Они не боялись огня (гет)

Примечания:

Действие происходит в 1981 году, апогей Первой магической войны

Амелия не чувствует своих ног. Спотыкаясь, она бежит к дому брата. Затерянный в глухой маггловской деревушке, он всегда светил уставшему путнику приветливым огоньком с окна второго этажа. Теперь все окна молчаливы и пусты. Щерятся осколками стёкол.

Воздух поит мелкий дождь, но не скоро уйдёт едкий дым и страшный запах, что остался хозяином в погоревших, обглоданных лютым огнём деревенских домах. По сравнению с прочими дом Боунсов ещё легко отделался, но… над ним одним клубится чёрный череп, точно сотканный из гари и пепла. Чтобы развеять эту печать, потребуется ещё много времени. Больше, чем чтобы выправить память уцелевшим свидетелям, которых подняли с кроватей вспышки и грохот, нестерпимый жар.

Впрочем, Амелии кажется, что времени нет.

— Пустите!

Её не желают пускать на порог. Она достаёт удостоверение министерского работника, но ей твердят что-то про то, что никаких посторонних…

— Это мой брат, мой брат!

— Что здесь такое? — на крыльце появляется ещё один мракоборец.

Амелии наплевать, хоть чёртова дюжина. Она не желает замечать их лиц, хоть в Министерстве наверняка не раз встречалась с каждым из них и даже, быть может, водила приятельство, но сейчас это неважно.

— Там мой брат!

И его жена, милая Дороти. И трое детей. Гэйл, Тита и малышка Лу. В начале сентября ей сравнялось полгодика. А у Амелии как назло было работы по горло. Она выслала подарок с совой.

Крепкая рука бесцеремонно берёт её за локоть. Амелия готова проклясть наглеца, но с удивлением отмечает, что её провожают внутрь мимо постовых.

— Отдайте мне вашу палочку.

Амелия не слышит. Каждый шаг для неё как в той сказке, о Русалочке, что плясала, и тысячи ножей впивались ей в ноги. Амелия мечтала бы ослепнуть, но не может отвести глаз. Вон там стояла жёлтая ваза с гортензиями. Зеркало треснуло. Опрокинут комод. А на дверном косяке карандашные рисочки отмечают, что Гэйл вытянулся за последний год аж на полфута.

— Отдайте палочку, мисс Боунс. Это только на время опознания.

Холодный, чёткий голос, привыкший отдавать приказы, больно режет по ушам. Обескураженная, она оборачивается. Оказывается, тот мракоборец всё ещё держит её за руку, почти болезненно, и явно не собирается отпускать. В полумраке прихожей его лицо кажется серым. Только глаза за стёклами очков точно горят — по-звериному жёлтые.

— Для вашей же безопасности, — мракоборец начинает терять терпение. — Я не пущу вас дальше с палочкой. Вы можете неосознанно причинить вред… окружающим или себе самой.

И на краткий миг, в котором сквозь шок и отрицание пробился росток малодушия, Амелии совсем не хочется идти дальше. Ей страшно. И мракоборец беззастенчиво пользуется её замешательством. Забирает из вялых пальцев палочку. Амелия не может представить, чтобы в какой-либо другой ситуации допустила бы такое, но…

Не каждую ночь просыпаешься от дрожащего голоса брата, которым говорит серебристый грач:

«Он пришёл».

А она пришла слишком поздно.

Потом, на заднем дворе, она стоит над клумбой гортензий час, два, а может, всю вечность. К ней пару раз подходили, пытались чего-то добиться, снять показания, и она даже что-то выдавила из себя, от неё отстали — но почему-то она всё не могла сдвинуться с места. В какой-то момент она замечает, что рядом снова тот мракоборец. Кажется, он её искал.

— Я думал, вы без палочки ушли.

Амелия молча убирает палочку в карман.

