Жанна (джен)

В детстве Грейг не задумывался, почему у него нет отца. Он знал, что он бастард, но его это не особо волновало. Когда Грейг начал прислушиваться к тому, что говорят другие люди, и стал задавать вопросы, мама объяснила все, как есть — когда-то у нее был муж, но он погиб в морском бою, сопровождая на Архипелаг старого лорда Грегора. А потом молодой лорд Ульрик, который лишился своего отца в том же сражении, в котором мама потеряла мужа, приехал узнать, не может ли он чем-нибудь помочь вдове, оставшейся без мужа и кормильца.

Он, действительно, привез маме много важных вещей — деньги, которых хватило на починку крыши и покупку коз, красивый бархатный кошелек, в котором когда-то лежали эти деньги и с которым Грейг теперь любил играть, засовывая туда гладкую речную гальку и воображая себя богачом, и теплую мягкую шаль из синей шести, в которой Грейг обычно видел маму в холодное время года. Но, кроме всех этих замечательных вещей, лорд Ульрик тогда подарил маме еще одну — самого Грейга. Именно поэтому ему и дали это имя — в честь старого лорда Грегора, который, так уж вышло, приходился ему дедом.

«А почему этот лорд Ульрик не женился на тебе? — не понял Грейг. — Раз ты вдова, то тебе можно снова выйти замуж, разве нет?.. И почему он никогда не приезжает меня навестить?»

Но мама только покачала головой.

«Все не так просто, Грейг».

Грейг в это время был еще совсем мал — настолько мал, что нежелание неведомого Ульрика жениться на такой чудесной и красивой женщине, как мама, вызывало у него недоумение. Но, в то же время, Грейг был эгоистично рад, что никакой лорд Ульрик не вторгается в их жизнь. Им с мамой и так было очень хорошо вдвоем. И, уж конечно, мама не смогла бы столько времени возиться с Грейгом и играть с ним, а по вечерам сидеть возле его постели и петь ему песенки или рассказывать сказки, если бы у нее, как у других женщин из деревни, был муж и несколько других детей. Так что Грейг был очень рад, что у него нет отца.

Так продолжалось вплоть до одного зимнего вечера, когда кто-то внезапно постучал в их дверь, и Грейг, уже успевший было задремать, проснулся и увидел, как мать идет открывать дверь. Она даже не спросила, кто там — в такой час стучаться к ним мог разве что кто-нибудь из соседей, которым понадобилось одолжить свечу или щепотку соли к ужину. Но на пороге оказался совершенно незнакомый Грейгу человек — настолько крепкий и широкоплечий человек, что ему пришлось слегка развернуться, чтобы протиснуться в дверь. Грейг слышал, как мать потрясенно ахнула — а потом вдруг повисла на шее у незнакомца, всхлипывая и давясь какими-то словами, и сквозь ее голос — непривычно тонкий, совершенно не такой, каким она обычно разговаривала дома, был отлично слышен другой голос — рокочущий, низкий, хриплый, удивительно чужой.

Грейг замер. В первую секунду он подумал, что этот мужчина — Ульрик, который, наконец-то, решил приехать повидаться с ним с мамой, но чужак совсем не походил на Ульрика. Мама говорила, что у Ульрика были светлые волосы, как и у него самого, а когда ночной гость стащил с головы капюшон, под ним обнаружилась целая грива черных всклоченных волос. И борода у него тоже была всклоченной и черной, а через смуглую щеку тянулся глубокий, длинный шрам. Ну, словом, ничего похожего на то, как мама описала ему Ульрика.

Чужак уселся у стола, на месте, который Грейг привык считать своим, но все никак не хотел выпустить руку его матери — держал ее в своих огромных, коричневых ладонях, не давая ей поставить котелок и согреть воду, смотрел на неё снизу вверх, вскинув свою косматую голову, которая отбрасывала на стену пугающую тень, и что-то говорил… а потом мать внезапно прервала его и очень тихо, но с нажимом сказала что-то, заставившее чужака отшатнуться так, как будто бы она его ударила. Он разжал руки, выпустив ее ладонь, и встал.

Теперь он наконец-то догадался посмотреть по сторонам и заметил кроватку Грейга. Он направился прямо к нему — в эту минуту он казался Грейгу таким страшным и огромным, что он притворился спящим, хотя, строго говоря, если бы незнакомец собирался причинить ему какой-то вред, это бы его не остановило. Но незнакомец не сделал ему ничего плохого. Он просто остановился рядом, заслоняя спиной свет от кухонного очага, и долго смотрел на него — в глубоком, и, как тогда представлялось Грейгу, угрожающем молчании.

Прежде, чем вернуться назад к его матери, чужак задернул занавеску, которая служила пологом его кроватки, так что Грейг лишился возможности подсматривать за тем, что происходит в кухне, и был вынужден прислушиваться к голосам.

Первое время Грейга лихорадило от напряжения. Он мысленно пообещал себе, что, если этот огромный амбал станет кричать на маму, то он этого так не оставит, но за занавеской никто не кричал. Наоборот, голоса взрослых звучали приглушенно — кажется, не только мама, но и ночной гость старались говорить как можно тише, чтобы не разбудить Грейга. И, хотя Грейг собирался оставаться начеку и внимательно прислушиваться к звукам за занавеской, очень скоро он действительно уснул.

На следующее утро Грейг проснулся, совершенно позабыв, что с ним происходило накануне, и вскочил с кровати, сходу начиная пересказывать маме только что виденный сон — но сразу же осекся, обнаружив, что возле стола сидит страшный чужак, а главное — что они, кажется, совсем одни.

— Где мама?.. — спросил Грейг.

— Она пошла подоить коз. Сейчас придет, — сказал мужчина низким, сипловатым голосом, бросая быстрый взгляд на дверь, как будто он надеялся, что дверь вот-вот откроется, впуская Хелен. Грейг внезапно осознал, что мужчина тоже чувствует себя не в своей тарелке.

— Меня зовут Саймон, — сказал он. — А тебя, я так понял, зовут Грейг?

Грейг кивнул. В сущности, незнакомец мог бы и не представляться — Грейг и без того уже догадался, что это был мамин муж. Оруженосец лорда Грегора, которого в деревне называли Черный Сайм.

— Я думал, вы погибли, — сказал Грейг.

— Все думали, что я погиб, — кивнул на это Черный Сайм. — Да оно и неудивительно… обо мне ведь пять лет никто не слышал. Но на самом деле я все это время был в плену. Галерник на Архипелаге. Ну, знаешь, такой гребец, который сидит под палубой и вместе с остальными ворочает весла, — пояснил он, осознав, что Грейг его не понял.

— А потом вы сбежали?.. — поневоле заинтересовался Грейг.

— Потом я сбежал, — согласился Саймон. И, почесав голову, сказал — Слушай, я знаю, тебе сейчас нелегко… да и мне тоже… но ты лучше говори мне «ты». Нам теперь в любом случае жить вместе, так что нет особенного смысла разговаривать друг с другом так, как будто кто-то из нас тут проездом.

Грейг только кивнул. Он понимал, что его и мамина жизнь переменилась раз и навсегда, но, в сущности, этот косматый Саймон оказался не таким пугающим, каким он показался ему поначалу.

Грейг довольно быстро привык к Саймону — в том возрасте, в котором он тогда был, к чему угодно привыкаешь очень быстро. Прошло всего несколько дней, а прошлое, в котором не существовало Сайма, уже начало казаться Грейгу частью какой-то другой, далекой жизни. Насколько легко было привыкнуть Сайму, сказать было трудно, но он никогда не возражал против того, что Грейг таскается следом за ним, хотя постоянное присутствие четырехлетнего ребенка должно было действовать на нервы человеку, совершенно не привыкшему к такой компании.

Грейг, правда, поначалу не склонен был донимать Сайма вопросами или болтать с ним так, как с мамой. Он просто ходил и молча наблюдал за тем, как Сайм колет дрова, таскает воду из колодца или чинит расшатанный козами плетень. Так вышло, что именно Саймон первым начал втягивать его в беседы — задавал какие-то вопросы о соседях, рассуждал о том, чем еда и деревья на Архипелаге отличаются от местных, или принимался вспоминать о старом лорде Грегоре, войне и кораблях. В конечном счёте, любопытство Грейга дало трещину, и он, отбросив настороженность, начал вытягивать из Сайма разные подробности об этих удивительных вещах.

В своем стремлении помочь Грейгу освоиться со своим присутствием Саймон зашел довольно далеко — например, однажды вечером он взял его с собой даже в харчевню, куда жители из трех окрестных деревень ходили, главным образом, затем, чтобы пить, кутить и сплетничать. Мама наверняка сказала бы, что деревенский трактир, полный пьяных мужчин — не самое подходящее место для четырехлетнего ребенка, но Сайму такая мысль, видимо, попросту не приходила в голову, поэтому он купил Грейгу сладкий пирожок, взял себе кружку пива и как ни в чем ни бывало устроился за столом.

Грейг был слишком занят облизыванием собственных липких пальцев, чтобы прислушиваться к скучным взрослым разговорам, и он обратил внимание на происходящее только тогда, когда Сайм неожиданно понялся и сгреб своего соседа за грудки.

— Она думала, что я погиб, говнюк! — прорычал он. И, шваркнув своего противника о стену, очень нехорошим голосом пообещал :

— Еще раз вякнешь что-то про мою жену или моего сына — и, клянусь Богом, я заставлю тебя собственными зубами подавиться.

После этого Сайм уселся обратно на скамейку, отхлебнул из кружки и спокойно захрустел лежащими на дощечке сухариками. Грейг ощутил нечто вроде восхищения — он чувствовал, что большинство сидевших за столом мужчин поддерживали своего товарища, которого ударил Сайм, и донельзя раздражены его поступком. Но никто из них так и не посмел что-нибудь сказать. Сайм был один, но он их не боялся. А они его боялись — и, наверное, правильно делали. И даже не из-за его широких плеч и сильных рук, а из-за этой вот готовности бросить вызов целой толпе людей, а после этого как ни в чем ни бывало допить свое пиво.

Правда, на обратном пути к дому все это великолепное спокойствие с него слетело.

— Не говори маме, что случилось, — попросил Сайм, и вид у него был сконфуженным и жалким. — Я дурак… не надо было мне тебя туда тащить.

Раньше Грейг не задумывался, как он выглядит, но после той истории, когда Сайм назвал его своим сыном, начал ненавидеть свою внешность — кудрявые светлые волосы, светлую и тонкую кожу, так сильно непохожую на смуглое, обветренное, грубое лицо Черного Саймона и его жёсткие темные волосы и бороду. Он знал, что никогда не будет похож на Сайма, и любой, кто увидит их вместе, сразу же поймет, что Саймон — не его родной отец. Если бы он хотя бы был похож на мать, с ее светло-рыжими волосами и веснушками по всему телу — не только на лице, но и на руках, и на груди, в вырезе платья, то все было бы не так уж плохо, но Грейг оказался уменьшенной копией своего другого отца, того, которого он никогда не видел и которого не хотел знать.

Грейг бы с удовольствием остриг эти дурацкие девчоночьи кудряшки, но он знал, что это совершенно бесполезно. Даже родинки, расположенные на его щеке правильным треугольником, в глазах всех жителей деревни выглядели, как клеймо бастарда, сына молодого лорда. Отец — то есть Саймон — сказал Грейгу, что у Ульрика и сира Грегора были точно такие же. И это помнило большинство местных жителей.

Через некоторое время после того, как Саймон вернулся домой, случилось еще одно важное событие. Грейг узнал о нем еще до того, как мама поделилась этим с ним сама — ему пришлось смириться с тем, что теперь она почему-то не считала нужным сразу посвящать его во все свои дела, предпочитая сперва обсуждать их с Саймоном, и это, в общем-то, было единственным, что не устраивало Грейга в его новой жизни. Как будто бы мама думала, что он внезапно поглупел только из-за того, что рядом теперь постоянно находился взрослый Сайм.

— Женщины из деревни говорят, что будет мальчик, — сказала она, когда они с Саймом, как всегда, вместе сидели в кухне, уже уложив его в постель. — А мне вот кажется, что будет девочка... А ты кого хотел бы?

Грейг застыл. Кровать была такой же неподвижной, как всегда, но ему все равно казалось, что он падает с огромной высоты.

— Пусть лучше будет дочка, — сказал Сайм. — Сын у нас уже есть.

С тех пор Грейг никогда больше не беспокоился из-за того, что у его отца будут свои, родные дети. Когда ему показали только что родившуюся Лорел, то он, кажется, даже расстроился — иметь младшего брата, как ему тогда казалось, было бы гораздо интереснее.

Впрочем, оказалось, что иметь сестру тоже неплохо. Да и Лорел вовсе не была ни неженкой, ни плаксой. А вот других братьев и сестер у них с Лорел так и не появилось. Большинство его приятелей в деревне имели кучу братьев и сестер, но после рождения Лорел что-то пошло не так — мама несколько месяцев была худой и бледной, долго мучилась кровотечениями, и ходившая помогать ей по дому женщина сказала, что у нее не будет других детей. Грейг знал, что в деревне судачат о том, что это Божья кара за измену мужу, и расквасил нос мальчишке, который посмел повторить эти пересуды в их компании.

Мама, которой Грейг, разумеется, не объяснил, в чем было дело, очень расстроилась, что Грейг дерётся, но Сайм — которому не нужно было что-то объяснять — сказал : все правильно. Если сразу не дашь понять, что ты не станешь терпеть какие-то вещи, то потом одним разбитым носом дело не обойдется. Лучше прояснять подобные вопросы сразу.

Саймон научил его читать, хотя сам он был не слишком грамотным — он знал буквы, мог прочитать вывеску на любой лавке в городе и мог написать свое имя, но привычки к чтению у него не было, и все эти занятия давались ему так же тяжело, как человеку, не привычному к ходьбе пешком, подъем на гору. После того, как Сайм показал ему буквы и научил его складывать из них слова, Грейг быстро научился писать лучше его самого, и после того, как Грейг «для тренировки» исписал углем беленую стену в доме, украсив ее именами всех домашних и даже их коз, договорился с деревенским капелланом, чтобы тот учил его читать по книге и писать, как полагается — то есть чернилами.

Грейг сперва полагал, что капеллан вызвался заниматься с ним по доброте душевной, но вскоре узнал, что за эти уроки платит Ульрик. Грейгу нравилось учиться, но тогда он сильно разозлился и хотел даже забросить это дело. От этого Ульрика, который поставил маму в оскорбительное и двусмысленное положение, и за все эти годы ни разу не удосужился даже увидеться с собственным сыном, ему не нужны были подарки и подачки. Сайм сперва не понял, с какой стати Грейг, еще недавно с жаром рассказывавший дома о том, что он читал сегодня на уроке, неожиданно потерял всякий интерес к занятиям, и почему их приходской священник жалуется, что Грейг перестал приходить к нему и отлынивает от учебы. А поскольку Грейг не желал объяснить, в чем дело, то Сайм поначалу даже рассердился — но потом все-таки сумел вытянуть из него правду. А узнав ее, вздохнул.

— Зря ты так. Он ведь вовсе не плохой человек, сир Ульрик. Когда я вернулся, он увиделся со мной, чтобы сказать, что он не знал, что я в плену… и что, если бы знал, не пожалел бы никаких усилий и никаких денег, чтобы вытащить меня оттуда. Кто-нибудь другой на его месте предпочел бы со мной не встречаться, знаешь. Передал бы свои сожаления через кого-нибудь другого, и дело с концом. Но Ульрик захотел со мной поговорить.

— Что ж он тогда со мной не захотел поговорить? — сердито спросил Грейг. Сайм тяжело вздохнул — и повторил те же слова, которые Грейг уже слышал пару лет назад от своей матери:

— Все не так просто, Грейг.

Но теперь Грейг был старше, и такое объяснение его больше не удовлетворяло. Он, правда, вернулся к капеллану и продолжил учиться чтению, письму и счёту — прежде всего, потому, что это в самом деле ему нравилось, и морить себя скукой в пику Ульрику, играя в приевшиеся игры с деревенскими мальчишками, было обидно. Кроме того, после разговора с Саймом Грейг почувствовал себя гораздо лучше — как будто, впервые открыто осудив поступки Ульрика, он косвенно выразил этим свою верность Сайму, показал ему, что именно его он считал своим настоящим и единственным отцом.

Но, несмотря на это чувство облегчения, в душе Грейг продолжал негодовать на Ульрика — это же надо, сперва столько лет не вспоминать о нем и его маме, которой по его милости приходилось выслушивать сплетни и попреки деревенских кумушек, а теперь неожиданно вспомнить о Грейге — и начать проявлять заботу о его образовании! Это не говоря уже о том, что, даже посылая деньги капеллану, этот Ульрик совершенно явно не горел желанием увидеть собственного сына.

Грейгу было, должно быть, лет семь или восемь, когда он получил от Ульрика самое первое письмо. В нем Ульрик выражал удовольствие по поводу того, что его наставник доволен его успехами в учебе, и выражал надежду, что сам Грейг и все его домашние здоровы и благополучны. Кроме письма, Ульрик послал ему подарки — новую одежду, более красивую и дорогую, чем любые вещи, которые когда-либо раньше носил Грейг, застежку для плаща и меч.

У Грейга, как и у любого из его друзей, был игрушечный деревянный меч, но меч, присланный Ульриком, был не вполне игрушечным. Он был маленьким и достаточно легким, чтобы им мог пользоваться восьмилетний мальчик, но сделан он был из стали, и только скругленное острие и нарочно затупленная кромка давала понять, что это — тренировочный меч, а не настоящее оружие. Но сталь была отличной, и любой кузнец, наверное, за полчаса превратил бы этот маленький мечик в самый настоящий, острый меч. К мечу прилагались ножны и такая же маленькая перевязь.

Подарки получил не только Грейг, но и все остальные члены их семьи — даже трехлетняя Лорел, которой предназначался зеленый отрез материи на платье и красивая большая кукла.

Грейг разрывался между двумя прямо противоположными желаниями — с одной стороны, ему хотелось похвалиться подаренным Ульриком мечом перед приятелями, а с другой — зашвырнуть его в реку. Но Сайм возразил, что ему не следует делать ни первое, ни второе.

— Это дорогая вещь. Не стоит хвастаться перед ребятами в деревне чем-то, чего ни один из них не сможет получить. Они просто начнут тебе завидовать и постараются, чтобы ты пожалел о том, что Ульрик дарит тебе такие дорогие подарки.

— А что мне тогда с ним делать? — справедливо возмутился Грейг. — Я же не могу фехтовать сам с собой.

— Можно подумать, вы фехтуете, — поддразнил его Саймон. — Машете своими палками, кто во что горазд… Если тебе так хочется, я научу тебя пользоваться этим мечом так, как полагается.

— А ты умеешь?.. — изумился Грейг, который никогда еще не видел Саймона держащим в руках меч.

— Ну так… немножечко умею, — рассмеялся Саймон. — Лет пятнадцать был партнером сира Грегора на тренировочной площадке.

— Ты об этом никогда не говорил!

— А что тут говорить… Я, знаешь, не особенно люблю войну. Мерзкое дело. Когда мы с товарищами были на галерах, я каждый день думал — если я когда-нибудь сбегу отсюда и вернусь домой, то больше в руки не возьму оружие. Но если ты на самом деле хочешь научиться фехтовать — я тебя научу. Тебе это будет полезно, — сказал Сайм.

Будь Грейг постарше и не будь он в тот момент так занят мыслями о том, как здорово будет уметь по-настоящему владеть мечом, он бы, скорее всего, понял, что Сайм подразумевал, сказав «Тебе это будет полезно», и сообразил бы, что подарками и письмами дело не кончится. Но тогда он просто написал — с помощью капеллана — ответное письмо, в котором он благодарил сира Ульрика за все его благодеяния, и сообщал, что у него и у его домашних все благополучно.

Священник хотел вынудить Грейга ответить более душевно и подробно, совершенно не считаясь с тем, что письмо Ульрика было коротким и формальным. Грейг ругался со своим наставником из-за каждого слова, но в итоге все-таки добился своего — его ответное письмо было очень официальным и почтительно-холодным. Ничего другого Ульрик, несмотря на свою щедрость, не заслуживал.

За следующие четыре года их редкая, хотя и стабильная переписка с сиром Ульриком так и не вышла за те рамки, которые были очерчены в тех первых письмах. Однако Грейг чем дальше, тем отчетливее понимал, что эта переписка и упорный интерес Ульрика к его успехам возникла не на пустом месте. У Ульрика явно были на незаконного сына какие-то планы, и для этих планов требовалось, чтобы Грейг получил такое воспитание, которое больше подходило сыну рыцаря, чем деревенскому мальчишке. Поэтому Грейг не испытал особенного потрясения, когда, незадолго до его двенадцатилетия, Сайм с мамой совершенно неожиданно сказали, что сир Ульрик хочет взять его в оруженосцы и забрать с собой на Юг — в Сен-Ньевр, где располагался королевский двор. Он написал маме и Саймону письмо, в котором спрашивал, согласны ли они отпустить Грейга вместе с ним.

— А о моем согласии он не хочет спросить?.. — с сарказмом спросил Грейг. Но Саймон только отмахнулся.

— Не дури. Глупо пускать всю жизнь под хвост из-за детской обиды. И потом — ну какой из тебя крестьянин?.. Хочешь отказаться и стать каменщиком или пекарем — пожалуйста, я тебя отговаривать не буду. Но ведь ты от такой жизни сам в петлю полезешь от тоски. И все это — из пустой гордости? Не говоря уже о том, что ты сам себе противоречишь. То ты винишь сира Ульрика за то, что он не хочет с тобой познакомиться, а то не хочешь, чтобы он приехал.

— Что-то поздновато он решил приехать, — ядовито сказал Грейг.

— Ну, потом было бы еще позднее, верно?.. — мирно спросил Саймон. — Вот и познакомитесь. Сдается мне, что половина твоей злости на него — из-за того, что ты его совсем не знаешь, а в письмах своих он выглядит… н-нуу… что тут говорить. Писать он, видимо, не мастер. Думаю, вживую он тебе больше понравится.

«Это вряд ли» — мысленно возразил Грейг.

Грейг полагал, что под словами о приезде Ульрика подразумевалось, что рыцарь действительно приедет к ним, то есть — в их дом, но он ошибся. «Собирайся, — сказал ему Саймон через несколько недель после того, как Грейг, поколебавшись и позлившись, все же скрепя сердце дал согласие поехать с Ульриком и стать его оруженосцем, — Сир Ульрик будет ждать нас на постоялом дворе в Хилнсе».

Хилнс — это был близлежащий городок, куда Грейг с Саймом часто ездили за разными покупками, и куда вся их семья выбиралась в дни праздников и ярмарок. Грейг понял, что Ульрик не хочет встречаться с его матерью, и злорадно подумал, что, похоже, Ульрику все-таки было стыдно. Но потом ему пришло в голову, что, возможно, дело и не в этом. Не исключено, что Ульрик просто считал ниже своего достоинства ехать в деревню и входить в их дом, как гость. Рыцарю вроде Ульрика, конечно, не к лицу самому появляться в деревенской хижине — если только он не намерен обольстить какую-нибудь женщину, пользуясь тем, что ее муж погиб.

Грейг ехал в первый раз встречаться с Ульриком в том настроении, в каком встречаются скорее с врагом, чем со своим отцом и сюзереном. Но про себя Грейг решил, что он должен увидеть Ульрика и узнать правду. Если лорд Риу действительно окажется таким, как представлялось Грейгу — то он не станет служить ему оруженосцем, а сбежит на полдороги.

Грейг хорошо представлял, куда ему предстоит ехать вместе с Ульриком — его наставник показывал ему карту, и он знал, что Ньевр — это самая южная часть страны, которая находится у моря, значительно южнее Фэрракса. Священник с удовольствием отвечал на его вопросы, ведя кончиком пера по карте и рассказывая, через какие города и заставы они будут проезжать по дороге на Юг. Он, вероятно, думал, что Грейгу не терпится отправиться в первое большое путешествие в собственной жизни, поэтому он заранее интересуется дорогой, по которой они скоро будут ехать вместе с сиром Ульриком. Но в реальности Грейг был занят совсем другим — глядя на карту, он старательно запоминал обратную дорогу, на тот случай, если он решит сбежать и вернуться домой. Подготовившись таким образом, он чувствовал себя гораздо более уверенно.

Лорд Риу выбрал для себя самый приличный постоялый двор и, разумеется, не стал сидеть вместе со всеми остальными посетителями в общем зале, а велел подать обед наверх. Двое сопровождающих Ульрика лучников объяснили Саймону, какие комнаты занял их господин, и Саймон вместе с Грейгом поднялись по лестнице.

Сердце у Грейга колотилось где-то на уровне горла. Он так волновался, что готов был просто толкнуть дверь, но отец удержал Грейга за плечо и вежливо постучал :

— Сир Ульрик, это Сайм… Я привез Грейга, — сказал он.

— Входите, — сразу же ответили из-за двери.

Сайм открыл дверь и слегка посторонился, давая Грейгу возможность войти первым. Грейг шагнул через порог — и наконец-то увидел сира Ульрика. Рыцарь вполборота сидел за столом, вытянув ноги и положив их на деревянную скамеечку, чтобы дать телу отдых после длительной езды верхом.

Первым, что поразило Грейга в сире Ульрике, была его молодость. Думая о человеке, который когда-то так удачно съездил к его матери со своей «помощью» и «соболезнованиями» по поводу ее вдовства, Грейг всегда представлял себе зрелого мужчину вроде Сайма, но рядом с его отцом Ульрик выглядел до странности молодым. Ему в тот год было чуть больше тридцати, а выглядел он и того моложе.

Одет Ульрик был в темную и неброскую дорожную одежду. Знатность и богатство выдавали исключительно детали — богато украшенная рукоять кинжала, золотой тяжелый перстень на руке… Грейг ожидал, что волосы у Ульрика будут такими же кудрявыми, как у него, но Ульрик зачесывал волосы назад и связывал в хвост. Увидев это, Грейг подумал, что это совсем не глупо, и что ему тоже стоит отрастить волосы подлиннее и затягивать их в тугой хвостик на затылке, чтобы не ходить с кудряшками, из-за которых его столько раз дразнили деревенские мальчишки, но сейчас же рассердился на себя за эту мысль. Он никогда и ничего не будет делать так, как Ульрик. Лучше он будет ходить с растрепанными, всклокоченными волосами, как его отец. О гриву Сайма ломались даже крепкие костяные гребни, которыми мама иногда пыталась привести волосы мужа в относительный порядок.

Пока Грейг рассматривал своего нового сеньора, Ульрик тоже смотрел на него — с откровенным и жадным интересом. Ну еще бы… Одно дело — знать о том, что твой внебрачный сын очень похож на тебя внешне, и совсем другое дело — убедиться в этом самому.

— Спасибо, Саймон, — сказал Ульрик. — Пообедаешь со мной?

— Спасибо, сир, но я лучше поеду, — сказал Сайм. — Не хочу вам мешать.

Ульрик кивнул — как показалось Грейгу, неохотно. Видимо, он полагал, что познакомиться с новым оруженосцем в присутствии Сайма было бы гораздо проще. Это было даже удивительно. Казалось, присутствие Саймона, жену которого он соблазнил, стесняет Ульрика гораздо меньше, чем Грейг, внимательно смотревший на него.

— Ну, здравствуй, Грейг… — со вздохом сказал Ульрик, когда дверь за Саймоном закрылась. Ульрик снял ногу со скамеечки и толкнул носком сапога один из деревянных стульев, придвигая его Грейгу.

— Садись. Поешь, а заодно и побеседуем.

Грейг хотел сказать, что он не голоден, но понял, что это глупо. Ему теперь в любом случае придется постоянно обедать в компании сеньора — если он, конечно, не намерен назло Ульрику уморить себя голодом. Так что он сел за стол и потянулся за ножом, чтобы отрезать себе ломтик ветчины.

Ульрик спросил, знает ли Грейг, куда они едут и в чем — примерно — будут состоять его обязанности, и Грейг сдержанно ответил, что он это знает. О поездке в Ньевр и южных обычаях ему много рассказывал его наставник, а об обязанностях оруженосца он с самого детства знал от Саймона. И именно поэтому Грейг сразу понял, что его новое звание — обычная формальность. В действительности все, включая лучников, сопровождавших Ульрика, в курсе того, что новый «оруженосец» Риу — его незаконный сын.

Отец в начале своей службы был скорее стюардом, чем оруженосцем сира Грегора — просто сильный крестьянский парень, взятый из деревни, потому что лорду Риу было нужно, чтобы рядом с ним на Островах все время был надежный человек, которого не подкупишь и не запугаешь, как обычного туземного слугу. Опасность сближает людей, и Грегор с самого начала обращался с Саймом хорошо — гораздо лучше, чем большинство лордов со своими слугами. И Сайм, действительно, был ему верен и неоднократно спасал лорду Риу жизнь. Иногда речь шла о самых простых, совсем негероических вещах — вроде того, что именно благодаря помощи Сайма Грейг остался жив, когда весь лагерь сотрясала эпидемия дизентерии, и люди мерли, как мухи, причем самым жалким образом — не во время боя и даже не от ран, а от многодневного кровавого поноса. Но доводилось Сайму поучаствовать и в куда более опасных приключениях.

Однажды кто-то проделал ножом дыру в холстине их походного шатра и бросил на грудь сиру Грегору песчаную змею. Гадина, разозленная падением, должна была ужалить Риу, но Сайм среагировал молниеносно — он просто схватил змею за хвост и отшвырнул ее в другой конец шатра. И, как он утверждал, потом они с Грегором вместе, чертыхаясь от страха, полночи искали проклятую змею при тусклом свете походной лампы, боясь поверить в то, что она давно уже уползла.

После всех этих приключений Сайм, естественно, стал для сира Грегора гораздо больше, чем просто слугой. Риу научил Саймона не только фехтовать, но и читать. Он был с ним откровеннее, чем с любым из своих знатных друзей. И, тем не менее, когда рыцарь обедал — точнее, в тех случаях, когда Грегор обедал за столом, а не устраивался прямо на земле где-нибудь на привале — он не сажал Саймона за один стол с собой. И это — Грегор, которому Саймон не раз спасал жизнь. А Ульрику и подавно полагалось бы отправить нового оруженосца вниз, чтобы тот перекусил вместе с его людьми — тем, что его солдаты сочтут нужным уделить мальчишке. Но Ульрик этого не сделал. И разговаривал он с ним тоже не так, как разговаривают со слугой.

«Ну здравствуй, Грейг»!.. Можно подумать, что они расстались пару месяцев назад. Может быть, этот Ульрик полагает, что он будет только рад променять Сайма в его грубом шерстяном плаще на знатного отца вроде него? Пусть даже не надеется. Он дал согласие на то, чтобы служить оруженосцем Ульрика, а не на то, чтобы быть его сыном. И, пока Ульрик расспрашивал его о разных вещах, Грейг из чистого упрямства при любом удобном случае упоминал про Сайма, называя его исключительно "отцом".

Да, отец научил его неплохо фехтовать. Тогда-то и тогда-то отец сказал то или другое. Да, они выехали еще затемно. Отец всегда выбирал более длинную дорогу в город, она хоть и кружная, зато ее не развозит от дождя... Было неясно, понимал ли Ульрик смысл этой эскапады, но в ответ на каждое упоминание о Саймоне Риу только кивал.

Дорога в Ньевр заняла у них неделю, и за это время Грейг увидел больше, чем за всю свою прежнюю жизнь. Сперва на горизонте синей дымкой проступили горы, потом они неожиданно придвинулись, превратившись в покрытые лесом громады, на склонах которых тут и там виднелись чьи-то замки, потом привычные пшеничные поля и огороды с тыквами сменили виноградники, а вдоль дороги потянулись бесконечные кусты колючей ежевики. Дома ежевики было мало, и Грейг с Лорел, найдя куст, срывали с него всего по пару десятку ягод. Здесь, на Юге, ее было столько, что можно было, не отходя далеко от места, где всадники останавливались на привал, набрать несколько ведер — непонятно было только, что потом с ней делать. Грейг и без того объелся ягод так, что мучился резями в животе. Сюда бы Лорел и его старых товарищей из деревни…

За последние несколько лет Грейг отдалился от мальчишек, с которыми играл в детстве — не потому, что он начал считать себя лучше других, как полагали многие из них, а просто разговор как-то не клеился. Лорел всегда готова была слушать его рассказы о том, что он узнал из книг, а Саймон сам способен был рассказать и ему, и Лорел, тысячу вещей, которых не найдешь ни в одной книге. У мамы тоже можно было узнать много интересного — она, в отличие от Сайма, не бывала в чужих краях, но количество сказок, песен и загадок, которые она знала, казалось им с Лорел совершенно неисчерпаемым. Грейг подозревал, что многие из них она придумала сама — иначе как объяснить то, что Лорел она пела колыбельные, которых сам он в детстве никогда не слышал?

А вот с приходившими в их дом соседями и мальчишками из деревни Грейгу очень быстро становилось скучно. И он чувствовал себя вдвойне неловко, ощущая свою отчужденность от людей, которые еще недавно были его лучшими друзьями. Но эти бескрайние заросли ежевики точно помогли бы им забыть об этом отчуждении. Общее дело и общий азарт могут поправить что угодно.

Между виноградниками тут и там виднелись развалины древних акведуков, уцелевших еще со времен Империи. Грейг, никогда не видевший имперские развалины вживую, но неоднократно слышавший о них от своего наставника, очень хотел рассмотреть их поближе, и не раз просил у Ульрика разрешения остановиться, спешиться и сойти с тракта. Обычно Ульрик не отказывал — интерес Грейга к остаткам старых построек вызывал у него явное одобрение. Если же Риу все-таки отказывался задержаться у очередной развалины — то чаще всего со словами «Поехали, там дальше будет кое-что поинтереснее… не стоит тут задерживаться из-за нескольких камней, впереди — храм Луны и развалины ипподрома».

Обычно рыцарь тоже спешивался и шел посмотреть какой-нибудь очередной обломок акведука или памятную арку вместе с ним, делился тем, что знал об этих памятниках Золотого века, большинство которых он, в отличие от Грейга, видел уже далеко не в первый раз, а также задавал оруженосцу разные вопросы, явно пытаясь проверить глубину его познаний в области истории. Это немного раздражало, но тщеславию Грейга льстило, что по меньшей мере в половине случаев он знал, о чем идет речь, а временами ему даже удавалось удивить своего спутника подробностью и обстоятельностью собственных ответов. Ульрик явно был доволен тем, как много Грейг знает о Золотом Веке.

Это лишний раз доказывало, что он видит в нем своего сына, а не обычного оруженосца, но у Грейга не хватало твердости на то, чтобы вернуться к установленной для себя роли. Он впервые, не считая, разумеется, общения с его наставником, встретил кого-то, кто тоже считал знания об имперской культуре и истории чем-то ценным. Даже Саймон с мамой слушали рассказы Грейга об имперцах скорее с недоумением, чем с интересом. «Я всегда думал, что на Архипелаге живут чуднЫе люди. Но эти твои имперцы, судя по всему, были еще чуднЕе» — сказал ему Саймон, в замешательстве качая головой. Грейг не мог осуждать его за такую реакцию. Многие имперские обычаи — вроде, к примеру, бичевания подростков в храмах, привычки есть лежа или мыться не водой, а маслом, в самом деле представлялись абсолютно дикими. Но одновременно с этим было в историях о Золотом Веке какое-то странное, неуловимое очарование, что-то такое, что притягивало к себе, как магнит — просто, должно быть, Грейг не в состоянии был передать это волнующее чувство своим неуклюжим пересказом, разрушающим — Грейг это чувствовал — хрупкое волшебство прочитанного в книгах и услышанного от священника.

Единственной, кого ему все-таки удалось очаровать рассказами о жителях Империи, была Лорел, которая соглашалась разыгрывать с ним истории из его книжек, но тут гордиться было особенно нечем, потому что Лорел в принципе готова была играть во все, что он предложит, и с удовольствием подхватывала любую его выдумку.

Больше всего Грейгу запомнился момент, когда они остановились возле памятной колонны, на которой были изображены двое мужчин — в обычных имперских доспехах, состоящих из кирасы и поножей, но оставляющих открытыми и шею, руки и колени — и это при том, что длинных рукавов, как и штанов, имперцы не носили. Изображенные на барельефе воины стояли лицом к лицу друг к другу и держали одну чашу.

— Кто это? — заинтересовался Грейг, никогда раньше не видевший подобного изображения.

— Архелай и Лисистрат. Убийцы Сузского тирана. Воины Священного отряда.

— Они были побратимами? — глядя на чашу, которую держали юноши, предположил Грейг. Он знал, что пить из одной чаши для имперцев было то же самое, что для их предков в Фэрраксе — смешивать свою кровь.

Сир Ульрик хмыкнул.

— Я смотрю, про Священный отряд твой наставник тебе не рассказывал. Оно и неудивительно. Священники не очень любят эту тему.

— Почему? — не понял Грейг. Жан, один из сопровождавших Ульрика стрелков, расхохотался.

— Ну, кто же их знает… Может, из-за благочестия. А может, из-за шуточек насчёт того, что у имперцев был один Священный отряд, а у нас его традиции блюдут в каждом монастыре.

Ульрик искоса посмотрел на своего солдата.

— Придержи язык, — посоветовал он. Ульрик обращался вовсе не к нему, но Грейг сообразил, что расспрашивать о Священном отряде дальше, видимо, не стоит, и решил, что позже поищет упоминания об Архелае с Лисистратом в книгах. Если, разумеется, в Ньевре у него будет возможность читать книги и чему-нибудь учиться. Ульрик мог болтать с ним про имперские развалины и есть с ним за одним столом в дороге, где их видели только двое его солдат, но Грейг был не настолько глуп, чтобы считать, что Ульрик будет вести себя так же, снова оказавшись при дворе.

Однако Ульрик сумел его удивить.

В столицу они прибыли под вечер, когда Грейг уже едва не падал с седла от усталости — в последний день пути они почти не делали привалов, желая добраться до цели своего путешествия до ночи. Спутникам Ульрика и ему самому было не в новинку проводить весь день в седле, а Грейгу не хотелось, чтобы они думали, что он изнеженный слабак, который не способен выдержать общего темпа. Так что, если Ульрик спрашивал, устал ли он, Грейг бодро отвечал, что он в полном порядке. Но когда — уже в темноте, которая на Юге наступала очень быстро — они проехали через город, добрались до королевского дворца и спешились, Грейг едва удержался на ногах — колени совершенно одеревенели и пульсировали болью, и Грейг подозревал, что все соприкасавшиеся с седлом и конскими боками части его тела, от промежности до икр, за последний день превратились в одну большую кровавую мозоль.

Лучники, которые забрали их коней, похоже, не особенно устали. Им даже хватало сил на то, чтобы оживленно переговариваться, ведя лошадей в конюшню. А Грейгу казалось, что он сейчас просто рухнет носом вниз на замощенный гладким камнем двор перед дворцом.

Ульрик взглянул на то, как Грейг кривится от боли, и нахмурился.

— Не надо было мне тебя слушать… «Хорошо» ему! Я понимаю, что тебе хотелось показать, что ты не трус и не слабак, но в следующий раз не смей геройствовать и врать. Если что-то не так — говори сразу. Ясно?

Это был первый случай, когда сюзерен устроил ему выговор, и Грейг, считавший, что он за последние часы и без того достаточно натерпелся по милости своего спутника, сердито огрызнулся :

— Куда уж яснее, сир… Спасибо за сочувствие.

Он ожидал, что Риу разозлится и, может быть, даже отвесит ему затрещину, но Ульрик засмеялся.

— Бросай свои деревенские замашки, парень. Это Ньевр. Если продолжишь так себя вести — мы оба будем выглядеть болванами.

Грейг должен был признать, что Ульрик прав.

— Простите, — неохотно сказал он. — Мне не стоило притворяться, что у меня все в порядке.

— Идти сможешь?

— Далеко?.. — спросил Грейг обреченно.

Ульрик засмеялся снова.

— Не особенно. О моем возвращении сейчас доложат королю. Скорее всего, он сразу же позовет меня к себе.

— Но ведь уже очень поздно, — удивился Грейг.

— Не очень. Это в Ферраксе ложатся рано, а на Юге, и в особенности при дворе, никто не пойдет спать раньше полуночи. К тому же, Людовик — не только мой король, он еще и мой друг. Так что он обязательно захочет меня видеть.

Ульрик был прав. Людовик в самом деле не захотел ждать утра, чтобы увидеть своего вернувшегося из Фэрракса военачальника. Грейга вместе с его сюзереном привели в маленькую гостиную, в которым за клетчатым столом с расставленными на нем шахматными фигурами сидели двое — болезненного вида мужчина и ослепительно красивая темноволосая женщина с высокими скулами и черными глазами. Увидев вошедшего в комнату рыцаря, женщина с улыбкой поднялась ему навстречу.

— А вот и сир Ульрик — наконец-то! — сказала она, как будто приветствовала вернувшегося из отлучки родственника.

Ульрик наклонился и почтительно поцеловал протянутую ему руку.

— Моя королева…

В отличие от своей жены, король Людовик не поднялся рыцарю навстречу и даже не шевельнулся в своем кресле. Грейг знал, что король Людовик не может встать. Когда-то в детстве он упал с коня, и с тех пор ноги у него больше не двигались. Грейг видел такое дома, в деревне — только там человек, потерявший способность ходить, был почти стариком, а не подростком. После своего падения тот человек с грехом пополам способен был стоять, держась обеими руками за какую-нибудь опору, но ходить, вставать или садиться сам не мог. И ноги у него сделались тонкими, как высохшие ветки, так, что на них даже странно было смотреть — Грейг мог бы обхватить икру того мужчины двумя пальцами. Так что его совсем не удивило, что ноги сидевшего в кресле короля были прикрыты пледом. С ним Людовик выглядел, словно самый обычный человек.

— С возвращением, сир Ульрик. Нам вас не хватало, — сказал Ульрику король-калека. — Как ваша поездка? Все прошло успешно?

— Как видите, государь, — ответил Ульрик, положив руку Грейгу на плечо и слегка подтолкнув его вперед.

Грейг до того не ожидал, что Ульрик станет говорить о нем, что в первую секунду совершенно растерялся — и только по усилившемуся нажиму лежавшей у него на плече ладони осознал, что стоит поклониться.

— Да, вижу... Все, как вы и говорили. Парень удивительно похож на вас. Просто одно лицо. Не знаю, как вы выглядели в его возрасте, но, думаю, что теперь я легко могу это себе представить.

Грейг удивленно заморгал. Ульрик, похоже, еще до отъезда рассказал всему двору, что едет в Фэрракс за своим бастардом. Но после слов Его Величества Грейг осознал, что его сюзерен при всем желании не смог бы это скрыть. Уж лучше сразу показать придворным, что он нисколько этого не стесняется, чем давать повод сплетничать у себя за спиной.

— Но он же совсем еще мальчик, сир! — сказала королева, глядя на Грейга с явным сочувствием — наверное, его бледное от усталости лицо и несколько осоловевший взгляд заставили Ее Величество считать, что он измучен путешествием гораздо больше, чем на самом деле. — Какой из него оруженосец? Вы же не потащите его в свой лагерь, я надеюсь? Через пару-тройку лет — еще куда ни шло, но не в таком же возрасте… Сколько ему?

— Как раз в начале месяца исполнилось двенадцать. Он родился на третий день месяца Льва.

— Ну вот! Двенадцать лет! Ему определенно рано быть оруженосцем.

— Что вы предлагаете, Ваше величество? — спросил сир Ульрик, и по его голосу Грейг понял, что он улыбается.

— Пускай ваш… Грейг пока побудет у меня пажом. Ему это будет полезнее, чем таскаться за вами в лагерь и проводить время в обществе стрелков и прочей солдатни. Ничему умному он у них не научится. Во всяком случае, сейчас.

— Вы правы — впрочем, как всегда, — сказал сэр Ульрик, пока Грейг, ошеломленный таким неожиданным предательством, пытался осознать, что Ульрик только что действительно отдал его этой красивой женщине, словно какую-нибудь безделушку. Это казалось слишком диким, чтобы уложить такое в голове. А Ульрик между тем сказал :

— Я очень благодарен вам за то, что вы берете мальчика под свое покровительство.

Королева качнула головой.

— Не стоит благодарности. Он — ваш, и он — ровесник Жанны... Было бы по меньшей мере странно, если бы меня не волновало, что с ним будет.

Ульрик подтолкнул Грейга в спину, словно говоря — благодари. Грейг шагнул к королеве, чувствуя, как в груди у него вскипает гнев. Благодарить? За что?! За то, что его оторвали от семьи, притащили сюда — а теперь просто выбросили, как ненужную вещь, сбагрили первому, кто выразил желание его забрать? Разве не проще было бы просто оставить его дома, с мамой, Саймоном и Лорел? Ульрик провел с ним меньше недели — и за это время Грейг уже надоел ему так, что теперь он рад первой подвернувшейся возможности сплавить свою обузу на плечи королевы Бьянки.

Грейг, по примеру Ульрика, поцеловал белую руку королевы, удивившись гладкой, нежной коже с едва уловимым ароматом сладких притираний. Он никогда раньше не встречал подобных рук — нисколько не шершавых, не обветренных, гладких, как у ребенка. Ну, почти… на указательном и большом пальце королевы были характерные мозоли, которые возникают от письма. У Грейга такие тоже были — в детстве, пока их не скрыли наросшие поверх мозоли от топора, меча, тяжелых ведер, в которых он таскал домой воду, и многих других вещей.

Эта женщина с тонкими руками даже и не представляет, сколько всего он умеет делать! Что она от него хочет — чтобы он носил красивую одежду и ходил за ней, оттеняя своей внешностью северянина ее томную, южную красоту? Ну уж нет, на это он не соглашался. Он завтра же обкромсает — под корень — свои кудрявые светлые волосы, и тогда поглядим, захочет ли «заботливая» королева видеть бывшего оруженосца Ульрика в числе своих пажей…

Ульрик потянул его за рукав. Аудиенция была окончена. Сейчас Грейг был этому рад. Он чувствовал себя слишком уставшим, слишком злым и слишком глубоко униженным, чтобы долго играть ту роль, которой требовала ситуация.

