Фотокарточка на память (джен)

Оправляться от легкой контузии меня отправили в замшелую деревеньку Н., где я и провел три неспешных месяца в сорок третьем. Пожалуй, месяцы те были одними из самый безмятежных: парное молоко из крынки, туманные утра, роса на скошенных полях, скрюченные фигуры баб в полях, крики одинокого петуха и — тишина. И — тягучесть жизни, когда каждую минуту живешь и понимаешь, что живешь. Потом уж, после войны, и до самой старости я не помню, чтобы была минутка присесть и подумать: все бежали вперед без оглядки, лишь бы забыть и успеть, поднимали страну, строили будущее, растили детей. А вот минуты и не было. А там, в деревушке...

...Просыпаюсь. Немилосердно болит раздробленное и наспех собранное в фронтовом госпитале колено, а в контуженной голове словно гудит рой назойливых пчел.

— Ильинишна! — зову ее тихо, боясь, что не услышит, но громче звать нет сил.

Ильинишна слышит: за стенкой избы раздаются неспешные шаги. Моей бабке, что жила здесь до прошлой голодной зимы, она приходится троюродной сестрой и помнит меня с босоногого детства. Она и организовала машину, чтобы меня довезли от станции до деревеньки. Других родных у меня нет — сестра в Ленинграде умерла от голода, родителей при обстреле завода зацепило осколками. Говорил же: уезжайте вы, пока не поздно — не послушали.

— Молока уж надоила — будешь? — глаза у нее добрые, смотрящие словно издалека. — Хлеб сейчас из печи достану.

С трудом поднимаюсь с постели и неуклюже пытаюсь сесть. Перед глазами вдруг плывут разноцветные круги, и я с некоторым сожалением думаю, что война превратила меня, тридцатилетнего мужика, в ровесника Ильинишны.

Поднимаюсь, неторопливо дохожу до накрытого стола. Завтрак по солдатским меркам богатый и душевный: яичница, серый хлеб и молоко.

Ильинишна ничего не ест, только наливает молоко себе в кружку и в миску рыжему коту, что вертится под ногами.

— Пей, Васенька, пей, — она ласково гладит его. — Ишь, какой худой стал. Зерна-то толком нет, вот и мыши повывелись.

Ем молча, наслаждаясь каждым кусочком. Третья неделя, как я здесь, у Ильинишны. Здесь все время так тихо, что даже не верится, будто там, далеко, — война. Она снится ночью, напоминая о себе снова и снова, и внутри копошится неловкое чувство вины: я в глухой деревне пью молоко, а мои фронтовые товарищи умирают под огнем винтовок и танков.

— Поправишься — и снова умирать поедешь, — Ильинишна словно читает мои мысли. Ее глубокие морщины складываются в узоры. — Не торопи смерть-то. Навоюешься еще. Эх вы, мужики, все об одном...

Выхожу на улицу и сажусь на крыльцо. Поют птицы, июльское солнце начинает припекать. Вытаскиваю из кармана папироску и закуриваю.

Хорошо!

Вдали, на пригорке, среди стройных берез, виднеется крыша и часть дома, когда-то окрашенного белой краской.

— Там — что?

Ильинишна следит за моим взглядом.

— Да дом барский, усадьба, — она берет под мышку охапку белья для стирки. — В восемнадцатом году как разорили да частично пожгли, так и стоит развалюхой. А я ведь там поломойкой служила, у барина-то.

Я поглядываю на Ильинишну. Ей сейчас, в сорок третьем, около семидесяти. Значит, хорошо еще помнит уклад имперской жизни.

— Как барина-то звали? — встаю и иду за Ильинишной. — Большая семья у них была?

— Владимир Александрович, я еще его отца помню. Пособи маленько, поверни вот эту ручку... А семья — большая. Трое дочерей, двое сыновей. Красивые все, холеные, девки в платьях все бегали, белых муслиновых. Я таких и не видывала больше никогда.

