я вынужден кормить нас обоих. Поначалу это забавляло меня, но теперь... Все — теперь!

— Погрей супа, — отмахиваюсь я.

Я не голоден и совершенно не имею желания идти на кухню.

Она тяжело вздыхает, и мне все ясно без слов.

В последнее время Анне не по душе все: она постоянно хочет чего-то особенного, говорит о странных вещах, где-то пропадает подолгу, а я ловлю себя на мысли, что предпочитаю одиночество ее обществу. Что она стала меня тяготить.

— Ты холодный, — она приближается ко мне и обнимает.

— Я замерз, — киваю я.

— Нет. Ты изнутри холодный, Стани́слав, — поясняет она, а я морщусь — ненавижу, когда она произносит мое имя вот так, на польский манер.

Я качаю головой и направляюсь на кухню. В холодильнике пусто, как, должно быть, пусто сейчас у меня на душе; лишь кастрюля вчерашнего супа, несколько кусков уже зачерствевшего хлеба и остатки колбасы. Судя по срезу, Анна уже пыталась наделать бутербродов.

— Я хочу вина, — капризно произносит она, а я ругаю себя на чем свет стоит — пропустил ее появление, и теперь она стоит в дверном проеме, освещенная скупым светом тусклой лампы, только волосы золотятся.

— Тебе нельзя, — сухо отвечаю я.

— Еще каких-то пару месяцев назад ты так не думал, — выдыхает она и проходит, садясь на старый видавший виды стул.

Она до того неуместна здесь, в этой кухне, что я невольно улыбаюсь. Моя комната еще выглядит прилично — я сам поклеил в ней белые обои, выкрасил потолок и выбросил к чертям всю мебель, созданную в ныне не существующей уже десять лет стране; теперь там стоят самодельный гардероб с зеркальными дверями купе в потолок, широкая кровать с кованой спинкой, письменный стол с компьютером, мое пианино да часы над ним. Но кухня хранит в себе все следы старой эпохи: и выцветший абажур, из-под которого льет желтый свет одинокая лампа, и потрескавшийся потолок, и давно пожелтевшие обои, а уж эти шкафчики в розовый цветочек! И, конечно, скатерть. Она просто ужасна, но без нее стол, хранящий следы застолий не одного поколения, и вовсе выглядит так, точно его принесли с помойки. До кухни мои руки не доходят — да и какой мне интерес обустраивать чужое жилье? И потом, стипендия студента невелика; премии с конкурсов — не то чтобы стабильный доход; в ресторанах хотят шансон или, на крайний случай, джаз. Просить денег у матери мне стыдно, да и не особенно попросишь: она растила меня одна, а теперь я даже не приглашаю ее в свою скромную обитель, и ей приходится довольствоваться звонками раз в месяц — на большее меня не хватает. Не то чтобы в моей душе имелся недостаток сыновней любви, но она чересчур беспокоится. А так — раз в неделю смс, звонки и того реже. Чем меньше знает она о моей жизни, тем проще ей самой — не приходится испытывать диссонанс между ожидаемым и реальным.

Анна сидит и смотрит на то, как я режу колбасу, и о чем-то думает.

— Раньше ты так не думал, — повторяет она и смотрит на меня в упор.

— Ты пьешь таблетки, — напоминаю ей я.

Таблетки. Антидепрессанты — она регулярно посещает врача. Я по мере сил стараюсь помогать ей, не тревожить, поддерживать, но в последнее время это дается мне сложнее и сложнее. Я чувствую, как силы уходят, просачиваются в песок; я вечно хочу спать. Возможно, это все осень — ежегодное умирание природы налагает свой отпечаток на мою душу, тянет за собой, а мне не достает энергии на то, чтобы не покориться этому сезонному изменению, этому круговороту. Пожалуй, я слишком обычен. Может, даже зауряден.

— Да, — соглашается она. — Но летом все было так же. И это не мешало нам.

Я злюсь. Летом я понятия не имел, что все так серьезно — белые коробки с глянцевыми кругляшами, упаковки витаминов, которые она старательно раскладывала по ячейкам. А потом я нашел рецепт. Тогда из дома пропало почти все спиртное. Я изредка улучал моменты, когда Анна была на занятиях и репетициях, и навещал любимый бар на Пушкинской площади. Она наверняка замечала, но отмалчивалась.

— Не начинай, — морщусь я и чувствую, как мигрень холодными тисками сжимает виски.

— Не злись, — она качает головой и принимается за бутерброды.

Я бросаю взгляд на часы — у меня еще полчаса на шум, и мне надо заниматься.