Грейгу казалось, что он выскажет Ульрику все, что думает, как только они отойдут подальше от покоев короля, но обнаружил, что не может выдавить ни одного упрека. Оказалось, что то чувство, от которого люди кричат и топают ногами — это еще не злость. Настоящая злость — это то чувство, которое душит тебя, не давая вымолвить ни слова. В эту ночь Грейг слишком сильно ненавидел Ульрика, чтобы пытаться возмутиться или упрекнуть Риу в его предательстве. Ульрик списал его молчание на усталость и как ни в чем ни бывало пожелал ему спокойной ночи, поручая спутника слуге, который должен был сопроводить его в комнаты, где селили остальных оруженосцев и пажей, живущих при дворе.

Утром Грейг проснулся в полном одиночестве — комната, в которую его привели ночью, вмещала в себя целую дюжину кроватей, в которых спали другие мальчики и юноши, но сейчас все они были пусты. Видимо, после вчерашней утомительной поездки он заснул так крепко, что не слышал, как его соседи вставали и одевались.

Грейг спросил себя, что ему делать и куда теперь идти. Он понятия не имел, где находятся комнаты Ее Величества, и не знал даже, должен ли он сам отправиться туда — или же оставаться здесь и ждать, пока за ним придут. Казалось, что о нем просто забыли. Хотя, вероятно, королева Бьянка просто посчитала, что после вчерашнего новому пажу нужно выспаться. Грейг спустил ноги с койки, пытаясь нашарить сапоги, которые вечером бросил под кровать — и изумлённо ахнул, ощутив внезапный и очень болезненный укол.

Оказывается, пока он спал, кто-то рассыпал на полу копну колючих веток дикой ежевики, и не ожидавший ничего такого Грейг довольно сильно уколол ступню. Не приходилось сомневаться, что это было устроено нарочно. Раздраженный Грейг собрал колючие сухие ветки с пола и выбросил их в окно, удостоверившись, что оно выходит на задний двор. После этого он обулся, натянул самые лучшие из тех вещей, которые лежали в его дорожном мешке — костюм был куплен Ульриком и выглядел вполне прилично, если не присматриваться к мятым рукавам — и вышел на открытую галерею, примыкавшую к их спальне. Ночью здесь было прохладно, но сейчас вся галерея была залита ярким утренним светом. Грейг решил, что сейчас около восьми часов утра.

Сначала ему показалось, что на этой галерее он совсем один, но потом он заметил группу мальчиков, устроившихся в нише у стены. Младший из них выглядел его ровесником. Трое других были постарше.

— Доброе утро, — сказал Грейг, стараясь не думать про колючки под кроватью. У него не было никаких причин считать, что их подбросил кто-то из этой компании. В конце концов, он ведь даже не знал, делят ли они одну спальню — или эти мальчики живут где-нибудь по соседству.

— Добрый вечер! — фыркнул один из парней постарше. — Ты еще до обеда бы проспал…

Все засмеялись. Еще один из ребят толкнул соседа в бок :

— Эй, да вы посмотрите на него… Сир Ульрик собирался привезти ко двору своего сына, но, кажется, он по ошибке прихватил из Фэрракса его сестру.

«Откуда он знает про Лорел?» — удивился Грейг. Но потом понял, что этот парень вовсе не намекал на Лорел — он говорил про его девчоночьи кудряшки. Проклятые волосы… Дома к ним все привыкли, и с возрастом Грейг забыл, сколько его дразнили в детстве. А лучше было бы помнить. Тогда бы и Бьянка не решила бы сделать из него живое украшение для своих комнат, и новым товарищам было бы труднее к нему цепляться. Грейг едва не сплюнул от досады, осознав, что его план пошел коту под хвост. Надо было обрезать волосы еще вчера — а теперь уже слишком поздно. Если он сделает то, что собирался, после сегодняшней стычки, его соседи решат, что он сделал это из-за их издевок.

Сайм говорил, что, если тебя начинают изводить, то лучше с самого начала дать кому-то в глаз, чем дожидаться, когда обидчики увлекутся и войдут во вкус — иначе дело может зайти довольно далеко. Но то, что было хорошо для дома и службы в военном лагере, едва ли подходило для дворца. Грейг понимал, что, если он сейчас полезет в драку, его выставят буяном и вдобавок грубой деревенщиной, которую не научили правильно себя вести. Кто знает, может быть, именно этого его противники и добивались. Так что он просто сказал:

— Моя сестра расквасила бы тебе нос, будь она здесь. Да и любому из твоих дружков. А я о вас и руки пачкать не хочу…

Когда он выходил из спальни, то рассчитывал найти кого-нибудь, кто мог бы объяснить ему, что делать дальше — но теперь пришлось отказаться от этого плана. Грейг устроился точно напротив потешавшейся над ним компании, привалившись плечом к одной из каменных колонн. Этому его тоже научил отец. Когда бросаешь вызов, никогда не уходи, иначе твои противники подумают, что ты боишься. Оставайся и веди себя, как ни в чем ни бывало. Пускай сами сделают следующий шаг, если осмелятся… И Грейг стоял и ждал, осмелится ли кто-то из его новых соседей сделать этот следующий шаг.

Тот парень, который над ним смеялся, сказал что-то еще — но так тихо, что его расслышали только его товарищи. Вся компания засмеялась. Грейг проигнорировал этот маневр. Он уже понял, что в драку с ним никто не полезет. И даже каких-нибудь по-настоящему неосторожных слов — вроде намеков на его мать и сэра Ульрика — тоже не скажет. Тем более в полный голос. Потому что дразнить Грейга и бросать ему колючки под кровать — это одно, а сказать что-то про самого сира Ульрика — это совсем другое. Его новые товарищи, наверное, не хуже Грейга понимали — если такие слова дойдут до Ульрика, Риу с них шкуру спустит, и никто из их родственников или покровителей за них не вступится — наоборот, демонстративно поколотит их еще раз, чтобы друг короля не решил, что их отпрыски и слуги сплетничают о нем с одобрения своих хозяев. Так что они сосредоточатся на Грейге и будут пытаться довести его до белого каления. Хотя неясно было, чем он им так сильно насолил.

Увидев, что их перешептывания и смех не оказывают на Грейга должного воздействия, его противники мало-помалу потеряли к нему интерес и, сделав вид, будто они не замечают наблюдавшего за ними новичка, заговорили о своих делах. Грейг все еще стоял у своей стенки, привалившись спиной к шершавому и, несмотря на ранний час, уже теплому камню, но учащенное сердцебиение и шум в ушах, означавшие готовность к драке, постепенно стихали. К Грейгу вернулась способность рассуждать разумно, и он понял, что дело, наверное, было не только в том, что его новые соседи давно жили вместе, а Грейг был чужаком, которого местные старожилы не хотели принимать в свою сплочённую компанию. Было похоже, что их раздражало то, что Грейга — несмотря на его низкое происхождение — сразу же приняли, как сына Ульрика, а королева сделала его своим пажом.

Короче говоря, они ему завидовали.

Грейг мрачно ухмыльнулся, осознав, что то, что оказалось для него огромным разочарованием и заставляло его чувствовать себя несчастным и злиться на Ульрика, со стороны действительно могло казаться головокружительной удачей и вызвать в ком-то зависть и негодование. Грейг с досадой подумал, что он с радостью бы поменялся с кем-то из этих мальчишек, злившихся на то, что «выскочка» так высоко взлетел. В отличие от них, Грейг вовсе не стремился быть пажом Ее величества, да и считаться признанным бастардом сира Ульрика тоже не рвался. Будь у него выбор, Грейг охотно предпочел бы скрыть этот досадный факт и быть для всех, кто его знает, сыном Саймона и Хелен — законным ребенком двух людей, которые любили и друг друга, и самого Грейга.

Ульрик, может быть, считал, что делает ему большое одолжение, открыто признавая свое отцовство, но для Грейга это было то же самое, что деньги, ежегодно посылаемые капеллану, письма и подарки. Ульрик был готов в течение нескольких лет платить за его обучение, но он за все двенадцать лет ни разу не приехал, чтобы посмотреть на собственного сына — ну хотя бы из простого любопытства. Теперь он был готов признать его своим бастардом и из деревенского мальчишки сделать пажом королевы — лишь бы не возиться с Грейгом самому. Ульрик как будто постоянно откупался от собственной совести, делая все, чтобы сказать себе — «я позаботился о своем сыне», «мне было не все равно». Это, наверное, лучше, чем ничего, но какой в этом смысл, если на самом-то деле тебе как раз все равно?..

От этих размышлений Грейга отвлекло появление на галерее сухопарого мужчины с камергерской лентой, который, проигнорировав других мальчишек, направился прямиком к нему.

— Грейг Риу?.. — утвердительным тоном спросил он. И, не дожидаясь ответа — в котором, при его сходстве с сиром Ульриком, и не было особенной необходимости, сказал — Пошли, отведу тебя в королевскую часовню. Служба уже началась. Ее величество велела тебя привести.

За этот день Грейг успел осознать, что служба пажом у королевы совершенно не сводится к тому, чтобы «носить красивую одежду и быть украшением ее покоев» или выполнять различные мелкие поручения Ее величества или других придворных дам. Священник, обучавший Грейга дома, говорил, что королеву Бьянку считают одной из самых образованных женщин своего времени, и теперь Грейг лично убедился в том, что это не было обычным комплиментом.

Когда Саймон рассказывал ему о жизни знати, все его рассказы были связаны с военными походами, а о придворной жизни отец совершенно ничего не знал. В своей наивности Грейг плохо представлял, чем занимают свое время женщины, которым не приходится, как его матери или ее соседкам, самим вести хозяйство, обшивать свою семью, нянчить детей и ухаживать за скотиной и цыплятами. Ну, разумеется, какое-то время они должны развлекаться точно так же, как все прочие аристократы — ездить на охоту, танцевать, участвовать в пирах и празднествах. Ну а все остальное время, все те дни, когда нет праздников, охот или пиров?..

Теперь Грейг получил ответ на свой вопрос. Другие пажи королевы, принявшие его более доброжелательно, чем соседи по спальне, ввели новичка в курс дела, и Грейг с удивлением узнал, что жизнь Ее величества подчинена жесткому графику. Бьянка вставала в шесть утра летом и в семь утра — зимой, и неизменно начинала день с холодной ванны, а потом в любую погоду, хоть зимой, хоть летом, в течении часа ездила верхом (считалось, что именно этой привычке она обязана своим замечательным цветом кожи). Сопровождать Ее величество на этой утренней прогулке при дворе считали большой честью, потому что Бьянка всегда брала с собой только несколько придворных и, естественно, выбирала их из числа наиболее приближенных к себе людей. Пажам подобной чести, разумеется, никто не предлагал.

Вернувшись, королева шла на службу в дворцовую часовню, и, хотя право присутствовать на этой службе тоже было проявлением особой королевской милости, которой добивались знатные придворные и иноземные послы, Грейг и другие пажи Ее величества, а также фрейлины принцессы Жанны, бывшие гораздо младше взрослых фрейлин королевы, присутствовали на каждой такой службе в обязательном порядке, и нередко королева потом находила время, чтобы задать им какие-нибудь вопросы о смысле утренней проповеди, поэтому любому, кто не хотел оказаться в глупом положении, стоило не считать ворон и внимательно слушать.

Если королева завтракала вместе с мужем, то принцесса Жанна, ее фрейлины и Грейг с его товарищами завтракали в покоях королевы под надзором кого-нибудь из придворных дам, и в таком случае кому-то полагалось вслух читать для остальных. Если Его величество был занят, королева ела у себя, и тогда время за столом, как правило, было посвящено беседе — но беседа образованных людей, по мнению Ее величества, подразумевала способность непринужденно оперировать цитатами и демонстрировать хорошее знакомство с богословием, юриспруденцией, поэзией, историей и множеством других вещей. Новые товарищи Грейга шутили, что древних авторов за столом Бьянки употребляли больше, чем еды, поскольку королева полагала, что переедание в сочетании с южной жарой способно вызвать только вялость мысли и сонливость, так что её завтрак чаще всего состоял из фруктов, хлеба и пары яиц.

После этого лёгкого завтрака, если в этот день не была намечена охота, и если королева не должна была выезжать в город вместе с мужем, чтобы, например, торжественно присутствовать при спуске на воду нового корабля, начинались аудиенции. Грейг возблагодарил свою счастливую звезду за то, что он, не прилагая к этому каких-либо сознательных усилий, всегда писал без ошибок и достаточно красивым почерком, поскольку обнаружилось, что Бьянка использует своих пажей и фрейлин в качестве секретарей. Услышав что-то важное, она кивала первому, кто попадется под руку — «Будь добр, запиши это, чтобы я не забыла…». Поэтому на этих утренних приемах, которые королева посвящала делам, лучше было ни на что не отвлекаться и слушать так же внимательно, как за завтраком или в церкви.

После обеда королева принимала посетителей иного рода, и здесь обладать красивым почерком и хорошо писать было недостаточно, поскольку эти посетители — личные друзья королевы и те люди, которые пользовались ее покровительством — обычно говорили и писали на нескольких языках, и в разговорах непринужденно переключались с обычной речи на древнеимперский, кьярти или тальмирийский. Грейг тальмирийского не знал совсем, да имперский знал только наполовину — его наставник научил его читать и декламировать стихи или отрывки старых пьес на этом языке, но Грейгу никогда не приходило в голову, что на нем можно говорить или использовать его для обычной повседневной переписки. Это требовало совершенно недоступной для него беглости речи и обескураживающей способности мгновенно переводить на древний язык любую свою мысль.

Раньше Грейг полагал, что он достиг большого успеха в изучении имперского, да и обучающий его священник всегда был доволен тем, как хорошо Грейг понимал древние тексты, которые он предлагал ему для чтения. Но, взглянув на гостей королевы и на саму Бьянку, Грейг с досадой начал понимать, что в действительности он «знал» древний язык ничуть не лучше, чем его отец умел читать или писать.

Когда в ответ на какой-то вопрос Ее величества, который Грейг сумел понять, только мысленно повторив все сказанное Бьянкой про себя и разделив стремительную мешанину звуков на отдельные слова, Грейг с грехом пополам ответил несколькими неуклюжими, отчаянно хромающими фразами, Бьянка не рассердилась — но тотчас же попросила одного из своих посетителей, известного сразу своими богословскими трактатами и светскими романами в стихах — заняться с ним древнеимперским. Обучать его азам тальмирийского тем временем было поручено одной из старших фрейлин, бывшей — как и сама королева — родом из Тельмара.

Утром Грейг думал, что у королевского пажа могут болеть разве что ноги, потому что нужно проводить весь день, стоя за спинкой чьего-нибудь кресла или бегая по разным поручениям, но после первого дня новой службы у него гудела и шла кругом прежде всего голова. Сколько он себя помнил, Грейгу всегда нравилось учиться, но до сих пор ему никогда еще не приходилось оставаться в напряжении столько часов подряд, не давая себе отвлечься и расслабиться, и без конца отвечать на вопросы, что-нибудь записывать, прислушиваться к чужим разговорам, и запоминать, запоминать, запоминать…

Обед, который они съели днем, был сытным, с мясом, рыбой и паштетами, но на ужин предлагалась какая-то отвратительная зелень, залитая оливковым маслом, которое показалось Грейгу совершенно отвратительным на вкус — как и трава, которая, с точки зрения Грейга, годилась на корм разве что козам. С горем пополам он утолил голод хлебом, макая его — для сытости — в то же самое проклятое оливковое масло. После этого ужасного ужина — если это вообще можно было считать ужином! — Ее величество отправилась проводить вечер в покои Людовика, как она делала почти всегда. Когда король принял их с Ульриком, они играли в шахматы, но, по словам его товарищей, Бьянка с Людовиком делали вместе множество разных вещей. Иногда они вообще просто читали книги, устроившись по соседству, иногда беседовали за бокалом подогретого вина, иногда посылали за костями или картами.

При дворе Людовика и Бьянку считали образцом любящих супругов и, наверное, они действительно любили друг друга, если уж им было приятно каждый вечер, когда не случалось праздников и маскарадов, проводить по несколько часов наедине. Но, хотя Бьянка, отправляясь к мужу, распустила Малый двор, оставив у себя в покоях только камеристок, которые должны были потом принести ей ночную рубашку и расчесать королеве волосы, прежде чем они с мужем лягут спать, Грейгу тоже пришлось остаться, потому что королева распорядилась, чтобы с него сняли мерку — как ее новый паж, он должен был носить ее цвета и одеваться так же, как все остальные мальчики из свиты Бьянки.

Поздно вечером, когда он, наконец, вернулся в свою спальню, Грейг обнаружил, что его дорожная сумка выпотрошена, а вещи валяются на кровати и вокруг нее. Все они были перемазаны какой-то липкой дрянью, в которой Грейг по запаху опознал оливковое масло — это жуткое оливковое масло, которое почему-то так любили здесь, на Юге — и вдобавок еще пересыпаны песком. Усевшиеся на соседних койках мальчики и юноши с насмешливым интересом ожидали, что теперь скажет или сделает новый сосед.

— Что это? — спросил Грейг, указывая на свою валявшуюся на полу одежду.

— Понятия не имею, — нагло усмехнулся один из его соседей — парень лет пятнадцати на вид, явно считавший себя главным в этой спальне. — Когда мы пришли, все уже было так. Кстати, лучше тебе держать свои вещи в порядке — шталмейстеру не нравится, когда в спальнях свинарник.

В ушах у Грейга зашумело. Он почувствовал почти непреодолимое желание подойти к этому парню и изо всей силы врезать ему кулаком ему в лицо. Но это было глупо. Он один, а противников — восемь человек, не говоря уже о том, что половина из них старше и сильнее. Они без труда с ним справятся.

— Может быть, спустимся во двор и решим это дело один на один? — спросил он развалившегося на кровати парня. Тот был старше и значительно крупнее, и Грейг сильно сомневался в том, что он сможет его поколотить — но если он покажет, что он лучше проиграет в драке, чем станет безропотно терпеть такие выходки, то, может, его оставят в покое.

Юноша насмешливо приподнял брови.

— Что «решим»? Какое еще «дело»?..

Грейг стиснул зубы.

— Ясно. Остальные тоже ничего не понимают?..

Сидевший на угловой кровати парень шевельнулся, но тот юноша, с которым беседовал Грейг, сдвинулся в его сторону и сердито толкнул его ногой. Ну правильно… если бы кто-то из его соседей принял вызов Грейга, получилось бы, что сам он просто струсил. Грейг понимал, что этот почти взрослый парень его не боится, но он сам отрезал себе пути к отступлению, изобразив непонимание. Вздумай он сейчас встать и пойти вместе с ним, это бы выглядело так, как будто Грейг его заставил.

Грейг решил, что большего, чем он уже добился, из этой паршивой ситуации не выжмешь — сейчас его противники, во всяком случае, не получают того удовольствия, на которое они рассчитывали, дожидаясь его возвращения — и, подойдя к своей кровати, начал молча собирать изгаженные вещи.

На следующее утро Грейг проснулся на восходе солнца вместе с остальными обитателями своей спальни. И первым, что он почувствовал, открыв глаза, была боль в ноге. Вчерашний день был так наполнен новыми событиями, что Грейг успел начисто забыть про брошенные ему под кровать колючки, и даже не сразу понял, что у него может болеть. Только взглянув на пострадавшую ступню, он вспомнил, что случилось накануне. Чуть ниже пальцев, там, куда вчера воткнулся шип, возникла болезненная припухлость, и, попробовав наступить на ногу, Грейг понял, что с раной случилось что-то нехорошее. Надо было, наверное, сразу выдавить из ранки побольше крови, а потом как следует промыть ее, но вчера Грейг был слишком сильно удивлен и слишком разозлен из-за дурацкой выходки своих новых товарищей, чтобы подумать о таких вещах. Да и ступня, в которую вонзился шип, тогда особо не болела...

Грейг постарался промыть рану хотя бы теперь, но остался с тревожным чувством, что это не слишком помогло.

Стараясь не хромать, он поспешил на службу в королевскую часовню, и, действительно, смог «расходить» ступню — к тому моменту, как настало время завтрака, неприятные ощущения при ходьбе практически исчезли. Он ожидал, что этот день пройдет примерно так же, как вчерашний, но Ее величество внезапно сказала, что после завтрака Грейг должен идти в Оружейный зал. Поскольку Грейг не имел ни малейшего понятия, куда надо идти, Бьянка послала с ним еще одного пажа — потребовав при этом, чтобы, сопроводив Грейга, тот немедленно вернулся.

Оружейный зал оказался большой, длинной комнатой, вдоль стен которой стояли деревянные манекены в рыцарских доспехах и подставки для оружия. Каменный пол покрывали странные, сложные узоры из кругов и полумесяцев. Посреди зала дожидался высокий смуглый мужчина в белой, просторной рубашке и перчатках с крагами. Темные волосы мужчины были, по южному обычаю, стянуты в хвост, а в руке он держал узкий деревянный меч. Когда Грейг подошел поближе, мужчина слегка кивнул, приветствуя его.

— Меня зовут Алессандро Молла. Королева попросила посмотреть, как вы владеете мечом, чтобы решить, с кем из моих учеников вы будете заниматься. Вы ведь учились фехтованию?

— Да, сир, — почтительно наклонив голову, ответил Грейг.

Мужчина усмехнулся.

— Я не сир. Я — Алессандро Молла, Клинок Королевы. И, по совместительству — учитель фехтования. Так что тебе не обязательно мне кланяться. Мой дед торговал мидиями на базаре, а отец — дрался с быками на арене… Так что ближе к делу, юноша. Возьмите меч, — Молла кивком указал ему на подставку с деревянными мечами.

Следующие несколько минут Молла гонял его по залу, постепенно ускоряя темп. Достать его казалось совершенно невозможным, а сам Молла, судя по всему, даже не ставил себе цель его коснуться — он только обозначал удар, не доводя ни одно из своих движений до конца.

— Техника у вас бедная. Но двигаетесь вы отлично, — сказал он пару минут спустя, когда Грейг только-только начал увлекаться и входить во вкус. — Это хорошо; техника — дело наживное. Если не будете лениться, то из вас выйдет хороший фехтовальщик. Я определю вас в группу старших мальчиков. Вы им не ровня, но это отучит вас полагаться на свою ловкость и научит больше внимания уделять защите. До сих пор вы явно занимались с человеком, которому не хватало гибкости и быстроты. В итоге вы приобрели опасную привычку уворачиваться от ударов вместо того, чтобы правильно их блокировать. Тот, кто вас учил, считал это приемлемым, но я так не считаю. Это следует исправить. Вы будете приходить ко мне каждый Пятый день, после полудня.

— Я что, буду тренироваться только один раз в неделю? — спросил Грейг, не в силах скрыть своего разочарования. — Разве этого достаточно?.. — Вам пока хватит, — ухмыльнулся Молла. — Да и времени у вас будет немного. Ее Величество считает, что вам сейчас следует больше внимания уделять другим вещам.

— Вы тоже так считаете? — провокативно спросил Грейг. Он был уверен в том, что человек, который посвятил всю свою жизнь искусству фехтования, не сможет отрицать, что один день в неделю — это слишком мало, и тогда он сможет попросить у Молла походатайствовать о том, чтобы ему было позволено тренироваться больше. Но смуглое лицо мужчины осталось невозмутимым.

— Само собой. Я служу королеве и делаю только то, что мне приказывают. Вам следует поступать так же.

Грейг понуро кивнул. Единственным, что поднимало ему настроение, была мысль о том, что Пятый день настанет уже завтра, так что долго ждать своего первого урока ему не придется.

Однако в реальности первый урок у Моллы обернулся постыдным провалом. Грейг с самого утра чувствовал какую-то неприятную вялость и слабость во всем теле. Если накануне он списал свое нежелание ужинать на то, что вид соседей, с аппетитом поедающих какой-то перемешанный с яичным соусом шпинат, и отвратительный запах оливкового масла отбили у него последний аппетит, то утром Грейг просто почувствовал, что мысль о любой еде сейчас кажется ему противной. Так что, пока остальные ели, Грейг ограничился тем, что проглотил несколько виноградин. Мысли тоже были какими-то ленивыми, как будто затуманенными — хотя мысль о встрече с Моллой помогла ему сбросить с себя это оцепенение. Когда настало время урока, Грейгу казалось, что он чувствует себя гораздо лучше, чем с утра, но, к его удивлению, Молла довольно скоро подошел к нему и знаком велел им с противником — мальчишкой лет четырнадцати, которого звали Ульфином — прекратить бой.

— Что у тебя с ногой? — спросил он Грейга. — Ты хромаешь.

Грейг удивленно вскинул глаза на наставника. Утром, когда он только встал с кровати, наступать на правую ногу в самом деле было больно, но к этому моменту он давно уже о ней забыл.

— Я не хромаю, — сказал он. Противник Грейга тоже выглядел несколько озадаченным.

Молла пожал плечами.

— Допускаю, что ты ничего не чувствуешь. Но, если ты не врешь, и нога у тебя пока что не болит, то, значит, она скоро заболит. Ты мог потянуть связку, бегая по лестницам. А может, просто натер ногу сапогом. Тело умнее разума. Ты можешь ничего не замечать, но ты наступаешь на правую ступню не так, как на левую. Я тебя отпускаю. Придешь в следующий раз.

— Вы что!.. — от огорчения Грейг даже позабыл о вежливости. — Зачем мне пропускать урок? Я могу фехтовать. Я даже ничего не чувствую!

Молла покачал головой.

— Какой бы ни была причина твоей хромоты, перетруждать больную ногу в любом случае не стоит. Иначе может получиться так, что ты пропустишь больше одного урока. Иди, Риу, не трать мое время…

Грейг ушел, мысленно ругая Моллу с его наблюдательностью на чем свет стоит. Тоже мне, «хромота»! Да кроме Алессандро, никто ничего и не заметил.

Но учитель фехтования оказался прав. Боль, которая раньше беспокоила Грейга только утром, когда нужно было заново привыкнуть наступать на раненную ногу, на этот раз разбудила его среди ночи. Грейгу снился сон, в котором Лорел убегала от большой собаки, а потом Грейг попытался отвлечь пса, швыряя в него камни — и собака погналась за ним, повалила его на землю и, вцепившись ему в ногу, принялась ее грызть.

Грейг проснулся в холодном поту, запутавшийся в одеяле — и сразу же понял, что острая, нарывающая боль в ступне, в отличие от собачьих зубов, ему не примерещилась. Грейг сел в постели, положил босую ногу на колено и попытался надавить на горячий, плотный желвак, вспухший на месте раны, но тут же отдернул руку — боль была настолько сильной, что перед глазами полыхнула ослепительная вспышка, и Грейг чуть не заорал. Ему сделалось страшно. Надо было что-то делать — пойти к лекарям, показать им ступню и рассказать, что с ним произошло... но Грейга затошнило при одной мысли об этом. Если он почувствовал такую боль, когда только потрогал ногу, то можно себе представить, что с ним будет, когда лекарь решит вскрыть нарыв ножом!..

В конечном счёте Грейг сказал себе, что прямо сейчас, среди ночи, ему никто не поможет, так что нужно дождаться утра. Пропустить утреннюю службу под предлогом раненой ступни было бы неблагочестиво, так что Грейг решил, что он отпросится у королевы после завтрака. Но утром, пока он сидел в часовне и молился о том, чтобы как-нибудь выдержать неотвратимо приближающиеся мучения, Грейга начал трясти озноб, а за завтраком обеденная зала как-то странно расплылась перед его глазами, и Грейг, не в силах справиться с внезапно накатившей дурнотой, покачнулся, хватаясь за стол. Но хуже всего было то, что королева, не слушая его протестов, сразу же велела отвести его в гостиную, где бледного, трясущегося Грейга уложили на кушетку, и послала своих слуг не только за дворцовым лекарем, но и за сиром Ульриком.

К досаде Грейга, Ульрик появился первым — прошла всего четверть часа, прежде чем его так называемый «сеньор», которого Грейг ни разу не видел с того дня, как они вместе вышли из покоев короля и королевы, вошел в комнату — хотя Грейг знал от фрейлин, что Ульрик проводил утро за стенами королевского дворца, может быть, даже и не в Старом городе.

Увидев Ульрика, Грейг выпрямился, заставляя себя сесть.

— Ты весь горишь! — сердито и встревоженно сказал сир Ульрик, прикоснувшись к его лбу. — Ты болен? Почему никому не сказал?.. Я приказал, чтобы доктора проводили в мою комнату. Там ему будет удобнее тебя осмотреть, чем здесь.

— Хорошо, — согласился Грейг, стараясь не стучать зубами. Его самого сильно напугало то, как стремительно ухудшалось его состояние. — Сейчас пойду…

— Никуда ты один не пойдешь. Я тебя отведу. А по дороге ты мне объяснишь, в чем дело. Когда тебе стало плохо? — спросил Ульрик.

Грейгу совершенно не хотелось признаваться в том, что он ходил с больной ногой уже несколько дней, поэтому он уклончиво ответил :

— Да буквально только что.

Ульрик внезапно вскинул руку — и несильно, но очень обидно съездил ему по щеке.

— Прекрати врать! Ты думаешь, я совсем идиот?..

— Думаю, да, раз вы намерены лечить меня пощечинами, — злобно сказал Грейг — и тут же ощутил, как к горлу подкатила тошнота. Согнувшись в три погибели, он выблевал на пол рядом с кушеткой то немногое, что смог впихнуть в себя за завтраком. Сир Ульрик выругался — и внезапно сгреб его в охапку и, не обращая ни малейшего внимания на его слабые попытки вырваться, на руках вынес его из гостиной королевы.

Грейг никогда раньше не осознавал, насколько он все-таки меньше и слабее своего сеньора. Даже будь он в полном порядке, Ульрику не составило бы ни малейшего труда с ним справиться, а уж теперь, когда Грейг чувствовал себя слабей, чем недотопленный котенок — и подавно.

 

— …Будешь жить со мной, — непререкаемо заявил Ульрик после ухода лекаря. Лежавший на его кровати Грейг не знал, какое из двух охвативших его чувств сильнее — облегчение или все же досада и протест против категорического тона, которым Ульрик сообщил о своем решении.

С одной стороны, Грейг чувствовал большое облегчение при мысли, что ему больше не нужно будет постоянно беспокоиться из-за своих вещей и ожидать каких-то новых пакостей от соседей по комнате. Но, с другой стороны, те, кто пытался его изводить, могли решить, что он слабак, который испугался их и побежал просить защиты у своего сюзерена. Если уж на то пошло, именно Ульрик сунул его в комнату к этим мальчишкам, которые с ходу принялись травить и изводить его. А теперь, когда Грейг, по его милости, оказался втянут в эту войну, он просто приказал слуге отнести вещи Грейга в свою комнату, ничуть не беспокоясь, что о нем подумают его обидчики.

— Я не хочу никуда уходить, — сердито сказал Грейг.

Рыцарь прищурился.

— Ну да. Ты хочешь всем им показать, что ты ничего не боишься. В самый раз для дурака, который целую неделю ходил с нарывающей ступней, лишь бы не жаловаться. Ты хоть понимаешь, что ещё чуть-чуть — и ты мог вообще остаться без ноги?.. Если тебе себя не жаль — подумал бы хотя бы о других.

— О ком, о вас?.. — с досадой спросил Грейг, которому сейчас очень хотелось позлить Ульрика.

Тоже ещё, нашелся гусь... Сначала бросил его на растерзание куче старших мальчишек и ни разу за все эти дни не вспомнил о его существовании, а теперь принимается читать ему нотации, как будто Грейг сам во всем виноват!

— Ну, например, — серьезно сказал Ульрик. — Думаешь, мне приятно будет писать твоей матери о том, что ты тут покалечился?

Грейг не нашелся, что ответить.

Ульрик сказал — "будешь жить со мной", но в действительности пожить вместе им тогда почти не довелось — бескарцы захватили пару приграничных крепостей, а алезийцы решили отбить их до холодов, так что его сюзерен спешно отбыл к месту осады.

Грейга он с собой, естественно, не взял — и, как ни странно, его отъезд заставил Грейга почувствовать себя одиноким. Это было совершенно нелогично, потому что большую часть времени они и так не виделись. Даже после того, как Грейг переселился в комнаты Ульрика, он видел его далеко не каждый день. Когда он просыпался утром, его сюзерена уже не было на месте, а когда Грейг возвращался вечером — Ульрика еще не было, и временами Грейг потом сквозь сон слышал, как рыцарь входит в комнату, садится на кровать и сбрасывает сапоги. Но, как ни странно, знать, что он находится где-то поблизости и, если будет нужно, Риу примчится и вмешается, как в случае с его больной ногой, было успокоительно.

Сир Ульрик, правда, проявлял свою заботу о нем скорее, как старший брат, чем как отец, — Грейг, выросший с Саймом, ясно видел разницу, — но все же Ульрику было не все равно, и Грейг, сам этого не замечая, привык ощущать, что в крайнем случае он всегда может обратиться к кому-то за поддержкой.

После отъезда Ульрика Грейг стал вдвое сильнее тосковать по дому, маме и Саймону с Лорел. Королева, видимо, заметила перемену в его настроении, и отнеслась к этому с неожиданным вниманием — после отъезда Ульрика из Ньевра Бьянка чаще, чем раньше, обращалась к Грейгу с какими-нибудь вопросами, говорила с ним ласковее, чем обычно, и приобрела привычку, благодаря Грейга за какую-нибудь мелкую услугу, мимолетно гладить его по щеке. Когда она сделала это в первый раз, Грейг ощутил, что в носу у него защипало, и испугался, что кто-то заметит, что глаза у него на мокром месте. С тех пор, как он расстался с Саймоном на постоялом дворе в Хилнсе, никто больше не прикасался к Грейгу с целью его приласкать.

Дома он как-то не задумывался о таких вещах. Это было просто незаметной и привычной частью жизни — Лорел буквально висла на нем каждую свободную минуту, мама то и дело целовала Грейга или гладила его по голове, отец мог приобнять Грейга за плечо или взлохматить ему волосы, а когда на них обоих находило настроение подурачиться, то Сайм вообще обращался с ним, как будто Грейгу все еще было четыре года — мог оторвать его от земли, закинуть себе на плечо, а после этого начать кружить, или невозмутимо дотащить до старого сарая, где хранилось сено, и, как мешок, сбросить хохочущего Грейга в стог сухой травы.

Уезжая из дома, Грейг даже не представлял, как ему будет всего этого недоставать, и как он будет благодарен королеве Бьянке за один-единственный ласковый жест.

Но, как ни странно, главным человеком, который заполнил образовавшуюся в душе у Грейга пустоту, стала не королева Бьянка и не кто-то из ее пажей, а самый неожиданный и малоподходящий человек — принцесса Жанна.

В первые несколько месяцев своей службы при дворе Грейг видел Жанну каждый день, но, разумеется, обычно с ней не разговаривал. Время от времени он помогал ей сесть в седло. Иногда был ее партнёром, когда все они разучивали танцы для очередного праздника, балета или маскарада. Но даже в этом случае Грейгу казалось, что принцесса едва его замечает, словно он был предметом обстановки, ещё одним креслом или бархатной портьерой. Грейгу не приходило в голову переживать из-за такого отношения — это казалось само собой разумеющимся. И к тому же, если бы принцессе Жанне вздумалось болтать с кем-нибудь из пажей, это вряд ли понравилось бы наблюдающим за ними придворным дамам.

Когда Грейг был ее партнёром в танце, Жанна клала руку ему на запястье, глядя сквозь него и улыбаясь вежливой улыбкой, предназначавшейся вовсе не ему, а тому взрослому партнёру, с которым ей предстояло танцевать на предстоящем празднике. Потом, в конце урока, она кивала ему и говорила "спасибо". И тем дело и кончалось. Но однажды, выйдя из покоев королевы, Грейг увидел Жанну, привалившуюся к стене и странно согнутую, словно ее ударили под дых и ей все еще было слишком больно, чтобы стоять прямо. Лицо Жанны было бледным и бескровным, даже губы у принцессы побелели. Грейг никогда еще не видел Жанну в таком жалком виде — до сих пор она всегда казалась пышущей здоровьем — и сейчас он здорово перепугался.

— Что с вами, ваше высочество? Вам плохо? — встревоженно спросил он, подходя к девушке.

— А если я скажу, что мне очень хорошо — ты мне поверишь? — огрызнулась Жанна.

— Я хотел сказать — вы заболели? — поправился Грейг.

Жанна поморщилась.

— Я не больна. Это просто лунная кровь. Или ты ничего о таком не слышал?

Грейг смутился. Жанне, как и ему самому, было двенадцать лет, и Грейг просто не подумал бы, что она уже девушка. В Фэрраксе многие девочки, бывшие на год или даже на два старше Жанны, еще не успевали торжественно надеть красную юбку, сообщающую всей округе о появлении в деревне новой молодой невесты. Он ответил:

— Слышал, конечно. Но моей матери никогда не было от этого плохо, вот я и подумал...

— Большинству девушек не настолько плохо, — согласилась Жанна сквозь зубы. — Мне иногда тоже не слишком плохо, разве что живот болит. Но иногда...

— Давайте, я позову ваших дам, — предложил Грейг. Они-то уж наверняка должны быть в курсе, что следует делать в таких случаях...

— Не надо дам... Проводи меня в мои комнаты, — сказала Жанна, отлепившись от стены.

Грейг понимал, что, если кто-нибудь увидит, как он заходил в спальню наследницы, то ему надают ему по шее. Да еще и сообщат Ульрику о его возмутительном поступке. Но не мог же он, сам предложив Жанне помощь, теперь трусливо сбежать... так что Грейг взял ее под руку и вместе с ней пошел вперед по коридору.

Комнаты Жанны, в которых Грейг раньше бывал только в роли посланца Ее величества, были безлюдными, спокойными и залитыми полуденным светом. Все девушки и девочки из свиты Жанны в это время суток находились в покоях королевы. Оказавшись в своей спальне, Жанна, громко вздохнув от облегчения, сбросила туфли и вытянулась на постели, прямо поверх покрывала.

— Можешь принести грелку? — попросила она Грейга. Сейчас она казалась такой измученной и несчастной, что, несмотря на свое бархатное платье с туго зашнурованным корсажем и сложную, «взрослую» прическу, показалась ему девочкой не старше Лорел.

— Что?.. Ах, да, — очнулся Грейг. — Сейчас.

Он сбегал в кухню, куда они с другими пажами временами пробирались, чтобы утащить что-нибудь из еды (учитывая странные представления Ее величества о том, что такое «здоровый и полезный ужин», нужно было либо смириться с тем, чтобы ложиться спать с сосущей пустотой в животе, либо добыть провизию самим), щипцами вытащил из очага один из гладких камней, которые мешали прогорающим дровам рассыпаться из-под подвешенного над огнем котелка с кипящим соусом, завернул раскаленный камень в несколько кухонных полотенец и вернулся со своей добычей в комнаты принцессы. Жанна положила грелку на живот и удовлетворенно выдохнула.

— Спасибо, — с чувством сказала она Грейгу. — Ты даже не представляешь, как ты мне помог!..

Она смотрела прямо на него, и в этот раз Грейг не почувствовал себя портьерой или гобеленом.

— А почему вы не хотели, чтобы я позвал ваших дам? — спросил он у Ее высочества. Жанна нахмурилась.

— Ты просто их не знаешь. Стоит им увидеть, как я мучаюсь, как они сразу принимаются наперебой твердить, что это все пройдет, как только я выйду замуж и рожу своего первого ребенка. Идиотки. Моей матери до сих пор плохо каждый раз, однажды ей было так больно, что она упала в коридоре, но они все равно продолжают говорить, что, стоит мне с кем-нибудь переспать и забеременеть — как все пройдет само собой!..

— Вы же принцесса. Прикажите им молчать, — предложил Грейг. Но Жанна только раздраженно фыркнула.

— Это не так просто, как ты думаешь. Когда люди не понимают, что плохого в том, что они говорят, они просто не в состоянии уразуметь, что ты не хочешь слышать ту или другую глупость больше никогда. Им кажется, что ты пытаешься сказать — «Молчите, я устала». Или — «У меня плохое настроение». Они еще и начинают мне «сочувствовать» и говорить между собой, что подобная раздражительность — это нормально в моем положении, и что «в такие дни» многие женщины не могут себя контролировать. Видеть их не могу...

— Паршиво, — согласился Грейг. — Но вы представьте, что вам скажут, если кто-нибудь войдет, пока я здесь!

Жанна прищурилась.

— Боишься?.. — спросила она пренебрежительно.

Грейг сердито нахмурился. Легко ей говорить!..

— Я ведь не принц, — сухо напомнил он. — Мне не станут читать нотации, меня просто выдерут.

Но Жанна совершенно не смутилась.

— Думаешь, у тебя одного были бы проблемы?.. Уверена, что ты бы предпочел, чтобы тебя просто отлупили, чем полезли проверять, не потерял ли ты невинность.

Грейг изумленно посмотрел на Жанну — а потом, не удержавшись, рассмеялся в голос.

Он привык к тому, что пажи королевы — особенно те, кто был постарше — много говорят о женщинах и откровенно наслаждаются всякой похабщиной вроде «Рассказов Уэрдсфордского школяра». Но кроме этого Грейг, выросший в деревне, знал и то, чего не знало большинство его приятелей — что между собой женщины тоже способны откровенно или даже с грубоватым юмором говорить о том, что посчитали бы крайне нецеломудренным, будь это сказано публично. И из-за этого ему казалось странным, что здесь, при дворе, привыкли делать вид, что женщинам просто «не свойственно» говорить о куче вещей без экивоков, умолчаний и лишней манерности.

Даже те женщины, которые уже успели выдать замуж своих дочерей, в присутствии мужчин должны были изображать детскую неосведомленность о кое-каких сторонах жизни и монашескую скромность. Непринужденность, с которой Жанна нарушала все эти неписанные правила, показалась Грейгу очень здравой. В самом деле, что за чушь!.. Почему Жанна, которой внезапно стала плохо, должна многозначительно закатывать глаза и говорить «мне нездоровится» вместо того, чтобы прямо сказать, в чем дело?

Услышав его смех, Жанна тоже заулыбалась.

— Могу я еще что-то для вас сделать? — спросил Грейг, которому теперь не слишком-то хотелось уходить. Жанна задумчиво потерла нос.

— Даже не знаю… Было бы здорово что-нибудь почитать, но тут ты вряд ли сможешь чем-нибудь помочь.

— Да, книгу мне никто не даст, — согласился Грейг. Королева всячески поощряла членов своей свиты к чтению, и в ее комнатах Грейг мог бы беспрепятственно читать или разглядывать любую книгу из личной библиотеки королевы. Но чтобы какой-то паж выносил драгоценные фолианты из покоев Ее величества, даже не объяснив, зачем это ему понадобилось — это было совершенно невозможно. Тем не менее, Грейг полагал, что это не беда.

— Если хотите, я почитаю вам что-нибудь на память, — предложил он Жанне. Девочка тряхнула головой.

— Ну нет уж! Хватит с меня этих жутких классических поэм. Герой насмерть поссорился с царем, потому что ему не отдали пленницу. Какое оскорбление!.. Все должны встать на его сторону и посочувствовать ему. Хотя единственный, кому там стоит посочувствовать — это как раз та пленница. Но вместо этого кому-то нужно было написать две тысячи стихов о том, как этот идиот сидел в своей палатке и страдал, как будто бы это его кто-то пытался сделать рабом для утех. Все это глупо и притом некуртуазно до последней крайности.

— Ну… вообще, конечно, да, — признался Грейг. — Но я не собирался читать вам имперские поэмы. Я бы мог почитать вам про леди Белинду и про Властелина леса Лонгли.

— Это какой-то рыцарский роман? — спросила Жанна с любопытством.

— Нет… Это просто старая легенда, которую любят в Фэрраксе. Сто лет назад один монах пересказал ее в стихах.

— И что, ты знаешь ее наизусть? Всю целиком? — спросила Жанна с некоторым удивлением.

Грейг кивнул. Память у него всегда была хорошей, и запоминание стихов давалось ему легко, но дело было не только в этом. Когда Сайм рассказывал о рабстве на галерах, то он всегда говорил, что у человека есть только одно сокровище, которое никто не может у него отнять — это его память. В его рассказах каторжники, задыхающиеся под палубой и по три месяца не видевшие солнечного света, поддерживали себя тем, что без конца что-нибудь вспоминали — людей, которых они знали когда-то в прошлом, песни и молитвы, даже сказки, слышанные в детстве. Человек, знающий много песен и историй, там, в темном и душном трюме, ценился выше, чем даже сильный и выносливый сосед по скамье. Такому человеку отдавали последнюю кружку воды. Потому что песни, как ни странно, были чем-то, что посреди окружающего их кошмара было дороже даже воды и хлеба.

После этих рассказов Саймона Грейг всегда старался запомнить все, что ему нравилось. Он представлял себе, что он находится под темной палубой, и, закрывая глаза, чтобы не видеть травы и солнечного света, шепотом повторял стихи и старые легенды — и они начинали звучать по-другому, и вдоль позвоночника у Грейга шел восторженный озноб.

— Да, я могу прочесть ее с начала до конца, — ответил он Ее высочеству.

— Тогда читай!.. — сказала Жанна, повернувшись к Грейгу и облокотившись на подушку.

Грейг сел на кресло, на которое Ее высочество садилась вечером, чтобы служанки могли расчесать и заново переплести ей волосы, и начал по памяти читать поэму о Белинде. Грейг был рад, что, предлагая Жанне почитать ей вслух, он первым делом вспомнил именно об этой истории. В большинстве других баллад или поэм, которые он помнил наизусть, речь так или иначе шла о внезапной влюбленности, и декламировать Жанне подобные стихи, вопреки всем приличиям усевшись в ее спальне, было бы двусмысленно и даже просто непристойно. Но в истории о Белинде не происходило ничего подобного. Никто не выпивал магический напиток, заставляющий героев ощутить неодолимое влечение друг к другу, никто не развязывал войны из-за любви к чужой жене, а прекрасная дева не являлась к победителю дракона ночью и не скидывала с себя плащ.

Белинда была храброй женщиной, мужа которой заточил в своих владениях страшный лесной дух, Властелин леса Лонгли. За то, что мужчина повредил топором его любимый дуб, Властелин леса Лонгли превратил его в лесное чудище и хотел таким способом обречь его на вечные мучения. Но Белинда не смирилась и не стала предаваться горю — она села на коня, отправилась в самое сердце леса и бросила вызов Властелину леса Лонгли и его прислужникам. И в конце концов все-таки спасла своего мужа.

