След, который мы оставляем (джен)

Я была рождена на закате Золотого Века, перед самой Кали-Югой, обещанной нам Древними. Моё поколение было последним из Проснувшихся, и я никогда не видела счастливых матерей, прижимавших к груди своих младенцев. Моя собственная мать привела меня в Храм, когда мне было десять; и со слезами — счастья ли? — на глазах умоляла быть хорошей девочкой, чтобы тёплые деньки задержались ещё хоть ненадолго.

Они все очень хотели жить, и смертельно боялись холода. Я не боялась того, о чём понятия не имела, и очень хотела любви.

Нас было две тысячи послушниц, все осуждённые на Бесплодное Материнство. Как только мы достигали возраста Вхождения, нам приводили юношей; и мы рожали от них бездыханных детей, которых старушки Аскетицы тут же уносили и хоронили в Священном Бочаге: предполагалось, что с возвращением тепла они пробудятся и возродят нашу цивилизацию и преумножат её величие. Иногда вместо прекрасных юношей к нам в комнаты входили Старейшины или Мудрые; и мы принимали их, потому что не знали ничего другого. Дети от них рождались более бледные, чем обычно, и кто-то говорил, что это счастливый знак, а кто-то — что они дважды мёртвые. Я не знала, кому верить, и просто надеялась, что хоть кто-то из моих отпрысков увидит свет Солнца.

Во время, не занятое Материнством или послушничеством, нам дозволялось выходить на улицу и медитировать на природу; но Мудрые внимательно следили за тем, чтобы мы не нарушали своей чистоты и возвращались домой до наступления темноты. Свет Луны считался хуже скверны для наших тел и умов, оттого во все ночи, кроме полнолуния, ставни Храма были плотно захлопнуты. Лишь изредка я позволяла себе приоткрыть створку окна в своей маленькой келье и сквозь щёлочку полюбоваться жидким серебром, падающим на холодный мир за пределами всего того, что мне было знакомо. Дни тянулись бесконечно долго, но Старейшины непрерывно жаловались на то, что Солнца становится всё меньше и меньше и скоро оно совсем перестанет показываться на горизонте. Я и сама начала замечать, как становится всё холоднее.

Я была ещё совсем молода и прошла через всего пятнадцать циклов Материнства-Рождения, когда заметила, что руки мои начали темнеть, а лицо становиться сухим и выцветшим. Мудрые говорили, что это ничего; но я видела, как перешёптывались Аскетицы за моей спиной. Я поняла, что времени осталось совсем мало — если меня не убьёт холод Кали-Юги, я погибну от неведомой хвори, и никто — никто! — не сможет или не захочет мне помочь. А я всё ещё хотела любви…

В тот раз у меня был самый юный и самый прекрасный мальчик из всех, которые у меня были. Я попробовала разговорить его; он оказался младше меня, я была его первой. После акта он плакал мне в плечо и говорил, что он не верит в Великий Цикл; что больше никого нет и никогда не будет; что холода настали слишком быстро, и из его сверстников Проснулся только он один; рассказал, как подруги его матери рыдали над телами своих неживых детей; как одного за одним опускали в Священный Бочаг в надежде, что когда-то ещё, в новой жизни, Солнце согреет эти безжизненные тела, и они встанут, чтобы построить своё — уже не-наше — будущее.

Он плакал, и моё сердце разрывалось от ненасытного желания любви.

Он ушёл; не знаю, со сколькими он ещё был потом — мне это неинтересно. До начала Кали-Юги оставалось совсем немного времени, и, наверное, обряды Материнства в Храме вскоре прекратились; но я, я носила под сердцем своё драгоценное дитя, самое нежное, самое прекрасное из всех, и я должна была увидеть его нежную улыбку до своей гибели.

Я должна была заставить его Пробудиться. И для этого я была готова на всё. Даже сбежать из Храма, где провела почти всю свою жизнь.

* * *

— Опять жужжишь, зараза? — беззлобно спросил Игнат Маркович муху, летавшую по его холостяцкой кухне. Та отозвалась невразумительным "вж-ж" и врезалась в стекло древнего советского серванта. Мужчина оглушительно расхохотался и хлопнул ладонью по столу. — Эх, Машка, ну даёшь!

