Жанна (джен)

В детстве Грейг не задумывался, почему у него нет отца. Он знал, что он бастард, но его это не особо волновало. Когда Грейг начал прислушиваться к тому, что говорят другие люди, и стал задавать вопросы, мама объяснила все, как есть — когда-то у нее был муж, но он погиб в морском бою, сопровождая на Архипелаг старого лорда Грегора. А потом молодой лорд Ульрик, который лишился своего отца в том же сражении, в котором мама потеряла мужа, приехал узнать, не может ли он чем-нибудь помочь вдове, оставшейся без мужа и кормильца.

Он, действительно, привез маме много важных вещей — деньги, которых хватило на починку крыши и покупку коз, красивый бархатный кошелек, в котором когда-то лежали эти деньги и с которым Грейг теперь любил играть, засовывая туда гладкую речную гальку и воображая себя богачом, и теплую мягкую шаль из синей шести, в которой Грейг обычно видел маму в холодное время года. Но, кроме всех этих замечательных вещей, лорд Ульрик тогда подарил маме еще одну — самого Грейга. Именно поэтому ему и дали это имя — в честь старого лорда Грегора, который, так уж вышло, приходился ему дедом.

«А почему этот лорд Ульрик не женился на тебе? — не понял Грейг. — Раз ты вдова, то тебе можно снова выйти замуж, разве нет?.. И почему он никогда не приезжает меня навестить?»

Но мама только покачала головой.

«Все не так просто, Грейг».

Грейг в это время был еще совсем мал — настолько мал, что нежелание неведомого Ульрика жениться на такой чудесной и красивой женщине, как мама, вызывало у него недоумение. Но, в то же время, Грейг был эгоистично рад, что никакой лорд Ульрик не вторгается в их жизнь. Им с мамой и так было очень хорошо вдвоем. И, уж конечно, мама не смогла бы столько времени возиться с Грейгом и играть с ним, а по вечерам сидеть возле его постели и петь ему песенки или рассказывать сказки, если бы у нее, как у других женщин из деревни, был муж и несколько других детей. Так что Грейг был очень рад, что у него нет отца.

Так продолжалось вплоть до одного зимнего вечера, когда кто-то внезапно постучал в их дверь, и Грейг, уже успевший было задремать, проснулся и увидел, как мать идет открывать дверь. Она даже не спросила, кто там — в такой час стучаться к ним мог разве что кто-нибудь из соседей, которым понадобилось одолжить свечу или щепотку соли к ужину. Но на пороге оказался совершенно незнакомый Грейгу человек — настолько крепкий и широкоплечий человек, что ему пришлось слегка развернуться, чтобы протиснуться в дверь. Грейг слышал, как мать потрясенно ахнула — а потом вдруг повисла на шее у незнакомца, всхлипывая и давясь какими-то словами, и сквозь ее голос — непривычно тонкий, совершенно не такой, каким она обычно разговаривала дома, был отлично слышен другой голос — рокочущий, низкий, хриплый, удивительно чужой.

Грейг замер. В первую секунду он подумал, что этот мужчина — Ульрик, который, наконец-то, решил приехать повидаться с ним с мамой, но чужак совсем не походил на Ульрика. Мама говорила, что у Ульрика были светлые волосы, как и у него самого, а когда ночной гость стащил с головы капюшон, под ним обнаружилась целая грива черных всклоченных волос. И борода у него тоже была всклоченной и черной, а через смуглую щеку тянулся глубокий, длинный шрам. Ну, словом, ничего похожего на то, как мама описала ему Ульрика.

Чужак уселся у стола, на месте, который Грейг привык считать своим, но все никак не хотел выпустить руку его матери — держал ее в своих огромных, коричневых ладонях, не давая ей поставить котелок и согреть воду, смотрел на неё снизу вверх, вскинув свою косматую голову, которая отбрасывала на стену пугающую тень, и что-то говорил… а потом мать внезапно прервала его и очень тихо, но с нажимом сказала что-то, заставившее чужака отшатнуться так, как будто бы она его ударила. Он разжал руки, выпустив ее ладонь, и встал.

Теперь он наконец-то догадался посмотреть по сторонам и заметил кроватку Грейга. Он направился прямо к нему — в эту минуту он казался Грейгу таким страшным и огромным, что он притворился спящим, хотя, строго говоря, если бы незнакомец собирался причинить ему какой-то вред, это бы его не остановило. Но незнакомец не сделал ему ничего плохого. Он просто остановился рядом, заслоняя спиной свет от кухонного очага, и долго смотрел на него — в глубоком, и, как тогда представлялось Грейгу, угрожающем молчании.