От истории, которую потом изложил в стихах монах, веяло страшной древностью. Нетрудно было догадаться, что когда-то, на заре времен, Властелин леса Лонгли был не просто духом леса, а одним из тех богов, которым поклонялись в Фэрраксе, а ставшая в поэме женой рыцаря и хозяйкой замка леди Белинда была просто женой дровосека — именно поэтому он по ошибке и попробовал срубить священный дуб. Но главное — Грейг полагал, что героиня этой сказки чем-то похожа на саму Жанну, и практически не сомневался в том, что история ей понравится.

В тот день их, вероятно, охраняло какое-то волшебство, поскольку, хотя их хватились и искали, никому не пришло в голову искать их в спальне Ее высочества. В конечном счете Жанну все-таки нашли, но, поскольку в том, чтобы вернуться в спальню из-за неважного самочувствия, не было ничего предосудительного, никто ее ни в чем не упрекнул — наоборот, все ужасались, что Ее высочеству было так плохо, что она даже не смогла кого-нибудь предупредить или позвать на помочь, и провела несколько часов совсем одна. А Грейг, сумевший еще раньше потихоньку выбраться из комнат Жанны, сошел вниз и как ни в чем ни бывало появился на обеде. Требовалось как-то объяснить свое отсутствие в гостиной королевы, так что Грейг соврал, что он улизнул из дворца и провел это время в Старом городе.

Он был уверен в том, что это ему даром не сойдет, но, видимо, Бьянка и правда привязалась к нему за последние несколько месяцев. Ее величество сказала Грейгу, что, если он сотворит нечто подобное еще раз, она велит его высечь и напишет сиру Ульрику — но тем дело и кончилось.

Конечно, узнай королева правду, Грейг никогда не отделался бы так легко.

Сир Ульрик возвратился в Ньевр только в феврале, когда рождественские торжества и праздники давно забылись и стали казаться частью другой жизни, от которой Грейга и его товарищей отделяла бесконечная череда будних дней, занятий переводами и тренировок с Алессандро Моллой.

Грейг знал, что его сюзерен был ранен. Вести эффективную осаду было невозможно из-за поддержки захваченной бескарцами крепости с моря, и руководители похода приняли решение о штурме. Крепость была захвачена, но Ульрика ранило стрелой, которая пробила и кольчугу, и нагрудную пластину, и сломала Риу пару ребер. Грейгу сообщили, что он жив и понемногу оправляется от ран, и Грейг не слишком беспокоился о нем. Ему казалось, что, если бы Ульрик находился при смерти, никто не стал бы скрывать это от него, а раз ему сказали, что лорд Риу идет на поправку — значит, так оно и есть. В конце концов, сир Грегор, которого его отец сопровождал во время войн на Островах, тоже не раз был ранен, и Грейг успел уяснить, что треть походной жизни любого из рыцарей так или иначе протекает либо в лазарете, либо в собственной постели, где выпущенные из лазарета люди понемногу оправляются от ран. Так что Грейг просто добавил к ежедневным молитвам, которые он читал в часовне королевы, еще одну — о скорейшем выздоровлении своего сюзерена.

Однако после возвращения Ульрика в Ньевр стало ясно, что дело куда серьезнее, чем представлялось Грейгу.

Ульрика доставили в столицу на носилках — хотя со дня штурма прошло уже больше трех недель, он по-прежнему не вставал с кровати. Выглядел Ульрик ужасно — его светлые волосы потускнели и как будто даже перестали виться, кожа туго обтянула скулы, глаза лихорадочно блестели. Он все время хотел пить, но его губы, покрытые каким-то странным белым налетом, казались сухими и потрескавшимися от жажды даже в тот момент, когда он жадно глотал воду.

Рыцаря перенесли в его комнаты и уложили на кровать, и осматривавший его врач выглядел непривычно хмурым. Грейг при перевязке не присутствовал, поскольку его выставили вон, но через запах мазей, которыми пропитали чистые бинты, явственно пробивался запах воспаленной, гноящейся раны — и Грейг не был ни настолько беспечен, ни настолько глуп, чтобы не понимать, что это значит. Он с страхом смотрел на красные пятна, которые покрывали грудь Ульрика над повязкой, расползаясь на ключицу и на бок.

Для того, чтобы осмотреть и, по возможности, очистить рану, хирург королевы дал Ульрику столько маковой настойки, что Риу стал заговариваться, а к вечеру Ульрик принял мак еще раз — но ему все равно было больно. Он не жаловался, но Грейг, сидевший с ним и постоянно подававший ему воду, видел это по его лицу. Грейгу внезапно пришло в голову, что в таком состоянии Ульрику лучше было бы не отправляться ни в какое путешествие, а остаться на месте — это бы избавило его от трудной и мучительной для человека в его положении дороги. Промелькнула даже мысль — уж не было ли решение Ульрика вернуться в Ньевр как-то связано с самим Грейгом?

Подумав об этом, Грейг рывком поднялся на ноги, распахнул ставни, так что в натопленную спальную Ульрика потек февральский холод — и стал яростно разбрасывать дрова в камине кочергой.

Рыцарь удивленно приподнял голову.

— Ты что творишь?.. — спросил он хриплым голосом.

— Отец говорит, при воспалении нельзя лежать в тепле, — ответил Грейг, с ожесточением колотя кочергой по протестующе искрящим деревяшкам. — Он говорил, что на Островах раны гноятся от того, что кругом страшная жара. А надо, чтобы тело было холодным... Я сейчас схожу за снегом, — загорелся он и выскочил из комнаты быстрее, чем Ульрик успел что-нибудь возразить.

Снега в Ньевре было совсем немного — совсем не так, как в Фэрраксе, где они с Лорел строили на заднем дворе дома ледяные крепости — но Ульрику должно было хватить. Грейг расстелил на земле плащ и стал собирать на него снег, тонким слоем лежавший на земле и на каменных парапетах галереи, и следя только за тем, чтобы вместе со снегом не прихватить грязь или песок. Потом он поднял мешок со снегом, получившийся из плаща, и поспешил обратно к Ульрику.

— У меня вся кровать промокнет, — сказал Ульрик, когда Грейг начал горящими от холода пальцами перекладывать мокрый снег прямо на раненого, уделяя особое внимание пугавшим его красным пятнам над повязкой. Остановить его рыцарь, впрочем, не пытался.

— Ничего, я потом перестелю, — нетерпеливо сказал Грейг, не отвлекаясь от своего дела.

Ульрик поморщился от холода.

— Спасибо… Хотя, говоря по правде, я не думаю, что тебе следовало это делать. Ни один лекарь — ни хирург из лагеря, ни врач Ее величества — мне ничего подобного не предлагал. А твоими заботами я просто получу в придачу к воспалению обычную простуду.

— Отец ухаживал за ранеными в лагере. Он знал, что говорит, — упрямо сказал Грейг.

О том, что раненого лучше всего уложить в сугроб, Сайм, правда, тоже ничего не говорил. Идея со снегом пришла Грейгу буквально пару минут назад — исходя из общего смысла сказанного Саймом. Это была чистой воды импровизация, но Грейг очень надеялся, что это сработает. И он заставил себя верить в то, что Саймон, будь он здесь, всецело поддержал бы его план.

Ульрик вдруг как-то странно усмехнулся — и сказал :

— Всю жизнь завидовал Черному Сайму...

— Почему? — опешил Грейг. Ульрик дернул плечом.

— Сперва он ездил с отцом на войну, а мне говорили, что я слишком мал, чтобы его сопровождать… Как будто я не видел, что товарищи отца спокойно брали своих сыновей — моих ровесников! — вместе с собой на Острова... Потом-то я сообразил, что отец нажил слишком влиятельных врагов на Архипелаге, и не хотел вводить их в искушение, давая им возможность навредить его наследнику. Но все равно, Сайму отец доверял — а вот меня он, видимо, считал слишком молодым для того, чтобы делить с ним его трудности.

«Ага, прямо как ты — меня» — подумал Грейг. Но вслух ничего не сказал. Да и нельзя сказать, что он на самом деле сожалел о том, что он провел последние несколько месяцев при дворе Бьянки, а не с Ульриком в военном лагере.

— Саймону вообще всегда во всем везло, — продолжил Ульрик, помолчав. — Он бывал дома так же редко, как и мой отец — но все равно каким-то образом сумел жениться на самой красивой девушке в своей деревне. Учитывая, сколько раз Саймон выхаживал отца и спасал ему жизнь, отец даже хотел поехать к ним на свадьбу и отвезти подарки Сайму и его жене. Но накануне его дернули в город из-за какой-то дурацкой тяжбы из-за пахотных земель. Я вел дела, когда отец был на Архипелаге, но кое-какие бумаги были подписаны еще двадцать лет назад, так что, как только отец оказался дома — судейские тут же вцепились в него, как пиявки. И тогда он сказал мне — будет нехорошо, если я просто не приеду, езжай ты. Поприсутствуешь на венчании, покажешь Сайму, что мы его ценим. Передашь подарок от меня… Я, в общем, даже и не возражал. Взял с собой парочку своих приятелей, которым тоже делать было нечего, и поехал на свадьбу Сайма. Мы рассчитывали отлично провести время. Деревенские свадьбы в Фэрраксе — штука веселая. Угощение, танцы, крестьянские девушки, и каждая не прочь потанцевать со знатным гостем. А потом мы собрались у церкви, и я в первый раз увидел твою мать. И тогда я подумал про себя — это же надо!.. Такая красавица могла бы выйти за кого угодно, за ней, надо думать, полдеревни бегало. А она решила выйти за Черного Сайма. И ведь она знает, что он через месяц снова уедет с отцом и оставит её одну — и все равно ей не пришло в голову выбрать кого-то другого…

«Вот оно что! Ты, значит, положил на нее глаз еще на свадьбе?..» — внутренне ощетинившись, подумал Грейг. Ульрик заметил его потемневший взгляд — и покачал головой.

— Нет. Все было не так… Хоть я тогда и посчитал твою мать красавицей, я ничего особенного не почувствовал. Да и с чего бы? Влюбленность с первого взгляда — такое бывает только в рыцарских романах, а насчет всего остального — у меня и так уже была любовница. Одна из самых дорогих и знаменитых куртизанок в Фэрраксе, из-за которой мне тогда завидовали все мои приятели… хотя тебе этого, наверное, не нужно знать, — перебил Ульрик сам себя. — Я с этой маковой настойкой уже сам не понимаю, что несу… Дай-ка воды.

Грейг молча вылил в кружку Ульрика остатки воды из огромного, кварты на три, кувшина, который Риу успел за это время осушить почти до дна. Кружка оказалась наполнена едва наполовину.

— Больше нет. Я схожу, принесу ещё… — Грейг попытался встать с низкого табурета, стоявшего возле изголовья Ульрика, но рыцарь удержал его за рукав.

— Потом, — залпом проглотив воду, сказал он. — Я всю дорогу думал, что надо с тобой поговорить. Может, другого случая потом не будет.

— Перестаньте! — разозлился Грейг. От мысли, что Ульрику тоже страшно и он тоже думает, что может умереть, его собственный страх как будто бы стал в три раза сильнее. — Вы разве не знаете — нельзя так говорить! Несчастья цепляются к тем, кто о них вспоминает.

Запекшиеся губы лорда Риу дрогнули, как будто бы он собирался улыбнуться.

— Так считают крестьяне в Фэрраксе. Но капеллан Ее величества должен был тебе объяснить, что это просто суеверие… Тебе пора уже избавиться от этих деревенских предрассудков.

Но, встретившись с яростным взглядом Грейга, Ульрик уступил.

— Ну хорошо… давай будем считать, что я просто не хочу ждать, пока ты спустишься на кухню и вернешься. Мне надо поспать… В дороге с такой раной не очень-то выспишься. Стоило мне закрыть глаза — как меня тут же встряхивало на какой-нибудь очередной колдобине. Не могу утверждать наверняка, но у меня такое ощущение, что за последние несколько суток я ни разу не проспал больше пары минут подряд…

Ульрик отдал пустую кружку Грейгу и откинулся обратно на подушку. Выглядел он совершенно обессиленным.

— Я вообще совсем не так себе представлял этот разговор, — почти с досадой сказал он. — Но, в любом случае, теперь надо его закончить. Я хочу, чтобы ты понял — когда мой отец погиб, и мне сказали, что Сайм тоже погиб вместе с ним, я собирался помочь твоей матери без всякой задней мысли. Я просто подумал, что, раз уж отец просил меня вместо него поехать на свадьбу к Сайму, то он тем более захотел бы, чтобы я что-нибудь сделал для его вдовы. Так что я съездил к ней, отдал ей кошелек с деньгами и выразил свои соболезнования. А потом мне пришло в голову, что надо снова навестить ее, узнать, как у нее дела и не нужно ли ей еще чего-нибудь. И я поехал снова. А потом еще раз. И ещё…

Ульрик вздохнул.

— Не очень-то это было умнО, по правде говоря. Мне следовало бы понять, что не следует ездить к молодой красивой женщине, чтобы ей «помогать». Но те, кто потом говорил, что ее соблазнила моя щедрость — просто идиоты. Твоя мать не из тех, кого можно купить подарками, да я ей почти ничего и не дарил, только всякую ерунду — корзину фруктов, шерстяную шаль… Те деньги, которые я отвез ей в самый первый раз, не в счет — мой отец назначил бы вдове Саймона не меньше, если бы у него было время оставить какие-то распоряжения на случай своей смерти. Но сблизило нас совсем другое… Все соседи тогда говорили твоей матери: «Ты еще молодая, ничего, найдешь себе другого мужа. Вдове, понятное дело, полагается поплакать, но зачем же убиваться? Дети за подол не тянут, лет тебе тоже пока немного, и фигура, и лицо — не хуже, чем у многих молодых девчонок. Найдешь для себя кого-нибудь еще получше Саймона»… Они, наверное, считали, что это как раз и есть самый логичный способ ее утешать. Но твоя мать на них ужасно злилась. Ей было приятно, что я не пытаюсь убедить ее, что у нее все еще впереди, а готов её слушать. Я и сам рассказывал ей то, что знал о Сайме — о том, как он служил отцу, когда они с Хелен еще даже не познакомились. О том, как он выхаживал отца от ран. Даже о том, как я ему завидовал. Хелен тоже меня жалела — что я слишком мало виделся с отцом в то время, когда он был еще жив. И что он никогда не брал меня с собой, не впускал меня в свою жизнь, даже когда я уже стал мужчиной. И особенно — что мы с ним даже не простились перед тем, как он погиб. Ее тоже все время грызла мысль, что она не простилась с Саймом. Словом, у нас с твоей матерью было общее горе, и от этого нам начало казаться, что мы замечательно друг друга понимаем, а все остальные люди в мире не способны нас понять... Нетрудно было предсказать, к чему в итоге приведет подобное «сочувствие» друг другу. Но мне даже в голову не приходило, что Саймон все еще жив. Если бы я об этом знал — то я бы вытащил его оттуда. Ведь любого раба на Архипелаге можно просто выкупить — были бы деньги... а у меня деньги были. Достаточно было попросить друзей отца с Архипелага, чтобы они выяснили, не доставляли ли вскоре после того сражения в Аратту пленников с материка, и если да — то не было ли среди них кого-нибудь похожего на Саймона... но я об этом просто не подумал. Я беседовал с Саймом несколько лет назад, когда он только что вернулся после плена. И тогда я позавидовал ему еще раз, потому что — видит Бог, я не сумел бы в его положении вести себя с таким достоинством. Он ни словом, ни намеком не осудил Хелен. Отказался отдать мне тебя, когда я предложил забрать тебя с собой, чтобы они с женой могли начать новую жизнь. Он даже на меня не злился — хотя мог бы, в его положении, и был бы прав…

Грейг удивленно заморгал.

— Вы хотели меня забрать?.. — не веря собственным ушам, повторил он.

Ульрик поморщился.

— Я хотел сказать тебе правду. Так что я не буду сейчас врать, что собирался сделать это из отцовских чувств. Если бы Саймон тогда принял мое предложение и отдал тебя мне, я бы, скорее всего, сплавил тебя в замок, к своей матери, и попросил ее о тебе позаботиться. Причем не думаю, что это привело бы ее в восторг. Но я считал, что Саймон не захочет постоянно видеть в своем доме чужого ребенка, и в итоге Хелен будет вынуждена разрываться между тобой и мужем. Но как видишь, в этом я ошибся… Все вышло не так. Совсем не так…

На секунду Грейгу стало обидно. Он даже подумал, что Ульрик со своим стремлением к честности заходит слишком далеко. Что ему стоило немного покривить душой и сделать вид, что он тогда действительно хотел забрать его у Саймона?.. Прошлого уже не изменишь, а вот в настоящем можно было бы многое сделать лучше с помощью одной маленькой лжи. Но потом Грейг признался самому себе, что, хотя поначалу ему было бы приятно, рано или поздно он бы усомнился в искренности Ульрика и спросил себя, почему Риу не стремился как-то позаботиться о своем незаконном сыне раньше, то есть — все четыре года, пока его мать была вдовой. А стоило ему понять, что Ульрик слукавил в чем-то одном — и он бы обязательно решил, что и все остальное — все, что Ульрик говорил сегодня — было просто вымыслом и приукрашиванием своих поступков и мотивов.

Сейчас он, по крайней мере, может быть уверен, что, раз Ульрик не стал врать и приукрашивать в чем-то одном, то, значит, в остальном его рассказу тоже можно верить.

Эту ночь Ульрик проспал прямо на мокрых от растаявшего снега простынях, поскольку к тому моменту, когда Грейг сбегал за слугами, чтобы те помогли ему перестелить постель, Риу успел заснуть так крепко, что никто не захотел его будить. Ставни Грейг все-таки закрыл, но попыткам слуг заново растопить камин воспротивился наотрез — ему казалось, что сейчас Ульрика лихорадит меньше, чем в то время, когда он лежал в жарко натопленной комнате.

Сам Грейг еще немного посидел у изголовья рыцаря, раздумывая, стоит ли ложиться спать — или лучше все-таки подежурить рядом с Ульриком на случай, ему тому понадобится его помощь, но в конце концов решил, что, если Ульрик проснется — он это услышит. Переселив его к себе, Риу велел поставить деревянный топчан Грейга прямо в своей спальне, так что в итоге они спали в одной комнате, и можно было не бояться, что Ульрик не сможет его дозваться, если вдруг захочет пить или, наоборот, добраться до отхожего ведра. Так что Грейг все-таки решил немного прикорнуть, хоть и не раздеваясь — вдруг понадобится ночью сбегать по какому-нибудь поручению, согреть воды или позвать врача.

Но, когда он улегся и опустил голову на подушку, ему вдруг подумалось, что слова Ульрика о том, что он всю жизнь завидовал Сайму, имели — кроме упомянутого самим Риу — и другой, неявный смысл. Мало того, что его отец всю жизнь доверял Сайму больше, чем самому Ульрику, так теперь и его сын, выхаживая умирающего Ульрика, именно Саймона зовёт своим отцом. И думает о нем гораздо больше, чем о самом Риу.

Грейгу стало страшно. Выпрямившись на своей кровати, он уставился на стену над кроватью Ульрика, где в темноте смутно виднелось деревянное изображение Спасителя в огне, и мысленно взмолился — пускай Ульрик выживет... пусть только выживет, и он больше не станет постоянно говорить ему о Саймоне и всякий раз демонстративно называть того своим отцом.

Пускай у него будет два отца. Раз уж все так сложилось. Если Саймон смог без всяких колебаний назвать его своим сыном, то почему ему тоже не считать отцом сразу и Саймона, и Ульрика? Ульрик ведь в самом деле оказался совершенно не таким, как он считал. Пусть только выживет, и он больше не станет на него сердиться…

Грейг прочитал все известные ему молитвы и, немного успокоившись, все-таки смог улечься и, в конце концов, даже заснуть.

Следующую пару недель Грейг очень редко выходил из комнат Риу. В сущности, Ее величество вполне могла потребовать, чтобы Грейг вернулся к своим обязанностям — формально он служил королеве, а не Ульрику, да и во дворце было достаточно слуг, чтобы кто-то дежурил рядом с Риу и ухаживал за ним. Но Бьянка, наверное, прекрасно понимала, что Грейг все равно не сможет ни на чем сосредоточиться, пока Ульрик находится в таком тяжелом состоянии, так что она предоставила ему возможность поухаживать за Риу самому — за что Грейг был ей очень благодарен.

На десятый день его дежурства у постели Ульрика Грейг услышал, как кто-то тихо постучал в дверь. Слуги обычно не ограничивались только стуком, а сразу же сообщали, что они принесли Ульрику обед, теплую воду или чистые рубашки, но на этот раз за дверью было тихо. Грейг не стал спрашивать, в чем дело — несмотря на то, что солнце только-только двигалось к полудню, Ульрик снова спал, и Грейг боялся его разбудить. Так что он просто тихо выбрался из спальни, пересек маленькую приемную и открыл дверь. Снаружи никого не оказалось, зато на полу, прямо у самой двери, кто-то оставил серебряный поднос с пирожными, и Грейг чуть не наступил на него, поскольку не сразу сообразил посмотреть вниз.

Увидев марципановые фрукты и посыпанные толченым миндалем песочные колечки, Грейг почувствовал, как по его губам помимо воли расползается улыбка. Такие пирожные не ели за общим столом, но Грейг уже видел такие сладости — в комнатах Жанны, где ими лакомились фрейлины Ее высочества и она сама. И Грейг ничуть не сомневался, что именно Жанна тайком принесла сюда этот поднос.

С тех пор, как он проводил ее в ее комнаты, когда ей стало плохо, между ним и Жанной установились отношения, напоминающие отношения двух заговорщиков. Говорили они по-прежнему редко и совсем немного, но теперь каждый раз, когда они встречались на уроке или танцевали вместе, они вели себя, как люди, обладающие общей тайной, и темные глаза Жанны весело и многозначительно блестели всякий раз, когда принцесса обращалась к Грейгу с какой-нибудь ничего не значащей фразой. Кроме того, Жанна, склонная к авантюризму даже больше, чем сам Грейг, и куда меньше беспокоившаяся о возможном наказании, время от времени осмеливалась даже писать ему записки.

В них она могла, к примеру, посоветовать, чтобы Грейг между делом выказал при Бьянке интерес к сонетам Гвидо Пеллерини. Услышав об этом, не подозревавшая подвоха королева сообщала, что ему ужасно повезло, поскольку Пеллерини — такая удача! — как раз в эти праздники будет в столице, и, раз уж Грейг, несмотря на свой юный возраст, способен оценить лирическую поэзию, а не только баллады и поэмы о рыцарских подвигах, то королева разрешает ему провести вечер в покоях Жанны и вместе с Ее высочеством и девушками из ее свиты послушать, как знаменитый поэт будет читать свои стихи.

Чаще всего записки, попадающие в руки Грейга, вовсе не имели подписи — просто несколько строчек, написанных на клочке бумаге — но как-то раз он все же получил записку с подписью, и, хотя под текстом было нацарапано вовсе не «Жанна», а «Белинда», Грейгу тогда стало весело и жутко разом.

Подбросить ему поднос с пирожными — это тоже была затея совершенно в духе Жанны. Грейг поднял тяжелый поднос с пола и, не переставая улыбаться, занес его в комнату. В таком подарке, если уж на то пошло, не было никакой необходимости. Грейг не только ни в чем не терпел недостатка, вынужденно проводя целые дни возле постели Ульрика, но и, наоборот, ел куда больше, чем обычно. C кухни для раненого приносили полные подносы с кашами, протертым мясом, взбитым сырым яйцом и прочей пищей, которую королевский лекарь считал наиболее подходящей для больного с лихорадкой. А поскольку Риу совершенно не хотелось есть, большую часть этой еды в итоге съедал Грейг.

Это не говоря уже о том, что марципановые фрукты Грейг вообще терпеть не мог — просто у него не было ни времени, ни повода упомянуть об этом важном обстоятельстве в присутствии наследницы. Но мысль о том, что Жанна думает о нем и хочет как-то его поддержать, доставила Грейгу ни с чем не сравнимое удовольствие.

В итоге марципаны, фальшивые «грецкие орехи» из коричневого теста с начинкой из крема, песочные кольца и даже белых хрустящих ангелов из запеченных яичных белков и сахара съел Ульрик — оказалось, что его второй отец, в отличие от Грейга, сладости как раз любил, и при виде пирожных забыл даже про свое отвращение от пищи. В результате оба были крайне озадачены; сир Ульрик — тем, что мальчишка в возрасте Грейга может совершенно равнодушно относиться к сладостям, а Грейг — тем, что кто-то может съесть столько приторной и липкой дряни за один присест. Но, несмотря на свое удивление, оба торжественно решили, что лекаря королевы в этот факт лучше не посвящать — он оказался бы оскорблен в лучших чувствах, если бы узнал, что раненый ни в грош ни ставит его опыт и так грубо нарушает его предписания насчет легкой и нежирной пищи.

А еще несколько дней спустя Ульрик, не слушая протестов Грейга, велел ему возвращаться к исполнению своих обязанностей, заявив, что сам он больше не нуждается в присмотре, а Грейг и без этого уже достаточно отлынивал от службы и учебы под предлогом его плачевного состояния.

Грейг должен был признать, что его постоянное присутствие Ульрику — несмотря на его слабость — действительно больше не требовалось, и на следующий день с утра оставил Ульрика, чтобы присутствовать в часовне королевы, как он это делал до болезни Риу. Ее величество встретила Грейга ласково и первые несколько дней часто спрашивала у него об Ульрике и о ходе его выздоровления.

А потом жизнь мало-помалу возвратилась в свою колею.

Утром Бьянка не пришла в свою часовню к началу службы.

Грейг чувствовал себя совершенно сбитым с толку и никак не мог сосредоточиться на обычных молитвах. Остальные пажи королевы тоже беспокойно переглядывались и косились в сторону двери, как будто ожидая, что Ее величество в любой момент войдет в часовню — но минуты проходили за минутами, а Бьянка все никак не появлялась. Жанны тоже не было на месте, хотя ее фрейлины занимали свои обычные места слева от алтаря, под витражным окном, медленно разгоравшимся от утреннего света.

Отец Рубен, священник королевы, старался сохранять невозмутимый вид, но Грейгу все равно казалось, что он читает молитвы без всякого чувства и едва ли осознает смысл своих слов. С тех пор, как Грейг стал пажом Бьянки, прошло около двух лет, но до сих пор он никогда еще не видел, чтобы королева не пришла на службу. Бьянка обладала редкой силой воли, так что даже в дни болезни являлась в часовню так же аккуратно, как всегда. Так что сейчас Грейг мысленно представлял себе всякие ужасы — ну, например, что во время обычной утренней прогулки Бьянка упала с лошади и так сильно разбилась, что Жанну немедленно вызвали к матери. Грейг изнывал от невозможности узнать, в чем дело, и служба казалась ему бесконечной. В те времена, когда он только очутился при дворе и в свободное от учебы время затевал с другими младшими пажами разные глупые игры вроде городков и пряток, Грейгу как-то довелось провести целый час в тесном и душном сундуке, который он неосмотрительно избрал своим укрытием — но этим утром он чувствовал себя даже хуже, чем тогда.

Наконец, служба все-таки закончилась, и отец Рубен произнес обычное напутствие — «идите с миром!...». Грейг, весь этот час переминающийся с ноги на ногу и кусающий губы от нетерпения, выпалил «…И мир да пребудет с вами на путях Его!» с таким же чувством, с каким узник откликается на новость об амнистии. Бесцеремонно протолкавшись к выходу, Грейг выскочил из дворцовой часовни в числе первых — и бросился искать Ульрика.

Дворцовым сплетням доверять было нельзя, поскольку слуги и придворные вечно старались сделать вид, что им известно больше, чем на самом деле, чтобы придать себе веса в глазах окружающих. Но его сюзерен, скорее всего, точно знает, что случилось, и не станет мучить Грейга неизвестностью. В конце концов, Ульрик должен был знать, насколько сильно он привязан к королеве и к Ее высочеству…

Сир Ульрик, на которого Грейг буквально налетел, стремительно завернув за угол, выглядел озабоченным и мрачным, и даже забыл отчитать его за то, что он носится, как угорелый, и того гляди сшибет кого-то с ног.

— Людовик болен, — сказал Ульрик в ответ на его тревожные расспросы. — Королева провела ночь у его постели, но Его величеству не стало лучше, так что утром он захотел видеть Жанну.

— А что с ним такое? — спросил Грейг, очень надеясь, что Ульрик не посоветует ему не лезть не в свое дело, а все-таки снизойдет к его тревоге и ответит.

— Как обычно, — хмуро отозвался его сюзерен. — Но в этот раз у короля был очень сильный приступ, и врачам пока не удалось ничем помочь.

За время жизни при дворе Грейг уяснил, что, хотя Людовик не мог ходить, болели у него не ноги, а живот. Из-за того, что король проводил все свое время сидя или лежа, Людовик все время мучился плохим пищеварением, желудочными резями и коликами — хотя ел совсем немного и был очень избирателен в выборе пищи.

Приступы этой желудочной болезни случались с Его величеством не так уж редко, но до сих пор ни один из них еще не вызывал такой переполох и не ставил всю дворцовую жизнь с ног на голову.

— Это опасно? — спросил Грейг.

— Мне-то откуда знать? Я же не лекарь, — отозвался Ульрик почти грубо. Эта неожиданная резкость показалась Грейгу куда более зловещей, чем обычный положительный ответ. Сир Ульрик, несомненно, был в покоях короля и слышал, что о состоянии Людовика говорят медики. И если он даже не хочет это повторять — то, значит, положение должно быть очень скверным…

Посмотрев ему в глаза, Ульрик, должно быть, осознал, что Грейг и так уже успел вообразить самое худшее, и, поведя плечом, сказал :

— Врач королевы думает, что у Его величества что-то застряло в кишках. Но точно никто ничего не знает.

Больше Ульрик ничего ему не сказал — но после завтрака Грейг слышал, как слуги, убиравшие в покоях короля, перешептываются о том, что король весь покрыт испариной и бледен, как покойник, а в момент очередного приступа кричит от боли.

Королева Бьянка, несмотря на всю непрезентабельность болезни короля, сопровождающейся постоянной рвотой, распустила всех своих придворных и сидела у постели мужа. Пажи королевы, в том числе и Грейг, не зная, чем себя занять, шатались по дворцу, ловя обрывки слухов, и пытались угадать, что происходит в комнатах больного.

Грейг не знал короля Людовика так хорошо, как знал его жену или даже принцессу Жанну. Но он понимал, что Бьянка и Жанна сейчас чувствуют себя примерно так же, как бы чувствовал себя он сам, если бы заворот кишок случился у кого-то из его домашних. Грейгу бы очень хотелось как-то поддержать Ее величество и Жанну в их беде, но он прекрасно понимал, что им сейчас не до него. И вообще — не до кого, кроме Людовика.

Грейг полагал, что Спасителю следовало бы прислушаться к молитвам Бьянки с Жанной и помочь Людовику — ведь он был именно таким, каким священники и авторы богословских трактатов призывают быть правителей, то есть — великодушным, не стремящимся жертвовать делами ради придворных увеселений (в которых он, впрочем, из-за своего увечья, и не мог принять активного участия), благочестивым и не мстительным.

Сторонники называли Его величество Людовиком Справедливым. Недоброжелатели прозвали его Луи Колченогим. Сам Людовик смеясь, заявлял, что Колченогий — это ещё далеко не худшее, что можно сказать про человека в его положении. "Королям льстят даже враги, — говорил он. — Вот про меня, к примеру, говорят так, как будто я хромой. Почему не Луи Безногий или не Луи Расслабленный?"..

Грейг надеялся, что Людовик поправится — но он ошибся. Промучившись трое суток кряду, Людовик испустил дух, успев перед смертью подписать указ о назначении Ее величества регентом до совершеннолетия наследницы. Грейгу и в голову не приходило, что кто-то может оспорить волю покойного короля, однако на следующий день собравшийся в спешном порядке Государственный совет поставил вопрос о том, может ли женщина править страной в условиях участившихся стычек с бескарцами, а также в свете призывов Воинствующей Церкви продолжить Священную войну на Архипелаге.

Выражая свое уважение к воле покойного Людовика, многие сановники, однако, замечали, что, что для Алезии будет куда лучше, если место регента в таких условиях займет Франциск, герцог Эссо и младший брат покойного Людовика. Сторонники Франциска говорили, что герцог Эссо имел военный опыт и успел в юности завязать кое-какие связи на Архипелаге.

Грейга это предложение поставило в тупик. Он не мог судить о времени, когда юный герцог Эссо участвовал в Священных войнах, но последние два года — с того дня, как он приехал в Ньевр вместе с Ульриком — Франциск все время находился при дворе, и занимался он все это время исключительно охотой, флиртом с дамами или участием в турнирах и различных состязаниях. Как можно предпочесть такого человека Бьянке, все эти годы занимавшейся наряду с мужем повседневным управлением страной — Грейг осознать не мог. Это не говоря уже о том, что герцога Франциска, в отличие от Ее величества, никто не называл одним из самых образованных людей эпохи, и Грейг никогда не слышал, чтобы кто-то восторгался его знаниями или же его умом — а ум Ее величества хвалили самые известные поэты, богословы, инженеры и юристы на материке.

Вопреки аргументам о своем военном опыте, который должен помочь в разрешении конфликтов в приграничье, Франциск вовсе не был действующим военачальником вроде Ульрика и никак не участвовал в сражениях вроде того, в котором Ульрика год назад ранили стрелой. Так что, пока вельможи один за другим выступали за кандидатуру герцога Эссо, затерянный среди сторонников Ее величества Грейг вообще не мог взять в толк — о чем говорят все эти люди. Все, что они говорили, было, с его точки зрения, абсурдно — но почему-то никто из этих зрелых, а порой и убеленных сединами людей не сознавал того, что было очевидно для Грейга в его неполные четырнадцать.

Когда советники решили сделать перерыв, чтобы распахнуть окна и проветрить зал, где, несмотря на мартовский прохладный день, сделалось слишком душно, и люди стали ходить туда-сюда — кто для того, чтобы выпить бокал вина, а кто, наоборот, чтобы добраться до отхожего места — Грейг придвинулся к креслу, на котором сидела Жанна (бледная, серьезная, со сжатыми в строгую линию губами) и чуть слышно прошептал ей: «Что они несут?.. Он вообще не делал ничего полезного. Не участвовал ни в каких делах. Не воевал. Нужно быть идиотом, чтобы захотеть его на место вашей матери!»

На скулах Жанны проступили желваки.

«Им достаточно того, что он мужчина» — бросила она, и ее голос прозвучал так неприязненно и резко, как будто Грейг был ее врагом. Грейг почувствовал себя задетым этой злостью в её голосе — ведь он, наоборот, всецело был на стороне Ее величества, так с какой стати Жанне вздумалось срываться на него? Не виноват же он, что он — всего лишь паж, и его мнения никто не спрашивает! Ульрик вот в течение всего собрания только и делает, что защищает интересы королевы, и Грейг поступил бы точно так же, если бы только кто-нибудь собирался предоставить ему слово…

Но потом, когда он уже отошел от Жанны и заново занял свое место в свите королевы, Грейгу вдруг пришло на ум, что Ульрик, хоть и выступал в поддержку Бьянки, всякий раз делал упор на том, что регентство должно отойти к ней по завещанию Людовика. Еще он говорил, королева-мать гораздо лучше позаботится об интересах их с Людовиком наследницы, чем дядя Жанны.

Ульрик не сказал — «у королевы Бьянки больше опыта».

Он не сказал — «она умнее и больше способна к управлению страной».

И уж подавно не сказал — «вы не хотите ее только потому, что она женщина, все остальные преимущества — на ее стороне».

Жанна имела полное право злиться, понял Грейг. Сторонники Ее величества в этой борьбе играли в ту же самую игру, что и ее противники.

Все эти люди посчитали бы недопустимой грубостью открыто заявить, что Франциск, который занимался исключительно охотой и турнирами, гораздо менее способен управлять страной, чем Бьянка, которая занималась решением государственных вопросов каждый день. Скажи кто-нибудь из присутствующих что-то в этом роде — Франциск назвал бы это оскорблением, и это привело бы к крупной ссоре или даже поединку.

А вот открыто обсуждать вопрос о том, что Бьянка не способна разобраться с конфликтами в приграничье только потому, что она женщина — это никому не казалось оскорбительным и грубым. Королеве (как и самой Жанне) полагалось слушать такие рассуждения с вежливой улыбкой.

Грейг спросил себя, осознает ли Ульрик, что он защищает королеву-мать совсем не так, как следует?.. Не может быть, чтобы он ничего не понимал. В конце концов, Ульрик неоднократно восхищался умом королевы в разговорах с Грейгом — так что ему мешает повторить те же слова прямо сейчас? Почему превозносить ум королевы в приватной беседе — в порядке вещей, а сказать то же самое на регентском совете — неуместно?

Нет, определенно, Грейг на месте Бьянки не хотел бы, чтобы друзья защищали его интересы так, как Ульрик — интересы королевы-матери. Так что Жанна была права… права. Он бы на ее месте тоже злился и чувствовал себя преданным.

До брака с Людовиком Бьянка была королевой западного королевства Тельмар, и итогом их брака стало объединение Тельмара и Алезии. После того, как Государственный совет большинством голосов назначил регентом Франциска, Бьянка — в принципе — могла оставить Ньевр, вернуться в Тельмар и править там, как до замужества. Быть королевой Алезии Бьянка перестала, но королевой Тельмара она оставалась бы до самой смерти — пока власть не перешла бы к Жанне, завершив тем самым начатое ещё до ее рождения объединение Алезии с Тельмаром. Но Бьянка не захотела уезжать, а предпочла остаться в Ньевре, рядом с дочерью — хотя это и означало променять власть королевы, полновластно управляющей своим двором, на скромный титул королевы-матери при дворе регента.

Трудно сказать, был ли Франциск доволен тем, что Бьянка не уехала. С одной стороны, это вроде бы избавляло его от возможных осложнений в отношениях с Тельмаром. С другой стороны, герцог Эссо с первых же дней своего регентства вел себя так, как будто при его дворе Бьянка стесняла его куда больше, чем в Тельмаре.

Часть своих придворных королева Бьянка вынуждена была распустить, поскольку суммы, выделявшиеся из казны на ее личный двор, были резко сокращены. Многие из придворных, находившихся на службе королевы, теперь перешли на службу к регенту. Ульрику предложили сделать Грейга шталмейстером, но рыцарь вежливо сказал, что его сын для такой роли ещё слишком молод. Будет плохо, если мальчик неполных четырнадцати лет станет распоряжаться штатом слуг, бывших значительно старше него. Грейг остался пажом — и продолжал служить Ее величеству, как он упорно звал про себя королеву-мать.

Бьянка почти ничем не могла вознаградить его за преданность, но Грейг в итоге чувствовал себя вознагражденным. Во-первых, королева теперь уделяла ему гораздо больше времени, и обращалась с Грейгом так, как будто бы он был не просто пажом, пусть и пользующимся ее особым расположением, а родственником королевы, кем-нибудь вроде её племянника. Во-вторых, Грейг теперь гораздо больше виделся с наследницей, которую Бьянка старалась побольше держать при себе. А в-третьих, Алессандро Молла теперь уделял ему почти все свое внимание, и они занимались через день, по нескольку часов, причем — только вдвоём.

Всех остальных учеников Молла лишился. Регент предложил Алессандро щедрый пансион и хотел отправить к мастеру меча несколько молодых людей из своей свиты, но Молла независимо ответил, что он обучает только тех, кого его вниманию поручит королева-мать. Он не учитель фехтования, а Клинок Королевы, боец и телохранитель королевы Бьянки. После этого дерзкого заявления Молла попал в опалу, а большая часть его бывших учеников сочли за лучшее больше не посещать его уроки, чтобы не раздражать регента. В итоге их наставник сосредоточил все свое внимание на Грейге, и за несколько следующих месяцев Грейг достиг большего, чем за пару последних лет.

Молла как будто бы поставил себе целью на его примере заставить всех прочих трусов — тех, кто испугался посещать его занятия, чтобы не вызвать недовольство регента — пожалеть о том, чего они лишились, и теперь он щедро делился с Риу такими секретами своего мастерства, которым он никогда не обучал их в прошлом. Грейг был этому рад, но еще больше радовался тому, что Молла наконец-то перестал видеть в нем еще одного мальчишку, посещавшего его уроки, и стал относиться к нему почти дружески. После принцессы Жанны, Ульрика и королевы, Молла стал для Грейга самым близким человеком при дворе.

Однажды, возвращаясь после тренировки с Моллой, Грейг наткнулся в коридоре на группу молодых людей, которые о чем-то болтали и смеялись. Грейг услышал имя Бьянки и, нахмурившись, остановился — ему совершенно не понравилась та интонация, с который в этой компании упомянули королеву. Он уже начал понимать, что эти молодые люди — большая часть которых принадлежала к свите регента — собрались здесь, чтобы посплетничать и посмеяться над Ее величеством. Но ему даже в голову не приходило, как далеко они могут зайти.

Когда Грейг подошел к поближе, говорил Ульфин — хорошо знакомый Грейгу парень, бывший на два года старше его самого, и еще полгода назад бывший его партнером на уроках Моллы. От Ульфина Грейг никаких особых пакостей не ждал, поскольку его родичи принадлежали к той части придворных, которые старались держать нейтралитет, не примыкая ни к партии королевы-матери, ни к сторонникам регента. Так что Грейг не поверил собственным ушам, когда услышал :

— А вы помните, как королева вместе с Гвидо Пеллерини переводила «Эрминию» с древнеимперского?.. Богоугодное, похоже, было дело — за целых шесть лет в браке им с Людовиком не удалось зачать ни одного ребенка, а тут, после этих поэтических занятий, Бог тут же послал Ее величеству наследницу. Я видел как-то раз калеку, который не мог двигать ногами, совсем как Людовик. У того калеки все, что ниже пояса, было как мертвое. Не только ноги, но и все мужские органы. Покойному королю повезло, что он, несмотря на свое увечье, смог в конце концов зачать ребенка. Кто-нибудь, конечно, скажет, что по виду Жанна — тальмирийка безо всяких примесей, но ведь чего на свете не бывает?

Дальше Грейг слушать не стал. Он бросил на пол заскорузлые от пота краги, которые нес в руках, подошел к Ульфину и хлопнул его по плечу. А когда тот удивленно обернулся, ни слова не говоря, ударил его в нос, так что на чисто подметенный пол брызнула кровь. Ульфин, налетевший на кого-то из своих недавних слушателей, кажется, даже не сразу понял, что произошло — зато потом он зарычал от ярости и боли и набросился на Грейга.

Полгода назад Грейг бы, пожалуй, проиграл более рослому и сильному противнику, но после индивидуальных тренировок с Моллой Ульфин был для него не соперником. Грейг легко ушел от удара, врезал Ульрику под дых, и прежде, чем тот вспомнил, как нужно дышать, подсечкой свалил его с ног, уселся сверху, притиснув руки противника к его бокам, и встряхнул Ульфина за ворот.

— Ну давай, Ульфин. Повтори, что ты сказал, — недвусмысленно отводя правый кулак назад, предложил Грейг. Из носа Ульфина по-прежнему текла кровь, и по его глазам было понятно, что повторять сказанное ранее ему совсем не хочется.

— Не хочешь, значит, — кивнул Грейг. — Тогда повторяй вот что — «я лживое трепло, подонок, клеветник и трус». И громко — так, чтобы все слышали!

Он чувствовал, что друзья Ульфина застыли в нерешительности. Они могли бы вступиться за своего товарища — все вместе они без труда управились бы с Грейгом, — но все понимали, что Ульфин в своих рассуждениях о королеве зашел слишком далеко, и, если вся эта история станет известна, то неприятности будут у всех, кто окажется связан с этим делом. Так что они оставались на своих местах и ни во что не вмешивались, сделав вид, что все происходящее касалось только Ульфина и Грейга, а они тут были совершенно ни при чем.

Ульфин дернулся, пытаясь высвободиться, убедился, что Грейг держит его крепко, и в глазах у него появилось затравленное выражение. Но он все равно просипел:

— Пошел ты, Риу…

Грейг секунду помедлил — и ударил своего противника в уже разбитый нос. Ульфин под ним конвульсивно дернулся — и заорал. Кровь, брызнувшая от удара, долетела даже до лица Грейга, и его замутило. Хотелось подняться на ноги, уйти как можно дальше и умыться. Но вместо этого Грейг схватил Ульфина за шиворот и яростно встряхнул.

— Повторяй!.. — прорычал он.

На сей раз Ульфин сдался — видимо, решил, что еще одного удара в нос ему не выдержать.

— Я лживое трепло… — гнусаво пробормотал он.

— Подонок, — сказал Грейг.

— Подонок…

— Клеветник. И трус.

— Да, клеветник и трус! Все, что тебе угодно. Слезь с меня.

Грейг встал, только сейчас почувствовав резкую боль в рассаженных костяшках. Ульфин злобно смотрел на него.

— Ты ненормальный, Риу. Тебя на цепи надо держать, — выплюнул он, явно почувствовав, что Грейг больше не станет его бить.

Грейг не ответил. Ему совершенно не хотелось о чем-нибудь разговаривать с Ульфином. Кроме того, сейчас он не был до конца уверен в том, что тот неправ. Может быть, он и в самом деле ненормальный. Когда Грейг думал о том, что он только что сделал — это совершенно не казалось ему разумным или нормальным поведением. Но в то же время — Грейг ни о чем не жалел.

 

Грейг полагал, что этим его стычка с Ульфином и кончится. Сам он не собирался кому-то рассказывать о драке, и не сомневался в том, что Ульфин тоже промолчит. Ему, может быть, и хотелось бы, чтобы Грейг поплатился за его разбитый нос и за то унижение, которое он пережил на глазах у своих друзей, но в его положении он сейчас должен не о мести думать, а молиться, чтобы Грейг не стал болтать о том, что слышал. Иначе разбитым носом дело не окончится. За его наглые слова о королеве с него шкуру спустят, если только сразу же не отошлют домой, подальше от двора.

Однако Грейг ошибся. За обедом, который теперь обычно проходил в покоях регента, Франциск внезапно обратился к Бьянке и сказал, что он получил жалобу на юношу из ее свиты, Грейга Риу, жестоко избившего другого мальчика.

Грейг, стоявший за креслом королевы, ощутил, что у него отвисла челюсть. То, что кто-то жалуется на случившееся королеве, показалось ему таким диким, что он даже не особо удивился, что он оказался «юношей», а шестнадцатилетнего Ульфина назвали «мальчиком».