Пианино похоже на холодную женщину, глухую к ласке: звук сухой, отрывистый; фразы — мертвые; линия мелодии рвется, не успев распуститься — должно быть, так чахнет цветок без воды. Я завожу метроном — черная махина равнодушно отстукивает ритм, белая полоса, испещренная линиями, цифрами и итальянскими словами, точно галстук поверх судейской мантии. Каждый удар обрушивается на мою голову, точно обвинительный приговор.

"Рахманинов не дается вам, Станислав".

Я повторяю эти несчастные четыре такта раз за разом — медленно, вдвое снизив темп, чтобы добиться четкости. Это мне даже удается — хотя звук по-прежнему сухой и блеклый.

Я слышу, что не только метроном осуждает меня — громкий стук разносится по всему подъезду; я бросаю взгляд на часы — мое время на сегодня истекло.

Постель холодна: сквозь оконные щели проникает колючий ветер, и я кутаюсь в одеяло покрепче. Анна рядом тоже холодна — она лежит и рассматривает потолок.

— А если бы за окном не было света, — говорит она внезапно, — он был бы черным. Станислав, ты бы покрасил потолок в черный?

— Это за меня сделала ночь, — отвечаю я.

* * *

— Плохо, молодой человек.

Аркадий Геннадьевич смотрит на меня сквозь толстые стекла очков — таких же, как у меня, но я уже давно не ношу очков, сменив их на контактные линзы. Он худ, точно жердь; его темно-серый костюм болтается на нем, точно на вешалке, усы его топорщатся смешной пегой щеткой. Но взгляд его серьезен.

— Что с тобой, Станислав?

— Не знаю, — выдавливаю я.

Я и правда понятия не имею.

— Где твой задор? Где эмоции? Ты был полон их в начале этого семестра, теперь же...

Он барабанит сильными пальцами по крышке рояля. Я тушуюсь — что тут скажешь?

— Что у тебя произошло? — он подсаживается ближе и заглядывает мне в глаза. — Мать здорова?

— Да, — я ловлю себя на мысли, что не звонил ей уже больше месяца. — Ничего, Аркадий Геннадьевич. Все в порядке.

— Станислав. Я же вижу, — в его голосе нотки отеческого беспокойства.

— Да не знаю я, — я развожу руками и смотрю в ноты. Глаза профессора слишком пронзительные — он наверняка разглядит во мне то, о чем я не догадываюсь сам.

— Ты очень поменялся, — он качает головой. — Может, дело в той девушке? Скрипачке?

— Нет, — поспешно отвечаю я.

Аркадий Геннадьевич только усмехается в усы. Я играю заново — ничего не выходит. Порой мне кажется, что я просто сижу за механическим роялем и смотрю, как клавиши нажимаются сами собой, без участия моих пальцев.

Он отпускает меня раньше — все равно этим ноябрьским днем толку от меня нет вовсе.

Я иду по коридору и слышу звуки скрипки. Тут же ускоряю шаг. Почему-то в последнее время звуки скрипки бросают меня в нервную дрожь и заставляют беспокойно потирать зудящие ладони.

— Стас!

Я оборачиваюсь. В коридоре стоит Евгений, мой давний приятель. Он на композиторском, играет на саксофоне и водит дружбу с юными джазистками из колледжа. Играет в ресторанах, ездит на относительно свежем "Форде" и тусуется по ночным клубам. Порой мы закатываемся с ним в мой любимый бар и до хрипоты спорим о противостоянии классики и авангарда.

Я пожимаю Евгению руку, а он подмигивает:

— Освободился? Что делаешь сегодня вечером? О, прости, — тут же осекается он, удерживает мою ладонь и подносит к прищуренным глазам. — Я все никак не выучу — ты семейный по паспорту или так?

— Отстань, — я выдираю руку. — Сегодня вечером я свободен, как птица в небе.

— Судя по твоему виду, как говно в проруби, — Евгений по-дурацки смеется, но я не обижаюсь. Он всегда строит из себя эдакое быдло. Особенно, когда начинает это противостояние классических и джазовых музыкантов. — Ладно, — продолжает он. — Как насчет пары стаканчиков?

— Я сегодня за пару графинчиков.

— Э, брат, да ты мрачен, что тучи в небе!

— Спасибо за поддержку, — отмахиваюсь я. — Ты настоящий друг.

— Как твоя шизофреничка?

— Она не шизофреничка! — вскидываюсь я.

— Ладно-ладно! — он демонстрирует мне открытые ладони. — Как там твоя телка?

— Она не телка, — возражаю я.

— Анна, — наконец сдается он.

— Нормально, — я пожимаю плечами.

— Если ты без нее, то я позову гнусинских⁽¹⁾, — хохочет он.

— Зови.

— Не унывай, Ромео! Через полчаса в курилке! Поедем на мне!

