Трещина (джен)

Земля под ними, еще не согретая солнцем, лежала сырая — оставалась грязью на руках. Ксенофилиус сгребал ее лопаткой, но все равно, конечно, запачкался. Луна ковыряла носком ботинка камешек. Она не выглядела сонной, как и не выглядела бодрой, или уставшей, или веселой.

Никакой — вот как она выглядела, и за все время он никогда подобного не видел.

— У нас пауки гнездятся под лесенкой, — сказал Ксенофилиус, откинув лопатку. Он сложил разрытый песок в банку.

Луна не заглянула под крыльцо, только спросила:

— Так вообще говорят? — а потом, поразмыслив, удивленно добавила: — Пауки гнездятся?

Ксенофилиус чуть обернулся к ней, делая вид, что увлечен песком в своих ладонях. Это был волшебный песок, по типу летучего пороха. Какую тайну он в себе хранил, он не знал, потому что и Луна пока не знала.

— Конечно, гнездятся, — ответил он, выпрямляясь. — Пауки группируются, кучкуются, образуя жилища, гнездилища и логова. А еще они стаятся, то есть собираются в стаи.

Луна вздохнула. Она больше не ловилась на крючок, не интересовалась ни пауками, ни песком, ни цветными лентами.

Ксенофилиус вздохнул тоже. Знал ли он, что делать?

— Хочешь заведем парочку гномов в саду? — с энтузиазмом спросил он и подошел ближе.

— А можно? — не поверила Луна. Она теперь ни во что не верила. — Разве они не сами заводятся?

Он живо пожал плечами.

— Будь я садовым гномом, непременно поселился бы в нашем саду.

Он не знал, что делает, прощупывал почву.

Луна легонько качнула головой и отвернулась. Она посмотрела не на сад с жесткой, пожелтевшей травой, у которой твердые стебли и зазубрины по краям, что тронешь ее и на кончиках пальцев останутся следы. Она задрала подбородок, и взгляд ее скользнул по покатой крыше и окнам всевозможных размеров. Тяжелые от пыли занавески выглядывали сквозь стекло наверху.

И она поникла. Так всегда и бывало.

Ксенофилиус обнял ее за плечи, прямо земляными руками, пачкая одежду. Просто это не было важным.

Просто иногда людям нужно движение, выпустить энергию.

— Пойдем прогуляемся? — сказал он и повлек ее за собой. Она легко зашагала, как потянутая за веревочку. — Можем собрать ракушки для наших браслетиков дружбы.

— В ручьях же не водятся ракушки?

— А где?

Луна посмотрела на него, не замедляясь, пока они двигались к ручью. В ее глазах было столько вины, что он не мог представить себе эти глаза на лице ребенка. Но они были — она так повзрослела за эти месяцы.

Переживал ли он, что она до сих пор не колдует, как другие дети ее возраста? Что не подбрасывает вещи в воздух порывом сиюминутного детского восторга, не оживляет игрушки, не трансформирует ветки в мечи, а камни в лягушек? Конечно, нет, он не переживал об этом. Луна всегда была необычным ребенком. Она — особенная.

Но он все же боялся. Боялся, что ее волшебная палочка станет неподъемной от страхов, если дойдет до того, что она сможет ее получить. Он не сомневался, что это произойдет, ведь в ней было столько магии. Луна — чистая энергия, даже волосы ее чуть вздымались, как намагниченные, а воздух в ее присутствии будто вибрировал.

Да и, в конце концов, вдруг она колдовала тайно?

Например, зажигала по ночам огни на потолке, если ей становилось страшно.

Почему ей становилось страшно?

И кого же она боялась?

Ксенофилиус домысливал, он всегда умел этим заниматься. Его не было рядом, когда это случилось, он готовил обед. Пропустил настоящее происшествие, хотя это должно было стать просто событием. Ярко окрашенным — радостным. Пандора наверху занималась заклинаниями, шлифуя и совершенствуя их и свои способности. Ничего опасного внутри дома — таково было правило, и она бы не стала его нарушать, но заклятие ее убило.

Не было взрыва, ведь она не колдовала взрывы в доме.

Но что-то хрустнуло, тихо-тихо, так, что он и не слышал, а только увидел. Потом.