Бьянка сдержанно сказала, что ей ни о чем подобном не известно. Королева явно не желала углубляться в эту тему, но регент настаивал. Тогда Бьянка, слегка отодвинув свое кресло от стола, подняла голову и спросила у Грейга, что он может сказать об этой истории. Действительно ли он кого-то бил, и если да, то почему?

Грейг посмотрел на королеву, потом перевел взгляд на Франциска — и ему почудилось, что в темных глазах регента застыло нетерпение. Он вдруг подумал, что Франциск, пожалуй, хорошо осведомлен об истинной причине ссоры — и ему не терпится послушать, как Грейг повторяет оскорбительную сплетню королеве Бьянке. Тогда он сказал :

— Я шел с урока фехтования и наткнулся на Ульфина, который был с компанией своих друзей. Мы с ним давно не ладим, так что, когда я услышал, что они смеются, я решил, что они говорили обо мне. Ну вот я и ударил его в нос, а после этого мы просто подрались. Не знаю, кто там говорит, что я его избил, но этот Ульфин на два года старше, так что, думаю, он был вполне способен себя защитить.

Лицо у регента побагровело. Он, должно быть, понял, что его затея провалилась.

— Это неслыханно, — отбросив полотняную салфетку, которую он держал в руках, сказал Франциск. — Этот ваш паж, Грейг Риу, совершенно обнаглел. Мне кажется, вам следует уделить этому особое внимание.

Бьянка едва заметно повела плечом.

— У Грейга есть отец. Я думаю, сир Ульрик разберется с этим делом лучше, чем кто бы то ни было другой…

— Само собой, Ваше величество, — наклонив голову, заверил его сюзерен.

Грейг попытался поймать его взгляд, чтобы понять, что он об этом думает, но Ульрик старательно избегал смотреть на сына. После обеда Риу грубо дернул его за плечо, чтобы тот следовал за ним, и Грейг почувствовал себя довольно мерзко, выходя из зала под злорадным взглядом регента. Франциск, должно быть, полагал, что, раз уж паж Ее величества нарушил его планы, он, по крайней мере, теперь жестоко поплатится — не за разбитый нос дурака-Ульфина, а за то разочарование, которое его уклончивый ответ доставил регенту.

Пока сир Ульрик быстро и размашисто шагал по лестницам и коридорам, он не сказал ему ни слова и ни разу даже не оглянулся, чтобы посмотреть, идет ли Грейг за ним. Это удивило Грейга, потому что раньше Ульрик, даже сильно разозлившись на какую-нибудь его выходку, все-таки неизменно интересовался тем, почему он поступил подобным образом. Но, с другой стороны, вплоть до сегодняшнего дня Ульрику никогда не приходилось краснеть за него перед всем двором…

Грейг привык думать, что он не боится боли. Ни Саймон, ни Ульрик никогда его не били, но случаев испытать свое терпение у него и без этого бывало предостаточно — разбитый в драке нос, удары тренировочным мечом, вывихи, растяжения… В конце концов, ему хватило силы воли не кричать даже тогда, когда у него загноился нарыв на ступне, и королевский лекарь сперва вычистил гноившуюся рану при помощи бритвенно-острого ланцета, а потом прижег огнем. Останься бы он тогда один на один с тем лекарем, он бы, наверное, орал, как резанный — но Ульрик, как назло, тогда так сильно испугался за него, что торчал над душой у лекаря во время этой жуткой операции, и Грейг, хотя и был в то время на два года младше, чем сейчас, из гордости молчал, хотя ему едва не стало дурно. И сейчас Грейг полагал, что беспокоиться насчет того, что Ульрик способен с ним сделать в наказание за драку с Ульфином, было бы просто глупо. И все-таки в тот момент, когда Ульрик втолкнул оруженосца в свою комнату и с грохотом захлопнул дверь у себя за спиной, Грейгу помимо воли сделалось не по себе.

— Что у вас там произошло — на самом деле? — резко спросил Ульрик.

Грейг заколебался. Отец — это, разумеется, не регент. Но если он сейчас начнет объяснять, что Ульфин оскорблял принцессу Жанну, то не будет ли это выглядеть так, как будто бы он просто испугался и теперь оправдывается, чтобы Ульрик его не поколотил?..

Впрочем, судя по виду Ульрика, который возвышался над своим оруженосцем, скрестив руки на груди, рыцарю не особенно хотелось его бить. Мгновение спустя Грейг понял, почему :

— Он что-нибудь сказал… про твою мать? — спросил Ульрик как будто через силу.

Ну конечно… что еще он мог подумать! Разумеется, если бы Ульфин стал трепаться о его происхождении, Грейг бы ему врезал. И отец, конечно, понимал, что, если бы дошло до разбирательства, Грейг предпочел бы взять всю вину на себя, чем перед всем двором напоминать о том, что он бастард, позорить сэра Ульрика и повторять чьи-то паскудные слова о своей матери.

У Грейга даже на мгновение мелькнула соблазнительная мысль соврать. Ульрик не станет требовать подробностей, достаточно просто кивнуть — и вопрос о его проступке будет закрыт. Но Грейгу стало жаль своего собеседника. Судя по сумрачному выражению его лица, Ульрик сейчас думал о том, что Грейг вынужден расплачиваться за его ошибки.

— Нет, монсеньор. Про мою мать он ничего не говорил, — заверил он.

— А про кого он тогда говорил? Только не надо врать, что он чем-то задел лично тебя. К тебе цепляются последние два года. Если бы ты был способен сломать кому-нибудь нос из-за простых насмешек, то это случилось бы гораздо раньше, — мрачно сказал Ульрик.

— Он говорил про леди Жанну, — сдался Грейг. — Что она совершенно не похожа на отца… Что покойный король из-за своей болезни вообще не мог иметь детей, а королева-мать вела слишком тесную дружбу с Гвидо Пелерини. Ульфин намекал, что их совместная работа над переложением «Эрминии» стихами было исключительно предлогом, чтобы проводить побольше времени вдвоем… и что недаром у принцессы Жанны, в отличие от ее отца, такие чисто тальмирийские черные волосы и темные глаза. Я сперва думал — да как он посмел?.. Но, когда регент устроил это разбирательство при всем дворе, как будто у него нет других забот, кроме какой-то драки между слугами, мне пришло в голову, что Ульфин вообще-то не такой храбрец, чтобы шутить такие рискованные шутки просто ради собственного удовольствия. Он сплетничал о леди Жанне, потому что ему разрешили или даже приказали о ней сплетничать. И я решил, что, если я скажу, из-за чего случилась драка, то получится, что вышло так, как регент и хотел — Ульфина показательно накажут, но все будут обсуждать эту историю и так или иначе вспоминать о том, что он сказал. Поэтому я решил ничего не объяснять.

— Я смотрю, иногда ты все-таки способен думать головой. Спасибо и на том, — процедил Ульрик. И, что-то прикинув про себя, сказал — К ужину сегодня не выйдешь. И вообще весь остаток дня проведешь в этой комнате. Все должны думать, что я тебя отлупил, и ты отлеживаешься после порки. Завтра, когда будешь выполнять свои обычные обязанности, потрудись изображать человека, которому даже ходить больно. Понял, болван?..

Грейг ясно видел, что, хотя Ульрик и обругал его болваном, он был зол совсем не на него. По правде говоря, Грейг никогда еще не чувствовал себя настолько солидарным с Риу. Теперь он точно знал, что у них с Ульриком есть общий враг, причем — по-настоящему могущественный и опасный враг, а не кто-нибудь вроде его давних недругов.

Почувствовать себя на одной стороне было на удивление приятно. Грейг, не сдержавшись, улыбнулся Ульрику, как будто тот был кем-то из его приятелей, с которыми они задумали какую-то очередную опасную выходку.

— Спасибо, монсеньор, — сказал он рыцарю. И тут же, осознав, что его сюзерен может решить, что он жалеет о своем поступке, упрямо добавил — Но если Ульфин… или кто-нибудь другой… снова посмеет что-нибудь сказать про леди Жанну, я сделаю то же самое, что и сегодня.

Ульрик нахмурился, глядя на своего наглого оруженосца безо всякой теплоты.

— Мне что, действительно тебя побить, чтобы ты понял?

— Думаете, поможет?.. — дерзко спросил Грейг. — Сайм никогда не позволял никому дурно говорить о вас или о моей матери. И я никому не позволю оскорблять мать Её высочества или ее саму.

Сир Ульрик несколько секунд смотрел ему в лицо — так пристально, что Грейг в конце концов не выдержал и отвел взгляд, хотя и не жалел о своей откровенности. Он был уверен в том, что прав, и полагал, что Ульрик тоже это знает, даже если это ему не по вкусу.

— Да, я смотрю, побоями из тебя дурь не выбьешь, — сказал Риу сухо. — Значит, вернешься домой, к отцу... Раз ты считаешь, что принесешь леди Жанне больше пользы, если встанешь в позу и заставишь меня тебя отослать, чем если у нее при дворе будет ещё один сторонник, то можешь идти собирать вещи. Королеве Бьянке и принцессе Жанне пользы никакой, но зато ты сможешь потрафить своей гордости. А это, разумеется, куда важнее. И гораздо легче.

Грейг поморщился. Как это взрослым людям вроде Ульрика удается вечно все вывернуть наизнанку и внушить самим себе, что какой-нибудь откровенно недостойный и дурной поступок — скажем, промолчать, когда кто-нибудь станет оскорблять твоего друга — может быть как раз проявлением заботы о том самом друге? Это же полная чушь…

— Я буду осторожен, — сказал он.

Ульрик прищурился.

— Это не то обещание, которое я хочу от тебя услышать.

— Но это все, что я могу пообещать, — упрямо сказал Грейг.

Рыцарь вздохнул.

— Не будь ты почти точной моей копией, я присягнул бы на Писании, что ты сын Сайма, а не мой, — устало сказал он.

Если бы кто-то слышал их со стороны, он, вероятно, посчитал бы это замечание его отца — свидетельством полного разочарования, но Грейг, знавший, как Ульрик относился к Саймону, почувствовал себя польщенным. Он, в отличие от посторонних, понимал, что это комплимент.

Ульфином дело не закончилось. Немного погодя в Ньевре появился анонимный памфлет, в котором повторялись те же сплетни про королеву-мать и Гвидо Пеллерини, который якобы был ее любовником. Автора памфлета искали, и на первый взгляд даже усердно, но Грейг нисколько не удивился, что расследование этого дела кончилось ничем. В разгар этих притворных поисков Грейг даже дразнил себя мыслью, что было бы здорово публично обвинить в создании памфлета Ульфина. Сказать, что он, мол, слышал от Ульфина эту сплетню еще до того, как памфлет против Бьянки разошелся в списках — значит, это он, кому еще?.. Вот бы они все поплясали — и сам Ульфин, и его хозяева, и даже регент. Извивались бы, как уж на сковородке.

Грейг поделился этой мыслью с Ульриком, но Риу, немного подумав, отверг этот план.

— Это бессмысленно. Ее Величеству и леди Жанне это не поможет, а делать что-то подобное только ради того, чтобы напугать и разозлить Франциска — просто глупо.

— Ну, а что он сделает?.. — с вызовом спросил Грейг. — Ему же ведь придется делать вид, что он тут ни при чем.

— В том-то и дело — я не знаю, что он может сделать, — парировал рыцарь. — Умный человек на месте регента просто сделал бы вид, что он не верит ни единому твоему слову. Он бы сказал — и был бы прав — что после ссоры с Ульфином ты публично заявил, что вы дрались из-за того, что Ульфин посмеялся над тобой. Ты тогда перед всем двором сказал, что вы давно не ладите. Так что теперь ты просто решил ему отомстить. Как думаешь, чью версию бы поддержали свидетели вашей ссоры?.. Так что тебя выставили бы лжецом, а потом вынудили меня отослать тебя домой. Но это — то, как действовал бы умный и вдобавок хладнокровный человек. Не поручусь за то, умен ли регент — королева, например, считает его редкостным болваном, но я полагаю, что они с ней просто понимают под «умом» слишком разные вещи, чтобы правильно оценить ум друг друга… Но вот хладнокровием и выдержкой Эссо точно не обладает, так что может повести себя непредсказуемо. К примеру, попытаться от тебя избавиться. Или, наоборот, велеть кому-нибудь прикончить Ульфина, пока тот не запаниковал и не выдал имена истинных виновников. На Ульфина мне, если честно, наплевать, но, даже если регент посчитает, что сейчас проще и безопаснее избавиться от Ульфина, а не от тебя — а это далеко не факт, — то ты после такого из раздражающего мальчишки превратишься для Франциска в настоящего врага. И я вместе с тобой. Франциск не может не понять, что я уж точно не считаю, что этот прыщавый Ульфин в состоянии самостоятельно придумать и распространить подобный текст. Тут явно потрудился профессионал — какой-нибудь продажный щелкопер, которому хорошо заплатили за его галиматью.

Грейг вынужден был согласиться с тем, что Ульрик прав. С тех пор, как началась эта история, Риу держался с ним иначе, чем до этого — как будто бы теперь, когда они совместно защищали интересы Жанны против регента, Грейг разом повзрослел в его глазах. Случись это в каких-нибудь более приятных обстоятельствах — Грейг бы, пожалуй, чувствовал себя польщенным тем, что Риу теперь разговаривает с ним, как с равным.

А сплетни множились, росли, как снежный ком. Сопровождая наследницу в городе, Грейг теперь постоянно замечал, что люди пристально разглядывают Жанну — ее оливково-смуглую кожу, ее черные глаза, густые и блестящие темные волосы… и каждый из них, вероятно, думал про себя, что она совершенно не похожа на Людовика, который имел светлые глаза и рано поседевшие каштановые волосы. Грейга это страшно бесило. Люди не могли не знать, что потомки южан почти всегда бывают смуглыми и темноглазыми, а светлые глаза и волосы у потомков южан встречались очень редко. Это как скрещивать черную гончую с коричневой — большая часть щенков в приплоде будет черными. Так с какой стати верить глупым сплетням? И почему не спросить себя — если король Людовик в самом деле неспособен был иметь детей, как утверждали сплетники, то почему он сам не удивился рождению дочери? Конечно, можно было скрыть измену собственной жены из самолюбия, но ведь еще совсем недавно те же люди восхищались тем, как преданны друг другу король с королевой, и до небес превозносили их любовь друг к другу. То есть они в самом деле полагают, что измена королевы не вызвала никакого охлаждения между супругами, при том, что Людовик прекрасно знал — не мог не знать! — о том, что королева забеременела от любовника? И да, конечно, в такой ситуации Его Величество, конечно, был бы только рад и дальше принимать известного поэта при своем дворе, разрешать ему выступать в покоях королевы и наследницы, и всячески превозносить его талант. Очень правдоподобно!..

Но людей ничуть не волновало то, что в захлестнувших Ньевр сплетнях вообще ничто ни с чем не вяжется. Грейг, если бы он ненавидел королеву Бьянку и стремился ее опорочить, постарался бы придумать что-то более правдоподобное. Но тот, кто подбил Ульфина болтать о королеве, тот, кто заказал, а после этого распространил лживый памфлет, похоже, разбирался в людях куда лучше Грейга. Например, он понимал, что им вовсе не нужно что-то убедительное — им нужно что-нибудь скандальное. Враг Бьянки с Жанной знал, что все охотно скатятся до полного идиотизма, лишь бы получить возможность чесать языком и обсуждать чужие личные дела. Приятно обсудить за кружкой пива сплетню про соседа или про жену соседа — но, наверное, еще приятнее, когда героем сплетен делаются люди, которым ты должен кланяться.

Иногда Грейг мысленно спрашивал себя, чего добивается Франциск. Люди, конечно, могут сплетничать о Жанне, но Людовик в своем завещании признал ее своей наследницей, и никакие сплетни этот факт не перевесят. Максимум — их можно было бы использовать, как повод для начала разбирательства. Но это глупо. На открытом судебном процессе выступят врачи, лечившие Людовика, и слуги, которые ухаживали за королем-калекой — и они, конечно, подтвердят, что покойный король способен был иметь детей. Пытаясь подкупить врачей и слуг, чтобы заставить их солгать, регент только поставит себя под удар — слишком многие люди знают правду, и среди них есть те, кто не испытывает никакой симпатии к Франциску, зато предан королеве Бьянке и ее наследнице. Они сразу расскажут о любой попытке подкупа или угроз, и лживость обвинений против королевы станет еще очевиднее.

Однако оказалось, что Грейг недооценил Франциска. Видимо, Ульрик был прав, когда сказал, что королева-мать напрасно считает регента болваном. Дураком Франциск и правда не был — просто область применения его способностей была совсем иной, чем у Ее Величества. Где нужно было разобраться с каким-то противоречием в законах, разработать меры по борьбе с неурожаем или, например, обсудить с архитектором план нового собора — то Франциск был настолько же бесполезен, как если бы королева попросила его помочь ей переложить имперские гекзаметры на современные катрены или поучаствовать в написании очередного философского трактата. Но в других вещах — перетянуть на свою сторону придворных в Государственном совете, или заставить весь Ньевр обсуждать сплетни о королеве — Франциск был вполне успешен. И, наверное, в этом есть своя логика. Собаки, например, значительно умнее пауков, но ни одна собака не сумела бы сплести хорошей паутины. И, пока Ее величество по доброй воле занималась повседневным управлением страной, тем самым избавляя регента от кучи дел, которые в противном случае потребовали бы его внимания, Франциск, по-видимому, тоже времени даром не терял. Гром грянул неожиданно для всех — даже для королевы и ее сторонников, которые провели весь последний год в постоянном напряжении.

Гвидо Пеллерини, выступавший в Келермесе, простудился, цитируя на открытом воздухе свои стихи. Простуда, которую поначалу посчитали несерьезной, перешла в воспаление легких, и довольно скоро стало ясно, что Пеллерини умирает. Скандал разразился на другой день после его смерти, так как исповедовавший умирающего монах обратился к Келермесскому епископу, настаивая, что те сведения, которые он узнал, слишком серьезны, чтобы хранить тайну исповеди, и он просит хранителей Негасимого Огня позволить ему говорить. Позволение было дано, и монах заявил, что Гвидо Пеллерини, умирая, каялся в греховной связи с королевой Бьянкой. Покойный также заявил — якобы заявил — что дочь Людовика была плодом этой преступной связи.

— Это неслыханно!.. — театрально негодовал Франциск, забыв о стынущем обеде и размахивая золотой двузубой вилкой, как сделал бы человек, который в пылу возмущения не в силах сдерживать себя. Грейг смотрел на него, стоя за спинкой кресла королевы, и чувствовал, что от злости ему трудно дышать. Он с удовольствием взял бы столовый нож, забытый регентом на скатерти, и воткнул бы его Франциску в горло. Может, это бы испортило то наслаждение, которое регент испытывал от обсуждения полученных из Келермеса писем. — Какой бред! У Гвидо Пеллерини, видимо, случилось воспаление не только легких, но и мозга. По его стихам нетрудно догадаться, что этот болван всю свою жизнь был в вас влюблен, кузина, — сказал он, кивая Бьянке. — Надо полагать, от лихорадки ему начало мерещиться, что все его фантазии о вас на самом деле были правдой…

— Я не думаю, что Пеллерини в самом деле говорил нечто подобное, — сказала королева, и Грейг восхитился тем, как ровно и спокойно звучал ее голос. — Нет ничего проще, чем оклеветать покойника и приписать ему слова, которых он не говорил. Тот, кто стоит за этим, справедливо рассудил, что Пеллерини вряд ли он встанет из могилы, чтобы возразить на эту ложь.

— Я все-таки поставлю на поэта, а не на монаха, — сказал регент, словно они обсуждали скачки или соколиную охоту. — Пеллерини мог сказать все, что угодно — он, как вы правильно говорите, знал, что ему уже не придется отвечать за сказанное. А монах — это совсем другое дело… Из него сейчас всю душу вытрясут. Не говоря уже о том, что за такое заявление запросто можно поплатиться жизнью. Так что, думаю, он верит в то, что говорит… Он же, в конце концов, церковник, а не врач. Откуда ему знать, кто бредит, а кто говорит разумно, или отличать помешанного человека — от здорового рассудком?.. Меня больше раздражает не этот монах, а епископ из Келермеса. Как по мне, он просто идиот. Вы уж простите мою прямоту, кузина. Написать нам это истеричное письмо вместо того, чтобы спокойно и без шума разобраться с этим делом — такое способен сделать только человек из духовенства. Они там вообще, по-моему, не видят разницы между видениями, бредом и реальностью. Какая-нибудь деревенская кликуша говорит, что видела Спасителя в огне у себя под кроватью — и они уже готовы завопить о чуде. А потом, начав вопить, настаивают на своем, лишь бы не признавать своих ошибок и не выглядеть болванами…

Грейг стиснул кулаки. Франциск откровенно наслаждался, вплетая в свою «сочувственную» речь один оскорбительный намек за другим, а под конец уже почти открыто угрожая королеве.

— Кто расследует смерть Гвидо Пеллерини? — неожиданно спросила Жанна. В отличие от Бьянки, она не собиралась сохранять спокойствие. Она смотрела на Франциска с откровенной ненавистью, и вопрос ее прозвучал резко, как удар кулаком по столу. Регент, привыкший, что говорить в полный голос — исключительно его прерогатива, а Бьянка и Жанна, как и остальные дамы при дворе, всегда разговаривают, искусственно понижая голос и смягчая свои интонации, заметно растерялся.

— Расследует?.. — повторил он.

— Конечно, — процедила Жанна. — Напишите епископу Келермеса, чтобы они немедленно начали расследование, если это до сих пор не сделано. А заодно спросите, почему они не сделали этого сразу. Когда утверждают, что покойник выступил с подобным заявлением, то начинать следует именно с этого.

— Действительно, — сказала Бьянка, словно оттеняя своим ровным и спокойным тоном резкость дочери. — Пускай осмотрят тело Пеллерини, убедятся, что он умер не от яда. Мы пришлем к ним из столицы наших дознавателей. В том числе — Алоизо Мориа, он самый знающий и опытный алхимик среди всех, кого я знаю.

— Вы предлагаете… осквернить тело Пеллерини? — спросил регент, который явно чувствовал себя не в своей тарелке.

— Не обязательно. Думаю, для начала Мориа будет достаточно обычного наружного осмотра. Может быть, ему понадобится прядь волос или ороговевшие ткани покойного — я подразумеваю его ногти. Но, если у Мориа появятся веские основания считать, что Пеллерини был отравлен или вообще погиб не от естественных причин — тогда, конечно, ради установления истины может потребоваться вскрытие. Епископ, который готов ради важного дела разрешить нарушить тайну исповеди, несомненно, должен ради прояснения этого дела допустить и менее значительное нарушение…

— Но… я не совсем понимаю… какое отношение причины смерти Пеллерини имеют к его бредовым заявлениям?

— Не понимаете? — Грейг часто слышал эту интонацию, и, даже стоя за спиной у королевы, знал, что Бьянка сейчас выразительно приподнимает брови. — Ну, я так полагаю, связь тут самая прямая. Если кто-то намеревался приписать Гвидо такое заявление, то для начала было нужно, чтобы Пеллерини умер — живой, он бы никогда не подтвердил такую ложь. Следовательно, если покойный был отравлен — то можно считать доказанным, что он вообще ничего подобного не говорил. А уже после этого стоит заняться тем монахом. Кстати, нам нужно поручить этого монаха особому вниманию городских властей. Будет очень некстати, если он случайно поскользнется и сломает себе шею, или поперхнется рыбьей костью, или тоже неожиданно подхватит воспаление. Так что пусть уж они там позаботятся о том, чтобы он был жив и здоров, и мог отвечать на вопросы, когда мы начнем расследование.

Грейг никогда еще не гордился Ее величеством и Жанной больше, чем в тот день.

Теперь уже всем было ясно, что между Франциском и партией королевы идет борьба не на жизнь, а на смерть. Алессандро Молла не отходил от королевы ни на шаг. Жанна отказывалась покидать покои матери. За общим столом обе ничего не ели, ссылаясь на неважное самочувствие, а еду покупали в городе, причем доставкой провианта занимались люди Риу. Не доверяя дворцовой страже, которой теперь платил регент, Ульрик усилил охрану Ее величества солдатами, которых он отобрал сам. Франциск и раньше знал, что Ульрик был сторонником Ее величества, но раньше Риу неизменно делал вид, что он искренне верит в то, что регент заботится об интересах снохи и племянницы. Теперь же он открыто показал, что он считает регента способным навредить Бьянке или Ее высочеству. Грейг был этому рад. Ему смертельно надоело делать вид, что регент, которого он ненавидел, просто неприятный человек, а не их враг.

Было начало февраля, и нужно было как-то продержаться до весны. Когда растает снег на горных перевалах, Бьянка вызовет в столицу тальмирийцев, которые сумеют обеспечить безопасность королевы-матери и леди Жанны. Множество известных и уважаемых людей, которые в течение последних десяти лет вели дружбу и переписку с королевой, теперь активно выступили на ее защиту. Художник, расписывавший личные покои короля и королевы, говорил о глубокой любви, доверии и близости между Бьянкой и ее мужем. Поэты подняли на смех слова о том, что знаменитый на всю Алезию венок сонетов, который покойный Пеллерини посвятил королеве Бьянке, был свидетельством любовной связи между ними. Чтобы опровергнуть эти слухи, каждый из них предъявил венок сонетов, написанный им примерно в то же время — они тогда объявили состязание на титул лучшего поэта, и договорились, что каждый, кто претендует на это звание, должен до новолуния сочинить и предъявить остальным венок сонетов, посвященных королеве. Сохранился даже торжественно-шутливый манифест, подписанный участниками состязания — поскольку, мол, они тут соревнуются не в том, кто больше предан своей даме сердца или больше обезумел от любви, а в том, кто умеет лучше писать стихи, они торжественно решили посвятить сонеты не своим возлюбленным, а просто самой умной и талантливой из женщин, которая удостоила их своим покровительством.

В общем, Грейгу казалось, что дела идут на лад, и что чаша весов клонится в их сторону.

Готовясь к публичному разбирательству, Бьянка целыми днями писала и редактировала речь, в которой подробно рассказывала о своем замужестве и о своей дружбе с Гвидо Пеллерини, подробно перечисляя обстоятельства их встреч и имена свидетелей, которые могли бы пролить свет на обстоятельства каждой из этих встреч. Регент, который сам брался за перо разве что для того, чтобы написать письмо очередной любовнице, не отдавал себе отчета в том, что человек, который, как Ее величество, ведет дневник с самого детства, может, опираясь на эти записи, детально описать события, произошедшие за много лет до этого. Помимо этого, Бьянка писала письма тем, кто мог бы подтвердить ее слова перед епископом из Келермеса. О монахе, который оклеветал Ее величество, пока что ничего не было слышно, но Грейг надеялся, что его показания скоро сочтут достаточно подозрительными, чтобы вздернуть мерзавца на дыбу и начать задавать совсем другие вопросы — вроде, например, того, кто подослал его к постели умирающего Пеллерини и кто поручил ему выступить с ложью о фальшивой исповеди.

Так что, когда Ульрик растолкал его среди ночи, Грейг был готов к чему угодно, только не к тому, что рыцарь скажет :

— Ее величество скончалась.

— Что?! — выкрикнул Грейг.

— Отравление. Агуанти, быстро действующий тальмирийский яд. Вчера пришло письмо, в котором королеву-мать вызывают в Келермес для исповеди. Завтра объявят, что Бьянка приняла яд, чтобы избежать этой поездки.

Грейг чувствовал, что сердце у него колотится где-то под горлом, словно хочет выпрыгнуть наружу. Ульрик разбудил его слишком внезапно, посреди какого-то сна, обрывки из которого все еще плавали у Грейга в голове, и он чувствовал себя слишком сильно ошарашенным, чтобы почувствовать скорбь — ему просто не верилось, что королевы Бьянки больше нет.

— Но как они смогли…

— Причастие, — коротко бросил Риу. — Во всяком случае, другого объяснения я не вижу. Одевайся, быстро. Возьми теплую одежду и оружие.

Натягивая на себя рубашку и колет, Грейг вспомнил — королева в самом деле причащалась, готовясь к поездке в Келермес. Но если это в самом деле так, то, значит, регенту служит не только один фальшивый монах, который принял исповедь у Гвидо Пеллерини. Кто-то из церковников действительно поставил на Франциска и участвует в заговоре против Жанны.

— А что с Жанной?! — спросил Грейг, почувствовав, что его обожгло внезапным ужасом.

— Она в порядке. Но ей нельзя здесь оставаться, так что хватит болтовни! Ты уже должен быть одет. Мы уезжаем.

Поняв, что, говоря «мы уезжаем», Ульрик подразумевает не только себя и Грейга, но и Жанну, Грейг закончил собираться в мгновение ока. Мысль, что они должны спасти Жанну, которую, вполне вероятно, тоже собираются убить, подстегивала лучше любых окриков. Однако, когда они вышли из комнат рыцаря, Ульрик повел его в противоположную от покоев королевы сторону.

— Мы разве не идем за Жанной? — спросил Грейг.

— Да, мы идем за Жанной, так что помолчи и не мешай, — отрезал тот. Но, когда они вышли из дворца, и Ульрик спешно повел его по темным улицам, Риу все-таки соизволил объяснить — Я не мог забрать Жанну сам. Стоило мне появиться поблизости от ее покоев, и об этом тут же донесли бы регенту. И он бы сразу понял, что мы собираемся ее похитить. Так что Жанну вывел Молла. Он переодел ее пажом и вывел через комнаты для слуг. Если все пошло по плану, то сейчас с ним еще несколько моих людей. Мы должны встретиться у маленькой потерны в Западной стене, через нее можно выбраться к реке. А еще несколько моих солдат отправились туда, чтобы подготовить нам лошадей.

До потерны они добрались без приключений. В городе все уже спали, так что, увидев на примыкавшей к стене улице несколько темных человеческих фигур, Грейг сразу понял, что это свои. Подойдя ближе, он разглядел в темноте широкоплечую, и вместе с тем изящную фигуру Моллы, и подростка рядом с ним, который мог быть только Жанной.

— За мной, — сказал Ульрик.

Вход в потерну был освящен подвесным фонарем, но в круге света перетаптывался только один стражник.

— Где второй? — недовольно оглядываясь, спросил Ульрик. Молла кивнул в сторону чахлого дерева, растущего у стены.

— Да вон он. Отошел отлить. А что, их только двое?

— Остальные в караулке, — сказал Риу. — Я часто выезжаю из города через эти ворота, когда езжу в лагерь, и они привыкли, что со мной обычно несколько моих солдат. Если нам повезет, они просто откроют.

Алессандро коротко кивнул.

— Ты что, один? — сурово спросил Ульрик, выходя на свет. — Совсем обалдели. Скоро вы решите, что эти ворота вообще не нужно охранять?

— Да я не один, сир, — возразил часовой, явно узнавший Ульрика. — Вон со мной Марко, он просто отошел по нужде.

— Да, я тут рядом, сир, — входя в круг света, согласился второй стражник.

— И правда, Марко… — хмыкнул Ульрик. — По нужде он отходил, это же надо… Собрались стеснительные барышни! Вам полагается не расходиться и не терять друг друга из виду. Так что если кому-нибудь невтерпеж, то прямо здесь и отливайте.

— Да я не стесняюсь. Но воняет же потом…

Ульрик махнул рукой.

— Ладно, забыли. Открывайте.

Марко кивнул, забрал у своего напарника ключи — и пошел отпирать решетки, скрытые в толще стены. А его товарищ тем временем скользнул глазами по сопровождавшим Ульрика солдатам — и уперся в Жанну. Глаза у него слегка расширились. Какую-то долю секунды Грейг еще надеялся, что они посчитают Жанну просто малолетней шлюшкой, которую Ульрик и его солдаты на ночь глядя тащат с собой в лагерь. Но потом Грейг понял, что дело не этом.

Просто он ее узнал.

Ведь Жанна часто появлялась в городе, иногда с матерью, иногда — с тем же сиром Ульриком, и многие знали ее в лицо.

— Трево…! — закричал стражник, но закончить не успел, поскольку Ульрик ударил его кинжалом, который держал в руке. Лезвие вошло в глаз, и в тот момент, когда Ульрик отшвырнул от себя тело, рывком выдернув свое оружие, Грейг успел увидеть лицо стражника — настолько жуткое, что этот образ просто не сложился в связную картину. Ощущение было таким, как будто он ослеп — не полностью, а на какую-то часть. Так, наверное, чувствует себя человек с бельмом на глазу.

Ульрик и его люди бросились открывать ворота, скрытые в толще стены. Одетую пажом Жанну люди Ульрика втолкнули в темную потерну сразу после Риу, следуя его приказу ни на секунду не терять ее из виду. Прикрывать отступление остались двое лучников, сам Грейг и Алессандро Молла.

Клинок Королевы быстро развернулся, чтобы встретить стражников, которые услышали крик своего товарища и теперь бежали к ним. Двоих он отвлек на себя, а третий оказался прямо перед Грейгом. Грейг отскочил в сторону, принимая удар на лезвие меча, обвел клинок противника, как будто он тренировался в фехтовальном зале с Моллой — и ударил снизу вверх. Стражник, сидевший в караулке и не ожидавший, что придется драться, надевал шлем впопыхах — подбородочный ремень у него был расстегнут, и нащечники болтались из стороны в сторону. Меч Грейга пронзил ему горло, и его противник опрокинулся назад. Молла к тому моменту успел прикончить не только двоих своих противников, но и еще одного стражника, который прибежал на шум последним, а солдаты Ульрика вдвоем разделались еще с одним.

— Открыто!.. Уходим, уходим, быстро! — крикнул Ульрик, вынырнув из темноты потерны, словно опасался, что его спутники слишком увлеклись сражением и позабыли, зачем они здесь.

Они выбежали на берег реки. В темноте Грейг не понимал, куда они бегут, и ему оставалось только следовать за Ульриком, который должен был знать, где ожидают приготовленные для побега лошади. Вскоре Грейг увидел под деревьями темные силуэты десятка людей и лошадей. Один из лучников подсадил на лошадь Жанну, остальные, включая самого Грейга, вскочили в седло сами. Ульрик первым выехал из-под деревьев и послал коня в галоп, и остальные ринулись за ним. Ни факелов, ни ламп у всадников, конечно, не было, и эта скачка в полной темноте казалась нереальной, словно сон, поскольку ни один нормальный человек, конечно же, не станет гнать галопом в полной темноте по такой местности, как эта, где лошадь в любой момент может споткнуться, повредить копыто или сломать ногу.

Грейг полагал, что они едут в Фэрракс, но, когда они доехали до тракта, начинавшегося в Изибье — пересекавшей почти всю страну дороги, по которой Грейг за пару лет до этого приехал в Ньевр вместе с Ульриком — большая часть отряда выехала на дорогу и поскакала на север, а сам Ульрик вместе с принцессой — а теперь, пожалуй, уже королевой — Жанной, Алессандро Моллой и двумя стрелками повернули на какую-то малоприметную тропу, махнув рукой Грейгу, чтобы он ехал за ним.

— Куда мы едем?.. — крикнул Грейг, пуская свою лошадь вслед за Ульриком.

— Пока — на восток, — ответил Риу. — Но через пару миль свернем на запад. Отряд, который поехал по северному тракту, везет девушку, переодетую пажом, внешне очень похожую на леди Жанну. Когда рассветет, их кто-нибудь заметит. Это направит погоню по ложному следу. А мы попробуем добраться до Тельмара.

Грейг ушам своим не верил.

— Через горы?! В это время года?

— Горы — это сейчас наименьшая проблема, — ухмыльнулся Риу. — Главное — добраться до предгорья. Ходу!

Он взмахнул хлыстом, заставив свою лошадь перейти с рыси обратно на галоп. Грейг мысленно спросил себя, знала ли Жанна, что задумал Ульрик, с самого начала, и решил, что да — иначе она ни за что не стала бы молча ехать вслед за рыцарем, не задавая никаких вопросов и не споря. Молла, вероятно, тоже знал. Лучники Ульрика — скорее нет, но им выражать свое удивление или задавать Ульрику вопросы в принципе не полагалось. Солдаты не обсуждают планы лордов вроде Риу — они просто делают, что велено… и убивают тех, кого прикажут.

Грейг вдруг подумал, что сегодня он впервые убил человека. Всего пару часов назад тот стражник, которого он рубанул мечом, был еще жив, сидел с товарищами в караулке и считал, что до утра с ним не произойдет ничего важного. А потом он услышал, как кто-то из его товарищей зовет на помощь, поспешил на этот зов — и его жизнь оборвалась так быстро, что этот дозорный, вероятно, даже не успел понять, против кого и почему они сражаются.

Грейг попытался вспомнить тот момент, когда нанес удар, но не сумел. Это было как сон, приснившийся во сне — как будто его память отказалась удержать хоть что-то, кроме отблесков огня на полированном металле шлема и болтающегося подбородочного ремня. Он даже не мог вспомнить, был ли убитый им дозорный старым или молодым, носил он бороду или был гладко выбритым… Руки у Грейга стали ледяными. Он немного придержал коня, как бы случайно позволяя Жанне обогнать его и занять место в голове отряда, сразу же за Ульриком. Глядя на ее узкую темную фигуру, пригибавшуюся к конской шее, Грейг почувствовал, что ему стало легче.

У него не было выбора. Он сделал это ради Жанны — потому, что на кону стояла ее жизнь. И если бы пришлось — он бы без колебаний сделал это снова. Было бы куда приятнее убить Франциска, чем того солдата, который, возможно, сам по себе и не желал Жанне зла. Но это, в данном случае, неважно. Когда речь идет о жизни и свободе тех, кого ты любишь, колебаться глупо и даже преступно.

Ни Саймон, ни Алессандро Молла, ни сир Ульрик никогда не говорили с ним об этом, пока Грейг учился обращению с мечом. Должно быть, они знали, что о таких вещах бесполезно говорить, как и думать о них заранее. Когда это случается в реальности, то ты просто не можешь поступить иначе — как не можешь не закрыть глаза, когда в лицо летит какой-нибудь предмет, и не отдернуть руку, когда обожжешься.

Отъехав на значительное расстояние от города и повернув на запад, отряд перешел на рысь, чтобы их кони не выдохлись слишком быстро.

Грейг спросил себя, поверит ли Франциск, что Жанну везут в Фэрракс, и решил, что да. В конце концов, он тоже думал, что они поедут в Фэрракс… а у Грейга не было никаких оснований считать регента умнее или проницательнее самого себя.

На первый взгляд, идея бежать в Фэрракс представлялась куда более логичной. Проехать через Аламат, горный массив, который отделял Тельмар от остальной Алезии, в зимнее время года было почти невозможно — там их поджидали горные обвалы, рыхлый снег, в котором вязнут даже сильные, выносливые лошади, обледеневшие горные тропы, с которых легко сорваться в пропасть, волки и медведи. С октября по апрель в Тельмар из Ньевра можно было добраться исключительно по морю, хотя это тоже был небезопасный путь — зимние бури топили даже те суда, которыми руководили опытные капитаны и прекрасно знавшие местные воды лоцманы. К тому же, в любом городском порту их, несомненно поджидали люди регента.

Так что Франциск, скорее всего, должен был поверить, что Ульрик повез Жанну в Фэрракс. Это его земли, там Ульрик сможет найти многих сторонников, не говоря уже о том, что часто ездившему между Фэрраксом и Ньевром Риу проще было бы подготовить на этом пути подставы, которые обеспечили бы беглецам свежих лошадей.

Труднее было понять, почему Ульрик все-таки остановился на гораздо более рискованном плане с Тельмаром. Полагал, что его замок недостаточно надежен, чтобы в случае чего выдержать осаду, или сомневался в преданности гарнизона?.. В конце концов, Грейг с детства слышал о фамильном замке Ульрика, но никогда там не был.

Воспоминания о путешествии, в отличие от побега из города и схватки у потерны, у Грейга сохранились смутно. Вероятно, дело было в том, что, когда Ульрик разбудил его и сообщил, что королеву отравили, Грейг успел проспать всего пару часов, и к рассвету его начало адски клонить в сон. Ни холод, ни быстрая скачка не способны были перевесить навалившуюся на него усталость, и весь следующий день Грейг провел, как в тумане. Единственное, о чем он способен был думать в этот первый день — это о том, как не отстать от остальных и не свалиться с лошади. К вечеру они, наконец, доехали до гор, и Молла вывел их прямо к охотничьему домику, где всадники смогли расположиться на ночлег. Летом остановиться в таком месте было бы приятно, но даже зимой здесь можно было переночевать с относительным комфортом. Молла нашел в домике кучу нужных вещей — топорик, моток веревки, трут, кресало и кремень, как будто бы оставленные кем-то нарочно для Ульрика и его спутников. Грейг недоумевающе смотрел на все эти богатства, думая, что он, возможно, все-таки заснул, но Молла усмехнулся и сказал, что вещи вроде этих контрабандисты всегда оставляют друг для друга в подобных местах.

«Я был контрабандистом — в юности, когда мне было скучно жить на одном месте, — сказал Алессандро, хлопнув его по плечу. — И, чтобы там ни думал регент, но я проведу вас через эти горы…».

Когда Грейг узнал, что его наставник не раз пересекал этот горный хребет, пусть даже много лет назад и не зимой, он лучше понял, на чем строился план Ульрика. От этой мысли Грейгу стало несколько спокойнее.

На следующий день успевший поспать Грейг замечал все происходящее вокруг несколько лучше, но, по правде говоря, в тот день он предпочел бы, чтобы все происходящее вокруг казалось не вполне реальным — так ему было бы гораздо проще выдержать тот день. Предгорье, как и низкие, поросшие лесами горы остались позади, впереди высились только обледеневшие горные пики, упиравшиеся прямо в небо. Воздух был очень холодным — в детстве Грейг очень любил снежные зимы в Фэрраксе, но до сих пор он даже не представлял себе, что может существовать такой жгучий и пронизывающий холод, как здесь, наверху. От него не спасал даже меховой плащ и теплые перчатки.

Конь Жанны сломал ногу, поскользнувшись на обледеневшем уступе, и Ульрик добил раненую лошадь, а Жанну пересадил за спину к Грейгу — самому легкому из всадников в их маленьком отряде. Жанне было холодно, и Грейг вскоре почувствовал, что она плотно прижимается к его спине, обхватив судорожно сжатыми руками его ребра. Он ощущал ее теплое дыхание на своей шее. До сих пор Грейг никогда не мог даже представить, что когда-нибудь они окажутся так близко — в Ньевре даже рука Жанны, лежавшая на его запястье на уроке танцев, или тот момент, когда он помогал ей сесть в седло, казались вызовом приличиям, а теперь всем было плевать на то, что Жанна крепко обнимает Грейга в поисках тепла.

К ночи повалил снег, и они укрылись у скалы, под каменным карнизом, защищавшим их от ветра. Несмотря на то, что земля, на которой они сидели, была сухой, а Риу и его солдаты развели костер из собранных в предгорье дров, Грейгу казалось, что ему еще никогда не было так холодно. Холод как будто проник в его тело, угнездился глубоко в усталых, одеревеневших мышцах, и тепла от маленького костерка было слишком мало, чтобы его прогнать. Для этого понадобилась бы хорошо натопленная комната, возможность полежать в горячей ванне, а потом забраться в теплую и чистую постель.

Грейг начал думать, что Ульрик, возможно, совершил ошибку. Они могли проявлять чудеса решимости и отваги, чтобы одолеть непроходимые горные тропы, и за два последних дня сделали то, что Грейг еще вчера назвал бы совершенно невозможным, но от холода и ветра целеустремленность и отвага не спасут. Они просто замерзнут здесь насмерть, и Жанна погибнет вместе с ними…

Жанна, видимо, уже успевшая привыкнуть греться рядом с ним, уселась рядом с Грейгом, прижавшись к нему вплотную и подтянув колени к подбородку. Чуть-чуть поколебавшись, Грейг знаком показал ей, что они бы могли не кутаться каждый в свой плащ, а завернуться в один плащ вдвоем, набросив второй сверху. Так им было бы теплее. Предложить нечто подобное не жестами, а вслух, казалось невозможным. Но Жанна без колебаний расстегнула мокрый от растаявшего снега плащ и забралась под плащ к Грейгу, а меховой плащ наследницы они накинули на себя сверху, словно одеяло. Сперва Грейг почувствовал, что Жанну сотрясает дрожь, но через несколько минут ему, действительно, стало значительно теплее, и Жанна тоже перестала стучать зубами и дрожать.

На третий день самое худшее осталось позади, и Грейг, оглядываясь на чудовищные ледяные пики, не мог до конца поверить в то, что они в самом деле умудрились это сделать — пересекли Аламат зимой, в начале февраля. Молла, конечно, обещал, что он сумеет провести их через горы, но то, что они в самом деле смогли это сделать, и даже не потеряли никого из своих спутников, казалось почти чудом.

На четвертый день они оказались в долине и увидели внизу, на склоне гор, деревни, а немного в стороне того ущелья, из которого выбрались всадники — каменную постройку, относительно которой Грейг не был вполне уверен — считать ее настоящим замком или просто укрепленным домом местного сеньора?.. Ульрик вопросительно взглянул на Моллу, тот кивнул, и рыцарь направил своего спотыкавшегося от усталости коня по узкой каменной тропе, ведущей к замку.

Охраны в укрепленном доме на скале было совсем немного — раз, два и обчелся, как сказал бы Саймон, — а вот людей в маленькой постройке оказалось обескураживающе много. Пожилой хозяин замка и его жена, их дочери, еще какие-то домочадцы, говорившие на тальмирийском, но с таким странным акцентом, что Грейг поначалу их почти не понимал. Он озадаченно взглянул на Моллу, и его наставник чуть пожал плечами.

— У горцев свои диалекты и свои обычаи. Но в остальном они такие же тальмирийцы, как любой другой. Жанне здесь будут рады.

В этом он оказался прав. Едва поняв, о чем ему толкует Ульрик, и осознав, что уставшая девочка в мужской одежде — дочь Людовика и королевы Бьянки, старик опустился на одно колено и почтительно поцеловал негнущиеся от холода пальцы Жанны.

— Что он говорит?.. — изнывая от любопытства, спросил Грейг, дергая Моллу за рукав.

— Он говорит — «благослови вас Бог, моя королева, и добро пожаловать домой. Я, этот дом и все, что вы здесь видите, в вашем распоряжении», — тихо перевел Алессандро своему ученику. — Здесь любят Бьянку и ее семью. Они умрут за Жанну. Узурпатору придется воевать со всем Тельмаром, если он попробует ее достать.