Ильинишна умолкает. Стирка отнимает у нее достаточно сил, но помощь она отвергает. Я понимаю: ей до последнего хочется быть деятельной. Да и я уеду — кто поможет? В деревне одни бабы да дети малые.

Медленно добираюсь до края ржаного поля и долго пью из ручья, бегущего по лесной опушке. Высоко, в летней голубизне неба, летают птицы.

Смотрю на свое отражение в воде: обычный русский парень с короткими русыми волосами, круглым лицом с ямочкой на подбородке и серыми глазами. Таких — тысячи.

Прислушиваюсь: нет, не грохочут снаряды. Только бабы поют в отдалении, на том конце поля.

Ложусь на траву-мураву, раскидываю по сторонам руки и закрываю глаза. Как в детстве, когда по землянику ходили. Родители тогда еще крепкие были, молодые, работящие. Сестра картины акварелью писала, у Ильинишны в шкафу целый ворох остался.

А потом — завертелось все: я в училище под Москвой уехал, сестра — в Ленинград, на художницу поступать, а родители места на заводе нашли: работа пыльная, но кормила.

В ночь перед началом войны мы с Ниной по Москве гуляли до самого рассвета. Я ее тогда первый раз поцеловал на Патриарших. До того момента мне как-то не до женщин было, я к ним относился легкомысленно: погуляли, помиловались да разбежались. Когда я увидел Нину, сразу понял: убежать от нее не получится. Было что-то в ее серых глазах такое, что меня сразу веревкой привязало. И голос у нее такой был звонкий и нежный, я таких не слышал раньше.

Нина работала в библиотеке, где я ее и встретил: пришел взять книгу по военной подготовке. Сказал тогда:

— Такая красивая — и в библиотеке!

Она засмеялась, посмотрела на имя на моем билете и ответила:

— Ничего вы, Петр, не понимаете. Тут ведь везде — богатство. Позади вас — Тургенев, над вашей головой — Толстой.

— Буржуи, — буркнул я, и она неодобрительно покачала головой, словно огорчилась, что и я такой же, как все — со своими нападками на буржуев.

— Ладно, — сказал я негромко, протягивая ей книгу. — Я вам мороженое куплю, а вы мне про Тургенева поподробнее расскажете.

Нина рассказала. И про "Бежин луг", и про "Записки охотника", и про Базарова — про все. На третью нашу встречу мы гуляли допоздна и рассвет застали на Патриарших. Утром я записался на фронт, а после мы сделали фотокарточку на память.

Достаю ее из кармана и долго рассматриваю. Безмятежные лица, еще ничего не знающие и не представляющие, словно детские.

Последнее письмо от Нины пришло полгода назад: она устроилась санитарной сестрой на линии фронта, в свободное время читала солдатам книги, жгла керосинку, за что и получала выговор от начальства.

А потом я получил весть от ее фронтовой подруги: Нина погибла при наступлении, истекла кровью от ранения в живот. В кармане у нее лежал "Бежин луг".

Встаю, стряхиваю муравьев с одежды и поворачиваю к дому. Бабы в поле еще поют, но мне не хочется идти к ним: я быстро устаю, а они странно смотрят на меня голодными глазами и как-то натянуто улыбаются.

Ильинишна уже возится с обедом, Васька крутится тут же, жалобно мяукая.

— Нагулялся? Ешь, — она ставит передо мной тарелку с вареным пшеном. — Масло только кончилось, надо сбить.

Сметаю тарелку в один миг. Запиваю водой и иду отдыхать.

— Вот, полюбуйся, — Ильинишна, шаркая, заглядывает в комнату и протягивает Алькины старые акварели. — Может, их в Петербург послать? Красиво намалевано-то.

Беру акварели, внимательно, с замиранием сердца рассматриваю. Вот родители на лавочке во дворе: мама с полевыми цветами, папа со старым аккордеоном, у их ног — наша собака Белка. Ее потом медведь задрал, когда совсем старая стала. Мама плакала, а папа на другой день нового щенка принес, от тети Зины. Как его звали?