Луна тоже была там, лепила из глины, или собирала бисеринки в хитрый узор, или раскрашивала. Луна вообще любила рисовать и мастерить, но все это не было магией, хоть и казалось чудесным. Она была талантлива, в ней было столько энергии.

Волшебство рождалось у нее на глазах, свободно, как вздох, и так же легко, потому что колдовала Пандора. Даже в обстановке дома и царящей здесь атмосфере чудилась какая-то призрачная магия, ее отголосок, будто стены пропитывались.

И Луна пропитывалась. Она потянулась, ей вдруг захотелось… Она не успела попросить.

Хрустнув, у Пандоры треснула волшебная палочка. Она бы заметила, но губы ее уже разомкнулись, выпуская наружу заклинание. Она бы заметила, если бы палочка сломалась, а не треснула.

Но она не сломалась. И заклинание вырвалось, чтобы обратиться против нее, устремляясь назад.

Без всякого взрыва.

Луна чувствовала, что вмешалась?

Луна ведь всегда так остро все ощущала.

И это разбило ей сердце, им обоим, потому что они остались вдвоем, а глаза Пандоры не были закрыты, как и у всех, кто умер внезапно.

Луна не закричала и не заплакала, она вообще редко плакала. Она позвала:

— Мамочка?

А потом:

— Папочка?

Она не то чтобы не знала, чьих рук это дело, она даже не представляла, чем владела. Магия никогда не вырывалась из нее прежде, будто копилась, пряталась под ногтями и на кончиках волос. И Луна испугалась. Ксенофилиус хотел бы ей помочь, но когда он взлетел наверх, перепрыгивая ступеньки, только и смог прижать ее к себе, отвернуть и позволить не думать о плохом.

Этим он и занимался теперь всегда — не оставлял времени на грустные мысли.

Он знал, что память это не пустая полка, но все равно пытался ее чем-то заполнить. Будто воспоминания можно вышвырнуть из головы, как пыльные бутылки из кухонного шкафчика. Он пытался увлечь ее, заговорить, уболтать.

«Смотри какие пауки, песок, какие цветные ленточки!»

Но не получалось.

Он пытался вернуть ей веру в магию и в себя. Вернуть себе дочь. И он не знал, что делать.

— Мы будем собирать камни? — спросила Луна, когда они остановились у берега, шурша подошвами по гальке.

Ксенофилиус встряхнул головой и признался:

— Не знаю.

Луна ожидала, болтая ногой у кромки воды. Позволяла ему подумать, видя, что он проваливается в себя. Она сама часто так делала.

— Извини, — сказал он и потряс растопыренными руками перед лицом, прогоняя мысли. — Поймал мозгошмыга.

— Кого? Я никого не вижу.

И его осенило. Раз не осталось ничего, чем он мог бы ее заинтересовать, он придумает свое, новое, оживит это в воображении и выпустит на волю.

— Конечно, ведь они невидимые, — сказал Ксенофилиус, загадочно заглядывая ей за плечо. — Пробираются через ухо в голову и бродят там, вызывая печальные мысли.

Он изобразил пальцами дорожку до ее уха, а затем хлопнул в ладоши. Убив или поймав в ловушку? Он покосился на свои сложенные руки и раскрыл их, отпуская невидимое существо.

— В общем, — закончил он, — они размягчают мозг, потому и мозгошмыги.

Луна улыбнулась. Совсем чуть-чуть.

— Кажется, — сказала она, поигрывая пальцами у лица, — мне один такой тоже в голову залез.

— А я догадывался! Не создать ли нам очки, позволяющих их отыскать?

Луна задумалась, почему-то хмурясь.

— А как их прогнать, если уже знаешь, что они там? Копаются в твоих мыслях.

Ксенофилиус взглянул на свои руки, если бы он знал как, то уже бы прославился. Но он не был таким уж замечательным изобретателем, или философом, или отцом. Хотя старался. Может, сказочник из него выйдет толковее.

— Не все, что мы видим, имеет значение, — сказал он, осмотрев камни у себя под ногами. — Иногда важно лишь то, что мы могли бы увидеть.

Он подобрал синее стеклышко, поднес его к правому глазу, прищурив левый, и посмотрел на мир сквозь него.

— Я вижу прежде невиданное, не хочешь взглянуть?

И синяя-синяя Луна завороженно потянулась к нему рукой.