«Значит, мы принесли им смерть» — подумал Грейг, и на секунду ему сделалось не по себе. Он знал, что регент не отступится — как не отступится и Ульрик, и его сторонники, и сама Жанна. Им удалось спасти Жанну от гибели и вырвать ее из рук Франциска, но все только начинается.

Будет война.

Ульрик сказал, что, когда новость о приезде Жанны разойдется по Тельмару, то из Рессоса — местной столицы — им навстречу, несомненно, вышлют отряд рыцарей и щитоносцев для охраны и сопровождения Ее величества. Но дожидаться их в предгорье было бы неосторожно — где прошли они, там могли бы пройти — по их следам — и люди регента. Так что Ульрик не захотел дожидаться эскорта из столицы, и они провели в доме их хозяина из приграничья всего одну ночь.

Жанна настояла на том, что она должна принять ванну. Жена приютившего их горца и ее служанки помогли принцессе вымыть голову и высушить свои длинные волосы перед камином, хотя от предложенной ей одежды Жанна отказалась наотрез, считая свой костюм пажа гораздо более удобным для езды верхом. Всем остальным пришлось удовлетвориться возможностью согреться и поспать в тепле. Глядя на то, как Жанна, разрумянившаяся от горячей воды, сидит перед камином, позволяя девушкам расчесывать свои влажные волосы, Грейг мучительно завидовал. После ночевок на земле он тоже чувствовал себя ужасно грязным, но все, на что он мог рассчитывать — это обтереться влажной губкой и надеть на себя чистую рубашку, которая была позаимствована из сундуков гостеприимного хозяина, так что висела на Грейге мешком.

Отряд, отправленный навстречу Жанне, они встретили уже на полдороге к Рессосу. Грейг не без сожаления расстался с возможностью ехать с Жанной на одном коне. Пустота за спиной и отсутствие рук, обнимавших его за ребра, ощущались, как дыра на месте выбитого зуба, которую хочется все время трогать языком.

Конечно, огорчаться было глупо и эгоистично — три десятка тальмирийских рыцарей защитят Жанну куда лучше, чем четыре с половиной человека (считать себя полноценным воином в отряде, несмотря на убийство дозорного возле потерны, было чересчур самонадеянно, Грейг это понимал). Но ему все равно было досадно, и еще сильнее его злило то, что Жанну теперь постоянно окружали тальмирийцы, и она почти все свое время разговаривала только с ними. Даже Ульрик с Моллой, не говоря уже о Грейге, теперь оказались в стороне — от Жанны их теперь все время отделяло несколько всадников из Тельмара, и казалось, что Жанна совсем забыла пережитые совместно трудности. Когда Грейг попробовал сказать об этом Алессандро, который в подобном деле был куда более подходящим собеседником, чем Риу, Молла только качнул головой :

— Ты ничего не понимаешь. Жанна поступает правильно. Они должны почувствовать, что она — их королева. Что беседы с ними для нее важнее, чем любой из алезийцев.

— Да; вот только вы не алезиец.

— Для них — все равно что алезиец. Я уехал из Тельмара много лет назад. А твой отец, сир Ульрик — вообще чужак.

— Чужак, который спас ей жизнь!.. — напомнил Грейг.

— Вне всякого сомнения. Не беспокойся, Жанна никогда об этом не забудет. Мессир Ульрик займет свое место среди ее приближенных, и мы с тобой тоже. Но сейчас она должна им показать, что она — тальмирийка, и судьба Тельмара занимает ее больше, чем все остальное. Королева Бьянка бы сейчас гордилась ей. И вот ещё что, Грейг… Я наблюдал за вами, пока мы пересекали Аламат. Я давно уже замечал, что у вас с Жанной есть какие-то свои секреты. Я не думаю, что твой отец или Ее величество правильно понимали суть и смысл ваших вечных переглядываний и улыбок. Но, поскольку королева одобряла то, что вы общаетесь, танцуете или читаете вместе с наследницей, и поскольку у принцессы в Ньевре в последнее время оставалось не так много тех, кому она могла бы доверять, я ничего не говорил. Но сейчас я должен тебя предостеречь. Не забывай, что Жанна — не твоя подруга. Она — твоя королева.

— Думаете, я не понимаю?.. — удивился Грейг. После того, как отравили Бьянку... и после того, как он убил того дозорного — чего тут еще можно было не понять?

— Думаю, что не понимаешь. Ты даже сейчас видишь в ней девочку, с которой ты мог переглядываться и шептаться за спиной у старших. Но теперь все изменилось. И, если ты хочешь оставаться рядом с ней, то постарайся уяснить, ради чего люди вроде тебя или меня находятся рядом с кем-нибудь вроде Бьянки или Жанны. Не затем, чтобы любить их, восхищаться ими или быть им другом, а затем, чтобы служить им, ничего от них не требовать и выполнять приказы.

— Мой отец был другом короля Людовика, — возразил Грейг.

Молла беззвучно рассмеялся.

— А-а, дружба с королями… Это тоже форма службы, Риу. Короли и королевы — тоже люди, так что ничто человеческое им не чуждо. Им нужны доверенные люди, собеседники, те, кто им симпатичен и кого им хочется считать друзьями. Но это не дружба. Это должность, и притом — одна из самых сложных при дворе. Если твой друг говорит — «поедем на охоту», ты можешь ответить — знаешь, у меня другие планы. Королю ты говоришь — «отличная идея, сир!». Если твой друг не обращает на тебя внимания и разговаривает с кем-нибудь другим, ты вправе его ревновать и вполне можешь высказать свои претензии ему в лицо. Королей не ревнуют, не требуют их внимания, не беспокоят жалобами и упреками. А когда им что-то понадобится, и они внезапно вспомнят о тебе — ты должен вести себя так, чтобы им в голову не приходило, что ты был обижен или огорчен их невниманием. Вот что такое дружба с королем. Спроси у своего отца, если ты мне не веришь. Покойный король Людовик был очень мягким человеком. При его недуге и такой огромной власти легче легкого было бы стать капризным и обидчивым, но он, должно быть, в самом деле был почти святым. Но это ничего не значит. Мессир Риу всегда был прежде всего его подданным. Нет, даже так — он никогда не был его подданным больше, чем в тех случаях, когда король общался с ним, как друг. Так что подумай дважды, хочешь ли ты добиваться дружбы Жанны, или проще и разумнее остаться просто одним из ее слуг.

Грейг счёл разумным притвориться, что он впечатлен словами Моллы, и изобразил глубокую задумчивость. Так было куда безопаснее. Начни он возражать, его наставник вполне мог бы посчитать необходимым поговорить с Ульриком о том, что он сказал по поводу их «вечных переглядываний» при дворе, и Грейг ничуть не сомневался в том, что видеться или общаться с Жанной ему после этого стало бы значительно сложнее. А Грейг надеялся, что на новом месте они смогут продолжать свою тайную дружбу точно так же, как и в Ньевре.

Молла был, скорее всего, прав, когда он говорил о дружбе Ульрика с Людовиком. Но Жанна была непохожа ни на своего отца, ни вообще ни на кого из остальных людей. Королева она или нет, но она ненавидела всякую фальшь — должно быть, потому, что от наследницы престола и от девушки притворства требовалось слишком много, и горячая натура Жанны восставала против этой бесконечной лжи. Грейг был уверен, что Жанне не нужен человек, который в ответ на предложение что-нибудь сделать будет говорить — «отличная идея, моя королева!». Ей будет куда приятнее услышать — «не хочу», «у меня свои планы», или даже «мне это совсем не нравится, мне скучно заниматься тем или другим».

А в остальном — что ж, в словах Моллы были и разумные идеи. Обижаться или ревновать таких, как Жанна, к их подданным или к их государственным делам — действительно бессмысленно. И сейчас Жанне в самом деле следовало постараться заслужить доверие людей, которым совсем скоро нужно будет взяться за оружие, чтобы сражаться за ее права на трон Алезии. Так что придется просто подождать, пока у нее не найдется время на старых друзей.

Столица Тельмара после Ньевра показалась Грейгу несколько провинциальной — дома здесь были куда более старыми, а жизнь — гораздо менее комфортной и изысканной. Но он все равно был ужасно рад, что они, наконец, добрались до столицы и могут чувствовать себя хотя бы в относительной безопасности.

Наместником в Рессосе был кузен Бьянки, то есть человек, который приходился Жанне дядей — точно так же, как Франциск. Но в остальном отличие герцога Сезара от регента было разительным. Франциск всегда обращался с племянницей с подчеркнутым — и оскорбительным, по мнению самого Грейга — снисхождением. Он соблюдал придворный церемониал, но всегда придавал тем знакам уважения, которые он должен был оказывать племяннице, оттенок шутливой снисходительности, как взрослый мужчина, который на празднике решил потанцевать с маленькой девочкой, которую не пригласил никто из сверстников.

Герцог Сезар повел себя совсем иначе. Хотя по возрасту кузен покойной королевы был по меньшей мере лет на десять старше Бьянки, и последний раз видел свою двоюродную племянницу давным-давно, в ее четырехлетнем возрасте, но встретил он ее, как королеву — вышел ей навстречу из дворца, оставив людей из своей охраны позади, и с обнаженной головой подошел к Жанне, чтобы помочь ей спуститься с лошади, а потом, опустившись на одно колено, поцеловал племяннице руку. Грейг кожей чувствовал, что Жанне, помнившей своего дядю с того времени, когда она была маленькой девочкой, неловко видеть этого немолодого мужичину на коленях, но придворное воспитание помогло ей держаться с достоинством и безупречно сыграть свою роль для всех столпившихся у дворца тальмирийцев.

Грейг обнаружил, что Молла был совершенно прав, когда сказал, что Жанна не забудет, кто спасал ей жизнь. На королевский совет, где, кроме герцога Сезара, присутствовали лишь самые высокопоставленные из тальмирийцев, попал не только Ульрик, но даже сам Грейг, и взрослые сановники с переливавшимися самоцветами и золотом цепями с удивлением поглядывали на мальчишку, которому ни по возрасту, ни по скромному званию оруженосца, вроде бы не полагалось находиться в этом зале. Не хватало здесь разве что Моллы, но привести на совет внука торговца мидиями, чью семью хорошо знали в Рессосе, было слишком скандально, а сам Алессандро презирал политику и всегда всеми средствами давал понять, что он считает себя исключительно телохранителем и слугой Жанны.

Участники совещания сразу же решили, что первым по важности делом — даже более безотлагательным, чем подготовка горных крепостей к войне с Алезией — является создание и публикация манифеста, который опровергнет выдвинутые против Бьянки обвинения и оповестит всех подданных Жанны — и в Тельмаре, и в Алезии — что ее мать была отравлена Франциском.

Требовалось объяснить, что фальшивая исповедь, якобы принесенная Гвидо Пеллерини, была частью заговора, с помощью которого Франциск решил захватить трон, и что сам Пеллерини тоже был убит ради того, чтобы приписать ему лживые признания и опорочить королеву. Дальше регента следовало обвинить в узурпации престола, нарушении вассальных клятв и государственной измене, а Жанну провозгласить законной королевой. Разногласий по поводу содержания манифеста ни у кого не было, сомнения возникли исключительно в вопросе о том, кто именно должен был написать — от лица Жанны — этот текст. Но Жанна удивила и Сезара, и его придворных, решительно заявив — «Я напишу сама».

— После тех писем, которые вы писали мне из Ньевра, моя леди, я ничуть не сомневаюсь, что вы в состоянии составить такой манифест, — сказал Сезар. — Даже в том возрасте, когда дети обычно еще не способны внятно изложить какую-нибудь мысль, вы писали прекрасно. Иногда я даже думал — уж не пишет ли моя сестра за вас, надеясь меня впечатлить?.. А в последние годы переписка с вами стала для меня — надеюсь, Бьянка не обиделась бы на меня, если бы слышала меня сейчас, — даже более содержательной и интересной, чем переписка с вашей матерью. Но в данном случае речь все-таки не о личном письме, а об официальном документе, который все дипломаты перешлют своим дворам, и от которого будет зависеть, на чью сторону в этом конфликте станут князья церкви. Так что, полагаю, составление этого текста следует доверить опытным юристам.

— Это верно, дядя, — скромно согласилась Жанна. Но Грейг видел, что лицо у нее побледнело, а пальцы сжимают край стола, и чувствовал, что Жанна не просто взволнована — она напряжена, как взведенная тетива. — Ваши юристы, несомненно, должны будут просмотреть готовый текст. Но суть не в этом. Может, мне и не хватает опыта в таких делах, но, насколько я знаю, подобные тексты начинают так — «Я, Жанна, милостью Создателя, дочь Бьянки и Людовика, королева Тельмара…» — что-то в этом роде, верно?..

— Да, примерно так, — кивнул Сезар.

— Вот именно поэтому я и считаю, что писать подобный текст следует мне. Это я, Жанна, хочу рассказать людям о том, что негодяй и узурпатор убил мою мать и только чудом не сумел схватить меня саму. Это я, Жанна, прошу их пожертвовать своим спокойствием и безопасностью и взяться за оружие — не только ради моих прав, но ради справедливости. Ради того, чтобы не оставлять свою судьбу в руках убийцы и лжеца. Моя… — Жанна сглотнула. — Моя мать, ваша сестра, всегда говорила, что каждый текст, хороший он или плохой, имеет свой, особый голос, свою интонацию, и слова человека так же узнаваемы, как его почерк. И если это на самом деле так, то текст, который кто-нибудь другой напишет от моего лица, будет звучать фальшиво. Люди сами не поймут, почему он не убеждает их или не трогает, но на самом-то деле они не поверят ему просто потому, что посторонний человек, мужчина и законник, не может стать мной и написать о том, что я пережила и чего я хочу, вместо меня. Я должна написать сама. Вы сами знаете, что моя мать на моем месте поступила бы так же.

Сезар отвел глаза, и Грейгу показалось, что упоминание о Бьянке и явное горе Жанны причинили ему боль. Что ж, их потеря была еще чересчур свежа, а ведь у них не было даже времени, чтобы оплакивать свою утрату…

— Да, я думаю, вы правы, моя леди. Ваша мать бы поступила так же, — согласился он, не поднимая глаз. — Пишите сами.

Грейг, если бы ему пришлось писать подобный текст, наверняка промучился бы больше суток, но ему, в отличие от Жанны, не приходилось вести постоянной переписки с множеством самых разных людей, и год за годом приучаться красочно и точно описывать то, что происходит при дворе. Черновой текст был готов к вечеру, и вызванные Сезаром законники, уже собравшиеся во дворце, приступили к изучению наброска манифеста.

Жанна, утомленная работой над письмом, осталась в своих покоях, и Ульрик сказал, что Грейгу тоже следует идти к себе. Его присутствие на заседании совета уже достаточно эпатировало двор. На совещании юристов ему точно делать нечего. Грейг едва не спросил, а что там собирается делать сам Ульрик, который в юриспруденции и дипломатии разбирался даже меньше Грейга — тот хотя бы успел кое-чего нахвататься по верхам во время своей службы Бьянке, а Ульрик был в этих вопросах круглым и законченным невежей. Но, хоть они вместе пережили несколько опасных приключений, и Ульрик иногда разговаривал с ним, как с кем-нибудь из своих товарищей из лагеря, Риу все-таки был его отцом и сюзереном, и Грейг счел за лучшее не фамильярничать, а просто пойти спать — тем более, что глаза у него действительно слипались, и, вздумай он в самом деле слушать болтовню юристов, которые станут обсуждать разные скучные и утомительные тонкости, он точно очень скоро стал бы клевать носом.

Всю суть пропущенного им совета Грейг в конце концов извлек из разговора одного из тальмирийцев с Ульриком, услышанного им на следующий день.

— …все-таки это слишком резко, — говорил тот тальмириец, когда Грейг, разыскивавший регента, подошел ближе. — Людей может отпугнуть такая… м-мм… бескомпромиссность. Особенно, когда она исходит от столь юной девушки. Мне кажется, еще не поздно кое-что подправить.

— Нет, — резко перебил Ульрик. — Герцог Сезар прав. Жанна — не маленькая девочка, которая просит о помощи. Она королева. Такой ее и должны видеть.

Грейг, которого никто из спорщиков не видел — и чье мнение никто не спрашивал — кивнул, поддерживая Ульрика. Просто для самого себя.

 

Той весной Грейг впервые поучаствовал в сражении, точнее — сразу в нескольких сражениях.

Ульрик, похоже, посчитал, что Грейг стал достаточно взрослым, чтобы всюду следовать за ним, и теперь Грейг, наконец, стал его оруженосцем не формально, а на деле. Ульрик во главе отряда тальмирийцев защищал горные проходы через Аламат, и Грейг провел весну, а вслед за ней и лето, разъезжая вслед за Риу вдоль линии приграничных крепостей. Было несколько стычек с алезийцами, Грейг участвовал в схватках шесть или семь раз, но, поскольку на этот раз в этих боях участвовало множество людей, и вокруг всегда царил страшный хаос, Грейг не мог уверенно сказать, прикончил ли он еще кого-нибудь из своих противников, или же только ранил.

Бывший регент объявил себя законным наследником короля Людовика, умершего бездетным, и короновался в Ньевре под именем Франциска Первого. Быть может, он надеялся, что, раз уж он упустил Жанну, и она смогла найти убежище в Тельмаре, то Тельмар теперь отложится от остальной Алезии, как было раньше, до свадьбы Людовика и Бьянки, а сам Франциск сможет, пожертвовав меньшим, сохранить все остальное и единолично править остальной страной. Но он ошибся. Жанна не намерена была уступать ему трон отца. В Тельмаре ждали полномасштабного вторжения, поскольку тальмирийцы отказались признавать права Франциска на престол Алезии, однако тогда, в то лето, узурпатор не смог начать настоящую войну против племянницы. Бросить все королевские войска против Тельмара оказалось невозможно — они были нужны узурпатору внутри страны.

Манифест Жанны сыграл свою роль, и во многих провинциях Алезии в то лето было очень неспокойно.

Грейг, наконец, понял, почему Ульрик не захотел отвезти Жанну в Фэрракс. Его мать, бабушка Грейга, сразу после их побега присягнула регенту, боясь лишиться всех своих владений за "измену" сына. В замке Риу разместили королевский гарнизон. Но, несмотря на присутствие солдат, весь Фэрракс полыхал, как головня. Сторонники Жанны ушли в леса и постоянно нападали на солдат Франциска на дорогах, перехватывали их обозы с продовольствием и легко уходили от карательных отрядов, потому что знали эту местность куда лучше, чем солдаты из столицы. В окрестностях замка Риу предводителем повстанцев стал человек, про которого говорили, что он получает указания непосредственно от лорда Риу из Тельмара, и имя Черного Сайма теперь стало куда более известно, чем даже в те времена, когда он был оруженосцем лорда Грегора.

— О матери с сестрой не беспокойся, — сказал Грейгу Ульрик, когда сообщал ему эти новости. — Хелен и Лорел в безопасности, Саймон об этом позаботился. Но писать им нельзя — это может привлечь ненужное внимание. А вот с Саймом связь есть. Хочешь передать весточку отцу?.. Я думаю, он будет рад.

Грейг тогда смог только кивнуть, поскольку горло сжало странным спазмом. Ночью, у костра, он сочинял послание для Саймона, пока не прогорели все двора, и на листке бумаги, разложенном Грейгом на своей походной сумке, не стало нельзя разобрать нацарапанных им слов. При мысли, что отец оставил маму с Лорел и отправился сражаться с узурпатором, Грейг чувствовал глубокое волнение. Он понимал, что Сайм, который считал войну мерзким делом и хотел никогда в жизни больше не брать в руки оружия, сражался не только за Жанну и за сира Ульрика, но и — в гораздо большей мере — за него. За то, чтобы войска Франциска, захватив Тельмар, не вздернули бы Грейга, как изменника.

Грейг ломал голову, как дать отцу понять, что он знает, что Сайм никогда бы не оставил Лорел с мамой ни в каком «надежном месте», если бы не хотел защитить его и не считал, что Грейг сейчас находится в бОльшей опасности, чем его дочь или жена. Как написать, что со дня их первой встречи Сайм был для него самым надежным человеком среди всех, кого он знал? Жанна, вне всякого сомнения, легко справилась бы с такой задачей. Выразить любые чувства или мысли на письме для нее было не сложнее, чем сказать о чем-то вслух. Но Грейг, берясь за грифельную доску или за перо, всегда испытывал странную скованность. Слова, которые в итоге все-таки ложились на бумагу, казались ему одеревеневшими, как труп — бледная тень того, что он действительно хотел сказать.

Наутро Грейг все же сумел, хоть и коряво, выразить в своей записке Сайму то, что успел перечувствовать и передумать накануне ночью у костра. Он очень надеялся, что Ульрику достанет скромности и выдержки на то, чтобы не прочитать, что именно Грейг пишет своему второму — а точнее, первому — отцу. Риу вроде не ревновал его к Черному Сайму, и даже как ни в чем ни бывало назвал того отцом Грейга, предлагая своему оруженосцу написать это письмо. Но с Ульриком никогда нельзя было быть вполне уверенным насчет того, что его задевает, а что нет.

 

К началу ноября все горные проходы завалило снегом, так что о солдатах узурпатора можно было больше не беспокоиться — во всяком случае, до наступления весны. Вернувшись в Рессос вместе с Ульриком, Грейг поразился произошедшим переменам. Он знал, что вытянулся за последние несколько месяцев, поскольку теперь ему уже не надо было всякий раз задирать голову, чтобы разговаривать с Риу. Но реальные масштабы этой перемены стали очевидны только в тот момент, когда он в первый раз за эти месяцы увидел Жанну — внезапно и обескураживающе миниатюрную в своем туго зашнурованном корсете. Встань королева с полукруглого резного кресла, на котором Жанна сидела при появлении Ульрика с Грейгом, ее макушка с уложенной короной и перевитой золотыми нитями косой теперь бы оказалась где-то на уровне его ключицы. И вся она казалась странно хрупкой — плечи у нее теперь были почти в два раза уже, чем у Грейга, и ему подумалось, что постоянно сравнивать себя только с рослым и сильным Ульриком было большой ошибкой — стоило хотя бы иногда смотреть и на других людей.

Увидев Жанну, почти в точности такую же, как год назад, Грейг вообще почувствовал себя каким-то одичавшим — с обветренной, огрубевшей кожей, покрытой крестьянским загаром, с несуразно крупными руками и ногами, с хриплым, непривычным голосом, который иногда проседал до глубоких нот, а иногда сипел, как будто Грейгу не хватало воздуха. Грейг испугался, что Жанна будет над ним смеяться — и, действительно, при виде Грейга брови Жанны поползли на лоб.

Грейгу страшно было подумать о грядущем откровенном разговоре с Жанной, но он понимал, что этого не избежать. Тайная дружба, которую они начали при дворе Бьянки в Ньевре, продолжилась в Рессосе, и даже то, что Жанну теперь полагалось называть «Ее величество», не слишком сильно отразилось на манере их общения. Разве что изворачиваться и хитрить им теперь приходилось даже больше, чем в то время, когда за принцессой Жанной надзирала дюжина придворных дам.

Следуя примеру своей матери, Жанна усвоила привычку часто выезжать из города верхом, все время приглашая на эти прогулки разных спутников, чтобы никто из приближенных к ней людей не чувствовал себя обиженным. Иногда она чинно прогуливалась в обществе герцога Сезара или кого-нибудь из знатных тальмирийцев, иногда лихо скакала вместе с Ульриком, а иногда звала с собой кого-то из своих кузенов, младших детей герцога Сезара. Для таких прогулок Грейг выглядел более приличным спутником, чем взрослый рыцарь вроде Ульрика или мужчина вроде Алессандро Моллы, который бы слишком сильно выбивался из все остальной компании. И вот тут-то, когда девятилетний Себастьян, раздувшись от сознания собственной важности, подсаживал на лошадь свою двенадцатилетнюю сестру Катрин, Ее величеству было очень удобно перекинуться с Грейгом несколькими словами. Да и во время прогулки можно было без труда вовлечь детей Сезара в какое-нибудь глупое состязание вроде скачек на скорость или даже игры в прятки, и воспользоваться всей этой неразберихой, чтобы улучить минутку и свободно побеседовать без посторонних глаз.

Во время одной из таких прогулок Грейг, наконец, получил возможность задать Жанне тот вопрос, который не давал ему покоя после возвращения из лагеря.

-…Я что, действительно так жутко выгляжу? — спросил он у нее. — С тех пор, как я вернулся, ты все время смотришь на меня так, как будто бы у меня вырос лишний нос.

— Нос?.. — Жанна покосилась на него. — О Боже, Грейг… Почему сразу нос?

— А что со мной не так? — с досадой спросил Грейг. — Я знаю, я стал выше — ну так ты и раньше могла бы предположить, что, раз я так похож на сира Ульрика, то со временем стану таким же высоким, как и он. Значит, дело не в этом.

Жанна, ничего не отвечая, взмахнула хлыстом над крупом у своей кобылы, и та рванула вперед, оставив Грейга недоумевать и злиться позади. На Жанну временами находило настроение повредничать и подразнить его, но он не помнил, чтобы она раньше просто игнорировала бы его или отказывалась разговаривать.

Может быть, она хочет показать ему, что она — королева, и что его фамильярность и неделикатные манеры начали ее стеснять? Да нет, не может быть! Жанна не относилась к числу тех людей, которые страдают, не имея твердости сказать о том, что им что-то не нравится. Если бы она в самом деле думала, что Грейгу следует оставить детскую прямолинейность в прошлом и не забываться — то она бы так ему и заявила. И, при всей обиде, которую он бы ощутил в этот момент, Грейг бы сумел ее понять. В то время, как сейчас он вообще ее не понимал.

Жанна, которая все время подгоняла свою лошадь, как будто хотела обогнать своих попутчиков и заставить их погоняться за собой, внезапно глухо вскрикнула, и Грейг увидел, что ее кобыла, свернув с той тропинки, по которой они чаще всего объезжали городские стены, дикими скачками помчалась через поле напрямик. Себастьян и его сестра закричали от страха, осознав, что лошадь королевы понесла. Грейг крикнул им, чтобы они не съезжали с дороги, подобрал поводья и помчался следом за Жанной. Пара тальмирийских солдат, которые всегда следовали за ними на некотором отдалении, направила своих коней следом за ним, еще несколько остались с Катрин и Себастьяном.

Конь, которого Грейгу подарил Ульрик, был гораздо лучше лошадей сопровождавших их солдат, и, как бы быстро ни скакала обезумевшая лошадь Жанны, Грейг очень надеялся, что он нагонит ее раньше, чем с Ее величеством случится какое-то несчастье. Правда, Жанна была замечательной наездницей, и лошадей она любила так же сильно, как и ее мать. Трудно было представить, что должно было случиться, чтобы кобыла Ее величества внезапно так взбесилась, чтобы совершенно перестать слушаться всадницу… и почему Жанна, умевшая находить подход даже к самым капризным и зловредным лошадям, до сих пор не сумела ее успокоить...

Доскакав до опушки окружающего Рессос леса, лошадь Жанны махом перескочила через ручей, и Грейг увидел, как королева, не удержавшись на спине у лошади, падает вниз, прямо в овраг. Закричав от ужаса, Грейг подхлестнул коня, в мгновение ока долетел до леса, спешился и, не пытаясь отыскать места для спуска, съехал по глинистому откосу вниз — к упавшей Жанне.

Королева была вымокшей и грязной, как обычная девчонка из деревни. Темный бархатный костюм пажа, который Жанна всегда надевала для езды верхом, был весь измазан глиной, берет со сломанным пером валялся посреди ручья. Ее величество опиралась спиной на край оврага, поджав ноги под себя и не делая никаких попыток встать, как будто бы ей было слишком больно, чтобы двигаться.

— Вы целы?.. — испуганно спросил Грейг, падая на колени рядом с Жанной. Она посмотрела на него, и Грейг увидел, как на забрызганной грязью щеке внезапно проступила ямочка. Он еще пытался понять, что ее так развеселило, когда Жанна неожиданно и сильно обхватила его рукой за шею, притянув к себе, и он почувствовал, как ее губы — все еще холодные и влажные после падения в ручей — прижались к его рту. Но прежде, чем Грейг успел осознать, что он целуется — впервые в жизни, и вдобавок с королевой — губы Жанны уже оторвались от его губ, скользнули по щеке и на мгновение прижались к его уху.

— У тебя нет второго носа, Грейг, — шепнула Жанна так серьезно, как будто он действительно нуждался в этом заверении. А потом, слегка отодвинувшись, сказала — Поднимай меня. Все должны думать, что ты здесь, чтобы помочь…

Грейг не мог отделаться от мысли, что все каким-то образом узнают, что Ее величество подстроила свое падение нарочно, но никто, по-видимому, не о чем не догадался.

Грейгу до сих пор казалось, что все те места, к которым прикасались губы Жанны, хранят след ее прикосновения, и, оставаясь в одиночестве, он то и дело прикасался то к своим губам, то к скуле, то к мочке правого уха, как будто хотел убедиться в том, что это — просто обман чувств, и что в реальности никаких видимых следов от поцелуев Жанны не осталось. Грейг гадал, захочет ли Жанна поцеловать его еще раз, если они с ней снова окажутся наедине, и его лихорадило от таких мыслей. Но в реальности, конечно, было очень мало шансов, что они опять смогут увидеться без посторонних глаз. Они и при свидетелях-то виделись не слишком часто, и почти всегда, когда Грейг видел Жанну, она разговаривала с кем-нибудь другим, а все, что доставалось Грейгу — это только мимолетный взгляд, значение которого трудно было понять. Воспитанная при дворе, Жанне прекрасно умела владеть своим лицом, и догадаться, о чем она думает, было не так-то просто. Мечтала она о новой встрече или же, наоборот, жалела о своей неосторожности — ответить на такой вопрос не смог бы даже куда более опытный в таких делах человек, чем Грейг.

Спустя неделю после эпизода на прогулке Грейг проводил утро на вершине башни, где располагалась личная библиотека герцога Сезара. По меркам такого провинциального и старомодного строения, как королевский замок в Рессосе, который был именно замком, с узкими бойницами и толстой, грубой кладкой стен, а не полным роскошных фресок и скульптур дворцом, как в Ньевре, местная библиотека выглядела впечатляюще — все три внутренних этажа восьмиугольной башни были заставлены высокими полками и стеллажами с книгами, и для того, чтобы добраться до самых высоких полок, требовалось встать на деревянную скамеечку.

Герцог Сезар, как и его сестра, очень трепетно относился к книгам, и поэтому платил втридорога за то, чтобы достать самые свежие или редкие рукописи. Глядя на эту библиотеку и на то, как Себастьян с Катриной вечно роются в пыльных томах и старых картах, Грейг без труда представлял, как в этих книгах когда-то копалась Бьянка. Наверное, мать Жанны, как и двенадцатилетняя Катрин, тоже была способна усесться с какой-то книгой на приступку, с помощью которой полагалось снимать книги с верхних полок, а потом так зачитаться, чтобы совершенно позабыть о времени. И рядом с ней в то время, вероятно, был кто-нибудь из ее кузенов — но только, конечно, не Сезар, который в это время был уже взрослым мужчиной, и который, хотя он и получил прекрасное образование, в двадцать два года наверняка больше интересовался дипломатией, охотой и войной, чем книгами.

Большая часть пажей, оруженосцев и прислуги в замке не имели права заходить в герцогскую библиотеку, но для сына Риу, чьим образованием когда-то интересовалась сама королева Бьянка, согласились сделать исключение. Формально Грейг мог посещать библиотеку для того, чтобы, если его сюзерену понадобятся какие-нибудь карты, хартии законов или же трактаты по геральдике, Грейг мог найти и принести ему необходимый том. Но в реальности никто не пытался проверять, чем он тут занимается, и Грейг иногда проводил в башне по несколько часов, пристроившись в оконной нише с какой-нибудь книгой.

В этот раз он взял книгу, автор которой рассказывал о своем путешествии на Острова. Грейг уже собирался унести свою добычу из узкого, неудобного простенка к полюбившейся ему оконной нише, где зимой, конечно, было холодно, но зато было больше света и удобнее было читать — но на глаза ему попался странный том, похожий даже не на книгу, а на толстый кожаный бювар, заполненный склеенными в тетради желтоватыми листами.

Грейг поставил книгу, которую он держал в руках, назад на полку, вытащил бювар и осторожно раскрыл его. Тонкие, сделанные из какой-то необыкновенно хрупкой и даже слегка прозрачной на просвет бумаги, покрывали мелкие, как муравьиные следы, коричневые строчки, но, помимо текста, на этих листах было и множество рисунков — не гравюр, а именно рисунков, сделанных пером. Катапульты, вставшие на дыбы лошади, планы каких-то укреплений… Грейг рассчитывал, что, открыв кожаный бювар, прочтет название, но, видимо, одна, а может быть, и несколько первых «тетрадей» было вынуто, поскольку текст на первой же странице начинался с середины.

Грейг так увлекся, разглядывая странную рукопись, что даже не заметил, как кто-то протиснулся в простенок между стеллажей и подошел к нему.

— Что тут у тебя?.. — спросил знакомый голос, и Грейг, думавший, что он наверняка ослышался, повернул голову — и обнаружил Жанну, которая с любопытством смотрела на бювар, который он держал в руках. Сердце у Грейга гулко екнуло — но Жанна, судя по всему, не находила в этой ситуации ничего необычного, и Грейг заставил себя успокоиться. В конце концов, в Ньевре они не раз вместе рассматривали книги, а порой даже читали одну книгу на двоих, склонившись над одной страницей и едва не сталкиваясь лбами. И если даже при виде Жанны ему показалось, что вся кровь у него сейчас закипит, а сердце просто сварится в груди — это еще не повод не ответить на простой вопрос.

— Не знаю… Тут недостает первых листов. Может быть, ты мне скажешь, что это за книга? — притворяясь беззаботным, спросил Грейг — и развернулся так, чтобы ей было лучше видно листы у него в руках.

Жанна взглянула на рисунок человека с львиной головой — и голос у нее внезапно дрогнул.

— Знаешь… мне кажется, это Готфрид Даррэ. Ну точно! Это его «Хроники Священных войн»!.. — Глаза у Жанны вспыхнули жадным огнем. — Где ты ее нашел? Я вообще не знала, что у дяди есть такая рукопись! Дай посмотреть.

— Что значит «посмотреть»?.. — предусмотрительно уточнил Грейг, делая шаг назад и прижав том к груди. Теперь, когда он осознал, что он случайно нашел что-то очень редкое и ценное, разбуженное Жанной любопытство перевесило даже волнение от ее близости. — Ты же не собираешься ее забрать?

— Хорошая идея! — согласилась Жанна, как будто такая мысль только сейчас пришла ей в голову. — Да, думаю, я ее заберу. Мне как раз совершенно нечего читать.

— А я, значит, должен тебе ее отдать? С чего бы вдруг? — с сарказмом спросил Грейг.

— Сразу по двум причинам, — не смутилась Жанна. — Во-первых, я дама. Во-вторых, я — твоя королева, так что ты должен мне подчиняться.

Аргументы были вескими, но Грейг быстро нашелся :

— Не могу. Эту книгу спрашивал сир Ульрик, а ему я тоже должен подчиняться. И к тому же — он приказал первым…

Жанна на секунду растерялась, но потом со смехом ухватилась за бювар, который Грейг все еще прижимал к груди.

— Да ты только что это выдумал!.. До моего прихода ты даже не знал, что ты нашел. Ну и потом — когда ты вообще в последний раз видел мессира Риу с книгой?..

— Если он мало читает, то это только потому, что он слишком занят на службе Вашему величеству, — вступился за своего сюзерена Грейг.

— Вот именно! Так что Даррэ ему совсем не нужен, а ты просто врешь. Отдай! — Жанна придвинулась к нему почти вплотную, пытаясь силой разогнуть пальцы Грейга, но руки у него теперь были значительно сильнее, чем у нее, так что получалось у Ее величества из рук вон плохо. Они, смеясь, толкались среди узких полок, когда свет, падавший из проема между стеллажей, внезапно заслонила чья-то тень.

Грейг поднял голову, увидел своего отца и Алессандро Молла, и почувствовал, что его сердце рухнуло куда-то вниз, на уровень окружавшего башню крепостного рва.

«Попались!..» — промелькнуло в голове.

— Я же сказал, что они оба здесь, — заметил Молла, небрежно опирающийся плечом на полку. Стоявший с ним рядом Ульрик смотрел на своего сына так, как будто он застал их с Жанной не в библиотеке, а на сеновале. Впрочем, когда Грейг попробовал представить, как они сейчас смотрятся со стороны — буквально вцепившиеся друг в друга, раскрасневшиеся и с растрепанными волосами — он признал, что выглядит это, как минимум, двусмысленно.

— Выйди оттуда, — резко сказал Ульрик Грейгу, явно подразумевая узкий промежуток между полками.

Грейг уже собирался выполнить приказ, но Жанна удержала его за рукав, и, подняв взгляд на Алессандро с Ульриком, звенящим голосом сказала :

— Я вам не мешаю, господа?.. У меня сложилось впечатление, что вы меня не заметили.

Сир Ульрик осознал, что допустил промашку, и почтительно наклонил голову.

— Ваше величество… Простите, я был слишком сильно удивлен, чтобы приветствовать вас, как положено. Если позволите, я заберу своего сына. Мне необходимо с ним поговорить.

— А мне необходимо поговорить с вами — и как раз о вашем сыне, — заявила Жанна. И, прежде чем Ульрик смог прийти в себя, она сказала — Думаю, что вы хотите отослать его из Рессоса. Не знаю точно, как вы собирались объяснить его отъезд — но это и не важно. Грейг был моим другом еще с тех времен, когда он служил моей матери, и я решила, что мне стоит прямо сказать вам, что я желаю видеть его при дворе, и я настаиваю, чтобы он остался здесь.

Ульрик растерянно нахмурился.

— Миледи…

— «Ваше величество», — с нажимом повторила Жанна.

Повисла томительная пауза. Ульрик и Жанна мерили друг друга взглядами. Грейг готов был покляться, что Ульрик хотел сказать — «Миледи, это невозможно». Но королям не говорят, что выполнить какую-то их просьбу «невозможно», потому что просьба короля — это уже приказ.

В принципе, Ульрик мог бы изложить свои мотивы герцогу Сезару, и наверняка бы получил от герцога «добро» на то, чтобы — в этом конкретном случае — не следовать распоряжениям Ее величества. Но Ульрик достаточно хорошо знал Жанну, чтобы понимать, что, если он сейчас сделает вид, что это — просто детские капризы, и отошлет Грейга из Рессоса вопреки ее воле, то Жанна никогда этого не простит и никогда больше не будет ему доверять. А Жанна не всегда будет пятнадцатилетней девочкой, зависящей от воли остальной семьи. Конечно, она бы не стала мстить за старую обиду человеку, который сражался за нее и спас ей жизнь. Но на то, чтобы быть для Жанны самым близким и самым доверенным лицом, каким он был для короля Людовика и ее матери, Ульрик мог не рассчитывать.

Грейгу сделалось жутко от того, что Ульрик оказался приперт к стенке, и произошло это из-за него. Но вместе с тем он ощутил гордость за Жанну. Когда-то, несколько лет назад, ей было наплевать, что Грейг подумает о ее «неприличной» откровенности. А сейчас ей было плевать, что подумают о ее настойчивости Ульрик с Алессандро.

Молла с Риу, разумеется, не станут болтать о том, что видели, направо и налево — их цель, напротив, состояла в том, чтобы уберечь ее репутацию от сплетен. Но ведь про себя они наверняка решат, что они были правы в своих подозрениях, и что Ее величество неравнодушна к Грейгу. Так что они станут обсуждать это между собой, а может быть, даже сочтут необходимым предупредить герцога Сезара и его жену… которые, конечно же, будут жутко расстроены и просто ошарашены из-за того, что их племянница, пренебрегая своим королевским долгом и своим женским достоинством, тайно встречается с мальчишкой вроде Грейга. Так что кто-то другой на месте Жанны попытался бы сделать вид, что Грейг для нее ничего не значит.

Но только не Жанна! Жанна подняла перчатку и дала понять, что она готова бороться за них обоих — за себя и Грейга, который бороться, в его положении, не мог никак.

И, встретив прямой и яростный взгляд Жанны, Ульрик отступил.

— Ваше величество, если вы этого хотите — то мой сын, конечно же, останется. Но вы же понимаете, что тайно встречаться с Грейгом так, как вы сегодня — это совершенно недопустимо. Это нужно прекратить.

Грейг открыл рот, чтобы сказать, что они с Жанной вовсе не встречались тайно, а столкнулись здесь, в библиотеке, по чистой случайности — что, между прочим, было сущей правдой, — но Жанна, в отличие от Грейга, не собиралась оправдываться или защищаться. Она развивала наступление, как полководец, уже смявший первые ряды противника и не намеренный ослаблять натиск до тех пор, пока враги не обратятся в бегство.

— Вы правы, сир, — ответила она. — Мне тоже часто приходило в голову, что разговаривать с Грейгом тайком, урывками, как будто бы мы делаем что-то дурное — большая ошибка. Будет куда лучше, если я стану видеться с вашим сыном так же открыто и свободно, как в то время, когда он служил пажом у моей матери. В то время мы с ним часто находились в одной комнате, вместе читали, танцевали или ездили верхом, и никто не считал это предосудительным. И если нас привыкнут видеть рядом, никому не придет в голову, будто мы прячемся от посторонних глаз и что-нибудь скрываем. Тем более, что скрывать нам нечего… Ни я, ни Грейг не сделали ничего дурного, и вы очень меня обяжете, если не станете ругать Грейга за то, что мы случайно встретились в библиотеке и поспорили из-за книги. Я не знаю, что подумали вы с Моллой, но на деле — вот!.. — Жанна вырвала из рук Грейга объемистый труд Готфрида и протянула кожаный бювар Ульрику с Алессандро. — Эту рукопись нашел Грейг… Но часть страниц отсутствует, и он даже не понял, что это за книга. В Ньевре есть только отрывки из нее, и я всегда хотела прочесть ее целиком. Она ужасно редкая. Это «Хроники Священных войн» Даррэ. Я думаю, что на материке вообще больше нет подобных книг. Готфрид ведь умер на Архипелаге, и все списки его «Хроник», скорее всего, остались у храмовников. Мы с Грейгом спорили о том, кто будет читать ее первым…

Трудно было сказать, поверил ли сир Ульрик в эти объяснения, но после того, как им все-таки удалось увести Грейга из библиотеки, они с Моллой заперлись с ним в комнатах у Риу и устроили Грейгу допрос с пристрастием. Грейг рассудил, что безопаснее всего изобразить полную искренность и признать то, что и без этого уже признала Жанна, и поэтому подробно рассказал им о всех своих встречах и беседах с королевой, умолчав только о поцелуе. Выглядело это все достаточно невинно, и в конце концов, заставив его по три раза повторять одно и то же, чтобы убедиться в том, что он не сочиняет на ходу, Ульрик и Алессандро заметно успокоились. Настолько, что даже перестали разговаривать с Грейгом тоном дознавателей, готовых при малейшем подозрении на ложь вздернуть его на дыбу, и стали вести себя почти как раньше. Но Грейг все равно чувствовал себя так, как будто бы они считают его в чем-то виноватым.

Жанна же, наоборот, явно решила, что терять им уже нечего. Она сдержала свое слово, то есть перестала прятаться, и совершенно откровенно выражала свою дружбу к Грейгу : вызывала его к себе в свободные часы, свободно разговаривала с ним — хоть и в присутствии своих придворных, — и демонстративно скакала бок о бок с ним на верховых прогулках. Грейгу казалось, что он вот-вот оплавится от напряженных, негодующих и любопытных взглядов тальмирийской знати, но Жанна вела себя так, как будто бы не происходит ничего особенного, так что вслух заговорить об этой ситуации было довольно затруднительно.

Все знали, что мать Жанны, королева Бьянка, на протяжении всей своей жизни поддерживала дружбу с множеством людей, не только женщин, но и холостых мужчин, многие из которых не являлись ее родственниками, а многие и вовсе были низкого происхождения. Ее величество свободно принимала у себя поэтов, богословов, инженеров и алхимиков, и король никогда не возражал против того, что Бьянка удостаивает их своего покровительства и дружбы. Правда, от Грейга друзей королевы Бьянки отличало то, что все они были известными людьми, если и не за счет происхождения, то за счет своих знаний или же талантов. Но, с другой стороны, Грейг все-таки помогал Жанне добраться до Тельмара и даже сражался за нее, несмотря на свой юный возраст, а потом вместе с наследницей проделал смертельно опасный путь через горную цепь, так что никто не мог открыто возмутиться тем, что Жанна выделяет его среди остальных придворных.

 

Доглядчики из Ньевра сообщали, что Франциск готовится к войне. Сухопутная торговля прекратилась еще прошлым летом, а к весне флот алезийцев начал устанавливать блокаду с моря, и вдобавок — заниматься обычным пиратством. Люди узурпатора нападали на любые тальмирийские суда, убивали команду, забирали груз, а сами корабли или топили, или, если те не слишком сильно пострадали во время сражения, забирали с собой.

Солдаты узурпатора высаживаясь на тальмирийском побережье там, где не было достаточно мощных охранных крепостей, но не затем, чтобы двинуться вглубь страны — на это у них не хватало сил — а для того, чтобы совершать разбойные набеги на прибрежные селения и города. Схваток с солдатами Тельмара они явно избегали и заботились прежде всего о том, чтобы нанести как можно больше ущерба. Все, что нельзя было увезти с собой, они уничтожали или жгли, а тальмирийцев — убивали с таким хладнокровием, как будто бы речь шла не о вчерашних соотечественниках, а о бескарцах или иноверцах с Островов. Даже те из прибрежных областей, которые не подвергались нападениям, все равно пострадали от этих набегов, потому что жители, боясь за свою жизнь, снимались с места и пытались найти убежище внутри страны.

В Рессос и другие города стекались толпы беженцев, и городские власти плохо представляли, как им сохранить порядок и особенно — как прокормить эту толпу людей следующей зимой. Все больше знатных тальмирийцев требовали отплатить Алезии той же монетой — то есть начать топить любые алезийские суда, не только королевские, но и торговые, а заодно воспользоваться тем, что крепости в горах давали тальмирийцам удобный плацдарм для нападения, и разорить соседние с горами области Алезии. Но Жанна и Сезар прекрасно понимали, что именно этого Франциск и добивается.