— Такой порядок, — он всё не спешит уходить, — на людей всякое находит, когда…

Он осекается, подёргивает плечом. Светлые волосы на миг закрывают измождённое лицо, когда он неловко, с одной руки (другая висит плетью, наспех перевязанная, а мантия его сильно подпаленная), прикуривает обыкновенную маггловскую сигарету. Ловит взгляд Амелии — и протягивает пачку ей. Амелия вдыхает терпкий дым с безумной надеждой, что он заглушит тяжёлый металлический запах, которым, кажется, пропиталась вся мантия.

— Я знал вашего брата, — негромко говорит мракоборец. Он не сводит с неё долгого взгляда, изъеденного тоской, и Амелия чувствует, что он говорит это не из вежливости. А потому, что не смог промолчать.

Мракоборцы ведь тоже кого-то теряют на этой войне, не только себя.

Амелия благодарна ему, что он обошёлся без высокопарных слов. Их потом скажут на похоронах, о том, как Эдгар Боунс встретил смерть достойно, защищая семью, поднимут палочки над закрытыми гробами, чинно разойдутся, в глубине сердца унося облегчение: пронесло, не меня, не моих…

Амелия пытается забыться в работе, но больше не видит в ней смысла. Особенно её пугает, что каждый день всё как прежде: строгая мантия, туфли на каблуке, Атриум Министерства, дежурные фразы, кипы бумаг. Такая она, эта безумная война: нет армий, траншей, комендантского часа, а весть о жестокой расправе над очередным семейством «предателей крови» подана утром с чашечкой кофе. Быть может, мракоборцы знают больше, какие на самом деле ведутся бои, но никто помочь им не в силах: обыватели, изнурённые десятилетием страха, уже готовы склонить голову перед новым режимом.

Амелия надеется умереть раньше, чем это случится. Но, в отличие от братьев, у неё нет семьи, за которую стоит отдать жизнь, только смутные идеалы, а честнее сказать: жестокая усталость и мёртвая пустота там, где было сердце, то есть, Гэйл, Тита и малышка Лу. Завтра ей бы сравнялось семь месяцев.

Амелия стала задерживаться по вечерам. И когда её в опустевшем кабинете застаёт служебная записка, она отправляется в штаб-квартиру мракоборцев немедля же, а не «по возможности, завтра, Р.С.»

Она не слишком удивлена, что у двери в штаб её встречает тот самый мракоборец, который стоял с ней на заднем дворе дома Эдгара и стряхивал пепел дешёвых маггловских сигарет на гортензии Дороти: просто сил удивляться ли, радоваться ли, гневаться или бояться у Амелии уже не осталось. Омертвение чувств компенсируется ясностью рассудка — Амелия наконец вспоминает, что зовут его Скримджер; по весне, кажется, его приставляли к награде, а Эдгар его и вправду ведь знал.

Скримджер проводит её в неприглядную комнату, на стенах которой развешаны карты страны и утыканы красными кнопками.

— Мы изучили дневник вашего брата, мисс Боунс, и нам потребовалась бы ваша помощь.

Амелия оглушена. Скримджер протягивает ей толстую тетрадь в мягкой обложке, на которую, кажется, пролили чай.

— Я не знала, что Эдгар вёл дневник, — ей почему-то стыдно признаться. Как будто она не знала брата достаточно близко, чтобы скорбеть по нему так глубоко.

— Вам следует ознакомиться с ним. Дом вашего брата был защищён заклятием Доверия. Нападение стало возможно, потому что кто-то сообщил точный адрес врагу. Вероятно, дневник поможет установить, кто именно был Хранителем. В нём упомянуты десятки людей, из них около дюжины близких друзей, и ваша помощь как близкого человека позволила бы нам, наконец, продвинуться…

Амелия глядит на Скримджера изумлённо. Помилуй Бог, куда — продвинуться? Старый мир уже — горстка пепла, что толку… А месть… Месть не трогает сердце Амелии. Ей просто хотелось бы, чтобы ничего этого никогда не было.

Скримджер верно понимает её взгляд. Поджимает узкие губы.

— Нужно что-то делать, — говорит он скорее себе. — Нельзя… на месте сидеть.