А вот и я — в смешной кепке. Хотел стать моряком, но взяли только в стрелковое. Папа тогда страшно гордился.

Складываю акварели в папку и завязываю потертые веревочки. Заберу их, как только война закончится и я найду себе угол. Ценности они никакой не имеют для Академии, только для меня.

Спустя недели три я уже чувствую себя достаточно окрепшим, чтобы подняться по холму к старой усадьбе. Я плохо ее помню: у бабушки мы гостили всего недели три, не больше, а сами жили в соседнем городке, в двух часах езды.

Помнится только, что нас ребята постарше пугали неусопшими душами, живущими в усадьбе, и мы к ней боялись подходить.

— Правда это, — рассказывает мне моя проводница до усадьбы, темноглазая Катя. Ей около двадцати, она хороша собой: загорелая, крепкая, не боящаяся тяжелой работы. — Мне все мерещится, что в сумерках кто-то стоит на ступенях в белом платье, а на платье — пятно кровавое. А потом взмахнет этот кто-то руками — и исчезает. А иногда доносятся из усадьбы голоса, словно веселье какое, охота или застолье. Глянешь — нет никого. Чудно!

Я пожимаю плечами. Вечно что-то женщинам видится, чего нет. Сказки это все — про неусопших.

Останавливаемся на вершине холма, и я с любопытством разглядываю дом, каких полно в России: два этажа, на втором — балкон, поддерживаемый колоннами, на покосившемся фронтоне — резные фигуры. Окна разбиты, крыльцо сгорело, часть дома разобрана на дрова.

Катя остается в саду, срезая розы с уцелевших кустов, а я захожу внутрь. Пахнет сыростью и горелым деревом, под ноги лезет всякий мусор: осколки, поломанные стулья с содранной обивкой да рассохшиеся половицы.

Хожу из комнаты в комнату. На стенах кое-где под слоем пыли проступают обои с цветочками или с геометрическими узорами, модными в начале века. В гостиной на потолке в углу сохранилась лепнина, но люстр нигде нет: только торчат одинокие крючья. И старинные печи с отколотыми изразцами прячутся по углам.

Наклоняюсь за валяющейся на полу книгой, которая оказывается потрепанным томиком стихов Некрасова. Внутри — пометки и комментарии изящным, явно женским почерком. В самом конце, под обложкой, фотография и сложенная вчетверо записка.

Раскрываю ее и облокачиваюсь о подоконник: так больше света.

"Дорогой Николя! Мы все ждем тебя из Петербурга и безумно скучаем. Mama все спрашивает, сколько осталось дней, и спрашивает Зину, не забыла ли она про пирог. Вишни уже совсем налитые! Papa надеется, что ты привезешь столичные новости: у нас здесь совершенная скука! На прошлой неделе только и было что прогулка в поля, где пасутся жеребята. Мы набрали букеты, Аня сделала изумительный гербарий. Утром была гроза: мы стояли на балконе, и ветер трепал платья и волосы, а мы смеялись. Так стало свежо! Вечером пойдем с Иваном до реки, послушаем, как поют девушки перед праздником Купалы. Какие у них голоса! Я бы очень хотела петь, поступить в театр, вырваться из нашей сонной жизни... Я"

Письмо обрывается. Складываю его и прячу в карман, потом рассматриваю фотографию. Катя, с охапкой цветов, заглядывает в комнату и подходит поближе, поеживаясь.

— Она! Я ее на крыльце видела! — Катя, побелев, тычет пальцем в лицо девушки на фотографии. — Пойдем отсюда, мне страшно.

По спине пробегает холодок, но я делаю беззаботный вид и выхожу в сад вслед за Катей. До деревни мы идем молча и на первом перекрестке расстаемся, хотя и с сожалением. Хорошая девушка, Катя. Она, уже позабыв об испуге, весело и застенчиво машет мне на прощание букетом роз.

Ильинишна ждет меня в кухоньке, заваривая травяной чай. Я сажусь на низкий табурет и кладу фотографию на стол.