Прежде, чем вернуться назад к его матери, чужак задернул занавеску, которая служила пологом его кроватки, так что Грейг лишился возможности подсматривать за тем, что происходит в кухне, и был вынужден прислушиваться к голосам.

Первое время Грейга лихорадило от напряжения. Он мысленно пообещал себе, что, если этот огромный амбал станет кричать на маму, то он этого так не оставит, но за занавеской никто не кричал. Наоборот, голоса взрослых звучали приглушенно — кажется, не только мама, но и ночной гость старались говорить как можно тише, чтобы не разбудить Грейга. И, хотя Грейг собирался оставаться начеку и внимательно прислушиваться к звукам за занавеской, очень скоро он действительно уснул.

На следующее утро Грейг проснулся, совершенно позабыв, что с ним происходило накануне, и вскочил с кровати, сходу начиная пересказывать маме только что виденный сон — но сразу же осекся, обнаружив, что возле стола сидит страшный чужак, а главное — что они, кажется, совсем одни.

— Где мама?.. — спросил Грейг.

— Она пошла подоить коз. Сейчас придет, — сказал мужчина низким, сипловатым голосом, бросая быстрый взгляд на дверь, как будто он надеялся, что дверь вот-вот откроется, впуская Хелен. Грейг внезапно осознал, что мужчина тоже чувствует себя не в своей тарелке.

— Меня зовут Саймон, — сказал он. — А тебя, я так понял, зовут Грейг?

Грейг кивнул. В сущности, незнакомец мог бы и не представляться — Грейг и без того уже догадался, что это был мамин муж. Оруженосец лорда Грегора, которого в деревне называли Черный Сайм.

— Я думал, вы погибли, — сказал Грейг.

— Все думали, что я погиб, — кивнул на это Черный Сайм. — Да оно и неудивительно… обо мне ведь пять лет никто не слышал. Но на самом деле я все это время был в плену. Галерник на Архипелаге. Ну, знаешь, такой гребец, который сидит под палубой и вместе с остальными ворочает весла, — пояснил он, осознав, что Грейг его не понял.

— А потом вы сбежали?.. — поневоле заинтересовался Грейг.

— Потом я сбежал, — согласился Саймон. И, почесав голову, сказал — Слушай, я знаю, тебе сейчас нелегко… да и мне тоже… но ты лучше говори мне «ты». Нам теперь в любом случае жить вместе, так что нет особенного смысла разговаривать друг с другом так, как будто кто-то из нас тут проездом.

Грейг только кивнул. Он понимал, что его и мамина жизнь переменилась раз и навсегда, но, в сущности, этот косматый Саймон оказался не таким пугающим, каким он показался ему поначалу.

Грейг довольно быстро привык к Саймону — в том возрасте, в котором он тогда был, к чему угодно привыкаешь очень быстро. Прошло всего несколько дней, а прошлое, в котором не существовало Сайма, уже начало казаться Грейгу частью какой-то другой, далекой жизни. Насколько легко было привыкнуть Сайму, сказать было трудно, но он никогда не возражал против того, что Грейг таскается следом за ним, хотя постоянное присутствие четырехлетнего ребенка должно было действовать на нервы человеку, совершенно не привыкшему к такой компании.

Грейг, правда, поначалу не склонен был донимать Сайма вопросами или болтать с ним так, как с мамой. Он просто ходил и молча наблюдал за тем, как Сайм колет дрова, таскает воду из колодца или чинит расшатанный козами плетень. Так вышло, что именно Саймон первым начал втягивать его в беседы — задавал какие-то вопросы о соседях, рассуждал о том, чем еда и деревья на Архипелаге отличаются от местных, или принимался вспоминать о старом лорде Грегоре, войне и кораблях. В конечном счёте, любопытство Грейга дало трещину, и он, отбросив настороженность, начал вытягивать из Сайма разные подробности об этих удивительных вещах.

В своем стремлении помочь Грейгу освоиться со своим присутствием Саймон зашел довольно далеко — например, однажды вечером он взял его с собой даже в харчевню, куда жители из трех окрестных деревень ходили, главным образом, затем, чтобы пить, кутить и сплетничать. Мама наверняка сказала бы, что деревенский трактир, полный пьяных мужчин — не самое подходящее место для четырехлетнего ребенка, но Сайму такая мысль, видимо, попросту не приходила в голову, поэтому он купил Грейгу сладкий пирожок, взял себе кружку пива и как ни в чем ни бывало устроился за столом.