* * *

В баре шумно и дымно. У меня, по правде говоря, осталось совсем мало денег — едва хватит на кусок мяса попроще и пару пачек макарон, а до стипендии еще неделя. Премию с конкурса я уже прожрал, да одно счастье — заплатил аренду за три месяца вперед, так что до конца января крыша над головой мне обеспечена. Но Евгений сработал какой-то контракт на свадьбе, так что теперь за всех платит он, наша задача — залить глаза.

— Станислав Доминский! — расширяет размалеванные глаза одна из девиц, кажется, ее зовут Таня, но я плохо расслышал. — Пианист! Вы играли в консерватории Бетховена! Со скрипачкой! Эксперимент в темных тонах!

— Да, — я тоже немало удивлен. Обычно эти джазовые певички очень дурно разбираются в классике.

— Это было потрясающе, — она кивает блондинистой головой, а я беззастенчиво рассматриваю ее — крашеные волосы, остриженные под каре, серые глаза, вздернутый нос и ярко-алые губы.

— Не думал, что вам нравится эта соната, — я залпом выпиваю какой-то коктейль — понятия не имею, что там поназаказывал этот пижон Евгений, но это что-то невыносимо сладкое.

— Я думала про фортепианное отделение, — серьезно кивает она. — Но мне не хватило усидчивости. И потом, петь мне нравится больше, — она пьет свою ярко-розовую жидкость с каким-то скабрезным названием; из стакана торчит бумажный зонтик, а ее губы измазаны помадой.

— Он философ, Анюта, — замечает Евгений. — Видишь, на вы разговаривает. Пока еще не выпьет. Эй, Шопенгауэр! Ты чего пить будешь?

— Возьми мне мартини с водкой, — отвечаю я. — Сил нет пить твою сладкую дрянь.

А сам смотрю на девицу, и язык липнет к небу — неужто она тоже Аня? Я хотел провести этот вечер подальше от всего, что связано с моей Анной, и это совпадение меня злит.

— Я вижу, — Аня закуривает и облизывает коктейльную трубочку. Я отворачиваюсь.

Евгений уже вовсю целуется со второй девицей, вокруг гремит музыка, а у меня шумит в ушах. Я ловлю себя на мысли о том, что бы сказала Анна, окажись она здесь, и понимаю, что не могу себе даже представить ход ее мыслей. Невольно вспоминаются слова Евгения, но у нее совершенно точно никакая не шизофрения.

— Говорят, много ваших сходит с ума, — Аня смотрит мне прямо в глаза, и я вздрагиваю.

Евгений отрывается от своей подружки и смотрит на нас мутным взглядом:

— Да, ты на него посмотри! Настоящий псих!

— У меня и справка есть, — поддерживаю игру я.

На самом деле я не псих. Просто угодил после одного из конкурсов в академический отпуск с нервным срывом. Пару недель даже полежал в психиатрическом — там-то мы с Евгением и познакомились. Он говорил, что устал от лезущих из его головы мелодий. Он тогда закончил работу над сонатой в серийной технике. Потом он отошел от подобных экспериментов и теперь играет блюз.

— У меня тоже! — Евгений дает мне пять и безудержно смеется.

Нам приносят еще выпивки. Аня пьет густо-зеленую жидкость из высокого стакана, перед Евгением три шота, а его пассия довольствуется "Куба либре". Я далеким от аристократизма жестом вылавливаю пальцами из коктейльного бокала оливку и съедаю ее. Она пьянит похлеще водки.

— Я тоже умею быть быдлом вроде тебя, — огрызаюсь я, поймав удивленный взгляд Евгения.

Хмель бьет мне в голову. Я неожиданно ощущаю себя непривычно свободным. Я не хочу домой — и теперь не чувствую вины. Мое сознание парит отдельно от моего тела, оно ликует, оно в исступлении, и мне кажется, что сейчас я могу даже сыграть этот чертов рахманиновский концерт, и пианино под моими пальцами не будет подобием абсолютно фригидной женщины.

Но тело напоминает о своем существовании весьма прозаическим способом, и я, извинившись, встаю и пробираюсь в уборную. Цепляю полой пиджака чей-то стул, игнорирую оскорбительный крик в собственный адрес и наконец оказываюсь в месте, куда так стремился. Сначала воюю с замком на двери, после — с застежкой брюк, но все-таки выхожу из схватки победителем. На выходе из кабинки сталкиваюсь нос к носу с Аней и только теперь замечаю, какой глубокий вырез на ее платье.

— Это правда, что твоя девушка — шизофреничка?

Я неслышно ругаюсь сквозь зубы. Во-первых, Анна не шизофреничка. Она тонкая и ранимая. Она необычная. Но она не больна ничем таким! Во-вторых, кому какое до нас, в конце концов, дело!