Ему было необходимо, чтобы в Алезии Жанну начали воспринимать, как предводительницу вражеской армии, чьи солдаты убивают алезийцев, а не как дочь Людовика и Бьянки — это помогло бы ему подавить мятежи внутри страны. Поэтому идти на поводу у тех, кто требовал немедленного и жестокого возмездия, было нельзя. Пока Ульрик во главе тальмирийских войск пытался защитить от новых нападений города на побережье, а Грейг повсюду следовал за ним, Жанна издала новый манифест, в котором говорила о том, что узурпатор, начавший братоубийственную войну с Тельмаром, намеренно побуждает собственных военачальников к бессмысленной жестокости, резне и мародерству, чтобы вынудить ее в ответ лить кровь собственных подданных.

Одновременно Жанна напрямую обратилась к церкви, говоря о том, что хранители Негасимого Огня должны вмешаться и помешать узурпатору вести войну против своих единоверцев. Она заявляла, что нейтралитет, который князья церкви заняли в вопросе о конфликте между ней и узурпатором, ведет к кровопролитию и попранию божеских и человеческих законов, и что она хочет получить определенный и внятный ответ по поводу того, что церковь думает по поводу фальшивой исповеди Гвидо Пеллерини, а также требует обнародования всех материалов этого дела, с тем, чтобы с ними мог ознакомиться любой желающий. Жанна также предлагала церкви своей властью потребовать перемирия — точнее, прекращения военных действий, которые Франциск вел против Тельмара, — и вызывалась лично, в сопровождении своих сановников и рыцарей, явиться в Келермес для открытого разбирательства этого дела. Жанна требовала пригласить туда же всех свидетелей, которые были знакомы с королевой Бьянкой и в течение последних лет публично выступали в ее защиту, и предоставить им охранный лист и гарантию безопасности от лица Церкви, а также вывести на этот открытый суд того монаха, который первым выступил с обвинениями против ее матери.

Грейг полагал, что, если бы церковники или Франциск честно старались бы изобразить, что они верят в свои обвинения, то им было бы очень трудно объяснить, почему они не согласны с таким предложением. Но за последние несколько лет он успел осознать, что людям вроде узурпатора не нужно в чем-то убеждать того, кто мыслит здраво и способен задавать им неудобные вопросы. Таких людей просто было слишком мало для того, чтобы они могли на что-то повлиять.

Многие из друзей покойной Бьянки, вынужденные бежать в Тельмар или даже на Острова, писали письма и памфлеты, в которых изобличали действия Франциска, но большинству людей, сражавшихся на любой из сторон, было плевать на эти рассуждения и аргументы. Они верили, что служат истине, но представления об «истине» у них были свои, обескураживающе нелепые и вместе с тем простые.

Для одних «истина» заключалась в том, что при «доброй королеве Бьянке» открывали школы и больницы, и что она много делала для бедных, а король, ее супруг, был милостив и набожен — поэтому слухи о королеве, несомненно, были ложью, и поэтому нужно было теперь сражаться за «добрую королеву Жанну», которая будет править так же милосердно, как ее отец и мать. Для других правда заключалась в том, что королева Бьянка вообще во всем вела себя не так, как подобает женщине, что она выставляла напоказ свои познания и унижала своего супруга тем, что позволяла себе свободно общаться с другими мужчинами, а следовательно, все слухи о ее распутстве были правдой, и Жанна была вовсе не королевой, а всего лишь незаконной дочерью развратной и высокомерной тальмирийки.

Так что Грейг уже успел понять, что «разум» или «справедливость» не выигрывают войны. Если они победят, то только потому, что сумеют отстоять свою правду силой. Грейг теперь сражался куда яростнее, чем в прошлом году — да что там, яростнее, чем он вообще способен был себе представить. Как будто то горькое недоумение, которое он ощутил, поняв, что большинство их с Ульриком соратников, на самом деле, очень мало отличается от их противников, и что он просто сражается вместе с толпой наивных дураков — против толпы точно таких же дураков, — переродилось в страшный, безысходный гнев.

«Красавчик Риу» — так пренебрежительно назвали Грейга новые солдаты Ульрика. Но неделю спустя, после первой же стычки с алезийцами, он уже стал «Молодым Риу», а к концу первого месяца его стали ласково звать «Маленький лев». По правде говоря, вытянувшийся и раздавшийся в плечах Грейг определенно не был маленьким, но он не обижался, потому что он, действительно, был лет на пять моложе самых молодых солдат в отряде, а многим другим он вообще годился в сыновья. У него даже борода с усами пока не росла, и подбородок оставался гладким, как у девушки. Грейга это обстоятельство сильно беспокоило, но Ульрик заявил, что сам он тоже начал бриться только к двадцати, и что на месте Грейга он бы не устраивал из этого трагедию, а пользовался тем эффектом, который на девушек оказывает сочетание почти-мужской-фигуры и по-детски гладких щек.

«Никогда женщины не считали меня таким неотразимым и не готовы были улечься со мной в койку так охотно, как тогда, когда мне было шестнадцать лет. А я, дурак, переживал из-за усов, — сказал его отец. — Так что не повторяй моих ошибок и лови момент. Честное слово, я почти тебе завидую…» И Ульрик насмешливо толкнул Грейга кулаком в плечо.

При других обстоятельствах Грейг бы, наверное, почувствовал себя смущенным — как и всякий раз, когда Ульрик начинал говорить о женщинах в его присутствии. Но в этот раз все мысли Грейга были заняты другим.

«Ты, видно думаешь, что, если я начну гоняться за девчонками, то забуду о Жанне!.. Вот еще!» — подумал он.

Хотя, конечно, в чем-то его сюзерен был прав. Грейг уже понял, что и девушки, и даже женщины постарше вовсе не считают его неуклюжим долговязым увальнем, каким он чувствовал себя год назад. Наоборот, они смотрели на бастарда Риу с явным интересом, и ощущать этот интерес было приятно и волнующе — но большей частью потому, что это подтверждало, что Жанна ценит его не только как старого друга.

Прекращение судоходства означало прекращение набегов и пиратства, и Грейг возвращался в Рессос, охваченный нетерпением и какими-то смутными, но щемяще приятными надеждами. Умом он понимал, что их отношения с Жанной вряд ли выйдут за те рамки, которые были обозначены в прошлом году. Желать чего-то большего было безумием, но Грейгу все равно казалось, что, стоит им с Жанной снова оказаться рядом, и случится какое-то чудо, которое сделает невозможное возможным. Ульрик снова был ранен, но на этот раз — не слишком сильно. Меч одного из противников в последней схватке рассек ему ногу над коленом, но рана заживала хорошо, и Ульрик, несмотря на боль, вернулся в столицу верхом, отказавшись от носилок. Сам он утверждал, что от холодной и сырой погоды мышцы вокруг раны болят куда больше, чем она сама.

На праздничном ужине, устроенном в честь возвращения мессира Риу и других военачальников, вернувшихся с побережья вместе с ними, Жанна подняла бокал за «доблестного сира Ульрика», а когда тот с трудом поднялся, чтобы поблагодарить за эту честь, Ее величество, не давая ему опомниться, сказала :

— Я слышала, что и ваш сын, Грейг Риу, тоже бился доблестно и отличился в многих схватках.

Сердце Грейга подскочило, когда Жанна упомянула его имя. Его собственное место находилось очень далеко от кресла Ульрика, и все же он увидел, что рука, которой Риу опирался на праздничный стол, заметно напряглась.

— Благодарю вас, моя королева. Да, мой сын не трус. Но он сделал ничуть не больше, чем другие.

Жанна, без сомнения, увидела, что Ульрик не в восторге от того, что она восхваляет Грейга, но она сделала вид, что не догадывается, о чем думает Риу, и ответила обворожительной улыбкой.

— Мы все ценим вашу скромность, сир, и все-таки, насколько мне известно, в вашем собственном отряде Грегора ценили больше, чем других.

— Это неудивительно, Ваше величество, — сухо ответил Ульрик. — Солдаты любят покровительствовать новичкам, особенно — мальчишкам вроде Грейга. А если новичок еще и сын их командира, то неудивительно, если солдаты к нему несколько… пристрастны.

— Я понимаю, — согласилась Жанна. — Несомненно, среди тальмирийцев много храбрецов, и многие из ваших воинов достойны моей благодарности не меньше, чем ваш сын. Но все-таки не будем забывать о том, что это — далеко не первая услуга, которую Грейг Риу оказал короне. И, если даже ваш сын не заслужил награды тем, что сделал этим летом, его давно следует вознаградить за то, что он сделал до этого, когда вы с ним спасли меня из Ньевра и помогли мне пересечь горы, хотя все считали это невозможным. И поэтому, сир Ульрик, я прошу вас сделать его рыцарем — тем более, что возраст Грейга позволяет ему пройти Посвящение. Наполните бокал мессира Ульрика… Я хочу выпить с ним за его сына, будущего рыцаря Тельмара, храброго Грегора Риу. Вы вправе гордиться им, мессир. Ваш сын достоин имени своего деда, который храбро сражался на Архипелаге при моем отце.

Сыграно было безупречно. Ульрику оставалось только поднять бокал и поддержать тост.

Грейг был слишком взволнован встречей с Жанной, чтобы расслабиться и позволить себе захмелеть. К тому же в редкие минуты отдыха, которые за это лето выпадали им в приморских городах, Грейг пил с солдатами и иногда — при попустительстве своего сюзерена, полагавшего, что возраст Грейга требует подобных развлечений, — напивался чуть ли не до рвоты, так что вино теперь действовало на него гораздо меньше, чем во время жизни при дворе. Но в ту минуту он почувствовал, что голова у него кружится, а свет от канделябров со свечами расплывается перед глазами, как будто он совершенно опьянел. Он не мог до конца поверить в то, что это все не сон, и что он в самом деле скоро станет рыцарем.

Грейг надеялся, что Ульрик, несмотря на свое недовольство, все-таки порадуется за него. В конце концов, разве не о такой судьбе для Грейга думал Риу, когда забирал его у Саймона, чтобы взять его с собой в Ньевр и сделать своим оруженосцем?.. Ульрик всегда обращался с ним, как если бы Грейг был его законным сыном. И к тому же, Риу до сих пор был неженат, и, если у него и были какие-то дети кроме Грейга — что было вполне возможно, потому что Ульрик не был обделен женским вниманием, — то Грейг об этом ничего не знал. Ульрик, во всяком случае, никогда не интересовался судьбой остальных своих бастардов. По всему получалось, что Ульрик видит в нем своего наследника, а если так — то Ульрика должно было порадовать, что королева захотела сделать его рыцарем. После такого ни другие родственники Риу, ни церковники не смогут возразить, если Ульрик объявит Грейга наследником своих земель и титулов.

Конечно, только если они победят… Но в этот вечер будущее виделось Грейгу в исключительно радужном свете.

Однако Ульрик, которому Грейг помог подняться в его комнаты, вовсе не выглядел довольным, уж скорее — чем-то озабоченным. Хотя он шел вплотную к Грейгу, опираясь на его плечо, выглядел Ульрик так, как будто он не помнит о его присутствии. Добравшись до своих покоев, Ульрик опустился на кровать и, глухо чертыхнувшись от боли, потянулся снять сапог, но Грейг остановил его.

— Не надо, вам же больно... Я все сделаю.

Он осторожно, чтобы лишний раз не потревожить рану Риу, стянул с сюзерена сапоги, подумав про себя — какая ирония... Когда он был мальчишкой, который должен был прислуживать Ульрику, то никогда не делал ничего подобного, а теперь, когда он, того и гляди, станет рыцарем, он наконец-то выполняет обязанности оруженосца так, как полагается.

— Ты понимаешь, что все это значит?.. — спросил Ульрик, отвлекаясь от своих раздумий и наконец соизволив вспомнить о его существовании.

Грейг вскинул на него глаза.

— Что именно?

Сюзерен покривился.

— Не придуривайся. Я о твоем рыцарстве.

Грейг секунду помедлил — а потом сказал :

— Насколько я могу судить, то это значит, что меня могут признать вашим законным сыном и наследником. Если, конечно, вы этого захотите.

В глазах Ульрика мелькнуло изумление.

— Ах, вот о чем ты думаешь!.. Нет. То есть да. Конечно, я считаю тебя своим сыном и наследником — об этом ты мог догадаться еще много лет назад, когда я представлял тебя покойному Людовику. И я намерен сделать тебя законным наследником своих земель и титулов — в том случае, если мы победим в этой войне. Если же дело обернется плохо, то, пожалуй, тебе безопаснее быть просто Грейгом Риу, а не лордом Фэрракса.

— Не думаю, что это мне поможет, — сказал Грейг, не в силах помешать улыбке, неудержимо расплывающеся по его лицу. Сначала встреча с Жанной, потом рыцарство, а теперь эти слова Риу — нет, определенно, этот день был одним из самых счастливых в его жизни!

— Не скажи. Если ты попадешь в плен, тебя прикончат в любом случае, будь ты моим наследником или просто бастардом. Но, если мы проиграем, а ты сможешь выжить и сбежать в Бескар или на Острова, то Грейга Риу оставят в покое и дадут ему спокойно жить на новом месте, а вот лорда Риу обязательно будут разыскивать, и если смогут отыскать — убьют. Если не сам Франциск, то новые хозяева моих земель. И в этом смысле я, конечно, предпочел бы, чтобы ты — пока это возможно — был не слишком на виду.

— Вы поэтому не хотели, чтобы я стал рыцарем?.. — угадал Грейг, впервые в жизни чувствуя нечто похожее на нежность к Риу. До сих пор идея обнять сюзерена так, как он обнимал Сайма или маму, показалась бы ему довольно дикой, но сейчас Грейг бы охотно сделал что-нибудь подобное — если бы только не боялся, что Ульрик будет шокирован таким порывом.

— Смотря о чем ты говоришь. Я мог бы сам посвятить тебя в рыцари несколько раз за это лето. Поводы у меня были, тут Жанна права… Знать бы еще, кто из моих людей любезно известил Ее величество о твоих подвигах… Но, думаю, это не сложно будет выяснить — кто-то оп-ре-де-лен-но сейчас примется швырять деньгами, как приговоренный… которому нужно срочно прокутить все то, что он скопил за свою жизнь… — тон Ульрика и то, как он по слогам произнес свое «определенно», словно забивая гвозди в крышку гроба неизвестного пока что бедолаги, показались Грейгу исключительно зловещими. Он даже открыл рот, чтобы напомнить Риу, что ведь Жанна им не враг, и, если кто-нибудь из слуг или солдат мессира Ульрика действительно ответил на вопросы королевы, то формально он не сделал ничего дурного. И даже наоборот — будучи прежде всего подданным Ее величества, и только после этого солдатом Ульрика, тот человек вообще исполнял свой долг. А знать, что их сеньору подобная откровенность не понравится, никто из людей Ульрика не мог.

Но заступиться за неведомого информатора Ее величества Грейг не успел, поскольку его сюзерен сказал :

— …Но сегодня на празднике меня заботило совсем другое. И, Бог свидетель, я даже сейчас не могу до конца понять — то ли ты малое дитя, то ли, наоборот, такой же хитрый лис, как и Ее величество.

— Что вы такое говорите, сир?! — воскликнул Грейг, шокированный таким беспардонным отзывом о Жанне. Ульрик дернул плечом.

— Знаешь, как говорят крестьяне в Фэрраксе? "Женщины взрослеют слишком рано, а мужчины — никогда". И, вероятно, это правда, потому что, хоть вы с Жанной и ровесники, кое-в-чем она явно разбирается лучше тебя… Думаешь, Жанна захотела сделать тебя рыцарем, чтобы сделать тебе приятное? Нет, Грейг! Для нее твое Посвящение — это возможность сделать тебя своим фаворитом. Оруженосец и бастард, которого подозревают в страстных чувствах к королеве — это возмутительно. А вот блестящий молодой придворный, рыцарь и герой войны в подобной роли выглядит гораздо более приемлемо. Жанна желает, чтобы ты за ней ухаживал — а для этого ей нужно тебя возвысить… сделать таким человеком, которому будет незазорно оказывать ей знаки внимания, танцевать с ней, посвящать ей стихи… который был бы вправе сделать ее своей Дамой сердца на турнире, если бы, конечно, в Рессосе сейчас были турниры. Вот что нужно Жанне, и в ее мотивах я уверен целиком и полностью — я бы не побоялся поручиться своей головой за то, что прав. А теперь скажи, что ты об этом думаешь — и постарайся мне не врать.

И Ульрик посмотрел на него — пристально и остро, словно он надеялся прочесть ответ на свой вопрос в его глазах, даже если Грейг станет лгать. Но Грейг не собирался лгать.

— Если Ее величество действительно желает, чтобы я выражал свои чувства к ней открыто — то я так и сделаю, — твердо ответил он, посмотрев в глаза Риу. — Я люблю ее.

— Давно?..

— Не знаю, — сбился Грейг. — Наверное, давно… мне кажется, что я любил ее еще тогда, когда мы жили в Ньевре. Просто тогда я об этом не задумывался.

— Господи, ниспошли терпения… — выдохнул Ульрик. — Не об этом речь, болван. Между вами что-то было?

— Нет! — возмутился Грейг.

— Уверен?.. — с оскорбительным нажимом спросил Риу.

— Я все рассказал вам еще год назад, — внутренне ощетинившись, ответил Грейг. — Если вы не видите разницы между «любить девушку» и «лезть к ней под юбку», то, ей-богу, я тут совершенно ни при чем!

Ульрик вздохнул, как будто обмякая на подушках.

— Мне сейчас вообще-то стоило бы дать тебе по роже, но, во-первых, лень тянуться, а во-вторых — нам очень повезло, что ты такой святоша… И под «нами» я сейчас имел в виду не нас с тобой, а всех сторонников Ее величества. Я начинаю думать, что для нас еще не все потеряно. Если Жанна желает, чтобы ты за ней ухаживал — то ты, конечно же, будешь за ней ухаживать. Ее величеству трудно отказывать — знаю из собственного опыта… Даже когда ты совершенно не намерен делать то, чего ей хочется, Жанна умеет добиваться своего. А ты — если я верно тебя понял — будешь только рад возможности открыто заявить всему Тельмару, что ты без ума от Жанны. Что ж, пожалуйста! Но свою роль влюбленного ты будешь играть так, как я скажу.

— О чем вы говорите?.. — нахмурившись, спросил Грейг. Он вдруг подумал, что сегодня вечером Ульрик был непохож на самого себя и что, возможно, Риу просто перебрал на празднике. Хотя, конечно, язык у его отца не заплетался, и вином от Ульрика пахло не больше, чем после любого ужина.

Рыцарь сделал нетерпеливый жест рукой.

— О государстве… о короне… и о наших жизнях, если уж на то пошло. Придворных любовными историями не удивишь, но ты сам знаешь, как в народе относятся к женщинам, которые спят с кем-то, кроме мужа. Сейчас Жанна в глазах своих подданных в Алезии — бедная девочка, дочь короля Людовика, которого многие любили. Не все верят сказкам регента о том, что мать Жанны изменяла королю. Да и наши сторонники активно трудятся над тем, чтобы опровергать эти злобные сплетни. Даже на тех землях, которые верны регенту, многие из простых людей жалеют Жанну. Мать отравили, саму ее преследуют, как тут ей не посочувствовать?.. Но если у Жанны родится ребёнок, все решат, что все, что о ней говорили — правда. Что она — просто развратная дочь развратной матери, а вовсе не законная наследница. Так что, если ты не враг Жанне — ты не должен ее скомпрометировать. Делай, что хочешь — клянись ей в любви, пиши сонеты, если можешь, или заплати поэту — пускай сочиняет их вместо тебя. Деньги я тебе дам. Но ты не должен оставаться с ней наедине, не должен выходить из роли рыцаря, который безнадежно — слышишь, безнадежно! — влюблен в свою королеву, и предел твоих мечтаний — это, как герои рыцарских романов, умереть за свою любовь на поле боя. Словом, все должны увидеть и понять, что ты влюблен, как паладин, который боготворит свою возлюбленную, но точно не ждет и не рассчитывает получить награду в этой жизни. И ты должен держать меня в курсе и позволить мне — и другим друзьям Жанны — сделать все возможное, чтобы не дать Ее величеству испортить нам все дело, затащив тебя в свою постель. И не смотри на меня так… Бьянка, при всем ее уме и сильной воле, была одной из самых сдержанных женщин среди всех, кого я знал. Но Жанна — нет. У нее темперамент ее прадеда, короля Роберта, который бросил свои земли, чтобы намалевать на щите знак Негасимого Огня и драться с магами. Говорят, он служил Спасителю, но это ложь. Роберт служил только одному богу — богу доблести, любви и славы. И Жанна точно такая же, как он. Людей вроде нее или Роберта бесполезно мерить общей меркой. Когда что-нибудь воспламеняет их фантазию, они способны сделать, что угодно — отказаться от короны, отмахнуться от любых доводов разума, пожертвовать своей жизнью и перевернуть вверх дном весь мир. Сегодня я посмотрел в глаза Ее величества — и понял, что она не остановится и не прислушается к голосу рассудка. Так что вся надежда только на тебя. Ты меня понимаешь?..

— Да, — помедлив, сказал Грейг.

Нравилось ему это или нет — но он и в самом деле понимал.

План Ульрика был не так плох, но он с первых же дней начал трещать по швам. И до дня Посвящения, и в особенности после него, Грейг с Жанной виделись гораздо чаще и вели себя куда свободнее, чем этого хотелось Риу.

Сам Ульрик винил в этом Грейга, который, по его мнению, вел себя, как влюбленный идиот, и хуже того — как влюбленный девственник, который не способен думать ни о чем, кроме предмета собственного помешательства. Возражать на упреки Риу было трудно, поскольку их возвращение в столицу в самом деле что-то изменило в его чувствах к Жанне, и порой Грейг готов был поверить в то, что он и правда не в себе. Причем не только потому, что его мысли постоянно так или иначе возвращались к Жанне, и от этих мыслей сердце у него сжималось, расширялось, ныло и проделывало еще кучу странных фокусов. Были и более простые, но при этом — обескураживающие перемены. Скажем, раньше он все время чувствовал себя голодным, и уж точно не способен был наесться хлебом — хлеб, как и сыр, и овощи, и даже яйца или рыба, только приглушал вечное чувство голода, но подлинное насыщение он чувствовал только тогда, когда съедал хороший кусок мяса. Теперь же Грейг вполне способен был не обратить внимания на то, что за весь день он не съел ничего, помимо куска хлеба. Он мало спал, поскольку постоянно находился в состоянии какого-то приподнятого, радостно-мучительного ожидания нового дня и новой встречи с Жанной. Ульрик говорил, что он осунулся, и что глаза у него блестят, как у тех сбрендивших фанатиков, которые кричат, что они видели Спасителя и тот пообещал им, что вернется в этот мир и восстановит справедливость на земле никак не позже следующих Зимних праздников.

А когда Грейг с досадой сказал Ульрику, что ему уже не двенадцать лет, и того больше не должно заботить, что он ест и как он выглядит, тот возразил:

— Как бы не так! Ты раскаляешь себя добела, поскольку в глубине души ты веришь в то, что Жанна вот-вот сделает тебя своим любовником. Поэтому ты никого не слушаешь, не следуешь моим советам и ведешь себя, словно олень во время гона.

Грейг тогда промолчал, хоть и кипел от возмущения.

Вот оно что, теперь Ульрик будет рассказывать ему о сдержанности!.. Можно подумать, сам Риу проявил благоразумие, имея дело с его матерью…

Да Ульрик вообще не понимал, о чем он говорит! Он не сумел сопротивляться своей страсти к женщине, которая вовсе не была королевой и не обладала, кроме титула и власти отдавать ему приказы, ни настолько бурным темпераментом, ни такой сильной волей, как Ее величество. И им не приходилось постоянно жить в одном дворце или даже в одном и том же городе. Только от самого Ульрика зависело, поехать к его матери еще раз или же держаться от нее подальше — и при этом он из раза в раз делал совсем не то, что ему следовало делать, с точки зрения любых законов, здравомыслия или приличий. Так что можно себе представить, сколько «твердости» и «осмотрительности» проявил бы Ульрик, если бы он имел дело с Жанной, а не с Хелен!

Хотя, может быть, он по инерции считал Жанну той девочкой, которая оправдывалась перед ним, доказывая, что она вовсе не обнималась с Грейгом, а всего лишь пыталась отнять у него книгу. Та девочка, правда, легко переиграла Ульрика, не дав ему удалить Грейга от двора — но той зимой у Ульрика, во всяком случае, была возможность пойти на прямую ссору с юной королевой и добиться своего с помощью герцога Сезара. Теперь же такой возможности у лорда Риу больше не было.

В первые же дни после своего возвращения в столицу Грейг начал осознавать, что Жанна стала настоящей королевой — не только по имени, но и по сути. Ни разу не создав у тальмирийской знати впечатление, что она в чем-то противостоит своему дяде, Жанна, тем не менее, сумела превратить свое формальное главенство на советах в реальную власть. Точно так же, как в первый день в Рессосе Жанна настояла на том, чтобы составить манифест самой и обратиться к подданным от собственного имени, Ее величество дала понять, что и другими вопросами, касающимися управления страной или даже столичных дел, она тоже собирается заниматься лично — так же, как делала ее мать.

От Бьянки Жанна унаследовала принцип, что любое знание — такая же основа власти, как и золото. Жанна готовилась к каждой аудиенции и завела не одного, а четырех секретарей, которые должны были предоставлять ей нужные ей сведения. Глава городского магистрата, обратившийся к совету с какой-нибудь мелкой просьбой вроде чистки городского коллектора, обнаруживал, что королева, к его удивлению, хорошо осведомлена об устройстве древнего имперского водопровода, который служил основой городской канализации, и что Жанна в курсе того, что именно благодаря заботам магистрата прежняя система была значительно усовершенствована за последние двадцать лет. Участникам королевского совета, приунывшим в предвкушении того, что им придется в течение следующего часа выслушивать скучные, а порой просто-напросто неаппетитные объяснения о водосборе и о сливе нечистот, оставалось только наблюдать за тем, как Жанна в течение десяти минут обсуждает с просителем подробности, которые никто из них не знал, и только для проформы спрашивает мнения своего дяди, прежде чем подписать окончательную смету. Жанна также никогда не забывала, кто из окружающих ее сановников добивается какой-то должности для своего сына и племянника, и не стеснялась пользоваться этим в своих целях. Словом, она умела давать людям то, чего они хотят, и заставлять их делать то, чего хочется ей.

И в планы Жанны совершенно не входило, что Грейг будет демонстрировать ей свое преклонение издалека, как человек, заранее считающий свою влюбленность безнадежной. Единственная уступка приличиям, которую она готова была сделать, заключалась в том, что во дворце она всегда общалась с Грейгом исключительно в присутствии придворных или слуг, а для того, чтобы остаться с ним наедине, спускалась в прилегавший к замку парк, достаточно обширный и запущенный, чтобы в нем можно было вместе сидеть на одной из каменных скамеек или же прогуливаться под деревьями, не чувствуя себя все время под прицелом взглядов дежурившей на стене охраны.

Сейчас, поздней осенью, парк был довольно неуютным местом — пронзительный ветер, холод, сырость и пожухшие, коричневые поросли вьюнка на мокром мраморе псевдо-имперских статуй. Лица у ложных языческих богов и у героев древних эпосов были унылыми, а полуобнаженные тела казались побелевшими от холода. Но Грейгу с Жанной было все равно.

Жанна, по большей части, была очень занята, так что ради прогулок в парке ей пришлось пожертвовать коротким временем послеобеденного отдыха, когда она могла подняться в свои комнаты и чуть-чуть полежать в полной тишине, прикрыв глаза и наслаждаясь тем, что ей не нужно разговаривать с кучей людей одновременно, улыбаться и вникать в хитросплетения очередных проблем. Жанна сказала Грейгу, что иногда, среди ночи, она просыпается посередине какой-нибудь фразы — и осознает, что во сне она продолжала обсуждать какие-то вопросы, выносить решения, подписывать приказы…

«Интересно, у моей матери это тоже было так, или дело в войне?..» — спросила тогда Жанна, и Грейг не нашелся, что ответить. Раньше он вообще не задумывался, тяжело ли Бьянке было исполнять свои обязанности. Бьянка всегда держалась так, как будто бы ей ничего не стоит ежедневно разбираться с кучей самых разных дел, но в реальности это, конечно, не могло быть так. У женщины, которая когда-то забрала его у Ульрика и сделала своим пажом, был гибкий и дисциплинированный ум, и она наверняка заскучала бы, если бы ей не приходилось постоянно напрягать свою изобретательность и свою память. Но даже Бьянка не могла всегда справляться с этой кучей дел легко и с удовольствием. Однако — удивительное дело, сколько Грейг не рылся в памяти, пытаясь найти доказательства тому, что у Бьянки тоже бывали дни, когда ей не хотелось ничего делать, или когда у нее болела голова, или когда просители и бесконечные бумаги вызывали у нее только досаду или раздражение, он не мог вспомнить ничего определенного. И Жанна, надо полагать, в глазах своих сановников выглядела настолько же неутомимой — всегда с улыбкой на лице, всегда с каким-нибудь уместным комплиментом для любого посетителя, сыплющая деталями и цифрами с такой легкостью, как будто она знала их с рождения, а не сидела над бумагами до поздней ночи.

И Грейг чувствовал себя польщенным тем, что Жанна жертвует отдыхом ради того, чтобы иметь возможность побыть с ним.

Конечно, больше всего свободного времени у королевы оставалось после ужина, но встречаться с Грейгом в полной темноте было бы слишком вызывающе, хотя Жанна не преминула заявить, что это глупо — детей в браке, может быть, и правда чаще зачинают ночью, но вот большая часть адюльтеров и интрижек совершается средь бела дня. Так что обычно у них было полчаса или, от силы, час после обеда — в зависимости от того, насколько значимые темы обсуждались за столом и, соответственно, насколько рано Жанна, ее родственники и несколько приглашенных к королевскому столу гостей заканчивали трапезу.

Час или даже полчаса наедине — это, конечно, несравнимо больше, чем они могли рассчитывать хотя бы год назад, но это время всегда проходило издевательски молниеносно, и его никогда не хватало — не то что на поцелуи, даже на самый обычный разговор. Поэтому Грейг испытал необычайно сильный гнев, когда, спеша на место встречи, издали увидел за деревьями, рядом с Жанной в ее опушенном горностаями плаще, крупную фигуру Ульрика. Риу стоял к нему спиной, но это ничего не значило — высокий рост, кудрявые светлые волосы, завязанные в хвост, и привычка вопреки придворной моде носить темные камзолы, делали его бывшего сюзерена одним из самых узнаваемых людей во всем дворце. Если его и можно было с кем-то перепутать со спины, то разве что с самим же Грейгом.

Грейг почувствовал, что в глазах у него темнеет от досады и негодования. Так! Мало Ульрику того, что он буквально не дает ему прохода, так теперь он еще решил явиться сюда, чтобы украсть у них даже те полчаса, которые Жанна сумела оторвать от дел!

В другое время Грейг бы посчитал необходимым сообщить о своем приближении, но сейчас он так сильно разозлился, что решил, что Ульрик с его выходкой не заслужил никакой обходительности с его стороны. Раз уж Грейг по его вине лишился возможности провести эти полчаса с Жанной, он, во всяком случае, сможет узнать, что именно задумал Риу. При его настырности, Грейг бы не удивился даже, вздумай Ульрик намекать, что его незаконный сын, чья внешность так нравится девушкам, подхватил в лагере обычную солдатскую болезнь. Так что вместо того, чтобы направиться к Жанне и Риу напрямую, Грейг бесшумно сбросил плащ, перекинул его через узловатую ветку ближайшего дерева и осторожно проскользнул в просвет между цветочными кустами, стараясь не зацепиться за колючки рукавом.

-…азываю вам, что делать, я просто хочу… — доносилось до Грейга из-за мокрого куста. Он развернулся боком и стал осторожно протискиваться вперед. В результате своего маневра он приблизился к Риу с Ее величеством достаточно, чтобы слышать их разговор, и оказался почти за спиной у Ульрика.

— …быть осторожны и не допускать ошибок, — сказал тот.

Грейг в своем укрытии закатил глаза.

Жанна отреагировала более решительно.

— Моя мать не допускала никаких ошибок, сир. Но это ее не спасло. Ни целомудрие, ни осмотрительное поведение не защищают женщину от клеветы.

Грейг кожей ощутил секундную неловкость Ульрика. Риу, должно быть, не считал, что королева Бьянка вовсе не давала людям поводов для сплетен. В те времена, когда Бьянка была жива, а Ульрик проводил все свое время при дворе, это, конечно, не казалось таким важным, но постфактум — когда женщина, чей муж не может встать со своего кресла, постоянно окружает себя привлекательными и здоровыми мужчинами, то это, безусловно, могут неверно понять. Сказать такое вслух, в особенности перед Жанной, Риу, разумеется, не мог, но королева поняла смысл этой заминки по его лицу.

Голос Жанны задрожал от ярости.

— Взгляните на себя!.. Вы стоите передо мной — и думаете, что, конечно, моя мать была прекрасной женщиной, но ей не следовало бы вести близкую дружбу с таким количеством мужчин... И это думаете вы — ее друг и ее главный сторонник! Что же тогда должны думать все остальные?.. Для того, чтобы вам угодить, женщина, видимо, должна не выходить из своих комнат и носить на лице тряпку, как в Бескаре. Потому что, если она позволяет мужчинам видеть свое лицо — то, значит, она хочет возбудить в них страсть и думает только о том, как бы ей изменить своему мужу!

— Клянусь Богом — я вовсе не думаю — и никогда не думал! — будто ваша мать чем-нибудь заслужила эти сплетни, — быстро сказал Риу. Голос Ульрика звучал расстроенно и вместе с тем смущенно. Может быть, он даже спрашивал себя — не предал ли он в самом деле свою дружбу с Бьянкой тем, что несколько секунд назад мысленно осуждал ее поступки.

— Нет; вы просто думаете, что ей следовало вести себя осторожнее. Но правда в том, что женщина не может быть достаточно осторожной, чтобы защитить себя от сплетен и чужого осуждения. Вы, например, считаете меня неосторожной, потому что я провожу время с вашим сыном, которого я люблю. А моя мать была неосторожной, потому что она проводила время с Гвидо Пеллерини, которого она не любила. А какая-нибудь ещё дама, оказавшаяся жертвой сплетен, повела себе неосторожно, потому что оставалась слишком неприступной, и обиженный поклонник стал в отместку распускать о ней грязные слухи. Что приводит нас, в конечном счёте, к Бескару и тряпке на лице… Хотя я сильно сомневаюсь, что это способно уничтожить повод для упреков. Думаю, что обвинений, сплетен и укоров женщинам в Бескаре достается даже больше, чем у нас. И единственный способ быть неуязвимой для таких упреков — это просто отказаться играть с вами в ваши игры о «правильном поведении» и «осторожности». Это игра, в которой невозможно выиграть — побеждает только тот, или точнее, та, кому хватает силы воли выйти из игры. У меня было время поразмыслить, сир! С того дня, как совет избрал регентом Франциска — несмотря на то, что и закон, и здравый смысл требовал оставить власть в руках у моей матери — я поняла, что я не собираюсь провести всю свою жизнь, вежливо улыбаясь тем, кто считает нормальным говорить женщинам вещи, который любой мужчина посчитал бы оскорблением. И я не стану делать вид, что те, кто молча слушает и «в чем-то понимает» подобные рассуждения, заботятся о моих интересах.

— Не только о ваших, — парировал Ульрик. — Вы забываете, что на кону не только ваша репутация, но и успех нашего дела, и, в конечном счете, наши собственные жизни! Вы хотите быть откровенной, Ваше величество — ну что ж, я тоже буду откровенным. Может, вы и правы в своих рассуждениях о женщинах — не мне судить. Но вы сейчас обязаны подумать о других — о всех тех людях, которые защищают наше дело и рискуют своей жизнью, чтобы вернуть вам корону. Вам не приходило в голову, что быть правителем — не таким, как Франциск, а, например, таким, каким был ваш отец — это значит жертвовать своими интересами ради благополучия страны и своих подданных?..

Жанна поморщилась.

— Как неоригинально... Всякий раз, когда люди почувствуют, что они не могут больше контролировать кого-нибудь при помощи обычных посулов и угроз, они начинают взывать к благородству и давить на жалость. Если сын мельника решил податься в рекруты, и его больше не пугает то, что отец проклянет его и лишит наследства, то его отец меняет тактику и говорит — «подумай о своей несчастной матушке! Ее старое сердце этого не выдержит».

— А кто сказал, что мельник в данном случае неправ? — сердито спросил Ульрик. — Сердце ведь и впрямь может не выдержать. И наши враги тоже могут уничтожить нас, разрушив вашу репутацию. И если они скажут, что вы спите с Грейгом…

Ульрика оборвал резкий смех Жанны.

— О, не сомневаюсь, они скажут, что я сплю не только с Грейгом, но и с вами. Может быть, даже одновременно. Это ведь звучит очень пикантно, да — отец и сын в одной постели? А вы, сир, все ещё молоды и хороши собой. Так что почему бы и нет!.. Я тоже молода и хороша собой. Никто не усомнится в том, что вы способны были меня пожелать, особенно — учитывая вашу репутацию. Ну же, мессир: взгляните мне прямо в глаза и поклянитесь именем Спасителя, что вы никогда даже не думали обо мне, как о женщине.

Грейг привык к прямолинейности Жанны, но даже на него ее слова подействовали, как удар по голове. И оставалось только догадываться, какое действие эта тирада должна была оказать на Риу, который не имел ни малейшего понятия о том, как далеко Жанна может зайти в собственной откровенности.

Грейг не мог видеть лица Ульрика — но Жанна его видела. И, посмотрев на выражение его лица, она расхохоталась.

— Я даже и не сомневалась… Следуя вашей собственной логике, вы поступаете очень неосторожно всякий раз, когда вы позволяете себе смотреть на меня и беседовать со мной. Или, тем более, ищете со мной встречи, как сегодня. Вам бы следовало, ради блага государства и всех моих подданных, держаться от меня подальше, а когда вам всё-таки приходится со мной беседовать — не поднимать глаза, чтобы не давать повода для сплетен. Кто-нибудь ведь вполне может посчитать, что вы в эту минуту представляете, как мое тело выглядит под этим платьем. А самое смешное, что они, вполне возможно, даже будут правы.

В разговоре наступила оглушительная пауза. В конце концов Риу, наверное, решил, что молчать дальше глупо, и примирительно сказал:

— Я понимаю ваше возмущение, ваше величество... Но что поделаешь, если мужчин и женщин всегда мерят разной меркой? Это началось не нами, и не нами кончится. Я понимаю, вам шестнадцать лет, поэтому вам кажется, что любовь стоит любых жертв…

— Нет, сир. Вы ошибаетесь. Вам кажется, что я считаю, что любовь Грейга важнее любви моих подданных. Но суть не в этом. Хоть мне и шестнадцать лет, но я считаю, что в мире есть вещи куда более важные, чем любовь — чья бы то ни было любовь… Я люблю Грейга, это правда. Но, если бы мы были обычными людьми, и Грейг хотел бы, чтобы я стала одной из женщин, жизнь которых крутится вокруг забот и интересов мужа — я бы не вышла за него, а предпочла бы уйти в монастырь и заниматься медициной и науками, как Аретта дель Пино или Элоиза Исповедница. Но я не обычная женщина — я королева. И, конечно же, я люблю своих подданных. Но если людям в самом деле кажется, что отравитель, вор и государственный изменник на престоле предпочтительнее, чем нецеломудренная женщина — то им стоит перечитать список заповедей. Они убедятся, что "не убей" и "не укради" там стоят прежде, чем "не прелюбодействуй". Да и в смысле прелюбодеяний узурпатор далеко опередил меня. И я не вижу никакого смысла в том, что человек, убивший мою мать и с пятнадцати лет меняющий любовниц, как перчатки, смеет упрекать меня в нецеломудрии, и целая толпа людей готова его слушать. Это было бы уморительно смешно, не будь это так омерзительно. Не знаю, можно ли тут что-то изменить, но думаю, что стоит попытаться. В любом случае, я не смогу жить так, чтобы мои поступки угодили слабоумным дуракам — я-то не слабоумная… и я не думаю, что человек, который содержит одну из самых дорогих куртизанок в Рессосе, имеет право читать мне мораль. Так что не стоит снова возвращаться к этому вопросу, сир. Или, во всяком случае, пришлите вместо себя монаха — если сумеете отыскать такого, который на самом деле блюдет целибат.

Когда раздосадованный Ульрик ушел, Грейг тоже решил выбраться из своего укрытия, но, не желая тратить времени, решил протиснуться вперед вместо того, чтобы идти назад, а потом обходить кусты. Он намертво застрял в мокром кусте и здорово рассмешил этим Жанну, которая после своей гневной вспышки была особенно расположена к тому, чтобы сбросить напряжение, до колик хохоча над Грейгом. Но, как оказалось, этого все-таки было недостаточно, чтобы выплеснуть все её возбуждение и гнев, так что остаток пламени, которое неосторожно раздул Ульрик, целиком и полностью ушло на поцелуи.

У них оставалось всего несколько минут, но тратить времени на разговоры они в этот раз не стали. Грейг подозревал, что, будь у них чуть больше времени, все страхи Ульрика воплотились бы в реальность в тот же самый день. В подобные моменты Жанне всегда удавалось быть очень настойчивой и головокружительно податливой одновременно, и Грейг переставал понимать — кто из них двоих, в конечном счете, подталкивает второго к какой-то окончательной и уже необратимой близости?.. И когда им пришлось расстаться, и Жанна выскользнула из его рук и, коротко поцеловав его в щеку, скрылась за деревьями, начавшего приходить в себя Грейга опалило ужасом.

Риу был прав. Чертовски прав. Пару минут назад он был вполне способен забыть обо всем на свете — и об интересах Жанны, и о королевстве, и о своем бескомпромиссном детском осуждении слабости Ульрика. А он ведь даже не имел понятия о том, давно ли у Жанны были последние кровотечения, и насколько велик риск, что она может забеременеть. Конечно, Жанна далеко не дура, и считать она умеет, но теперь это уже не только ее дело… И это не говоря уже о том, что даже правильный расчет в таких вещах не гарантирует женщинам безопасности. Многие из подкидышей, оставленных на паперти церквей или же на ступеньках городского магистрата, рождались, несомненно, в городских борделях, а уж там считать умели.

Вечером этого же дня Грейг пошел к Ульрику. Жили они теперь поврозь — Грейг, ставший рыцарем, получил комнату в южном крыле дворца, менее новом и удобном, чем та часть замка, где жил его бывший сюзерен. Комнаты здесь были холодными и темноватыми, но все же Грейг впервые в жизни жил отдельно, и вдобавок спал не на топчане, а на настоящей кровати с балдахином. Слегка отсыревшие матрасы и потертый пыльный бархат балдахина представлялись сущей мелочью на фоне такой непривычной роскоши. Грейг полагал, что к середине зимы, когда комната, в которой до появления нового жильца несколько лет не топили камины, основательно просушится, и в ней станет вполне уютно. А пока он просто наслаждался тем, что можно, никого не спрашивая, читать при свечах хоть до глубокой ночи. Но сейчас он был рад возможности вернуться в комнаты Ульрика, где он прожил последние три года, и опять — "как в старые добрые времена", как говорят в подобных случаях — провести вечер у камина. Раньше сир Ульрик пил вино, а Грейг только откупоривал для него бутылки, но сегодня Риу сразу предложил ему бокал.

Грейг рассказал бывшему сюзерену, что сегодня он подслушал их беседу с Жанной, а потом, сделав над собой усилие, признался, что Ульрик, возможно, был не так уж и не прав, когда сказал, что он не может себя контролировать.

Услышав это, Ульрик только мрачно усмехнулся.

— До сих пор я не понимал, как вышло, что ты постоянно уступаешь Жанне и вообще во всем идешь у нее на поводу. Но раньше я никогда не пытался поговорить с ней начистоту… Жанна, помилуй ее Бог, еще упрямее тебя, и еще меньше склонна держать язык за зубами или приспосабливаться к обстоятельствам. У нее ум Бьянки и бескомпромиссность моего отца, который обличал храмовников, нисколько не смущаясь тем, что наживает себе множество врагов. Жанна точно такая же, как он. Дорого бы я дал, чтобы узнать, что из всего этого выйдет! Раньше мне казалось — вот закончится эта война, и можно будет сделать вид, что ничего этого не было, что жизнь все это время так и шла, как при Бьянке с Людовиком… Но теперь ясно, что этому не бывать. Если мы победим, хлопот у нас будет ещё больше, чем сейчас. С таким правителем, как Жанна, страну ждёт либо великое процветание, либо великие трагедии. Но о спокойствии, каким мы наслаждались при Людовике, точно можно забыть. Что до твоей проблемы, то я вижу только один выход. Тебе нужно посетить Клоринду.

— Кто это?.. — не понял Грейг.

— Очаровательная девушка, — заверил Риу, и его белые зубы матово блеснули в свете очага. — То есть, технически, она не совсем девушка, но у нее прекрасный дом на Старой площади, и она охотно принимает у себя мужчин — во всяком случае, красивых, молодых, богатых и умеющих себя вести. Ты обладаешь минимум тремя из нужных качеств — ты не хам и не плебей, и ты настолько молод и красив, что мог бы вызвать ревность у других гостей Клоринды. Что же до денег, то ради благого дела я охотно выделю тебе нужную сумму.

Грейг осознал, что Ульрик предлагает ему пойти к куртизанке. Он уже хотел гневно сказать, что он не собирается изменять Жанне, но его бывший сеньор, не замечавший выражения его лица, как ни в чём ни бывало продолжал:

— Клоринда несколько капризна, но, в конечном счете, это часть ее искусства — чересчур покладистые женщины быстро надоедают. В остальном же она восхитительна. Из всех тех женщин, с которыми я имел дело со дня нашего приезда в Рессос, она, безусловно, лучшая, и, в сущности, я уже года два как верен ей. Почти.

Грейг поперхнулся — даже несмотря на то, что он уже пару минут не подносил бокал к губам.

— Если эта женщина — ваша любовница, то как вы можете предлагать мне туда пойти?! — не веря собственным ушам, воскликнул он.

Но Ульрик только засмеялся.