Грейг был слишком занят облизыванием собственных липких пальцев, чтобы прислушиваться к скучным взрослым разговорам, и он обратил внимание на происходящее только тогда, когда Сайм неожиданно понялся и сгреб своего соседа за грудки.

— Она думала, что я погиб, говнюк! — прорычал он. И, шваркнув своего противника о стену, очень нехорошим голосом пообещал :

— Еще раз вякнешь что-то про мою жену или моего сына — и, клянусь Богом, я заставлю тебя собственными зубами подавиться.

После этого Сайм уселся обратно на скамейку, отхлебнул из кружки и спокойно захрустел лежащими на дощечке сухариками. Грейг ощутил нечто вроде восхищения — он чувствовал, что большинство сидевших за столом мужчин поддерживали своего товарища, которого ударил Сайм, и донельзя раздражены его поступком. Но никто из них так и не посмел что-нибудь сказать. Сайм был один, но он их не боялся. А они его боялись — и, наверное, правильно делали. И даже не из-за его широких плеч и сильных рук, а из-за этой вот готовности бросить вызов целой толпе людей, а после этого как ни в чем ни бывало допить свое пиво.

Правда, на обратном пути к дому все это великолепное спокойствие с него слетело.

— Не говори маме, что случилось, — попросил Сайм, и вид у него был сконфуженным и жалким. — Я дурак… не надо было мне тебя туда тащить.

Раньше Грейг не задумывался, как он выглядит, но после той истории, когда Сайм назвал его своим сыном, начал ненавидеть свою внешность — кудрявые светлые волосы, светлую и тонкую кожу, так сильно непохожую на смуглое, обветренное, грубое лицо Черного Саймона и его жёсткие темные волосы и бороду. Он знал, что никогда не будет похож на Сайма, и любой, кто увидит их вместе, сразу же поймет, что Саймон — не его родной отец. Если бы он хотя бы был похож на мать, с ее светло-рыжими волосами и веснушками по всему телу — не только на лице, но и на руках, и на груди, в вырезе платья, то все было бы не так уж плохо, но Грейг оказался уменьшенной копией своего другого отца, того, которого он никогда не видел и которого не хотел знать.

Грейг бы с удовольствием остриг эти дурацкие девчоночьи кудряшки, но он знал, что это совершенно бесполезно. Даже родинки, расположенные на его щеке правильным треугольником, в глазах всех жителей деревни выглядели, как клеймо бастарда, сына молодого лорда. Отец — то есть Саймон — сказал Грейгу, что у Ульрика и сира Грегора были точно такие же. И это помнило большинство местных жителей.

Через некоторое время после того, как Саймон вернулся домой, случилось еще одно важное событие. Грейг узнал о нем еще до того, как мама поделилась этим с ним сама — ему пришлось смириться с тем, что теперь она почему-то не считала нужным сразу посвящать его во все свои дела, предпочитая сперва обсуждать их с Саймоном, и это, в общем-то, было единственным, что не устраивало Грейга в его новой жизни. Как будто бы мама думала, что он внезапно поглупел только из-за того, что рядом теперь постоянно находился взрослый Сайм.

— Женщины из деревни говорят, что будет мальчик, — сказала она, когда они с Саймом, как всегда, вместе сидели в кухне, уже уложив его в постель. — А мне вот кажется, что будет девочка... А ты кого хотел бы?

Грейг застыл. Кровать была такой же неподвижной, как всегда, но ему все равно казалось, что он падает с огромной высоты.

— Пусть лучше будет дочка, — сказал Сайм. — Сын у нас уже есть.

С тех пор Грейг никогда больше не беспокоился из-за того, что у его отца будут свои, родные дети. Когда ему показали только что родившуюся Лорел, то он, кажется, даже расстроился — иметь младшего брата, как ему тогда казалось, было бы гораздо интереснее.

Впрочем, оказалось, что иметь сестру тоже неплохо. Да и Лорел вовсе не была ни неженкой, ни плаксой. А вот других братьев и сестер у них с Лорел так и не появилось. Большинство его приятелей в деревне имели кучу братьев и сестер, но после рождения Лорел что-то пошло не так — мама несколько месяцев была худой и бледной, долго мучилась кровотечениями, и ходившая помогать ей по дому женщина сказала, что у нее не будет других детей. Грейг знал, что в деревне судачат о том, что это Божья кара за измену мужу, и расквасил нос мальчишке, который посмел повторить эти пересуды в их компании.