— В усадьбе нашел. Знаешь, кто здесь?

Ильинишна вытирает руки о передник и осторожно берет фотографию заскорузлыми пальцами.

— Фотокарточка-то как сохранилась, вот это чудеса, — она тяжело вздыхает. — Да вот, посередине в первом ряду, владелец усадьбы. Справа — жена его, Мария Кирилловна. Трое дочерей: Елизавета, Анна и Софья. И сыновья. А во втором ряду прислуга, что была допущена к семье. Управляющий Семен, горничная Татьяна и кухарка Зина. Жили хорошо, но скромно.

Рассматриваю лица, ничего не знающие о своей судьбе.

— А что с ними стало?

— Софье повезло: она за год до революции замуж упорхнула и заграницу уехала. Сыновья в гражданской погибли. Барина и жену его на дереве вздернули, когда революционный рейд пришел, остальных расстреляли за сочувствие к буржуйской власти. Девочек снасильничали, уж больно красивые были, а потом убили: Аннушке шею свернули, а Лизу штыком закололи. Печник наш рассказывал. Говорил, кричали страшно. Рейд тот и на нашу деревню посягал, да мужики отбили баб. В гражданскую ужасти были, одна за другой. Свои своих же мучали. Дом барский потом пытались сжечь, да погода была сырая, лили дожди. Ушли они, а мы потом всех похоронили.

Вспоминаю слова Кати о призрачной девушке на крыльце в кровавом платье и ерзаю на скрипучем стуле. Значит, неусопшая душа все-таки там бродит...

Снова беру фотокарточку. Вот он, технический прогресс: запечатлеть навсегда один крошечный момент, секунду жизни, которая останется навсегда в замершем пространстве. А что потом, как, когда — никто не знает. Мы с Ниной на нашей фотокарточке тоже не знаем, только смотрим да улыбаемся. А жизнь идет.

— С кем в усадьбу-то ходил? — Ильинишна достает из печи печеный картофель.

— С Катей.

— Хорошая девка, хоть и молодая. Ты присмотрись к ней. Поумнее многих будет, — Ильинишна кивает, садится напротив меня. Голова ее повязана старинным платком. — Трактористу отказала, тот на фронт сгоряча и ушел. Вот на той неделе похоронка пришла.

Я убираю фотографию в карман и задумчиво принимаюсь за еду. Судьба владельцев усадьбы никак не идет из головы. Жуткое кровавое время, да и то, в какое я живу, — не легче. Одна смерть вокруг.

— А дальше что, Ильинишна?

Она усмехается морщинистыми губами.

— Дальше — жизнь, Петя. Чему быть, того не миновать. Ешь спокойно и живи. Помирать придется — помрешь. А бояться этого не стоит. Вона вечер какой сегодня теплый да тихий. Радоваться надо.

Перед отъездом на фронт, в тыловые войска, я зашел к Кате. Мы много раз гуляли вместе в полях, собирали землянику, беседовали, но усадьбу старательно обходили стороной: мне под конец тоже стали тени мерещиться.

Оказалось, что Катя мечтает стать швеей и шить красивые платья. У нее даже были сделаны неуклюжие наброски фасонов простым карандашом, которые мне, ничего в моде не понимавшим, понравились.

— Ждать будешь? — спросил я ненапористо, но с надеждой.

Катя улыбнулась и кивнула. Я пожал ее руку и пошел обратно, к избе Ильинишны, где меня ждала машина из соседнего села.

Я уезжал с отчаянным чувством тоски и некоторым страхом неизвестности. В кармане у меня лежал томик Некрасова, неоконченное Лизино письмо и фотокарточка семьи.

Дважды еще я был ранен, но легко. Свезло, наверное. А может, кто-то хранил меня. И когда война закончилась, я сразу вернулся в деревушку Н. Ильинишна незадолго до того умерла, и Васька, худой и грязный, одиноко сидел на крыльце ее дома.

Мы с Катей забрали его с собой в Москву.