— Человек, который посещает женщину вроде Клоринды, должен быть либо баснословно богат, либо абсолютно не ревнив. Перестань искать сложности там, где их нет... Я предлагаю тебе именно Клоринду, потому что я уверен в том, что она молода, здорова и красива. А тебе необходимо спустить пар и успокоиться. И кстати, если ты намерен просветить меня, что, когда хочешь одну женщину, другая ее не заменит, то побереги запал. Я это знаю. Но я знаю также, что половина героев твоих любимых рыцарских романов, которые творили Бог весть что из-за того, что им не посчастливилось влюбиться в жену друга или сюзерена, поступили бы куда разумнее, если бы отыскали для себя кого-нибудь вроде Клоринды, а не рушили своей высокой страстью жизнь любимой женщины. Так что навести Кло и перестань накручивать себя. Обещаю — я не стану спрашивать Клоринду, кто из нас двоих лучше в постели. Кроме того, одно из условий ремесла Клоринды — никогда не обсуждать своих клиентов с кем-нибудь еще. Порой это довольно сильно раздражает. Пару раз я встречал в ее доме как раз тех людей, которые как раз в этот момент страшно мешались у меня под ногами — но я все равно не мог спросить, не сболтнул ли он у нее в постели что-то об интересующих меня вещах. Заговорить о чем-нибудь подобном — лучший способ вызвать её недовольство. А устраивать сцены тем, кто вызвал ее недовольство, эта женщина умеет… Я однажды видел недотепу, который стоял возле ее двери на коленях, в луже, прямо под дождем, и клялся, что он не уйдет, пока она не согласится его простить. После такого я решил, что я еще легко отделался. Но в этом есть и плюс. Если женщина вроде Кло не обсуждает других своих посетителей с тобой, то ты можешь быть уверен, что она не станет обсуждать тебя с другими. Если ты захочешь, чтобы люди знали, что ты посещаешь ее дом, ты можешь появляться у нее на ужинах и музыкальных вечерах. Но если ты не хочешь, чтобы кто-нибудь узнал о том, что ты посещаешь куртизанку, то ты можешь войти к ней через черный ход и быть уверен в том, что она никогда и никому не скажет о твоих визитах. Так что ты можешь не опасаться, что при дворе узнают, что ты был на Старой площади, и что это каким-то образом дойдет до Жанны.

Грейг уже собирался открыть рот и сказать Ульрику, что это просто омерзительно, и что, идя к нему за помощью, он ожидал чего угодно, только не такого, но потом Грейга посетила совершенно неожиданная мысль. Внезапная, по-своему абсурдная, но в то же время — куда более логичная, чем все, о чем рассуждал Ульрик.

И он ответил Риу, что согласен встретиться с Клориндой.

Идя к Клоринде, Грейг чувствовал себя, как человек, который совершает вылазку во вражеский лагерь. Хотя сравнение было неточным — прошлым летом Грейг участвовал во множестве ночных засад и рейдов, но ни перед одним из них не волновался так, как в эту ночь, идя по мирным темным улицам спящего Рессоса. Сердце у него колотилось где-то возле горла, и ему пришлось засунуть пальцы рук за поясной ремень, чтобы они не начали дрожать.

«Глупость какая, — мысленно ругался Грейг на самого себя. — Не съест же она меня, в конце концов. И не заставит ублажать себя насильно!»

Чтобы подавить неуместное волнение, Грейг заставил себя думать о той женщине, к которой его послал Ульрик, максимально отстраненно и бесстрастно. Имя «Клоринда», несомненно, было вымышленным. Грейг даже знал, откуда именно оно взялось — Клориндой звали своенравную воительницу в одном знаменитом рыцарском романе. Странный выбор для гетеры, которая должна развлекать мужчин, не говоря уже о том, что это шло вразрез с общепринятой модой, в соответствии с которой куртизанки выбирали себе имена в имперском стиле — Клелия, Эвника, Мильто и так далее. Это должно было подчеркивать их образованность и утонченный вкус, и большинство из этих женщин, в самом деле, разбирались если не в имперской философии, то уж, во всяком случае, в классической поэзии. Они устраивали у себя пиры и поэтические чтения в «имперском» стиле, на которых гости возлежали на кушетках, надевали на себя цветочные венки и пили из одной и той же чаши.

Выезжая в город — обычно в портшезе, но порой верхом, — богатые куртизанки Рессоса надевали платья, соответствующие придворной моде и украшенные так же пышно, как у знатных дам. Но у себя дома они одевались и причесывались так, как это делали — во всяком случае, если верить художникам и скульпторам — имперские гетеры. Жанна полагала, что для куртизанок это способ отделить себя от шлюх из городских борделей, а заодно показать всем вокруг, что они не считают себя чем-то хуже, чем добропорядочные замужние женщины. И если большинство обычных девушек и женщин презирали куртизанок, считая их просто более успешной разновидностью продажных девок, то гетеры со своей игрой в имперские обычаи стремились подчеркнуть, что они выше, независимее и свободнее всех прочих женщин.

В принципе, имперцы очень мало интересовались женщинами. Иногда Грейгу даже казалось, что они попросту ненавидели женщин — судя по тому, с каким пренебрежением о них говорили имперские драматурги и философы, и какими злобными мегерами они изображались в имперских трагедиях. Большинство женщин при имперцах были обречены с рождения до смерти вести монотонную затворническую жизнь на женской половине дома, не участвуя даже в домашних празднествах, которые имперские мужчины предпочитали делить со своими друзьями и соратниками. Единственное исключение составляли гетеры, имперские куртизанки, которые, в отличие от других женщин, не только получали хорошее образование — во всяком случае, в области музыки, поэзии, литературы, а порой и философии — но и пользовались немыслимым для прочих женщин влиянием. Ради кое-кого из них сжигали города, а кое-кто, заняв место рядом с крупным чиновником, членом имперского Ареопага или даже самим императором, потом писал для него речи и составлял тексты будущих законов. Так что, в конечном счете, некоторые гетеры в течении многих лет определяли — хоть и стоя за спиной какого-то мужчины — имперскую политику.

И, вероятно, именно этот образ независимых, богатых и свободных женщин, вырвавшихся из оков своего пола, вдохновлял современных куртизанок во всем подражать гетерам.

Так что Грейг был, в целом, готов к тому, что его ждет в доме Клоринды, и почти не удивился, когда дверь ему открыл маленький мальчик в алом с золотом хитоне и с венком на тщательно завитых волосах. За спиной у юного слуги Клоринды висел золоченый лук и маленький колчан со стрелами. Он улыбнулся Грейгу, показал ему, куда повесить плащ, а потом провел посетителя по узкой лестнице в салон Клоринды, находившийся на втором этаже.

«По крайней мере, здесь достаточно натоплено, чтобы этот малёк не мерз в своем хитоне» — следуя за мальчиком, с козлиной живостью скачущим по крутым ступенькам, сказал себе Грейг. И сразу же сообразил, что ему, в его кожаном колете, обволакивающее его со всех сторон тепло будет приятно только первую пару минут, после холодной улицы, а потом ему обязательно захочется раздеться.

На что, видимо, и был расчет.

Клоринда вышла к посетителю прямо из своей спальни, и, увидев Грейга, просияла такой радостной улыбкой, как будто бы он был ее старым другом, а не совершенно незнакомым юношей. В соответствии с имперской модой, ее распущенные и небрежно завитые локоны были подколоты наверх, но из под шпилек рассыпалось множество волнистых прядей, изгибы которых покрывала золотая пудра. От пламени камина и свечей пушистые волосы Клоринды засияли, окружая ее лицо золотистым нимбом. Но еще больше, чем старинная прическа, встречающей Грейга женщине шел имперский гиматий, заколотый на плечах и оставляющий открытыми руки и верхнюю часть груди, а кроме того, сшитый из такого тонкого виссона, что тело под светлой тканью было видно на просвет, как бело-розовую раковину.

От Ульрика Грейг знал, что Клоринде двадцать три года — то есть она была, с одной стороны, значительно старше Грейга, а с другой — все еще оставалась в полном расцвете своей молодости и красоты. В тех местах, которых не коснулась золотая пудра, ее волосы были такими темными, что, только подойдя почти вплотную, можно было разглядеть, что они все-таки каштановые, а не черные. Классически красивое лицо, томные синие глаза и розовые губы производили на наблюдателя ошеломляющий эффект, и, когда теплая ладонь Клоринды сжала руку Грейга, он на мгновение застыл, почувствовав, что он не в силах оторвать от нее глаз. И дело было вовсе не в желании — которого Грейг, впрочем, не испытывал, так как одна лишь мысль о том, что перед ним стоит любовница его отца, мешала ему даже на секунду задуматься о Клоринде, как о женщине, — а в том, что это лицо было по-настоящему красивым — красивым, как лица мраморных ангелов или же как изображение Благочестивой Девы, которая пожертвовала своей жизнью, пытаясь помешать казни Спасителя. И, хотя Грейг отлично знал, что дева, которую он видит перед собой, определенно не была благочестивой, в этой красоте было что-то почти возвышенное.

Клоринда правильно истолковала его взгляд — и улыбнулась, явно чувствуя себя польщенной его восхищением.

— Как же я рада наконец-то видеть вас вживую, Грейг — вы ведь не возражаете, если я буду звать вас «Грейг», мессир?.. Месяц тому назад весь город говорил о вашем Посвящении. А заодно о том, как вы все лето защищали нас от алезийцев. Мне было ужасно любопытно. Такой молодой, отважный, и, по слухам, еще и очень красивый рыцарь. Я очень надеялась, что однажды вы захотите ко мне заглянуть.

«Все верно. Комплимент за комплимент. Пусть даже я польстил ей не словами, а своим остолбеневшим видом, — подумал про себя Грейг. — И, конечно же, гораздо деликатнее изобразить, что она знает меня исключительно по слухам, чем упоминать об Ульрике…»

Но Грейгу не хотелось продолжать эту игру, поэтому он осторожно выпустил руку Клоринды и сказал:

— Благодарю вас... Вы, конечно, можете звать меня Грейгом, и притом без всякого «мессира». Но нам с вами вряд ли довелось бы познакомиться, если бы я не оказался в сложном положении и не нуждался в вашей помощи. Так что я пришел к вам затем, чтобы поговорить. Просто поговорить.

Грейг втайне подосадовал на самого себя за то, что повторил это дважды, но, надо признать, он до сих пор заметно нервничал. К тому же ему быстро становилось жарко, а смахнуть проступавшую на лбу испарину было нельзя — можно себе представить, как бы глупо сейчас выглядел подобный жест.

— Поговорить? — Клоринда вскинула темную бровь. — Вы так молоды, и уже предпочитаете разговоры? А по виду и не скажешь...

Она явно его дразнила. Но Грейга после Жанны трудно было чем-нибудь смутить.

— Если быть точным, то я пришел за советом, — сказал он. — У меня есть любимая девушка, но нам приходится встречаться втайне. Я хотел узнать, что можно сделать, чтобы у нас не было ребёнка.

— И для этого вам понадобилось говорить со мной? — спросила куртизанка удивлённо. — С подобным делом справится любой аптекарский помощник. Они делают для женщин разные настойки...

— Да, вот только все такие средства либо ненадежны, либо вообще опасны, — перебил Клоринду Грейг, нетерпеливо дернув не дававший ему вдохнуть воротник. — Если вы в самом деле слышали, что говорят обо мне в городе, то вы, конечно, знаете, что я бастард, а вовсе не законный сын. Так вот — я не хочу, чтобы та женщина, которую я люблю, страдала, как страдала моя мать. И не хочу, чтобы ей пришлось пить какую-нибудь дрянь, которой можно отравиться. Должны быть и другие способы… Поэтому я искал не аптекаря, который разбирается в пилюлях и настойках, а того, кто разбирается в любви.

Клоринда с интересом посмотрела на него.

— Теперь я понимаю. Кажется. А почему ты, собственно, решил спросить меня? Твои приятели вполне могли бы рассказать тебе что-то полезное...

— По-моему, если хочешь узнать, что понравится женщине — логичнее спросить у женщины, — пожал плечами Грейг.

Брови Клоринды шевельнулись.

— Кто тебя этому научил?..

— Та девушка, которую я люблю.

— Мудрая девушка. Хотя, видимо, ещё очень молодая — раз уж со своим вопросом ты пошел ко мне. Или ты просто побоялся, что она поймет, что у тебя нет никакого опыта?

Грейг даже улыбнулся, на мгновение вообразив, как бы отреагировала Жанна, если бы ему вздумалось разыгрывать перед ней искушенного любовника.

— Я все равно не смог бы ее обмануть, — заметил он. — Мы с ней знаем друг друга с двенадцати лет.

Клоринда лукаво усмехнулась.

— Это еще ничего не значит! Готова побиться об заклад, что эта твоя девушка не знает, куда ты пошел сегодня вечером. А значит, и в другие вечера ты был вполне свободен набираться опыта где-то на стороне… Ну ладно, не хмурь брови. Мне действительно не стоило тебя дразнить... Приятно, для разнообразия, увидеть, что не все мужчины могут думать только о себе. Давай присядем. Я даже не помню, чтобы я когда-нибудь еще столько времени беседовала с кем-то из своих гостей, торча в дверях.

Она подвела Грейга к удобной кушетке, стоящей возле камина, села первой и, откинувшись на спинку, жестом предложила Грейгу фрукты и вино, стоящие на низеньком квадратном столике у изголовья. Грейг помотал головой. Ему не хотелось ни пить, ни есть. Хотелось снять колет, но было более разумно этого не делать. Иначе Клоринда могла заподозрить, что его слова — не более чем самооправдание, попытка убедить себя, что он пришел сюда ради своей возлюбленной, в то время как на самом деле он втайне желал совсем другого. Так что он удовлетворился тем, что отбросил влажные волосы со лба.

Клоринда наклонила голову к плечу.

— Прежде всего, не повторяй ошибку тех любовников, которые путают своих подруг с мужчинами. Женщинам любовь по-имперски радости не доставляет. Вообще, большая часть вещей, которые готовы предложить своей любовнице мужчины, когда они притворяются, что беспокоятся о том, чтобы ее не обвинили бы в супружеской неверности или в разврате, сразу выдают, что беспокоятся эти мужчины только о самих себе. Все их идеи сводятся к тому, как бы самим получить удовольствие, не рискуя нарваться на скандал. О том, чтобы доставить удовольствие своей любовнице, они не думают. Наверное, им кажется, что наше удовольствие состоит в том, чтобы их ублажать.

— Нет, это не подходит, — быстро сказал Грейг.

— Я уже поняла. По счастью, существует много способов доставить женщине удовольствие без риска для неё. Я тебя научу.

Она придвинулась к нему.

— Только поговорить, — напомнил Грейг.

— Не бойся, на словах так на словах… Но ты же ведь не думаешь, что я буду орать на всю гостиную? — Клоринда насмешливо положила руку на его одеревеневшее плечо. — Перестань от меня шарахаться. Никто не покушается на твое целомудрие. Оставлю это для твоей подруги. Полагаю, это будет первый случай, когда у какой-то женщины будет основание порадоваться, что их любовник приходил ко мне домой.

 

Из дома на Старой площади Грейг вышел полтора часа спустя. Маленький слуга Клоринды сладко спал в прихожей на обитой кожей лавке, положив локоть под голову и уронив свой лук на мозаичный пол. Грейг не стал его будить, а просто взял свой плащ и перевязь с мечом и плотно притворил за собой дверь. Навряд ли какому-нибудь воришке придет в голову соваться в дом к известной куртизанке, где в любое время дня и ночи можно застать кого-нибудь из ее посетителей.

На следующий день, снова увидевшись с Ее величеством наедине, Грейг первым делом рассказал ей о посещении дома на Старой площади. Во время своей жизни в Ньевре они с Жанной часто обсуждали то, что половина всех трагических коллизий в их любимых книгах возникала оттого, что кто-нибудь пытался скрыть какой-то факт, порой даже довольно незначительный или невинный, и из одного мелкого обмана или недомолвки потом возникала куча бед. Обсуждая чью-нибудь скрытность, потянувшую за собой целую лавину неприятностей, они ругали виновников этих бедствий идиотами и всякий раз торжественно клялись, что сами они, уж конечно, никогда не сделают подобной глупости. И Грейг считал, что лучшим, что он может сделать, будет все рассказать Жанне.

Ульрик бы наверняка сказал, что он сошел с ума, но Грейгу такое решение казалось самоочевидным. Если он не расскажет о Клоринде сразу же, то потом Жанна начнет задавать себе вопрос, что заставило его откладывать эту беседу на потом, и заподозрит, что он вел себя отнюдь не безупречно. Если же он вообще не станет ничего ей объяснять, то выйдет еще хуже — Жанна обязательно захочет знать, кто обучил его всем тем вещам, о которых он узнал на Старой площади, ему придется делать вид, что он узнал об этом из бесед с каким-нибудь придворным, громоздить одну ложь на другую, и в конечном счете рисковать, что его вымысел расползется по швам при первой же попытке Жанны что-нибудь проверить.

Было бы ужасно глупо поставить себя в такое положение — тем более, что ему было совершенно нечего стесняться. Он никого не обманывал — ни Жанну, ни Клоринду…

«Только Ульрика» — мелькнула в голове непрошенная мысль.

Да, Ульрика он, в некотором смысле, обманул. Но Ульрик сам хорош. Это же надо — убеждать его, что за спиной у Жанны посещать любовницу — это как раз и есть самый логичный способ позаботиться о Жанне!..

— Ты в тот раз сказала Ульрику, что он «содержит самую дорогую куртизанку в Рессосе». Значит, ты знала о Клоринде?.. — вспомнив про последнюю беседу сира Риу с Жанной, спросил Грейг.

— Ну, это знали все, кроме тебя, — безжалостно ответила Ее величество. — Ульрик бывает у Клоринды, совершенно не скрываясь, и в придачу щедро платит за ее покупки. Это настолько общеизвестный факт, что Клоринда может зайти к торговцу тканью или к парфюмеру, выбрать в их лавке то, что ей понравится, но не платить самой, а велеть обращаться за деньгами к лорду Риу. И никого из торговцев это не смутит.

— Они настолько тесно связаны? — опешив, спросил Грейг.

— Ну да. Если ты ничего не знал об этом, то разве что потому, что ты очень старался ничего не знать о личной жизни Ульрика. Кстати, тебе не стоит волноваться, что Клоринда растранжирит деньги твоего отца — насколько мне известно, она осторожна и умна. Такая женщина не станет раздражать своих любовников, вводя их в слишком крупные и слишком частые расходы.

— Как Ульрик тратит свои деньги — это точно не моя забота, — раздраженно фыркнул Грейг. — Было бы странно осуждать его за то, что он оплачивает ее платья и духи после того, как он заплатил ей за время, проведенное со мной.

Эти слова придали мыслям Жанны новое направление.

— …Значит, эта Клоринда предлагала дать тебе пару уроков, Ульрик был готов их оплатить, но ты не захотел? — спросила Жанна, даже не пытаясь скрыть самодовольства в своем голосе.

— Ну, в целом, да, — невольно улыбаясь ее чисто детскому тщеславию, ответил Грейг. — Я посчитал, что вполне могу ограничиться теорией.

— Надеюсь, это стоило тех денег, которые выбросил на это дело мессир Риу, — усмехнулась Жанна.

— Несомненно стоило, — заверил Грейг, почувствовав, что его голос сделался чужим и хриплым, словно ему не хватало воздуха.

Жанна тоже отлично знала эту интонацию. Она вскинула брови — полунасмешливо, полупоощрительно.

— Ну что же, удиви меня!..

 

Любовник королевы, — думал Грейг, раскинувшись на спине в своей кровати и бездумно глядя в темный потолок. — Подумать только. Я — любовник королевы.

Других мыслей в голове у Грейга не было. Он не испытывал ни сожаления, ни торжества — только какую-то странную оглушенность.

Он, наверное, не слишком удивился бы, если бы неожиданно пришел в себя и обнаружил, что события пары последних дней были всего лишь его сном — вроде тех убедительных и исключительно реалистичных снов, которые бывают у больных во время лихорадки. Но, с другой стороны, если его оцепеневший разум до сих пор отказывался воспринимать произошедшее, как явь, тело, напротив, переполняло ощущение, что все случившееся — более чем реально. Что это — вообще самое реальное, что происходило с ним за его жизнь. Он до сих пор ощущал на своих губах вкус кожи Жанны, его собственное тело и одежда сохраняли ее слабый аромат. Даже теперь, после того как Грейг расстался с ней, тайком пробрался в свою комнату и там тщательно вымылся, чтобы даже призрачный запах благовоний королевы не остался у него на простынях, Жанна все еще была здесь — такая же реальная для его осязания и обоняния, как если бы она лежала с ним в одной постели.

Любовник королевы… Что же теперь будет?.. — спросил Грейг у самого себя. Но мысль была ленивой и какой-то безразличной. Он не захотел бы ничего менять — не только ради сохранения собственной жизни, которой он рисковал за Жанну каждый день на протяжении прошлой весны и лета — но даже ради спасения своей души.

Ульрик ворвался в фехтовальный зал, словно выпущенный из катапульты снаряд. Молла заметил его первым и опустил меч, не доведя до конца сложной комбинации. Грейг ощутил секундную досаду. Этим утром он чувствовал себя как никогда в ударе и почти сравнялся с Моллой по числу ударов. И, конечно, именно сейчас им должны были помешать!

— Вынужден вас прервать, — сказал Риу его наставнику. И, посмотрев на Грейга, бросил — Быстро переодевайся. Ты идешь со мной.

Грейг нехотя стащил с себя перчатки с крагами и пропотевшую стеганную куртку, служившую какой-никакой защитой от ударов в корпус. Ульрик с явным нетерпением следил за тем, как Грейг наскоро умывается над тазом и натягивает чистую рубашку.

Грейг был уверен в том, что Ульрик обязательно узнает — не сейчас, так завтра или послезавтра — что он стал любовником Ее величества, и без особого восторга предвкушал ожидающий их разговор. Нельзя сказать, что он о чем-то сожалел или чего-нибудь стыдился, но тот яростный азарт, с которым Жанна всегда защищала свою правоту, был ему чужд. Он мог бы, вслед за королевой, обвинить Ульрика в лицемерии и в том, что его план был, в сущности, довольно-таки подлым — он ведь предлагал «из лучших побуждений» наставлять любимой девушке рога. Но Грейг, хоть он и не боялся Ульрика, все-таки уважал отца и полагал, что он слишком многим обязан Ульрику, чтобы теперь бросаться обвинениями направо и налево. Этого ему хотелось так же мало, как снова выслушивать упреки Риу.

Сбивало с толку то, что Ульрик не выглядел раздосадованным или оскорбленным. Скорее, казалось, что все его мысли полностью поглощены чем-то другим. Если он и досадовал на Грейга, то разве что потому, что тот, по его мнению, двигался слишком медленно.

— Живей, живей, что ты копаешься!.. — процедил он. В присутствии придворных Ульрик обращался к Грейгу так, как требовало его рыцарское звание, но перед Моллой он не считал нужным церемониться.

— Что-то случилось? — догадался Грейг.

— Пока не знаю. Королева объявила внеочередной совет. Скажи спасибо, что я знал, где тебя следует искать…

В зале совета уже собралось парой десятков наиболее приближенных к Ее величеству людей. Судя по виду всех присутствующих, они так же мало знали о причине сбора, как и Грейг, и каждый исподволь косился на соседей, надеясь что-то прочитать по их лицу.

Через пару минут к собравшимся вельможам вышла Жанна.

— Господа, два часа назад мы получили очень важные известия, — то, что Ее величество сказала это стоя, не успев дойти до собственного места во главе стола, свидетельствовало, что на сей раз речь идет о совершенно экстраординарной новости. — Франциск вступил в переговоры с Бескаром и заключил соглашение с эмиром. Тот дает ему людей и корабли для вторжения в Тельмар. Наши друзья из Ньевра сообщают, что эмир пообещал Франциску сотню боевых галер, то есть — не меньше пяти тысяч харасиров из приморских гарнизонов. Это — не считая алезийских рыцарей и лучников, которых приведет Франциск.

Грейг полагал, что узурпатор его уже вряд ли чем-то удивит, но сейчас он почувствовал, что у него в буквальном смысле отвисает челюсть. Добровольно привести в свое отечество давних врагов?! Военачальники Людовика, а до него — его отца, десятки лет делали все возможное, чтобы отбить у воинов эмира всякую охоту совершать набеги на Алезию, а узурпатор ни минуты не задумался, прежде чем самому возглавить харасиров из Бескара!

Судя по поднявшемуся в зале гулу, потрясение испытывал не один Грейг.

— Но как Франциск решился на союз с бескарцами? Что скажет Церковь? — громко возмутился кто-то из собравшихся.

— Как всегда — ничего, — сумрачно усмехнулся Риу. — Если они позволили солдатам узурпатора резать своих единоверцев, то почему их должен смутить союз с Бескаром?

— Но если у Франциска не хватало денег, чтобы платить собственному войску, то откуда он взял денег на наемников? Его казна истощена. Налоги тоже поступают плохо. Так ведь говорят ваши агенты, Риу?.. — тальмириец подозрительно смотрел на Ульрика, как будто полагал, что до сих пор Риу просто морочил им головы своими сообщениями о якобы успешной работе его людей в Алезии.

Зная характер Ульрика, Грейг бы ничуть не удивился, если бы его отец вспылил, но тот, по-видимому, понимал, что любой конфликт между сторонниками Жанны будет выгоден только Франциску. Так что Ульрик сделал вид, что не заметил оскорбительный подтекст вопроса.

— Совершенно верно, — ровным голосом подтвердил он. — В Руа, Вальби и еще куче мест люди просто поколотили и прогнали королевских сборщиков налогов. А Черный Сайм с его людьми вообще захватили все, что удалось собрать наместнику из Фэрракса. У него не осталось даже денег, чтобы заплатить своим солдатам.

— А это значит, что бескарцам узурпатор не платил, — вмешалась Жанна, чтобы погасить занявшуюся ссору. — Думаю, Франциск пообещал, что они смогут в виде платы забрать все имущество мятежников. Отдал им все, что могло показаться соблазнительным — от королевских драгоценностей и церковных реликвий в Рессосе до серебра из наших рудников.

— То есть — чтобы мы сами заплатили армии, которая нас уничтожит? — спросил тальмирийский рыцарь с золотым быком на котте. — Ловко, нечего сказать!

Жанна прищурилась.

— Ничуть. Эмир хочет ослабить старого врага. Ему не нужно то, что даст ему Франциск, он подождет, пока Алезия истечет кровью, а потом ударит по ней сам — и тогда возьмет все, что посчитает нужным.

— Ее величество права, — поддержал Ульрик. — Но, боюсь, нам сейчас нужно думать не о будущем Алезии, а о нашем ближайшем будущем. К счастью, у нас есть время до весны. Нам стоит обсудить, что мы способны сделать за оставшиеся месяцы…

Следующие три часа с лишним прошли в обсуждении того, где узурпатор сможет высадиться с таким большим войском и какие меры следует принять для обороны Рессоса на случай возможной осады. Распуская своих советников, Ее величество попросила Ульрика, больше всех выступавшего во время совещания, остаться в зале для личного разговора с ней — но смотрела она при этом не на лорда Риу, а на Грейга. По ее настойчивому взгляду Грейг понял, что ему тоже следует остаться, и, нарочно замедлив шаг, дождался, пока тальмирийцы не покинут зал. Он чувствовал себя польщенным тем, что Жанна хочет, чтобы он остался с ней, но все равно слегка завидовал придворным, потому что чувствовал себя уставшим — и от долгих разговоров, и от нервного возбуждения, которое в нем вызвали последние известия.

— Закройте двери, Грейг, — сказала Жанна. Ее лицо под конец трехчасового совещания казалось бледным и осунувшимся от усталости, но голос звучал так же твердо, как обычно. — Не хочу, чтобы нам кто-нибудь мешал.

Ульрик искоса посмотрел на сына, но ничего не сказал. Грейг понял, что в глазах отца он был здесь третьим лишним, но не почувствовал себя задетым — Ульрика можно было понять. Риу был выдающимся военачальником, к нему тянулись нити от десятка мятежей в Алезии, тогда как Грейг здесь оказался только потому, что Жанна ему доверяла.

— Вы хотели со мной что-то обсудить, Ваше величество? — спросил у королевы Ульрик.

— Вы много говорили на сегодняшнем совете, сир. Но у меня возникло ощущение, что вы с таким азартом говорите о различных частностях только затем, чтобы не обсуждать самого главного.

— И что же главное, миледи?.. — с легким удивлением осведомился Риу.

— Вы не верите, что мы сумеем выиграть эту войну.

Рыцарь заметно помрачнел. Прямолинейность Жанны всегда действовала Ульрику на нервы.

— Ну нет, этого я не сказал бы… Но вы правы — наши перспективы мне не нравятся, — нехотя сказал он. — Если наши враги сумеют закрепиться в нескольких приморских городах, то мы уже не сможем выбить их оттуда. Значит, на зимние передышки можно больше не рассчитывать. Рессос переполнен беженцами и не выдержит долгой осады. На западе страны есть города, меньше пострадавшие от наплыва беженцев, и замки многих верных вам людей. Если придется отступить туда, то Франциску придется бороться за каждую пядь земли. Но, если мы потеряем побережье, наше поражение в войне будет только вопросом времени. Я не сказал бы, что у нас нет шанса выстоять. Но, если ваши сведения насчет соглашения с Бескаром верные, расклад будет не в нашу пользу. К счастью для всех нас, Франциск наверняка захочет сам возглавить свое войско. Этого от него ждут и алезийцы, и эмир. Значит, он может погибнуть или попасть в плен.

Жанна качнула головой.

— Я не хочу полагаться на счастливый случай. Полагаю, что разумнее всего будет убить его сейчас, не дожидаясь наступления весны, — она сказала это так спокойно, как будто речь шла о завтрашней погоде. Грейг, который много раз воображал убийство узурпатора — и то невольно вздрогнул от этого тона. А Ее величество просто спросила Ульрика — У вас есть люди, способные это сделать?

Риу внимательно посмотрел на Жанну. Он явно не ожидал, что она подойдет к вопросу так практично.

— Нет, миледи. К сожалению, убить Франциска — крайне маловероятно. У него прекрасная охрана, все, что он ест или пьет, тщательно проверяют на наличие яда, и своих людей в его ближайшем окружении у меня нет. А если покушение провалится, то вы лишитесь своего единственного преимущества — моральной правоты в глазах других людей.

— Большая потеря, нечего сказать!.. — презрительно фыркнула Жанна. — Франциск как-то живет с клеймом убийцы и, что еще хуже, отравителя, и это совершенно не мешает ему благоденствовать и опираться на придворных, рыцарство и даже Церковь. А две трети тех, кто мне «сочувствует», палец о палец не ударят, чтобы мне помочь. Когда Франциск, убивший мою мать, убьет и меня тоже, эти люди будут качать головой и говорить — «ах, как это ужасно и несправедливо!». А на другой день уже забудут обо мне и пойдут «сострадать» кому-нибудь еще…

— Вынужден с вами согласиться, — усмехнулся Ульрик. — Так называемые «добрые люди» вечно требуют, чтобы ради их одобрения другие жертвовали всем, включая свою жизнь или свободу, но сами они не желают жертвовать ничем и никогда. А вот люди вроде Черного Сайма, которым пришлось многим пожертвовать ради нашего дела и которые на самом деле помогают вам, наверняка одобрили бы покушение на узурпатора.

— Вот именно, — сказала Жанна. — И я рассчитываю, что вы мне поможете.

Грейг, успевший до одури устать во время общего совета, встряхнулся. Его охватило приятное возбуждение. Он с радостью бы вызвался отправиться в Алезию и поучаствовать в готовившемся покушении. Ульрик, правда, сказал, что узурпатора слишком хорошо охраняют, и что покушение наверняка провалится, но Грейг был готов рискнуть. Он не задумался бы нанести решающий удар, даже если пришлось бы, скажем, заколоть узурпатора во сне или убить его в часовне, за молитвой. В конце концов, разве Франциск остановился перед тем, чтобы отравить Бьянку с помощью причастия? Почему убивать людей, которые стали их врагами по вине Франциска — это правильно и хорошо, а прикончить Франциска, который заслуживает смерти куда больше, чем его солдаты, плохо?.. Разве его жизнь чем-то ценнее прочих, и разве он не убил королеву, а до нее — Гвидо Пеллерини?.. Еще неизвестно, не убил ли он, помимо всего прочего, и короля Людовика. Теперь это уже никак нельзя было проверить или доказать, но с каждым днем это предположение казалось Грейгу более правдоподобным.

Ульрик пытливо смотрел на Жанну, словно надеялся оценить, что именно стоит за этими словами — минутная вспышка гнева или твердая решимость.

— Я разделяю ваше мнение по поводу того, что пришло время крайних мер, — помедлив, кивнул он. — Но, если мы готовы действовать теми же методами, что наши враги, это еще не значит, что у нас это получится. Франциск умеет убивать и клеветать; я — нет. И если вы действительно хотите победить его его же средствами, вам нужен человек, который превосходит узурпатора по всем статьям.

— Это фигура речи, или вы имеете в виду кого-нибудь конкретного? — прищурившись, спросила Жанна.

Ульрик помедлил, прежде чем ответить.

— То, что я скажу, покажется вам невозможным, — предупредил он, — но я все-таки прошу вас не отказываться от моей идеи сразу и, во всяком случае, обдумать эту мысль. Я думаю, нам стоит попросить о помощи магов с Архипелага. У них немалый опыт в политических убийствах, и к тому же они, может быть, способны предложить и нечто большее… Если маги возьмутся устранить Франциска и возвести вас на трон, то я практически уверен, что у них это получится.

— Но маги — демонопоклонники! — возмутился Грейг. Это звучало глупо и по-детски, но Грейг просто не сумел сходу отыскать подходящие слова, которые вмещали бы в себя все то, что он хотел сказать. Даже Франциск — и тот своим союзом с давними врагами пересек какую-то незримую черту. Но Ульрик?.. Грейг не понимал, как Риу мог всерьез советовать прибегнуть к помощи людей, борьбе с которыми его отец, дед Грейга, посвятил всю свою жизнь.

Но в лице Ульрика не дрогнул ни единый мускул.

— Бескарцы тоже поклоняются ложным богам. И тоже угрожают нашей Церкви. Если князья церкви не хотели, чтобы мы дошли до такой крайности, им стоило вмешаться в это дело раньше. Или, на худой конец, не позволять Франциску путаться с Бескаром…

План Ульрика был прост. Он тайно отплывает на Архипелаг, надеясь на то, что зимние шторма не потопят его корабль и позволят ему беспрепятственно достичь Аратты — первого крупного порта Островов. Там он воспользуется помощью старых друзей отца, чтобы получить доступ к Нарамсину, Верховному магу, обитавшему в Аратте. И попросит его о помощи. В обмен на эту помощь Жанна вступит с Парсосом в союз против Бескара. А также пообещает, в случае, если храмовники снова вздумают призывать единоверцев на материке начать полномасштабную священную войну, не поддерживать их деньгами и не посылать туда своих солдат.

Обычно Жанна принимала все решения сама, причем молниеносно, будто бы бросаясь в омут с головой. Не знающие ее люди могли бы даже подумать, что она действует наобум, так как мало кто из придворных мог увидеть, как Ее величество до глубокой ночи сидит над бумагами и заставляет своих загнанных секретарей метаться между ее комнатами и библиотекой. Но на этот раз Жанна пару минут молчала, прежде чем сказать :

— Это нелегкое решение. Мне нужно посоветоваться с дядей.

— Разумеется, ваше величество, — ответил Ульрик. — Но было бы неплохо, если бы об этом плане не узнал никто, помимо нас троих и герцога.

Жанна едва заметно дернула плечом, как будто удивляясь, что он счел необходимым давать ей подобные советы.

​ 

После второго, тайного совета, Грейг пошел к себе и, не раздеваясь, повалился на кровать. Он чувствовал себя страшно измотанным, и на душе у него было неспокойно. Странно, ведь совсем недавно мысль о том, что они наконец-то перестанут подставлять другую щеку и отплатят Франциску его же монетой, вызывала у него азарт и радостное нетерпение. Но теперь получалось, что им предстоит зайти по этому пути гораздо дальше, чем он думал. Грейг уткнулся лбом в подушку — и сам не заметил, как уснул. Проснулся он оттого, что маленькая женская рука осторожно трясла его за плечо.

— Проснитесь, сир! Вы меня слышите? Не спите!..

Грейг открыл глаза и удивленно посмотрел на девушку, которая стояла у его постели со свечой в руке. Судя по ее платью, девушка была служанкой, но лицо у нее было симпатичным, и по виду ей, наверное, было не больше двадцати.

В спальне было совсем темно. Грейг понял, что проспал много часов подряд.

— Вставайте, сир, — настаивала девушка.

— Тебе не стоит вот так заходить в мужские комнаты посреди ночи, — хриплым спросонья голосом заметил Грейг. — Про тебя черт знает чего потом наговорят.

— Не беспокойтесь, — рассмеялась девушка. — Меня никто не видел. Так что ваша честь наверняка не пострадает.

— Ты из свиты королевы? — догадался Грейг.

— Да, сир. И вы должны пойти со мной.

Все это до того напоминало сцену из какого-нибудь старого романа, что Грейг на секунду усомнился в том, что этот разговор ему не снится. Он поднялся на ноги, не спрашивая, кто за ним послал — но про себя в очередной раз поразился авантюрному характеру Ее величества. Служанка проводила его в тесную каморку, находившуюся в коридоре, примыкавшем к покоям королевы. Обстановка комнаты состояла из узкой кровати, табурета, сундука и глиняного умывальника. Пропустив Грейга в комнату, его спутница поставила плошку со свечой на табурет.

Грейг вопросительно взглянул на девушку.

— Что это за место?

— Моя комната. Теперь я вас оставлю. Оставайтесь тут и ждите.

Спрашивать, кого именно он должен ждать, конечно же, было бессмысленно. Грейг запоздало пожалел, что не додумался умыться и натянуть чистую рубашку — хотя, откровенно говоря, Жанне едва ли было дело до подобных мелочей. Они были знакомы слишком долго, чтобы теперь забивать себе голову подобной ерундой. Вряд ли он в принципе он быть более грязным, чем тогда, когда они поцеловались в глинистом овраге, или чем тогда, когда они в обнимку спали под одним плащом во время перехода через Аламат.

Жанна, вошедшая в каморку несколько минут спустя, была одета точно так же, как служанка, проводившая его к себе. Если бы кто-нибудь увидел, как она идет по галерее, он бы вряд ли догадался, что перед ним королева. Войдя в комнату, Жанна стащила белый нитяной чепец, и волосы темной волной хлынули ей на плечи. Точно так же, без малейших колебаний и даже не говоря ни слова, она быстро распустила шнуровку на груди и стянула служаночье платье через голову, так что на ней осталась только длинная, почти до пола, нижняя рубашка.

— Ты сумасшедшая, — не в силах справиться с разом осипшим голосом, выдохнул Грейг. — Тебя могли увидеть…

— Если бы меня кто-то увидел, то он бы решил, что какая-то служанка бегает ночами к своему любовнику. Большое дело!.. Не все в этом городе так целомудренны, как ты.

— А как же девушка, которая привела меня сюда? Если кто-то узнает, что она водила меня ночью в свою комнату, местные сплетники ее на лоскуты порвут.

Жанна тряхнула головой.

— Я даю ей хорошее приданное. Ее жених не против. Когда она выйдет замуж, то уйдет со службы. Никто даже не узнает, что о ней болтали при дворе. Ты же не думаешь, что я готова до конца собственной жизни видеться с тобой в этом сыром, промозглом парке?.. Хватит говорить о всякой чепухе! Иди ко мне.

И Грейг послушался. В конце концов, если бы они разошлись прямо сейчас, у них было бы куда больше шансов случайно наткнуться в коридоре на какого-нибудь припозднившегося придворного, чем если прокрасться назад перед самым рассветом.

Примерно полчаса спустя они вместе лежали на кровати, и Грейг не мог не признать, что в этой комнате, действительно, было куда уютнее, чем на холодной каменной скамейке, где на голову все время капало с ветвей. Койка служанки была совсем узкой, так что, чтобы уместиться на ней вдвоем, им приходилось лежать, вплотную притиснувшись друг к другу. Впрочем, Жанну это явно не стесняло. Свеча на табурете догорала, и в каморке сделалось почти совсем темно, но даже в этом мраке Грейг отлично различал ее лицо. Он вдруг подумал, что они могли бы так же лежать вместе в теплом и уютном полумраке, если бы были женаты. Не украдкой, в чужой спальне, а у себя дома, где они могли бы разговаривать, любить друг друга и снова начинать разговор с того же места, на котором они прервались — и так до самой поздней ночи, пока у них не начали бы слипаться глаза, и речь не превратилась бы в набор обрывочных бессвязных фраз. А после этого они заснули бы в обнимку, не боясь, что их могут застать на месте преступления.

Но сладкая иллюзия тут же рассеялась, так как Жанна, не знавшая, о чем он думает, сказала :

— Дядя согласился с планом Ульрика. Он тоже думает, что в нашем положении нельзя быть слишком щепетильными. Но знаешь, что меня смущает?.. У себя на Островах маги владеют силами, недоступными обычным людям — это факт. Он подтвержден свидетельствами многих очевидцев. Но при этом маги, подчинившие себе Архипелаг, никогда не пытались захватить Алезию. Больше того — я не нашла ни одного свидетельства тому, чтобы хоть кто-нибудь из колдунов покидал Парсос для того, чтобы отправиться на материк. Отчасти, безусловно, дело в Церкви. Магам здесь небезопасно, и в толпе тоже не затеряешься — все выходцы с Архипелага слишком на виду. Но, может быть, дело не только в этом. Может, здесь их магия не действует? Тогда мы только понапрасну рискнем жизнью твоего отца и на несколько месяцев лишимся лучшего военачальника.

— Я думаю, дело не в этом, — чуть помедлив, сказал Грейг. — Думаю, что, когда Церковь говорит, что маги — только инструмент тех сил, которым они служат, это не метафора. В Фэрраксе верят в то, что дух умершего не может коснуться живых людей, пока те сами не откроют ему дверь и не позовут его войти в дом. Отец — ну, то есть Саймон — всегда говорил, что магия чем-то похожа на тех духов. Она не придет, пока ее не призовешь.

— Да ну тебя… — пробормотала Жанна. Хотя было видно, что ей сделалось не по себе.

— В старых легендах те, кто впускал призраков в свой дом, добром обыкновенно не кончали, — сказал Грейг. — Тебе не кажется, что мы готовы сделать то же самое? Если только не хуже. Что, если мы в самом деле спасем свои жизни и вернем тебе корону, но заплатим за это чем-то более ужасным, чем простое поражение и даже смерть?

Жанна приподнялась на локте, опираясь на грудь Грейга, так, что ему стало тяжело дышать.

— Я посылаю людей убивать и умирать, — напомнила она. — Что я, по-твоему, могла бы им сказать? «Я готова заплатить за справедливость вашими жизнями и жизнями ваших родных, но только не спасением своей души» — так, Грейг?.. Я бы сказала им — «О нет, на такой риск я пойти не могу, пусть лучше все принесенные вами жертвы, все эти сотни и тысячи смертей, будут напрасными и ни к чему не приведут»? Тогда уж лучше было сразу сдаться и позволить всему миру называть меня ублюдком, а мою мать — шлюхой. Этого ты хотел бы от меня?..

— Нет, — помедлив, сказал Грейг. — Конечно, нет.

Жанна кивнула — как казалось Грейгу, больше своим мыслям, чем ему.

— Тогда пускай Ульрик отправляется на Острова. Хорошо это или нет, но отступить сейчас было бы трусостью. И вообще предательством по отношению ко всем, кто уже умер и еще умрет в этой войне. Кроме того, у нас, по сути, нет другого выхода. Раз уж мы это начали, придется идти до конца.

​ 

Вечером накануне своего отъезда Ульрик вызвал Грейга в свою комнату.

— Я хотел тебе кое-что отдать, — объявил он. — Во-первых — вот. В этом ларце — бумаги, подтверждающие, что ты мой единственный наследник. В случае моей внезапной смерти ты становишься владельцем всех моих земель и замков, а также носителем нашего родового имени.

— С чего это вам вздумалось заниматься своим завещанием? — с досадой спросил Грейг. Риу со смехом тряхнул его за плечо.

— Опять твои детские суеверия!.. Не бойся, я не собираюсь умирать. Но море в это время года слишком ненадежно, чтобы отправляться в путешествие, не прояснив этот вопрос. Кроме того, я бы хотел кое-что подарить тебе на память.

Грейг чуть не закатил глаза. Мало Ульрику было оставить распоряжения на случай своей смерти, так еще и раздавать памятные подарки. Замечательно придумано, нечего сказать!

— Подарите после возвращения, — пытаясь высвободиться из хватки Ульрика, заметил он.

— Нет, Грейг, сейчас, — твердо ответил Риу. И вложил ему в руку овальный блестящий медальон на витой золотой цепочке, который при ближайшем рассмотрении оказался знаком Негасимого Огня — тем самым, который Ульрик обычно носил на груди. У Грейга тоже был кулон со знаком Негасимого Огня, но совсем простенький, серебряный, успевший потемнеть и выцвести почти до черноты.

— Вы что!.. Я не возьму, — воскликнул Грейг.

— Возьмешь-возьмешь, — заверил Ульрик. — Когда-то, много лет назад, я купил эту вещь для твоей матери. Она ее не приняла. Сказала, что это слишком дорогой подарок, и вернула ее мне. Мне пришлось смириться с ее отказом, но отказа от тебя я не приму.

Грейг удивленно посмотрел на Ульрика. Его поразило даже не то, что Риу хотел сделать его матери настолько ценный дар, но и то, что он заказал не простое украшение, а именно знак Негасимого Огня. Такую вещь не принято преподносить любовнице. На месте Риу любой человек купил бы браслет, сережки, парные застежки для плаща — словом, обычное украшение. Но уж никак не знак Спасителя. Такой кулон можно преподнести невесте, матери или жене.

— Выпьем, — толкнув Грейга к свободному креслу, сказал Ульрик. — Если посчитать дорогу до архипелага и назад, то мы теперь не увидимся добрых полгода. А ты уже достаточно взрослый, чтобы я мог без зазрения совести надраться вместе с тобой.

— Разве вам не нужно собираться? — удивился Грейг.