Мама, которой Грейг, разумеется, не объяснил, в чем было дело, очень расстроилась, что Грейг дерётся, но Сайм — которому не нужно было что-то объяснять — сказал : все правильно. Если сразу не дашь понять, что ты не станешь терпеть какие-то вещи, то потом одним разбитым носом дело не обойдется. Лучше прояснять подобные вопросы сразу.

Саймон научил его читать, хотя сам он был не слишком грамотным — он знал буквы, мог прочитать вывеску на любой лавке в городе и мог написать свое имя, но привычки к чтению у него не было, и все эти занятия давались ему так же тяжело, как человеку, не привычному к ходьбе пешком, подъем на гору. После того, как Сайм показал ему буквы и научил его складывать из них слова, Грейг быстро научился писать лучше его самого, и после того, как Грейг «для тренировки» исписал углем беленую стену в доме, украсив ее именами всех домашних и даже их коз, договорился с деревенским капелланом, чтобы тот учил его читать по книге и писать, как полагается — то есть чернилами.

Грейг сперва полагал, что капеллан вызвался заниматься с ним по доброте душевной, но вскоре узнал, что за эти уроки платит Ульрик. Грейгу нравилось учиться, но тогда он сильно разозлился и хотел даже забросить это дело. От этого Ульрика, который поставил маму в оскорбительное и двусмысленное положение, и за все эти годы ни разу не удосужился даже увидеться с собственным сыном, ему не нужны были подарки и подачки. Сайм сперва не понял, с какой стати Грейг, еще недавно с жаром рассказывавший дома о том, что он читал сегодня на уроке, неожиданно потерял всякий интерес к занятиям, и почему их приходской священник жалуется, что Грейг перестал приходить к нему и отлынивает от учебы. А поскольку Грейг не желал объяснить, в чем дело, то Сайм поначалу даже рассердился — но потом все-таки сумел вытянуть из него правду. А узнав ее, вздохнул.

— Зря ты так. Он ведь вовсе не плохой человек, сир Ульрик. Когда я вернулся, он увиделся со мной, чтобы сказать, что он не знал, что я в плену… и что, если бы знал, не пожалел бы никаких усилий и никаких денег, чтобы вытащить меня оттуда. Кто-нибудь другой на его месте предпочел бы со мной не встречаться, знаешь. Передал бы свои сожаления через кого-нибудь другого, и дело с концом. Но Ульрик захотел со мной поговорить.

— Что ж он тогда со мной не захотел поговорить? — сердито спросил Грейг. Сайм тяжело вздохнул — и повторил те же слова, которые Грейг уже слышал пару лет назад от своей матери:

— Все не так просто, Грейг.

Но теперь Грейг был старше, и такое объяснение его больше не удовлетворяло. Он, правда, вернулся к капеллану и продолжил учиться чтению, письму и счёту — прежде всего, потому, что это в самом деле ему нравилось, и морить себя скукой в пику Ульрику, играя в приевшиеся игры с деревенскими мальчишками, было обидно. Кроме того, после разговора с Саймом Грейг почувствовал себя гораздо лучше — как будто, впервые открыто осудив поступки Ульрика, он косвенно выразил этим свою верность Сайму, показал ему, что именно его он считал своим настоящим и единственным отцом.

Но, несмотря на это чувство облегчения, в душе Грейг продолжал негодовать на Ульрика — это же надо, сперва столько лет не вспоминать о нем и его маме, которой по его милости приходилось выслушивать сплетни и попреки деревенских кумушек, а теперь неожиданно вспомнить о Грейге — и начать проявлять заботу о его образовании! Это не говоря уже о том, что, даже посылая деньги капеллану, этот Ульрик совершенно явно не горел желанием увидеть собственного сына.

Грейгу было, должно быть, лет семь или восемь, когда он получил от Ульрика самое первое письмо. В нем Ульрик выражал удовольствие по поводу того, что его наставник доволен его успехами в учебе, и выражал надежду, что сам Грейг и все его домашние здоровы и благополучны. Кроме письма, Ульрик послал ему подарки — новую одежду, более красивую и дорогую, чем любые вещи, которые когда-либо раньше носил Грейг, застежку для плаща и меч.

У Грейга, как и у любого из его друзей, был игрушечный деревянный меч, но меч, присланный Ульриком, был не вполне игрушечным. Он был маленьким и достаточно легким, чтобы им мог пользоваться восьмилетний мальчик, но сделан он был из стали, и только скругленное острие и нарочно затупленная кромка давала понять, что это — тренировочный меч, а не настоящее оружие. Но сталь была отличной, и любой кузнец, наверное, за полчаса превратил бы этот маленький мечик в самый настоящий, острый меч. К мечу прилагались ножны и такая же маленькая перевязь.