— Нет, — отвечаю я.

— Евген сказал, что сегодня можно будет поразвлечься, — Аня облизывает губы и подходит ближе.

Мы так и стоим, точно два идиота, в дверях туалетной кабинки, и я ощущаю себя последней свиньей.

— Я, пожалуй, поеду, — я дергаю плечом. Я нагло вру — на такси у меня денег нет, моя машина осталась у консервы⁽²⁾, да и я изрядно пьян. Впрочем, идти пешком до проспекта Вернадского — сомнительная идея.

— Мы можем поехать ко мне, мать в командировке, — Аня подмигивает, а я не могу определиться, что гаже: измена в туалете или измена в гостях у хорошенькой девушки, но хотя бы на чистом белье.

— Нет, — говорю я прежде, чем успеваю пожалеть.

— Я тебе не нравлюсь? — Аня кладет голову ко мне на плечо и прижимается теснее — так, что врать мне бессмысленно. Конечно, она мне нравится. И плевать, что я знаю ее каких-то пару часов, что ее зовут точно так, как и ту, что обжилась в моей квартирке — если что, мне же проще.

* * *

— Ты пьян, — замечает Анна, когда я под утро вваливаюсь на порог квартиры.

Она смотрит без осуждения, с каким-то интересом. Под ее глазами — темные круги, губы искусаны, пальцы нервно мнут подол моей старой растянутой футболки — на ней она сидит, точно платье.

Я ощущаю, как стыд падает на мои плечи тяжелой могильной глыбой. Мне начинает казаться, что я весь пропах тяжелыми сладкими Аниными духами, что наверняка где-то нет-нет, да остался след ее ярко-красной помады, что...

Я, не разуваясь, прохожу в комнату и падаю на не расстеленную постель. Стыд снедает меня — я никогда не поступал так. Никогда не позволял себе обмануть ее — ни ее, ни тех, с кем встречался раньше. Я рассматриваю комнату так, точно вижу впервые — и она кружится вокруг меня, и метроном в своей судейской мантии смотрит с крышки пианино.

— Почему ты не закрыла пианино? — я начинаю раздражаться. Мне отчаянно нужно найти виноватого в моей омерзительном поступке, и я точно знаю одно — это должен быть не я. — Клавиши пылятся!

— Я играла... — она отводит глаза.

— Ночью? — я с трудом сажусь на кровати.

Анна вздрагивает, обнимает себя за плечи и смотрит куда-то мимо меня, в стену.

— Не злись...

— Соседи и так меня ненавидят! — восклицаю я.

— Не злись... — она проговаривает это одними губами.

Я встаю и неверным шагом ухожу в ванную — умыться и попить воды. Груз последних суток лежит на моих плечах полусферой небосвода. Когда я наконец выхожу из ванной, торопливо затолкав в стиральную машинку рубашку и белье — кажется, на них все-таки нет предательских красных следов — и закуриваю, Анна не говорит мне ни слова. Она только сидит на постели, обнаженная и бледная, а после льнет ко мне и ничем не напоминает вчерашнюю глыбу льда.

— Сними линзы, — шепчет она.

— Плевать, — отмахиваюсь я.

— Ты видишь сквозь них не так, как мог бы сам, — она настаивает.

— Я сам бы и не мог! — я злюсь. — Без них я вижу только пятна.

— Кто знает, может, все мы и есть — только пятна? — она приподнимается на локте и заглядывает мне в глаза.

Рассвет вползает розовыми лучами в комнату, холодный воздух из рамы неприятно кусает голую кожу. Я ощущаю, как меня знобит — хмель проходит, оставляя за собой упаднически-философский настрой и неприятную дрожь. Мигрень, отступившая было, снова подбирается ко мне. Все-таки нет ничего честнее боли.

— Может, — соглашаюсь я, пытаясь укутаться в одеяло, но Анна требует близости.

— Я слишком пьян, — пытаюсь оправдаться я.

Я не понимаю, отчего она не волнует меня так, как прежде. Все к одному — мой звук стал сер и невзрачен; не выходит не только Рахманинов, но даже Чайковский и Бетховен. Я словно неумелый любовник, неспособный пробудить пальцами и, что куда хуже, — душой — рояль. А где-то в глубине моего разума зарождается мысль о том, что желать Анну — преступно. Я не могу найти тому причин, как ни стараюсь, но в голове отдаются слова Евгения. И потом, разве можно желать ту, кто тяжко больна душой?

1) Гнусинкой в среде студентов-музыкантов периодически называют Гнесинку — Академию им. Гнесиных.

Вернуться к тексту

2) Консерва — консерватория.

Вернуться к тексту