Зелёная шишка (джен)

Шишка из зелёного стекла.

Мне-почти-двенадцатилетней нравится считать этот цвет изумрудным. Я-которой-за-тридцать понимаю, что шишка всё-таки темнее, чем камни на башнях Изумрудного города. Другой оттенок. Но если совсем придираться.

Между чешуйками серебрится шершавый искусственный снег, можно поскрести ногтем.

На ёлку полагается сначала вешать гирлянду. Потом — самые большие шары: на нижние ветки, те, что посильнее и точно выдержат.

А потом я вешаю зелёную шишку.

Когда ёлку наряжают, рядом должен работать телевизор с праздничным фильмом. В тот раз это были «Новогодние приключения Маши и Вити». Температура у меня поднялась незадолго до финальной песни.

Почти двенадцать лет — это когда ты ещё хочешь зареветь, чтобы избежать неприятного, но уже отлично понимаешь слова врача.

— Воспаление лимфоузла. Можно оставить дома до завтра... Но я бы советовал на операцию прямо сейчас, потому что последствия, сами понимаете, могут быть разными.

Я ждала Нового года с начала ноября. А за несколько часов до него стою в растянутом домашнем халатике перед чёрной пропастью: вот сейчас, прямо с места — в больницу, к кафельным стенам и лампам под белым потолком, к врачам, неприятным процедурам. Далеко-далеко от мамы, дома и ёлки, которую только что закончила наряжать.

Зареветь хочется очень.

Но я слишком хорошо всё понимаю. Праздника всё равно не будет, потому что мама с ума сойдёт от беспокойства, а если мне станет хуже, дождаться скорой в новогоднюю ночь — сами понимаете... Последствия могут быть разными.

Я молчу. Мне-почти-двенадцатилетней очень жалко себя.

Мне-которой-за-тридцать очень жалко маму. Она думает секунд пять, потом наклоняется к своему зайцу — отлежавшему в больницах уже трижды, ненавидящему их всей душой и обожающему Новый год больше дня рождения.

И говорит, что надо ехать.

Когда наркоз начинает отходить, сначала очень темно. Потом вокруг внезапно много пространства. Потолок в палате высокий и с неприятным жёлтым оттенком, он кружится и не хочет вставать на своё место. Перед глазами мелькают какие-то лица, и на пару секунд вдруг приходит дикий страх: я не помню, как выглядит мама. А вдруг я уже никогда не смогу её узнать?

Снова темно.

В первый день вставать с кровати больно, ходить получается лишь к вечеру. В мире, сжавшемся до предела, существует только наша палата, коридор и туалет. На второй день появляются две соседние палаты, столовая и стол дежурной медсестры с телефоном. Но подойти и попросить позвонить — это про какого-то другого ребёнка, а не про испуганного зайца, конечно.

Стены палаты и коридора пинают меня между собой, словно мячик. Дома я часто хожу кругами, когда выдумываю что-то или учу стих. Теперь хожу и здесь: хотя двигаться еще немного больно, но зато пока ходишь, всё какое-то неопределённое, как будто до конца не существующее. А когда сидишь на месте, вокруг совершенно точно чужие стены.

К вечеру второго дня мамин заяц — пинаемый стенами мячик — докатывается до комнаты отдыха. Все смотрят телевизор, и я останавливаюсь, вслушиваясь в знакомую песню «Бременских музыкантов». Оглядываюсь.

И вижу ёлку — маленькую, пластмассовую, со смешной бледной хвоей.

На ветке среди нескольких блестящих шаров висит зелёная шишка.

Может, она чуть поменьше, чем дома. Может, немного другого цвета, не настолько изумрудного. Но я знаю, что она такая же. Нет, даже не так.

Она — та самая.

У меня в палате тумбочка завалена подарками: и игрушки, и новые книги. Но там нет нашей ёлки, и моего диванчика, который кажется мне похожим на корабельную койку, и маминого кресла, на котором обязательно надо висеть, навалившись животом на спинку и вытянув руки, и нашего нового календаря с тигром. Ничего нет.

В больницу даже маму, которая может всё на свете, пускают только на час в день.

А шишка пришла за мной насовсем. Пробралась сюда полностью.

Я трогаю её пальцем, отражаюсь в выпуклых стеклянных чешуйках и тихо говорю: «Привет».

Наутро испуганный заяц напоминает себе, что ему через месяц двенадцать, и почти не дрожащим голосом просит у медсестры позвонить. И потом делает это каждый вечер, потому что один приёмный час в день — это несерьёзно.

Я-которой-за-тридцать и представить боюсь, как мама каждый раз брала трубку на работе, когда вокруг занятия, серьёзные люди в военной форме и плакать совсем нельзя. А ей звонит её маленький заяц из противной больницы, который вместо нового года попал на операционный стол и хочет домой, но не пищит и даже не говорит об этом, потому что зачем друг друга расстраивать.

Мама может всё на свете, даже в голодные девяностые в первых числах января найти денег, чтобы накупить мне кучу подарков. Даже дозвониться отцу и заставить его прийти в больницу, потому что нет более гордого зайца, чем тот, что едет по коридору на папиных плечах, чтоб все видели.

Даже найти машину, чтобы через восемь дней заяц ехал домой как принцесса. Прихватив с собой новые игрушки и книжки. И надеясь, что зелёная шишка нашла способ вернуться.

И шишка справляется, встречает меня дома искрой цвета лета на стеклянном боку.

На ёлку полагается сначала вешать гирлянду, потом — большие шары.

А потом я вешаю зелёную шишку. В двенадцать, семнадцать, двадцать два, тридцать пять.

Думаю, это всё-таки изумрудный цвет.