Игнат Маркович был писатель. Ну, как писатель, — не Лев Николаевич, конечно, и не Фёдор Михайлович, но книжонки старательно строчил одна за одной, да деньги от издательства получал. Иллюзий насчёт собственной гениальности не имел, и оттого угрызениями совести и лишним перфекционизмом не страдал. По будням практиковал ЗОЖ, в субботу позволял себе стопарик водочки в приятной компании, по воскресеньям навещал маму. Словом, жил себе в удовольствие, в ус не дул за неимением оного — не любил он лишнюю растительность на лице. Сейчас его ждал очередной заказ от крупного издательства, и с ним нужно было поторопиться — он обещал новую книгу в серии ещё месяц назад, а в ней конь не валялся.

Дело в том, что всю последнюю неделю Игната Марковича одолевала хандра. Он спал до четырёх дня, потом час ворочался, потом час читал новости, потом набрасывал на своё мощное — без иронии — тело старый, но нежно любимый халат и шёл варить кофе. После поллитра кофе да с десятью ложками сахара, как он говорил, его "котелок начинал варить", и тогда он садился за работу; но дело не шло. За окном — унылая слякоть, мама завела себе дурную привычку звонить и вредным голосом настаивать на внеочередном визите, а после жаловаться на постоянную мигрень и говорить, мол, ты меня совсем не любишь. "Люблю, мам, конечно", — вздыхал Игнат Маркович и в очередной раз отговаривался избытком работы. Мама только фыркала в ответ — не верила, что "каким-то крючкотворством" можно заработать приличные деньги. Она считала, что настоящий мужчина должен работать исключительно руками, а не головой.

И вот в эдакой обстановке Игнату Марковичу нужно было написать очередной роман. Понятное дело, что никакого вдохновения у него и в помине не было, идеи не появлялись, озарений не происходило, и он уже начинал прикидывать, какую из своих прошлых книг взять в качестве основы, маленько подрихтовать сюжет, заменить старых героев новыми, да так и выпустить — авось читатели уже всё забыли и не заметят, — да как-то вечером, дымя в форточку (да, некультурно, но не в подъезде же курить назло соседям! А на улице холодно, и очень лениво одеваться) заметил на отливе крупную муху, ещё дёргающую лапками, и сам не понял, как бросился её оттуда доставать. Ох и пришлось же ему повозиться с утеплителем на окне! Сначала отдирая, потом приклеивая заново. Зато муха была успешно спасена, отогрета под лампой накаливания и торжественно наречена Машкой. И вот эта Машка составляла Игнату Марковичу компанию уже третий день, чем он был страшно доволен.

— Эх, девонька! — говорил он, по умолчанию относя её к женскому полу. В насекомых он не разбирался, а потому опирался только на великий и могучий русский язык, в котором слово "мух" мужского рода не было предусмотрено. — Как же так тебя угораздило!

Муха Машка в ответ жужжала, так, мол, и так, летала-летала, а тут эта ваша зима, замёрзла бы совсем, если б не ты, милсдарь писатель. И Игнат Маркович снова смеялся тому, как ловко она — в его голове — ему отвечает. Роман был заброшен, звонки от представителя издательства игнорировались — мир сузился, словно кошачий зрачок, до размера одной хорошо отапливаемой квартиры, и в нём остались только два живых существа: человек и его муха.

— Машка-Машка, — приговаривал Игнат Маркович, располагаясь в кресле, — знала б ты, тварь бессловесная, как нам, словесным, трудно эти самые словеса в ниточки речи скручивать! Особенно тем, кто этим зарабатывает. Вот и сейчас мне проще придумать тебе фантастический бэкграунд, чем оформить пассивную мысль в текст. Но издатель-то пустыми мыслями не кормится! Жаль, нет такого приборчика, чтобы р-раз! и фантастические грёзы сами собой в текст оформлялись, оставалось только вычитывать и причёсывать.

"И наслаждаться собственной гениальностью ещё скажи", — прожужжал ответ Машки в голове писателя. "Ты сам себе, если уж на то пошло, такой приборчик".

