Часовня св. Нонната (джен)

Когда меня спрашивают, как я стал художником, отвечать приходится как-нибудь уклончиво. Ну, вы знаете: с самого детства мне нравилось рисовать, вот это вот всё. Но на самом деле началось всё не в детстве. Всё началось с того, что мои соседи опять поссорились.

Общинный дом, в котором мы жили, стоял у подножия Святого Холма, немного поодаль от прочих. Заселяли его последним, и люди там поэтому собрались престранные и плохо друг с другом ладившие.

Из взрослых я особенно хорошо помню Писателя — высокого красавца, вечно невыспавшегося, с длинными золотыми кудрями. Когда он эвакуировался в Зону Перемещённых Лиц, взял с собой три сюртука и пишущую машинку. Сюртуки были красивые, из дорогих тканей, с пуговицами из золота и перламутра. На одну такую пуговицу можно было бы всем домом жить не меньше недели, а Писатель вздумал спустить их на бумагу.

Бумагу!

Он воображал себя непризнанным гением, бедолага. Считал своим долгом завершить какой-то великий эпохальный роман про древние времена. Другой сосед, чернявый Птичник (мы прозвали его так потому, что он всегда отдавал птицам остатки пайка), говорил — ничего эпохального там не было, обычная дурацкая история про одержимые мельницы, заколдованных девиц и непобедимых рыцарей.

Писатель возражал, что вот такими дикарями он и не признан и настаивал на своём праве тратить пуговицы не на еду, а на бумагу... и так день за днём, снова и снова.

В город нас не выпускали, работа на комбинате много времени не занимала, а сидеть совсем без дела человеку всё-таки не свойственно.

Детей в нашем доме не было.

Себя-то я считал уже взрослым: мне было полных тринадцать лет.

Так вот, в тот день Писатель опять ссорился с Птичником, а мне страшно надоело слушать их ругань.

— Если вы не перестанете, я снова сбегу в город, — заявил я.

Я и в самом деле однажды перебрался через ограждение и целых несколько часов гулял по столичным улицам, наслаждаясь иллюзией свободы. Потом меня схватил полиционер и отвёл обратно в Зону, а всех взрослых нашего дома на неделю посадили на голодный паёк. Ну и меня заодно.

Я думал, они перестанут ссориться и начнут кричать на меня, но Писатель только посмурнел лицом и сказал:

— А знаешь, попробуй.

А Птичник добавил:

— Только постарайся на сей раз не возвращаться до самого вечера, ладно?

Конечно, я послушался. Потом я собирался как следует подразнить их, что сами себя подписали на голодовку. И конечно, похвастаться, как долго я оставался незамеченным. Но город был запружен полиционерами, и толком погулять не вышло, а когда я собрался вернуться, увидел, что ограждение включили на полную мощность, а ворота закрыли.

Я хотел побывать в городе — и теперь в нём остался.

Ночи тогда были довольно холодны, а одежда на мне была довольно лёгкая, а Птичник рассказывал, как неразумные дети умирали от холода летними месяцами — он вообще рассказывал всякие ужасы. Так что я решил поискать себе какое-нибудь укрытие.

В часовню на вершине Святого Холма я пошёл не сразу. Было в ней что-то пугающее. В ту пору, правда, в ней было складское помещение местной гильдии торговцев благовонными маслами; но всё равно развалины казались мне неподходящим местом для ночевки.

Увы, стоило мне отдалиться от ограждения, откуда-нибудь выныривал полиционер и мне приходилось бежать обратно. Тогда мне даже в голову не приходило, что меня могли попросту выслеживать. Такой вот взрослый я был.

Одним словом, в какой-то момент мне не осталось ничего, кроме как взбежать наверх и, протиснувшись в оконный проём, занырнуть в тёмное нутро часовни-склада.

Снаружи раздался шум, и я судорожно огляделся, ища, где бы спрятаться.

В окно бил лунный луч, прямой и белый — и падал прямо на изображение птицы с удивительно ярким оперением. Подойдя поближе, я заметил ещё одну птицу, а за ней и ещё одну: все они словно куда-то летели, постепенно собираясь в стаю. Пёстрые и серенькие, знакомые и незнакомые, они стремились куда-то — и я пошёл за ними.

Так я попал в крипту.

Света в ней не было вовсе, и всё же каждая фигура большой фрески была ясно видна: множество, великое множество всевозможных птиц, и посредине — высокий король в невыносимо сияющих алых одеждах, с волосами цвета старого золота, в тиаре в виде медного синеглазого орла, распахнувшего крылья.

Король улыбался, печально и мудро.

Одной рукой он опирался на длинный лук, а другой словно звал стаю к себе, и на одежде у него золотом были вышиты птицы.

Я смотрел на него, не отрываясь, пока не заснул.

Разбудил меня незнакомый молодой человек. Волосы его серебрились в лунном свете, а из одежды я помню его красную куртку, которую он мне отдал, забрав взамен мой браслет с номером.

Я помню, как он мне коротко улыбнулся и прижал палец к губам, а потом поднялся по лестнице вверх и пропал навсегда — только чихнул на улице мотор.

Я оглянулся на стену, но фрески там не было, только побитая мокрая штукатурка с пятнами жира.

Так вот я и стал художником: чтобы однажды найти тот самый алый цвет и написать здесь, в крипте св. Нонната, ту самую картину, с птицами и их королём.