Амелия оглядывает мрачную, тихую комнату.

— У вас сегодня дежурство?

Он почти раздражённо кивает, грива золотых волос чиркает об жёсткий ворот форменной мантии. Он похож на льва, вдруг отмечает Амелия, на льва, которого заперли в клетке.

— Как… ваша рука? — Амелия только сейчас понимает: в тот последний час (с тех пор она не различает ни дней, ни ночей) она прибыла на пепелище, но Руфус Скримджер пришёл на пожарище. Да, он знал её брата, но едва ли был зван ко столу или хотя бы на чай — и всё же намедни сражался за возможность ступить на порог и вошёл в дом, когда ни у кого больше не нашлось на то смелости.

И Амелия не знает, как его благодарить. Да и возможна ли здесь благодарность? Ведь он скажет: «Это мой долг». А про себя промолчит: «Всё равно мы пришли слишком поздно».

Как и всегда.

— Пока не отсохла, — его губы дёргаются в рваной усмешке, но Амелия видит: он давно уже не живёт, он «держится». И как человек, знающий цену каждой секунде, совсем отвык говорить о себе: — Так вот, в дневнике…

— Не думаю, что смогу вам помочь, — поспешно говорит Амелия.

— Вы хоть посмотрите, — настаивает Скримджер.

Но в том-то и дело, Амелия не хочет смотреть. Тогда Скримджер подходит ближе, берёт тетрадь из её рук, открывает на нужной странице и подносит ей вновь:

— Вы знаете этого человека, «Лаура Пирс»? Её имя…

Но Амелия уже не слышит. Округлый почерк брата складывается в слова слишком быстро.

«…Заходила Марлин, нянчилась с крошкой Лу до самой ночи. Дотти заметила, что она так и светится. Марлин чуть не расплакалась и призналась, что Блэк сделал ей предложение. Шафером, разумеется, будет Поттер, но с тех пор, как тот сидит под замком, свадьба откладывается. Марлин сказала, Блэк готов устроить часовню у Поттеров хоть в гостиной, а Дотти смеётся, мол, стоило ждать три года, пока он решится сделать предложение, а сейчас, как взял быка за рога, так уже не остановишь. Гэйл ждёт не дождётся первого сентября, и мы ещё не решили, как сказать ему, что в Хогвартс в этом году мы его не отпустим. Стыдно не доверять Дамблдору в вопросах безопасности детей, но Дотти права, это слишком опасно, лучше держаться всем вместе…»

Амелия чуть приходит в себя, когда вокруг её оледеневших рук смыкаются чужие, грубые и горячие. Она плакала — всё ещё плачет — впервые со дня гибели Эдгара и всей его семьи. Ей кажется, что её грудь вот-вот треснет по швам. Она задыхается, воет, прижимая к себе злополучный дневник, а над ней стоит тот мракоборец, который знал её брата, и уговаривает отпить из стакана воды. Она пробует, но ощущение, будто она пытается проглотить железный штырь. Стакан падает, и на Амелию, бормочущую извинения, накатывает новая волна рыданий. И как-то оказывается, что в кромешной тьме единственной связью с реальностью остаётся крепкая рука, что обнимает её дрожащие плечи.

Скримджер ничего ей не говорит — только не отнимает руки. Наколдовывает ещё стакан, и ещё. Усаживает её в кресло, сам присаживается на подлокотник и просто остаётся рядом, и даже когда у Амелии кончаются слёзы, и взгляд чуть проясняется, меж ними не повисает неловкости. Только неизъяснимая горечь невосполнимых потерь.

Кто-то разделяет взгляды, кто-то — интересы. Они же разделили утрату, пусть криво-косо, даже не пополам, всё же, Эдгар был Амелии любимым старшим братом, но разве за душою у Скримджера не было тех, чьи имена навсегда остыли на его жёстких губах?