— Совершенно верно, Маша, совершенно верно, — задумчиво соглашался Игнат Маркович и шёл к компьютеру набрасывать идеи новых фэнтези-миров.

* * *

Я не помню, как я оказалась в Раю. Помню только холод, смрад, ветер и завывания Кали-Юги. Как страшно! Я бежала от бессмысленной смерти, но она оказалась повсюду. Я искала укрытие, достаточно тёплое и влажное для того, чтобы моё пока ещё нерождённое дитя Проснулось, но везде было одно и то же, одно и то же. Видимо, правы были Мудрые со своими обрядами Бесплодного Материнства! Наконец, в моём теле закончились силы, и я рухнула прямо там, где стояла.

Пришла в сознание я в ярком и необычайно жарком месте. Вкусно и уютно пахло. Чуть поодаль я нашла еду и место для сна. "Неужели я пережила Кали-Югу?" — думала я, но тут же отбросила глупые мысли: всем было известно, что она длится множество поколений, а выжить в ней невозможно. Вариантов оставалось два: либо меня кто-то спас (но кто и зачем?), либо я попала в Рай. Судя по обилию тепла и пищи, верно было второе. Мудрые говорили, что в Раю оказываются все, но Рай у каждого свой. Мой Рай… Я задумалась, правда ли мой Рай так хорош, как вспомнила про самое важное, что у меня было, замерла, и прислушалась к себе.

Дитя было во мне, и дитя было живо. Осанна! Даже если я умерла, меня не разлучили с моим ребёнком! Осталось только подготовить всё необходимое и он Пробудится, я уверена, я точно знаю!

Всё должно было пройти идеально. Второго шанса у меня не будет. Я позаботилась обо всём, о чём только имела представление, и, наконец, пробил час: я устроилась в гнезде и произвела на свет чудное, тонкое и сияющее создание, моего Ангела. Он открыл глаза, и мне захотелось танцевать от радости: Пробудился! Пробудился! Я прижала его к груди и бросилась в пляс.

* * *

Игнат Маркович отвлёкся, чтобы покурить, и высунулся в форточку. Идея была неплоха, но чего-то не хватает… Текст слишком восторженный и вялый, читателю такое не придётся по вкусу.

— Разбаловал я вас, — сказал писатель своей воображаемой аудитории. — Не жирно ли будет три книги в год? У меня столько воображения нет. А вымучивать из себя — так вы же первые скажете, мол, скатился. Эх!

Игнат Маркович крякнул и тут увидел соседского кота, который пробирался к нему по перилам балкона.

— О, Васька! Здравствуй-здравствуй, — посторонился он, давая коту запрыгнуть в форточку. — Давно не виделись, рыжий! За зиму вон как раздобрел!

Последнюю фразу писатель произнёс, запустив ручищу в пушистую шерсть. Кот придирчиво подмяукнул и умчался вглубь квартиры, задрав хвост.

— Во нахал! — восхитился Игнат Маркович. — Поздороваться не успел, а уже пошёл территорию осматривать.

И поспешил за незваным гостем.

Тот, впрочем, чувствовал себя как дома, попробовал чай в кружке, раскидал бумажки, сел в центре стола и начал вылизываться в причинном месте. Писатель уже было снова потянулся его погладить, как тут Васькино внимание привлекло жужжание откуда-то из-под шкафа: он навострился, распушил усы, улавливая одному ему ведомые колебания, потом подобрался, встал в охотничью стойку и р-раз! — в два прыжка оказался рядом со шкафом и запустил туда обе лапы.

— Вж-ж! — грустно сказала прибитая Машка и умерла своей мушиной смертью. Васька, довольный собой, выгреб её лапой из-под шкафа и принялся есть.

Игнат Маркович, ставший невольным свидетелем печальной сцены, только покачал головой.

— Эх ты, тварюка бессовестная. Она ж моим компаньоном была, писать мне помогала. Впрочем, — беззлобно пожал плечами писатель, — кесарю — кесарево, а мухе ничем теперь не помочь. Да дальше я и сам как-нибудь справлюсь.

Кот лениво махнул хвостом.

— Пойдём, пиратская твоя рожа, молочка налью.