Подарки получил не только Грейг, но и все остальные члены их семьи — даже трехлетняя Лорел, которой предназначался зеленый отрез материи на платье и красивая большая кукла.

Грейг разрывался между двумя прямо противоположными желаниями — с одной стороны, ему хотелось похвалиться подаренным Ульриком мечом перед приятелями, а с другой — зашвырнуть его в реку. Но Сайм возразил, что ему не следует делать ни первое, ни второе.

— Это дорогая вещь. Не стоит хвастаться перед ребятами в деревне чем-то, чего ни один из них не сможет получить. Они просто начнут тебе завидовать и постараются, чтобы ты пожалел о том, что Ульрик дарит тебе такие дорогие подарки.

— А что мне тогда с ним делать? — справедливо возмутился Грейг. — Я же не могу фехтовать сам с собой.

— Можно подумать, вы фехтуете, — поддразнил его Саймон. — Машете своими палками, кто во что горазд… Если тебе так хочется, я научу тебя пользоваться этим мечом так, как полагается.

— А ты умеешь?.. — изумился Грейг, который никогда еще не видел Саймона держащим в руках меч.

— Ну так… немножечко умею, — рассмеялся Саймон. — Лет пятнадцать был партнером сира Грегора на тренировочной площадке.

— Ты об этом никогда не говорил!

— А что тут говорить… Я, знаешь, не особенно люблю войну. Мерзкое дело. Когда мы с товарищами были на галерах, я каждый день думал — если я когда-нибудь сбегу отсюда и вернусь домой, то больше в руки не возьму оружие. Но если ты на самом деле хочешь научиться фехтовать — я тебя научу. Тебе это будет полезно, — сказал Сайм.

Будь Грейг постарше и не будь он в тот момент так занят мыслями о том, как здорово будет уметь по-настоящему владеть мечом, он бы, скорее всего, понял, что Сайм подразумевал, сказав «Тебе это будет полезно», и сообразил бы, что подарками и письмами дело не кончится. Но тогда он просто написал — с помощью капеллана — ответное письмо, в котором он благодарил сира Ульрика за все его благодеяния, и сообщал, что у него и у его домашних все благополучно.

Священник хотел вынудить Грейга ответить более душевно и подробно, совершенно не считаясь с тем, что письмо Ульрика было коротким и формальным. Грейг ругался со своим наставником из-за каждого слова, но в итоге все-таки добился своего — его ответное письмо было очень официальным и почтительно-холодным. Ничего другого Ульрик, несмотря на свою щедрость, не заслуживал.

За следующие четыре года их редкая, хотя и стабильная переписка с сиром Ульриком так и не вышла за те рамки, которые были очерчены в тех первых письмах. Однако Грейг чем дальше, тем отчетливее понимал, что эта переписка и упорный интерес Ульрика к его успехам возникла не на пустом месте. У Ульрика явно были на незаконного сына какие-то планы, и для этих планов требовалось, чтобы Грейг получил такое воспитание, которое больше подходило сыну рыцаря, чем деревенскому мальчишке. Поэтому Грейг не испытал особенного потрясения, когда, незадолго до его двенадцатилетия, Сайм с мамой совершенно неожиданно сказали, что сир Ульрик хочет взять его в оруженосцы и забрать с собой на Юг — в Сен-Ньевр, где располагался королевский двор. Он написал маме и Саймону письмо, в котором спрашивал, согласны ли они отпустить Грейга вместе с ним.

— А о моем согласии он не хочет спросить?.. — с сарказмом спросил Грейг. Но Саймон только отмахнулся.

— Не дури. Глупо пускать всю жизнь под хвост из-за детской обиды. И потом — ну какой из тебя крестьянин?.. Хочешь отказаться и стать каменщиком или пекарем — пожалуйста, я тебя отговаривать не буду. Но ведь ты от такой жизни сам в петлю полезешь от тоски. И все это — из пустой гордости? Не говоря уже о том, что ты сам себе противоречишь. То ты винишь сира Ульрика за то, что он не хочет с тобой познакомиться, а то не хочешь, чтобы он приехал.

— Что-то поздновато он решил приехать, — ядовито сказал Грейг.

— Ну, потом было бы еще позднее, верно?.. — мирно спросил Саймон. — Вот и познакомитесь. Сдается мне, что половина твоей злости на него — из-за того, что ты его совсем не знаешь, а в письмах своих он выглядит… н-нуу… что тут говорить. Писать он, видимо, не мастер. Думаю, вживую он тебе больше понравится.

«Это вряд ли» — мысленно возразил Грейг.