— Я совсем не вижусь со Сьюзи, — признаётся Амелия Скримджеру в один из дождливых октябрьских вечеров, когда его снова оставляют на ночное дежурство, а она забывает, зачем возвращаться домой. — Как будто, знаешь… боюсь привязаться к ней так, как это было с Гэйлом… и Титой. И к-крошкой Л-лу…

Горло всё ещё сдавливает до острой, режущей боли, когда она рискует произнести вслух их имена.

Скримджер отвечает, что не виделся с матерью уже год, но причины у него иные — боится подставить под удар. Ведь мракоборцы, в отличие от Пожирателей, не скрывают лиц, когда выходят на бой.

Он не говорит ей чего-то нарочито-утешающего. Он вообще немногословен и замкнут. Может казаться, он излишне надменен и горд, но Амелия раз увидела (когда в усталости он задремал на пятнадцать минут, поручив ей следить за красными кнопками на картах страны), что и во сне его лоб рассекает глубокая морщина, и даже без очков он выглядит старше своих лет. Он не улыбается ей толком, разве усмехается угрюмо, отпуская циничную шутку, не подбадривает, не развлекает её разговорами ни о чём в те поздние часы, когда она всё чаще заглядывает в штаб (поначалу — из-за дневника Эдгара, но вскоре — просто потому, что идти больше некуда) и засиживается там… неоправданно долго. В ней бы пристало заподозрить шпиона, но Аластор Грюм, с которым ей выдалось пару раз столкнуться, лично пригласил её «заходить на огонёк».

На огонёк, что тлеет на кончике дешёвой маггловской сигареты, какие в штабе курит только Руфус Скримджер. А теперь — и Амелия Боунс.

Больше всего в их долгих одиноких посиделках в опустевшем штабе (Скримджер часто берёт на себя ночные дежурства и вот пишет рапорты, правит отчёты, подклеивает кнопки на карте страны или просто сидит в ожидании, забросив пыльные сапоги на стул, а она всё это время в единственном кресле, протертом, скрипучем, листает кроссворды на страницах «Пророка»), Амелия ценит тишину, наполненную дыханием другого человеческого существа, и суровую честность его редких рубленых фраз: наконец-то нашёлся тот, кто не стал разубеждать её в том, что корабль их тонет, а спасательных шлюпок нет. И от этой честности становилось легче. К чёрту завтрашний день. День сегодняшний, прежде суетливый и лицемерный, насыщался подлинным чувством… свободы? Терять уже нечего, мечтать не о чем, конец может наступить в любую минуту, так что…

Наверное, Эдгар был счастлив за секунду до того, как дверь слетела с петель, и пришло ненасытное пламя.

Однажды тревога застаёт их почти уже за полночь, красная кнопка на карте страны тоненько взвизгивает и пульсирует. Скримджер вскакивает, чёрная мантия взметается, грива дыбится, а глаза за стёклами очков разгораются едва ли не ликованием: будто не сигнал о помощи прозвучал, а звонок с ненавистного урока. Но прежде, чем Скримджер выбегает в прихожую штаб-квартиры, чтоб трансгрессировать, с губ Амелии срывается:

— Только вернись!

Конечно, он, как и все мракоборцы в те, как казалось, последние дни, искал смерти, но был слишком честен, чтобы нарываться нарочно, как, по слухам, делал тот же Сириус Блэк, в конце августа потерявший свою Марлин.

Но час ожидания в пустой штаб-квартире оказывается для Амелии сущей пыткой. Сколько раз она порывается хоть что-нибудь сделать, но сигнал прекращается, и среди сотен красных кнопок на карте страны уже не отыскать ту, что обозначила собой поле битвы. Быть может, эти минуты жестокой тревоги содрали с Амелии не кожу, но бурую коросту, которой поросло её искромсанное сердце. И свежий ветер нового чувства, ненужного чувства, неуместного чувства, обдувал края растравленной раны.

В ту ночь Руфус Скримджер не нашёл своей смерти, но нашёл искусанные в волнении губы Амелии Боунс.

Оба опалённые войной, они не боялись огня.