Яд (гет)

Шторм.

Яхту ощутимо швыряет из стороны в сторону, но я все равно остаюсь на палубе, игнорируя рекомендации спуститься в каюту. От пропитанного солью воздуха горчит в горле, от качки ноет колено, но, словно завороженный, я не могу оторваться от созерцания волн. Волн, с гребней которых ветер срывает ошметки седой пены. Он дует с запада, и тем не менее похож на тебя. Холодный, сильный, непредсказуемый… пьянящий.

Ты тоже дурманишь голову, как крепкий алкоголь, даже когда кажешься мягкой и нежной. Такой ты мне запомнилась в нашу первую встречу. Милая хрупкая незнакомка, улыбнувшаяся из окна отъезжающего автобуса. На душе моей в тот день было хмуро, а от твоей мимолетной улыбки вдруг стало светло. Сколько раз я потом ночами лежал рядом с уснувшей Мэри и вспоминал твое лицо. В то время мы уже не ладили с ней как прежде, но вряд ли это могло послужить мне оправданием. Она носила моего ребенка, а мне грезились твои задумчивые глаза. Ты уже тогда загипнотизировала меня?

Ветер сбивает облака в клубящиеся глыбы, и начинается дождь. Он хлещет по воздуху рваной рыбацкой сетью, а там, где еще недавно рисовалась четкая линия горизонта, — темная косматая бездна, в сердце которой — ты.

В первое время я каждое свидание давал слово сделать последним, но возвращался вновь. Потому что ты мой наркотик, мой горько-соленый яд, мое лезвие бритвы, без которого жизнь теряет краски.

Как случилось, что ты стала моей аддикцией? Ведь настоящее лицо ты прятала недолго. Уже при второй встрече, еще не раскрыв настоящего имени, ты показала себя властной, холодной и жесткой. Потом же и вовсе стало понятно: в глубине твоих глаз плетет паутину смерть.

Организуя первое свидание, я говорил всем, что мной движет профессиональный интерес. Какого черта! Я же не психиатр. Но я сам верил в эту версию, упорно не замечая правды. А правда была в том, что ты мне снилась.

— О, меня навестил сам Джон Ватсон, знаменитый друг моего знаменитого брата, — безмятежно приветствовала ты меня тогда. Ты старалась выглядеть несломленной, а я почему-то подумал о хрупкой фарфоровой куколке, пожизненно запертой в холодных серых стенах. И в глазах безжалостной серийной убийцы-психопата мне почудились тщательно скрываемые боль, отчаяние и крик о помощи.

Позже я много раз думал о том, что они, возможно, вовсе не скрывались, а напротив, искусно разыгрывались, но к окончательному выводу так и не пришел.

Каменистый остров с мрачной громадой крепости-тюрьмы возникает из круговерти воды и ветра внезапно: хотя я все время внимательно его высматриваю, но замечаю только на подходе. Миновав подъемные ворота, яхта швартуется в глубоком гроте, и, сойдя по трапу, я попадаю в подземный тюремный холл, оборудованный по последнему слову техники: металлоискатели, камеры, сканирование сетчатки. Мой визит согласован, поэтому формальности занимают немного времени — около четверти часа.

Ты встречаешь меня сдержанной теплой улыбкой. Я ловлю себя на остром желании считать ее искренней, но усилием воли заставляю себя не верить.

— Джон.

— Эвр.

Мое сердце ускоренно бьется, возвращая жизни вкус. Ты кажешься слабой и беззащитной, а на деле за каждым плавным движением может таиться смертельная опасность. Тем не менее, я прошу открыть двери и прохожу сначала в тесный тамбур-шлюз, а потом, когда за спиной защелкивается первая дверь и впереди открывается вторая, внутрь твоей камеры. Так я оказываюсь один на один в клетке… с кем? С тигрицей? Змеей? Или колючим восточным ветром?

В первый раз я рискнул, желая показать, что не боюсь тебя. Потом такое общение стало для нас нормой. То, что становится привычным, кажется безопасным — заблуждение, которое может стать роковым. Я напоминаю себе о бдительности, что на самом деле очень смешно, ведь скоро яд оставит от моего самоконтроля лишь жалкие лохмотья.

Симптомы отравления уже дают себя знать. Я выкладываю книги и диски, которые принес по твоей просьбе. Иногда наши руки соприкасаются. Твои пальцы всегда холодны как лед, но их прикосновение вызывает жар. Как и твое дыхание.

Ты показываешь мне свои новые рисунки, рассказываешь о снах и кажешься смирной и открытой. Однако твой взгляд ни на секунду не перестает быть пытливым и проницательным. Ты изучаешь, анализируешь меня так же, как я тебя, только наверняка с гораздо большим успехом. Что касается моих успехов, то все они не более чем предположения. Самое разумное заключается в том, что я тоже привношу в твою жизнь желанное разнообразие и именно поэтому до сих пор жив, несмотря на все свои безумства. Ну и, пожалуй, еще одно — я веду себя достаточно глупо, чтобы ты не теряла надежды когда-нибудь с моей вольной или невольной помощью вырваться из тюрьмы.

Твоя близость, твой голос туманом проникают в разум.

— Есть еще кое-что, но не для камер, — ты говоришь своим неподражаемым полушепотом и слегка улыбаешься. Мы проходим в приватную зону, в которой не ведется видеонаблюдение. Я убедил Холмсов, что возможность уединения должна позитивно повлиять на твое состояние. С тобой мы ни о чем не договаривались: ты даже не просила, просто дала понять, что быть все время на виду утомительно, — но мои предположения подтвердила. Впервые заговорила с братьями.

В скрытой от глаз надзирателей комнатке — книжный шкаф, письменный стол и стул. Все намертво вмонтировано в пол. Тесно. Подойдя к столу, ты оборачиваешься. Тонкие бледные губы растягивает улыбка кобры, зрачки расширяются и как будто слегка пульсируют. Твоя рука легко ложится на мой напряженный пах, вырывая непроизвольный стон. Когда ты так сделала в первый раз, я пытался сопротивляться — яд оказался сильнее.

Пока наши рты заняты поцелуем, ты продолжаешь неспешно гладить мой член через брюки. Ты все делаешь неспешно, тягуче, мучительно. А когда я не выдерживаю и рывком сдергиваю вниз твои пижамные штаны, ты едва слышно снисходительно смеешься, продолжая гипнотизировать взглядом. Подсаженная мною на стол, ты медленно подаешься вперед и лениво тянешь меня за ремень, но при этом быстро облизываешь губы. Чувство, похожее на торжество, вызывает у меня ухмылку, которую я представляю себе плотоядной. Под краями еще застегнутой пижамной рубашки виднеется белый треугольник плоского живота. Я провожу по нему ладонью. Сминая мягкую ткань, поднимаюсь выше, скольжу по груди, попутно очерчивая затвердевший сосок, и надавливаю на плечо, плавно, но настойчиво. Твои глаза лихорадочно блестят, ты тяжело дышишь и отклоняешься назад. Взгляд становится требовательным, тонкие пальцы сжимают ворот моей рубашки, но, быстро расстегивая пуговицы пижамы и лаская языком упругую грудь, я вхожу в тебя только пальцами. Раздается удивленно-разочарованный возглас-стон. Наверное, я играю с огнем, но ты запрокидываешь голову и выгибаешься навстречу.

Твое лоно узкое, мокрое от смазки и невероятно горячее. Войдя в тебя в первый раз, я едва не кончил мгновенно, потрясенный остротой температурного контраста. Но сейчас стонешь и извиваешься подо мной ты. Я не хочу больше испытывать твое и свое терпение и вонзаюсь в тебя изнемогающим от вожделения членом, покрываю поцелуями выгнутую бледную шею, ухо, блестящий потом висок и, кажется, вот-вот сойду с ума.

— Спаси меня! — хрипло шепчешь мне в шею, до боли вцепляясь пальцами в плечи. — Спаси меня… от меня… доктор.

Я чувствую твои спазмы и… верю твоим словам. И изливаясь в тебя, отчаянно хочу думать, что все это для твоего исцеления.

Терапия удалась.

После секса ты сразу теряешь ко мне интерес. Невозмутимо приводишь в порядок свою одежду и садишься за стол с книжкой. Мутным взглядом я успеваю заметить, что это что-то из Сартра.

Спустя час с момента прибытия я покидаю Шеррингфорд, унося в портфеле исчерканный масляным карандашом (мягкий грифель без оболочки исключает возможность использования его в качестве орудия убийства) труд Альбера Камю. Там же на полях пометки — будет что написать в отчет для Майкрофта.

В этот раз яд не убил меня. Это не означает, что мне точно так же повезет и в следующий, но все равно: пройдет месяц или пара недель, и я приду к тебе снова, Эвр.