— Успеется… Мне, как ты знаешь, многого не нужно.

Грейг довольно быстро понял, что о желании надраться Риу сказал не для красного словца. Он едва успел осушить свой кубок, когда Ульрик уже вытряхнул себе в стакан последние несколько капель из опорожненной им бутылки и без колебаний потянулся за второй.

— Случилось что-нибудь плохое? — напрямую спросил Грейг. В лагере он неоднократно убеждался в том, что Ульрик может пить помногу, почти не пьянея, но ни разу до сегодняшнего дня ему не приходилось видеть, чтобы Риу пил вино, как воду, не обращая внимания на им же припасенную закуску.

Риу дернул плечом.

— Зависит от того, что именно тебя интересует. В последнее время случилось слишком много плохого, чтобы выбрать что-нибудь одно.

— Я понимаю. Но я спрашивал не о Тельмаре, а о вас, — заметил Грейг, подумав, что всего лишь год назад нельзя было даже представить, что он станет расспрашивать Риу о его личных делах, тем более — когда тот явно хочет уклониться от этого разговора.

Ульрик хмыкнул.

— Ты, наверное, единственный человек в городе, который еще ничего не знает. Видит Бог, твое нелюбопытство рано или поздно выйдет тебе боком!.. С другой стороны, уж лучше ты узнаешь эту новость от меня, чем от кого-нибудь еще… Клоринда в следующем месяце выходит замуж. За виноторговца, который таскался за ней несколько последних месяцев. Она неплохо над ним поработала! Бедняга настолько ошалел от ее прелестей, что наплевал на ее репутацию и предложил ей свое имя и немаленькое состояние. Не подумай лишнего — на самом деле, я за нее рад… Ни одна женщина вроде Клоринды не способна заниматься своим делом вечно. И было бы глупо заставлять бедняжку ждать моего возвращения и упускать такой удачный шанс. К тому же, со мной ее будущее целиком и полностью зависело бы от исхода будущей войны с Алезией, а с ее новым мужем ее будущее будет обеспечено и при Франциске, и при Жанне. Что-то, а уж вино при узурпаторе точно не упадет в цене. Клоринда не могла бы сделать лучший выбор. Если бы она спросила моего совета, я бы первый посоветовал ей соглашаться.

— Вы ее совсем не любите?.. — с досадой спросил Грейг. Не то чтобы он верил небрежному тону, с которым Ульрик рассуждал о грядущей свадьбе собственной любовницы, но все-таки трудно было допустить, что женщина, с которой он беседовал на Старой площади, выходит замуж по любви. Выгоден был брак с виноторговцем или нет, Грейг был уверен — Ульрик вполне мог бы убедить Клоринду отказаться. Если бы он этого хотел.

Риу покачал головой.

— Нет, не люблю… Хотя, должен признать, что из всех женщин, которых я знал, я был привязан к ней сильнее, чем к большинству других. Не возьмусь судить за нее, но полагаю, что она тоже меня не любит. Хотя страсть она всегда изображала убедительно, но в этом — суть ее искусства. Думаю, тебя она тоже сумела убедить.

Грейг отвел взгляд. К счастью, Ульрик был слишком занят собственными мыслями, чтобы обращать внимание на его замешательство. Он откупорил новую бутылку и задумчиво сказал :

— …Кло всегда думала, что это я порву с ней из-за своей женитьбы, а не наоборот. Это было логично. Даже если бы я решил изменять жене, разумнее было бы найти себе новую любовницу, а не водиться с куртизанкой, у которой я бывал до брака.

Грейг залпом проглотил второй бокал вина — и неожиданно для самого себя спросил :

— Почему вы так и не женились? У вас были бы законные наследники...

Сэр Ульрик пьяно рассмеялся.

— Дурацкий вопрос. В особенности от тебя. Я полагал, что не вправе лишить тебя наследства в пользу "законного сына", которого мне родит моя жена. Поэтому и не женился. Кроме того, за всю жизнь я по-настоящему любил только одну женщину — твою мать.

— Так почему же вы не предложили ей выйти за вас, когда считали, что она вдова? — не выдержал Грейг. Этот вопрос жег ему губы с того дня, как он увидел Ульрика впервые, но он никогда не думал, что задаст его вслух.

Риу пару секунд молча смотрел на Грейга, прежде чем сказать :

— Я предложил. Но твоя мать сказала "нет".

Грейг далеко не сразу осознал, что он сидит с нелепо приоткрытым ртом.

Увидев его потрясенное лицо, Ульрик поморщился.

— Ну вот. Теперь думаешь, что я — прекрасный человек, к которому ты был несправедлив всю свою жизнь. Но тут ты, к сожалению, неправ. Когда мы с твоей матерью... стали близки, мне сватали сразу двух разных девушек. Одна была очень знатного рода. С помощью ее родных я мог со временем занять видное место при дворе. Другая девушка была не очень знатного рода — ее дед был обычным чулочником, потом разбогател, стал мэром Анса, получил дворянство... Ее отец продолжал торговать и давал деньги в рост, не обращая никакого внимания на то, что старые аристократы смотрят на него с презрением. Зато он был очень богат, и его зять мог бы купаться в золоте. И, хотя я по-настоящему влюбился в твою мать, если бы мне кто-нибудь посоветовал на ней жениться, я расхохотался бы ему в лицо. Казалось самоочевидным, что, раз уж я рыцарь, а она — простолюдинка и вдова простолюдина, то мы можем быть любовниками, но никак не мужем и женой. Не говоря уже о том, как такой брак шокировал бы мою мать и прочую родню. Так что я ездил к твоей матери — а сам раздумывал о том, кого мне предпочесть — аристократку или дочь ростовщика. Я был уверен в том, что никогда не полюблю свою невесту так, как твою мать — но в то же время искренне считал, что мне нужно жениться на какой-то женщине, которая способна будет дать мне власть или богатство. И только потом, когда я неожиданно узнал, что твоя мать беременна, я устыдился и решил, что поступаю с ней нечестно. После пары бессонных ночей я принял трудное решение — я отправился к ней и предложил ей выйти за меня, чувствуя себя так, как будто совершаю что-то крайне благородное. Я полагал, что жертвую ради любви собственной гордостью. Но, когда твоя мать ответила отказом — и притом категорическим отказом! — я почувствовал себя просто жалким типом. Я так упивался собственным «великодушием»… воображал, что делаю ей одолжение… а оказалось, я для нее недостаточно хорош. И даже перспектива быть вдовой с бастардом на руках не в силах ее переубедить.

— Но почему?.. — опешив, спросил Грейг. — Разве ей не было бы лучше, если бы люди не осуждали бы ее за то, что она родила ребенка от чужого мужа, и не сплетничали о ней за её спиной?

Ульрик махнул рукой, изобразив какой-то странный и витиеватый пьяный жест.

— Ну, откровенно говоря, о ней бы сплетничали в любом случае. И еще неизвестно, с чем людям смириться проще — с тем, что у простолюдинки, потерявшей мужа, появился незаконный сын от лорда, или с тем, что эта овдовевшая простолюдинка неожиданно становится его женой и хозяйкой его земель. В первом случае люди, конечно, будут ее осуждать, но зато они смогут упиваться чувством, что они лучше нее… К тому же, они смогут говорить себе, то эта женщина и так уже достаточно «наказана» за свою слабость тем, что ей приходится растить ребенка в одиночестве и быть предметом пересудов всех соседей. А вот возвышение подобной женщины до знатной леди взбесило бы сразу всех — и знать, и всех людей в ее деревне. Они никогда бы не простили ей того, что жизнь вознаградила ее именно за то, что она «по справедливости» — их справедливости! — должна была страдать и чувствовать себя хуже других… Но это все неважно. Твоя мать, в отличие от меня самого, не думала о своем будущем или о выгодах от брака с рыцарем вроде меня… Она не объяснила мне причину своего отказа — я хочу сказать, не объяснила честно. Но я думаю, что она просто не способна была встать у алтаря и сказать мне все то, что она говорила Сайму — что она хочет быть со мной в горе и в радости, до смерти и в посмертии, чтобы Бог соединил нас на земле и в Царствии Небесном. Этого она хотела только с ним. И то, как твой отец повел себя позднее, показало, что она была права.

Зима выдалась снежной, с бесконечными морскими бурями. От Ульрика, покинувшего Рессос много месяцев назад, не было никаких вестей, так что все пришли к мысли, что его корабль утонул по пути к Островам. Трудно было представить, чтобы какое-то судно могло благополучно добраться до архипелага в такую погоду. Грейг, сперва каждый день молившийся за то, чтобы сир Риу избежал опасности и довел до конца задуманное дело, поддаваясь мрачному предчувствию, стал поминать отца в своих молитвах, не пытаясь уточнять, за что он молится — за земную удачу Ульрика или за упокой его души.

Впрочем, на то, чтобы переживать и предаваться скорби, времени у него не было. Сразу после отъезда Ульрика Жанна поставила Грейга во главе его солдат. При мысли, что он может совершить такой карьерный взлет в неполных восемнадцать лет, у Грейга закружилась голова, и сердце сладко защемило от восторга, но честность в нем возобладала. Ульрик был опытным командиром. Руководство их отрядом требовало знания множества вещей, о которых Грейг вплоть до сегодняшнего дня думал не больше, чем обычные солдаты и младшие офицеры — они просто доверяясь опыту и чутью Ульрика, беззаботно веря в то, что Риу примет наилучшее решение.

— Ваше величество, я благодарен вам за эту честь, но я не чувствую себя способным занять место лорда Риу, — сказал Грейг.

Жанна, сообщившая о своем решении на заседании герцогского совета, слегка наклонила голову, как будто соглашаясь с ним.

— Это понятно, сир, — ответила она. — Я тоже не чувствовала себя способной занять место моей матери. Когда настает такой момент, никто, наверное, не чувствует себя готовым. Но у нас нет выбора. Приходится стиснуть зубы и как можно лучше исполнять свой долг.

Грейг понял, как должен был чувствовать себя Ульрик, когда Жанна обращала его возражения против него, при этом умудряясь делать вид, как будто между ними царит полное единомыслие. Но дальше спорить с назначением, которое он в глубине души считал самой большой удачей в своей жизни, Грейг не мог, так что с поклоном выразил готовность приложить все силы для того, чтобы не хуже сира Ульрика служить Ее величеству.

Никогда еще в Тельмаре не ждали весны с таким тяжелым чувством, как в этот год. Наверное, это был первый случай, когда даже самому бедному пастуху в его холодной хижине хотелось, чтобы зима длилась вечно. Но весна все же настала, и бескарцы налетели на Тельмар, как саранча. И первыми, кто встретил их на берегу, был отряд Грейга — люди лорда Риу.

Грейг полагал, что предыдущие два года закалили его и подготовили его к виду любых жестокостей, но этим летом ему стало ясно, что до сих пор он ещё не видел настоящего лица войны. Церкви, в которых жители прибрежных деревень пытались скрыться от захватчиков, сжигали прямо с запершимися внутри людьми. Вместо того, чтобы вешать пленных врагов, их привязывали к стволу дерева, вспарывали им животы и оставляли умирать на жаре. Наиболее счастливые не выдерживали и умирали от боли и потери крови. Те, кто, на свою беду, оказывался более вынослив, могли жить ещё много часов, и видеть жирных мясных мух, ползавших по их собственным кишкам.

Но хуже всего было то, что все эти зверства с пленными творили даже не бескарцы, а солдаты Франциска. Казалось, эти алезийцы, пришедшие на их земли, ненавидели их с такой силой, как будто именно они подверглись нападению. Грейг чувствовал, что сошел бы с ума, если бы продолжал задаваться вопросом "почему?". К счастью, на смену прежним размышлениям пришло отупение и равнодушие. Алезийцы были его соотечественниками, а тальмирийцы — иноземцами, и Грейг до сих пор не избавился от алезийского акцента, отличавшего его от подчинявшихся ему солдат. Но в это лето алезийцы больше не казались ему ни соотечественниками, ни даже людьми. Они были просто силой, пытавшейся их уничтожить. Изредка глядя на самого себя со стороны, Грейг думал, что и он тоже больше не человек — он стал кем-то вроде животного, которое уходит от погони, бьётся за своё существование, сосредоточенно зализывает раны и опять сражается за свою жизнь.

Июль давно перевалил за середину, а от Ульрика до сих пор не было никаких вестей. В один из вечеров, когда они разбили лагерь у реки, и люди Грейга наслаждались медленно сменяющей жару прохладой, к отдыхающему Грейгу подошел Рябой Луи, один из старших офицеров их отряда — мрачного вида мужчина лет под сорок, с ног до головы покрытый шрамами и едва не до самых глаз заросший черной бородой, которую он отрастил, чтобы скрывать под ней следы от оспы, давшей Луи его прозвище.

— У нас бескарский перебежчик, сир, — доложил он в ответ на вопросительный взгляд Грейга. — Он вышел к часовым с пустыми руками, без оружия, и дал понять, что хочет что-то сообщить. Но он не говорит по-нашему, а из ребят никто не понимает его тарабарщину. Привести его сюда?..

— Ведите, — согласился Грейг, хотя и плохо представлял себе, что делать с пленником, которого не смог понять даже Луи. Его помощник понимал бескарский куда лучше, чем сам Грейг, который знал на этом языке всего несколько слов.

Пленник, которого привели к Грейгу, возвышался между своих конвоиров, словно колокольня. Перебежчик был одет в широкий плащ бескарского наемника, но на бескарца он был не особенно похож. По правде говоря, Грейг еще никогда не видел человека с такой необычной внешностью. Он был очень высок — пожалуй, выше, чем сам Грейг, привыкший смотреть сверху вниз на большинство мужчин. Лоб, скулы и даже подбородок иноземца покрывали сложные узоры, но не нанесенные обычной краской и не вколотые под кожу, как у татуированных бескарцев, а просто вырезанные на лице — достаточно давно, чтобы следы успели полностью зажить и посветлеть.

Грейг, онемев от изумления, смотрел на пленного. Когда прошла первая оторопь, вызванная видом его шрамов, Грейг заметил узкий нос с заметной горбинкой, нисколько не похожий на широкие, мясистые носы бескарцев. Кроме того, у солдат эмира смуглость была матовой, как будто отливавшей в желтизну, а кожа перебежчика казалась темной, как жженый сахар или дикий мед. Большие, отражавшие свет факела глаза, с редкой бесцеремонностью перехватившие взгляд Грейга, были совершенно черными — настолько черными, что в них, казалось, не было зрачков.

— Не думаю, что этот человек — бескарец, — сказал Грейг своим солдатам.

— Меня зовут Ксаратас, — сказал пленник по-имперски. — Я прибыл по просьбе лорда Риу.

Маг!.. — пронеслось в голове у Грейга. В первую секунду ему показалось странным, что этот Ксаратас разговаривает по-имперски, но потом рыцарь напомнил самому себе, что почти половина островов Архипелага в свое время была частью империи, и что у островитян не меньше оснований считать древний язык своим наследием, чем у него.

— А где сир Ульрик? Он не с вами? — спросил Грейг.

Маг посмотрел на него так, как будто полагал, что Грейг не хуже его самого знает ответ на свой вопрос.

— Мне очень жаль, — бесстрастно сказал он. — Морское путешествие подорвало его здоровье, и климат Аратты оказался для него непосильным испытанием.

Мысли о смерти Ульрика преследовали Грейга несколько последних месяцев, но мысль, что Ульрик мог благополучно высадиться на Архипелаге, и при этом все равно погибнуть, показалась ему дикой и какой-то возмутительно несправедливой.

— Оставьте нас, — сквозь зубы велел Грейг солдатам. Судя по лицу Луи, ему не очень-то хотелось оставлять своего молодого командира наедине с подозрительным чужаком, который вполне мог оказаться шпионом или убийцей. Но, по счастью, его первый помощник достаточно уважал Грейга, чтобы молча выполнить его приказ.

— Как он умер? — стиснув зубы, спросил Грейг у мага.

— Как и многие северяне, ваш отец плохо переносил жару. В один из первых дней после прибытия он перегрелся и совершил обычную в таких случаях ошибку — перегрелся и напился ледяной воды. У сира Ульрика началась лихорадка, но он оставался на ногах, продолжал заниматься делами и встречаться с разными людьми в то время, когда ему следовало бы лежать в постели. Полагаю, это его и добило. Но, по крайней мере, он пожертвовал собственной жизнью не напрасно, и успешно выполнил свою задачу. Как видите, я здесь.

— Один?.. — не веря собственным ушам, уточнил Грейг.

— Со мной было двое рабов и несколько солдат мессира Риу, но они отстали, когда наш отряд попал в засаду. Если бы я не воспользовался магией, то тоже не сумел бы оторваться от погони, — ответил Ксаратас. И цинически добавил — Я надеюсь, алезийцы перебили моих спутников на месте. Было бы очень некстати, если бы ваши враги надумали их допросить.

Грейг сдвинул брови.

— Я не спрашивал вас про солдат и слуг! Я имел в виду других магов, готовых участвовать в войне на нашей стороне. На что рассчитывал глава вашего Ордена…

— Верховный маг, царственноравный Нарамсин, — подсказал тот.

— Неважно… Этот ваш Верховный маг считает, что он оказал нам помощь, о которой мы просили, посылая к королеве Жанне одного-единственного человека?

Рыцарь чувствовал, что его душит гнев. Против них — тяжелая конница Алезии и пять тысяч бескарских харасиров, и вот что они получили от островитян? Грейг чуть не заскрипел зубами, осознав, что Ульрик отдал свою жизнь ради такой ничтожной «помощи». Да лучше бы уж маги просто отказались помогать — это, по крайней мере, было бы понятно и не выглядело изощренным издевательством.

Ксаратас явно видел, что Грейг просто вне себя, но это не произвело на него никакого впечатления.

— Судить о замыслах и планах Великого мага может только сам Великий маг, — заметил он. — Но если вас интересует мое мнение, то я скажу, что Нарамсин дал вам гораздо больше, чем вы думаете.

— Неужели? — спросил Грейг сквозь зубы.

— Несомненно. Маги вовсе не равны между собой. Без лишней скромности скажу, что отношусь к числу сильнейших магов на Архипелаге. Пусть вас не смущает то, что я один. Вы скоро убедитесь в том, что этого вполне достаточно, чтобы возвратить вашей королеве ее трон.

Хотелось того Грейгу или нет, уверенность Ксаратаса произвела на него впечатление.

— И как вы собираетесь помочь? Вы можете убить Франциска? — уже более спокойно спросил он.

Тонкие губы мага изогнулись.

— Мессир Ульрик тоже думал, что войну проще всего было бы закончить, убив узурпатора с помощью магии. Но я его отговорил. Достаточно могущественный маг способен наложить смертельное проклятие, которое будет притягивать к жертве проклятия несчастья, злые умыслы других людей и разные тяжелые болезни. В зависимости от силы проклятия, это приводит к более или менее скоропостижной смерти. Но такое сильное проклятие нередко отражается не только на том человеке, которого маг хочет убить, но и на всей его родне, а также тех, кто связан с врагом мага клятвой верности. Если учесть, что у Франциска нет детей, ближе всего к нему по крови — сама королева Жанна, а клятву верности ему давала вся Алезия. Так что использование проклятий отпадает. Но это не должно вас огорчать. Когда я помогу вам победить в войне, вы сможете утолить свою жажду мести и избавиться от узурпатора любым обычным способом.

Грейг несколько секунд подумал и сказал :

— Я дам вам спутников, которые сопроводят вас Рессос и будут охранять вас в дороге.

— А вы сами?

— Я с моим отрядом направляюсь навстречу войску герцога Сезара. Мы должны объединиться для защиты Рессоса.

— В таком случае, я предпочту поехать с вами, — заявил Ксаратас.

— Но мы направляемся в военный лагерь, а вы должны встретиться с Ее величеством, — возразил Грейг.

— Магия привела меня именно к вам, и магия подсказывает мне, что я быстрее всего встречусь с Жанной, если останусь с вашим отрядом.

Грейг хотел возразить, но потом сказал себе, что, если уж они решили сделать ставку на возможности кого-то вроде этого Ксаратаса, то нужно попытаться доверять его словам, даже если суждения островитянина противоречат логике.

— Как вам будет угодно, — сухо сказал он.

«Заодно и посмотрим, стоят ли чего-нибудь все эти рассуждения о магии, или это просто пустая болтовня» — добавил рыцарь про себя.

Маг оказался прав. Прибыв в общий лагерь, Грейг с изумлением увидел среди развевающихся над шатрами полководцев боевых знамен белый с золотом королевский штандарт. Жанна была в лагере! Поднявшись на холм, где разместились тальмирийские военачальники, Грейг еще издалека увидел шатер королевы. Поручив Луи пронаблюдать за размещением его людей, Грейг взялся проводить Ксаратаса к Ее величеству.

Солдаты, охраняющие шатер Жанны, без вопросов пропустили Риу вместе с его спутником, и Грейг почти мгновенно понял, почему — в шатре у Жанны в эту самую минуту проходило совещание, которое, по-видимому, было посвящено предстоящему сражению. Грейг с порога услышал голос герцога Сезара :

— Ваше величество, если мое слово для вас вообще хоть что-то значит, послушайте моего совета и покиньте лагерь, пока южные дороги еще под нашим контролем. Возвращайтесь в Рессос. Приезжать сюда было ошибкой. Если мы проиграем сражение…

— Если вы проиграете, Рессос тоже не устоит, — прервала его Жанна. — И я окажу его жителям плохую услугу, если из-за меня они решат держать осаду до последнего. Здесь, в лагере, меня, по крайней мере, защищают от врагов солдаты, а не дети, умирающие с голода. И я останусь здесь.

Ксаратас посмотрел на Жанну с оскорбившим Грейга любопытством, словно человек, увидевший какое-нибудь редкое животное — а потом на своем избыточно классическом и оттого напыщенном имперском произнес:

— Вам не о чем волноваться, моя королева. Вы выиграете это сражение — и еще множество других. Это предрешено.

По губам герцога Сезара, с удивлением воззрившегося на Ксаратаса, скользнула презрительная улыбка. Зная герцога, Грейг был готов к тому, что он в своей обычной иронической манере спросит его спутника, сколькими армиями тот командовал и в каких битвах проявил свои таланты полководца, чтобы так бесцеремонно вмешиваться в ход военного совета. Но безупречно вежливого герцога опередил один из рыцарей из свиты коннетабля, спросивший безо всяких церемоний :

— Это еще что за чучело?!

Грейг осознал, что ему следует вмешаться.

— Моя королева, этот человек прибыл с Архипелага. Его имя Ксаратас. Он сообщил мне о смерти сира Ульрика, — упомянув о смерти лорда Риу, Грейг отвел глаза, чтобы не встретиться взглядом с Жанной. Сейчас, в присутствии знатнейших тальмирийских полководцев и Ксаратаса, ее сочувствие было бы больше, чем он смог бы выдержать.

— Господа, оставьте нас, — сказала Жанна тальмирийским рыцарям. — Нам с дядей нужно побеседовать с мессиром Риу…

После новости о смерти Ульрика такая просьба никого не удивила. Но в действительности, когда ее советники вышли, королева обратилась не к Грейгу, а к Ксаратасу.

— Вы маг, — сказала она утвердительно. Ксаратас склонил голову, явно считая, что такой вопрос не требует ответа.

— Вы сказали, что мы выиграем завтрашнюю битву, — вмешался в их разговор герцог Сезар. — Это следует понимать, как предсказание, или вы в состоянии внести более ощутимый вклад в нашу победу?

— Это не предсказание, а обещание, — Ксаратас даже не взглянул на герцога Сезара, продолжая смотреть исключительно на Жанну, словно, кроме них, в шатре никого больше не было. — Смею сказать, ваше решение обратиться к нам за помощью было абсолютно верным. Но мне необходима помощь Вашего величества. Здесь, на материке, я обладаю только самой примитивной магией. Ее было вполне достаточно, чтобы не дать бескарским наемникам меня убить, и чтобы отыскать сира Грегора Риу — но совершенно недостаточно, чтобы принести вам существенную пользу. Чтобы открыть сюда дорогу настоящей магии, мне нужна помощь короля, законного правителя этой земли.

— И эта магия, которую вы называете «настоящей», позволит нам одержать победу в завтрашнем сражении? — Жанна явно находила, что слова островитянина звучат слишком расплывчато. — Как именно? Орденские свидетельства о битвах, в которых использовалась магия, содержат очень странные и противоречивые свидетельства. В этих рассказах больше лирики, чем фактов. Солнце гаснет, с неба вместо дождя падает пепел, земля содрогается и прочее в таком же роде. Если вы намерены вызвать землетрясение или какой-то катаклизм, я предпочла бы, чтобы вы предупредили нас заранее.

— Вашему войску мои действия вреда не причинят, — заверил маг. — Что же до остального — я пока что не могу сказать, что именно я должен буду сделать для победы.

Ее величество вскинула бровь.

— И как мы должны это понимать?

— Вы не должны, — парировал Ксаратас. Грейг против воли восхитился его дерзостью и хладнокровием. — Но, если все-таки пытаться подыскать какое-то понятное сравнение… Представьте ход завтрашней битвы, как игру на музыкальном инструменте. Пока инструмент не взяли в руки и не начали на нем играть, нельзя сказать, какие струны следует ослабить, а какие натянуть потуже, чтобы он зазвучал так, как вы хотите.

— Я не люблю туманных поэтических метафор, — перебила Жанна.

Ксаратас прищурился.

— Ваше величество, мы понапрасну тратим время. Вы всю свою жизнь прожили в землях, где не существует магии. Если я стану объяснять вам, что я собираюсь делать, вы либо не поймёте меня, либо не поверите. Судя по тому, что мы видели по пути сюда, и что я слышал, когда мы вошли в этот шатер, сражение, которое произойдет на этом поле, решит судьбу Рессоса и предопределит исход войны. Делайте то, что собирались делать, и позвольте мне сделать то, что могу сделать я. Потом вы сами сможете судить о том, сыграло ли мое искусство какую-то роль в вашей победе. В конце концов, если бы вы считали магию обычным шарлатанством, вы вряд ли послали бы за мной…

Жанна пару секунд молчала. Если на совете кто-то из ее вельмож не мог удовлетворительно ответить на вопросы королевы, то Жанна способна была проявлять огромное упорство, выжимая из своего собеседника интересующие ее факты. Но интонации, с которыми Ксаратас говорил о магии, давали понять, что в данном случае расспросы ни к чему не приведут. Жанна решила уступить.

— Тот ритуал, который вы хотите провести с моим участием, надеюсь, не подразумевает, что я стану принимать или вдыхать какие-нибудь вещества, которые способны затуманивать сознание? — уточнила она. — Сразу скажу, что об этом не может быть и речи.

Ксаратас покачал головой.

— Нет, ваше величество. Мне понадобится только огонь. У ваших слуг наверняка найдется небольшая переносная жаровня, которую можно будет поставить в этом шатре. Из того, что вам может не понравиться — мы должны быть одни.

Во всех книгах говорилось, что маги тщательно скрывают свои ритуалы от непосвященных, так что требование Ксаратаса Грейга не удивило — хоть и не доставило ему особенно удовольствия.

— Допустим, — согласилась королева прежде, чем герцог Сезар успел что-нибудь возразить. — Но, разумеется, моя охрана будет находиться у самого входа. Если мне что-нибудь не понравится, и я прикажу вам прекратить, то вы должны немедленно остановиться. Любой жест, любое слово — все, что можно трактовать, как нарушение приказа, будет иметь самые серьезные последствия.

— Как вам угодно. Но должен заранее предупредить, что прерывать древние таинства очень опасно.

— Куда более опасно в вашем положении не следовать моим приказам и пытаться диктовать мне свою волю, — резко возразила Жанна.

Ксаратас молча поклонился.

— Дядя, не могли бы вы устроить нашего гостя?.. — спросила Жанна. Сезар явно понял, что Ее величество хочет остаться с Грейгом наедине, но ничего не возразил. Проходя мимо Риу, герцог даже тронул Грейга за плечо и негромко сказал :

— Мне очень жаль. Смерть сира Ульрика — это огромная потеря для всех нас.

Теперь в шатре остались только Грейг и Жанна — если не считать охраны королевы, отделенной от них только тонким пологом у входа. Маска безупречного спокойствия слетела с лица королевы, и ее темные брови горестно сошлись над переносицей.

— Сир Ульрик… Боже, Грейг, это ужасно! — вырвалось у Жанны — казалось, ей стоило серьезного усилия держать эти слова в себе во время разговора с магом. — Я даже не представляю, каково тебе сейчас…

Грейг отвел взгляд.

— Знаешь, о чем я постоянно думаю с тех пор, как услышал о смерти Ульрика?.. Стоил ли этот надутый индюк с изрезанным лицом того, чтобы обменять на него одного из лучших военачальников в Алезии.

— Не знаю, — тяжело вздохнув, сказала Жанна. — Ульрик верил в то, что помощь магов стоит того, чтобы рискнуть собственной жизнью. Надеюсь, что он был прав.

— Скоро узнаем, стоило оно того или все-таки нет, — сумрачно сказал Грейг. — Для этого Ксаратаса было бы лучше оказаться таким сильным магом, каким он себя изображал. Если он не принесет нам больше пользы, чем принес бы мой отец — тогда, клянусь, я сам его прикончу!

Жанна, несомненно, поняла, что гневные угрозы Грейга — просто способ справиться с собственным горем. Она подошла к нему и молча обняла его.

— Мне будет его не хватать, — шепнула Жанна, спрятав голову у Грейга на плече.

И тогда Грейг впервые со дня смерти Ульрика почувствовал, что его глаза наполняются слезами, и эти слезы каплями стекают по его щекам.

— Мне тоже, — хрипло сказал он. — Он был хорошим человеком. И мне кажется, что, хотя мы с ним познакомились довольно поздно, он по-настоящему любил меня.

Жанна мотнула головой.

— Какое ещё «кажется»?.. Ты что! Я думаю, ты был единственным, кого он вообще по-настоящему любил.

«Помимо моей матери» — подумал Грейг. Но вслух ничего не сказал, считая, что не вправе выдать тайну Ульрика кому-нибудь еще.

Грейг вызвался лично охранять шатер королевы во время проведения магического ритуала, о котором говорил Ксаратас. Несмотря на то, что они провели бок о бок несколько последних дней, Грейг не доверял магу и с огромной неохотой оставлял его наедине с Ее величеством.

Конечно, его раздражение против Ксаратаса отчасти было связано со смертью Ульрика, и в глубине души Грейг не мог не признать, что винить мага в этой смерти совершенно нелогично. С другой стороны, сам маг не прилагал даже малейшего усилия, чтобы победить чью-то антипатию или внушать доверие к себе.

Ксаратас вел себя, как человек, которому не нужны ни товарищи, ни собеседники. Хотя маг всю дорогу проехал бок о бок с Грейгом, он ни разу по своей воле не заговорил с попутчиком и, кажется, не видел в этом никакой необходимости. Если Грейг спрашивал об Ульрике, его переговорах с магами или о том, мог ли кто-нибудь из храмовников узнать о настоящей цели пребывания мессира Риу на архипелаге, Ксаратас не выказывал ни недовольства, ни какого-либо интереса к разговору — просто равнодушно отвечал на заданный ему вопрос и снова умолкал. На солдат из отряда Грейга он и вовсе обращал меньше внимания, чем на кишевшую вокруг всадников мошкару — Грейг, впрочем, вскоре обратил внимание, что отвратительные насекомые, слетающиеся на запах конского и человеческого пота, избегают островитянина. Солдаты думали, что это магия, но Грейг предположил, что Ксаратас знал секрет каких-то притираний, которые отгоняли мух.

В целом и общем, у Грейга сложилось впечатление, что Ксаратас смотрит на всех остальных людей людей, как на существ другого вида, и интересуется ими не больше, чем люди интересуются животными, то есть — только в тех случаях, когда они способны принести ему какую-нибудь пользу. Его равнодушное упоминание о гибели его попутчиков, которое Грейг до сих пор не мог забыть, косвенно подтверждало эту мысль. Поэтому в то время, пока Жанна находилась в шатре наедине с магом, Грейг чувствовал себя напряженным, как взведенная пружина, и настороженно прислушивался к доносившимся изнутри звукам.

Ксаратас пробыл внутри примерно час и, выходя, чуть не столкнулся с Грейгом, стоявшим у выхода. Увидев рыцаря, он просто коротко кивнул ему и прошел мимо. Грейг с трудом сдержал себя, чтобы не вбежать в шатер прямо на глазах солдат, а соблюсти приличия и спросить позволения войти. Оказавшись внутри шатра, он сразу же бросился к Жанне.

Ему показалось, что она очень бледна и что ее глаза выглядят запавшими, как будто бы от утомления.

— Ну, как ты? С тобой все в порядке?.. — спросил он тревожно.

— Да, конечно… — отозвалась Жанна, словно удивляясь этому вопросу. Но вид у нее был усталый и какой-то потерянный, и Грейг, подойдя к ней почти вплотную, заботливо взял ее руки в свои.

Ладони у нее были ледяными. Это было странно, потому что августовская ночь была теплой, а в шатре королевы, где горела разожженная Ксаратасом жаровня, было ещё теплее, чем снаружи.

— Что с твоей рукой? — заметив на ее запястье тонкий, налитый кровью порез, с испугом спросил Грейг.

— Ерунда. Просто царапина, — небрежно дернув подбородком, откликнулась Жанна. Она явно начинала приходить в себя.

Грейг грязно выругался, а в ответ на вопросительный взгляд Жанны пояснил :

— Болваны из твоей охраны утверждали, что тщательно обыскали этого Ксаратаса! Я их убью…

— У него не было ножа, — покачав головой, сказала Жанна. — Это действительно царапина. Сначала он взял меня за руку, смотрел в огонь и бормотал. Потом я увидела на стене шатра странные тени. Какие-то танцующие фигуры, бычьи головы, переплетавшиеся змеи... Меня это отвлекло, и, пока я на них смотрела, этот маг чиркнул мне ногтем по запястью, да так быстро, что я даже не успела возразить.

— «Царапина»?.. — повторил Грейг, глядя на глубокий порез, пересекавший тоненькие голубые вены на запястье Жанны. — Да он просто вспорол тебе руку! Он что, специально точит свои когти?

Жанна рассмеялась.

— Может быть!

— А что было потом?..

— Потом он наклонился, повернул мою руку ладонью вверх и высосал немного крови из пореза. Прямо как пиявка! Это было так внезапно, что я дернула руку на себя, но он ее не выпустил. Но прежде, чем я успела приказать ему остановиться, он уже закончил. Он выпустил мою руку и сказал — «Если бы я остановился раньше, все пришлось бы начинать сначала. Думаю, что ни один из нас этому не обрадовался бы». Я возразила, что дело совсем не в этом, и что он обязан был заранее предупредить меня о том, что он намерен делать. «Я слышал от храмовников, что женщины в вашей стране не любят и боятся крови», — сказал он. Меня это взбесило. Какая блестящая идея — судить о женщинах со слов храмовников, которым запрещено не только вступать в брак, но даже разговаривать с какой-то женщиной без специального разрешения магистра! Я ответила ему — «Мужчинам почему-то не приходит в голову, что, если бы женщины действительно боялись крови или боли, никого из них бы не было, так как их матери не стали бы рожать».

— А он?.. — с невольным интересом спросил Грейг.

— Сказал — «буду иметь в виду». По крайней мере, он умнее тех людей, которые не знают, когда надо замолчать.

— Ладони у тебя совсем холодные, — проворчал Грейг, поднося их к лицу и подышав на руки Жанны, как дышал на свои обмороженные пальцы в Фэрраксе, когда они с соседскими мальчишками строили ледяную крепость или играли в снежки. — Если бы этот проклятый Ксаратас не пил твою кровь, я бы подумал, что он смазал свои ногти какой-нибудь дрянью. Так что я почти рад, что он высосал кровь из раны — версия с ядом отпадает. Хотя это, конечно, все равно ужасно мерзко.

— Не то слово, — Жанна передернулась. — Мне до сих пор кажется, как будто я чувствую его губы на своем запястье!.. С другой стороны, завтра прольется очень много крови. Так что с моей стороны не очень-то красиво придавать какое-то значение подобной ерунде.

— Надо все-таки как-то избавить тебя от чувства, что эта пиявка с Островов все еще здесь, — заметил Грейг, и, наклонившись, поцеловал подживающий порез.

…Из шатра королевы он ушел глубоко за полночь — и только потому, что ему следовало хоть немного отдохнуть перед сражением.

Утро сражения выдалось пасмурным, и Грейг порадовался этому, поскольку драться под палящим солнцем было слишком тяжело. Но вместе с тем Риу не мог отделаться от ощущения, что без просачивающихся сквозь деревья солнечных лучей и бледно-голубого неба утро выглядит безрадостно и даже несколько зловеще. Рассвет наступил позднее, чем обычно, и неяркий свет был белесым и каким-то призрачным. Яркие краски на доспехах и гербах как будто потускнели, и штандарты тальмирийцев выглядели блеклыми и скучными.

Пытаясь отыскать Ее величество среди других военачальников и лордов на холме, Грейг разглядел закутанного в темный балахон Ксаратаса бок о бок с Жанной — неприятное соседство, но думать об этом было некогда, и Грейг приказал себе сосредоточиться на противнике, войско которого без лишней спешки стягивалось к ним, выстраиваясь полумесяцем.

Франциск разбил свой лагерь очень близко — до сих пор их разделял только небольшой лес и протекавший вдоль него ручей, так что приготовления к сражению не отняли у алезийцев много времени. На военном совете в шатре Жанны было решено защищать укрепленный холм и предоставить наступление противнику — это было единственной стратегией, которая способна была хоть немного уравнять их шансы, так как враг значительно превосходил войско Ее величество числом.

Глядя с холма на продвижение вражеской армии, Грейг крепко сжимал зубы, заставляя себя сохранять внешнее хладнокровие. Он знал, что страх всегда предшествует сражению и исчезает в тот момент, когда начнется бой. В этот момент ярость и возбуждение вытеснят мысли о возможной гибели, и думать о себе, как об отдельном человеке, станет некогда. Так было с ним всегда, и Грейг знал, что так же будет и на этот раз. Все они превратятся в ошалевшую, охваченную общим возбуждением толпу людей, отчаянно желающую убивать и не боявшуюся умереть. Ну а пока этот момент не наступил, Грейг чувствовал нервную дрожь и лихорадочный озноб, и был бы рад поторопить противника, чтобы только избавиться от этого мучительного ожидания.

Как и многие из собравшихся, Грейг пробормотал короткую молитву — но если большая часть его солдат наверняка просила у Спасителя избавить их от смерти и от ран, Грейг просил Господа помочь ему прорваться через стрелы харасиров и добраться до вражеских рыцарей. Ему казалось, что, если только он сможет не погибнуть раньше, чем им доведется вступить в ближний бой, то даже в хаосе и свалке, которую всегда представляют собой крупные сражения, он сможет отыскать Франциска и пробиться через окружавшую его охрану.

"Пусть только Господь поможет мне добраться до него — и я его убью, — думал он про себя, сжимая повод своего коня, — Если есть в мире справедливость, Франциск не переживет этого дня!"

Один решающий удар — и эта долгая война будет закончена… и Грейг не пожалел бы жизни для того, чтобы быть тем, кто нанесет этот удар. Риу лелеял эту мысль с тех пор, как стало ясно, что Франциск решил лично возглавить свою армию. Естественно, он ни намеком не упомянул об этих планах Жанне вчера ночью, когда оставался с ней наедине в ее шатре. Она бы точно запретила ему браться за такое дело, и, зная ее упрямство, ни за что не успокоилась бы до тех пор, пока Грейг не поклялся бы ей чем-нибудь по-настоящему серьезным — например, спасением своей души — что будет осторожен и не станет рисковать больше необходимого.

В этом была вся Жанна — рисковать связаться с кем-нибудь вроде Ксаратаса ради того, чтобы иметь возможность положить конец этой войне, и в то же время полагать, что Грейг должен беречь себя — если не для себя, то хотя бы ради нее…

Клинья бескарских лучников, которым предстояло через несколько секунд обрушить на них настоящий ливень стрел, были расставлены между отрядами вражеской конницы, с тем чтобы рыцари Франциска могли вступить в бой в любой момент. Это составляло удачный компромисс между амбициями рыцарей, которые, конечно, не желали уступать почетное место в авангарде лучникам, и нежеланием потерять преимущество, которое давали мощные луки бескарцев. По расчетам Грейга, вражескому войску оставалось пройти еще пятьдесят, от силы шестьдесят шагов, прежде чем бескарцы начнут стрелять. Он видел, что луки бескарцев уже наготове, и что каждый харасир держит стрелу на тетиве. Но неожиданно в слаженном продвижении вражеских войск что-то нарушилось — так неожиданно, что в первую секунду Грейг даже не понял, что это не продолжение задуманного алезийцами маневра, а нечто совсем другое и необъяснимое. Со стороны казалось, будто кони алезийцев неожиданно и беспричинно обезумели — то тут, то там, безукоризненно обученные рыцарские кони шарахались из стороны в сторону, вставали на дыбы и били задом, норовя лягнуть соседних с ними всадников и лошадей. Со стороны казалось, будто каждый из взбесившихся коней почуял рядом хищника или услышал пугающий звук. Очаги этого безумия вспыхивали то там, то тут, и со скоростью лесного пожара охватили весь конный строй.

Грейг привстал в стременах, пытаясь разглядеть, что происходит.

Большинство из солдат были изумлены не меньше Риу.

— Дьявольщина!.. — от переизбытка чувств Рябой Луи толкнул своего командира в бок. — Клянусь Спасителем, вы это видите?!

Кони метались, налетая друг на друга, лошади, которым удалось избавиться от своих всадников, мчались вдоль строя. Но и среди всадников, которые удержались в седле, многие могли влиять на происходящее не больше, чем блоха, сидящая на бешеной собаке. Обезумевшие кони врезались в ряды бескарских лучников и смяли их. Многие харасиры, не желая быть затоптанными насмерть, начали стрелять по лошадям, что совершенно не пришлось по вкусу их хозяевам, большинство из которых заплатили за этих коней внушительные суммы золотом. В нескольких местах вражеского строя завязались схватки, и командиры с обеих сторон напрасно призывали солдат к прекращению побоища.

«Ксаратас…» — подумал Грейг.

В деревне, где рос Грейг, когда-то взбесилась лошадь, в сено которой попала какая-то ядовитая трава. Это был самый что ни на есть заурядный мерин, с самого рождения предназначенный для крестьянской работы и не идущий в сравнение с боевым рыцарским конем. Но Грейг в тот день имел возможность убедиться, что взбесившаяся лошадь — это очень страшно. Обезумевший крестьянский мерин покалечил нескольких соседей Саймона, снес крепкую ограду и потоптал общинные посевы, прежде чем его удалось поймать и усмирить. Риу не представлял, как именно Ксаратас ухитрился добиться подобного эффекта, но выглядело это устрашающе.

— Господь на нашей стороне! — приподнимаясь в стременах, крикнул Рябой Луи. В его глазах плескалось яростное торжество.

— Сам Бог проклял Франциска за союз с бескарскими собаками! — поддержал кто-то из солдат у Грейга за спиной.

Риу почувствовал, что настроение у окружающих его людей полностью изменилось. Еще вчера все они ожидали предстоящего сражения с сумрачной стойкостью людей, за плечами которых было три года войны, множество поражений и довольно зыбкие надежды на успех. Но теперь все солдаты Грейга рвались в бой, словно на праздник, и он видел, что никто из них ничуть не сомневается в победе.

Лица его боевых товарищей сияли. Создатель три года терпел преступления Франциска, но теперь Его возмездие настигло убийцу и клятвопреступника. Убежденности, что Бог, наконец, защитил правое дело, и теперь все обязательно пойдет, как надо, оказалось достаточно, чтобы перечеркнуть три года неудач. Грейг сам не знал, какие чувства пробуждала в нем эта картина — удовольствие, досаду или зависть. Сам он знал, что никакого «божественного чуда» не произошло, но все равно не мог не чувствовать злорадства при мысли о том, что Франциску, который слишком долго пользовался щепетильностью Ее величества (а еще раньше — ее матери), придется, наконец, получить сдачу своей собственной монетой. «Ты хотел войны без правил? Что ж, ты ее получил!..» — подумал он.

Жанна и ее военачальники не стали дожидаться, пока их противники поймут, что делать дальше. Пешие отряды тальмирийских лучников, спустившись с двух сторон холма, выдвинулись вперед и принялись стрелять по войску узурпатора. Многие алезийцы, осознав, что они не способны успокоить своих лошадей, и не желая быть мишенью для летевших с неба стрел, предпочли предоставить лошадям пуститься в бегство, рассчитывая укрыться от вражеских стрел в лесу или на противоположном берегу ручья. Грейг не способен был винить вражеских командиров в том, что они полностью утратили контроль над ситуацией — то положение, в котором они оказались по вине Ксаратаса (а если быть точнее — по вине Франциска) было настолько необычным, что никакой, даже самый гениальный полководец, вероятно, не сумел бы найти из него приемлемого выхода.

— Вперёд! — прокричал Грейг, перехватив копьё. — Вперёд, Луи, прикончим их! Галопом, марш!

Ответом ему послужил согласный рев, в котором, кроме привычных для уха выкриков «За Жанну!», «Смерть Франциску!» и призывов выпустить кишки бескарцам можно было различить девиз храмовников «Так хочет Бог!».

Будь у Грейга больше времени на то, чтобы обдумывать происходящее, он бы наверняка посчитал это ироничным — хранители Негасимого Огня, к которым Жанна многократно обращалась за поддержкой, отказали ей в помощи, а спасение пришло от злейших врагов Церкви — таких магов, как «царственноравный» Нарамсин и его эмиссар Ксаратас, который в глазах любого алезийца, в том числе самого Грейга, был завзятым чернокнижником и демонопоклонником. Добро и зло в этой войне перемешались, словно краски на мольберте неумелого художника.

Но думать о было некогда — они уже неслись с холма. Грейг видел, что первая линия бескарцев собирается стрелять, но ему было все равно. В подобные моменты он казался самому себе бессмертным. Харасиры, оправдавшие свою славу самых лучших и дисциплинированных из солдат эмира, сохранили некое подобие порядка даже в окружающем их хаосе и встретили их стрелами. Сквозь гулкий рокот множества копыт Грейг различил, как совсем рядом кто-то хрипло вскрикнул от внезапной резкой боли, потом что-то тяжело ударило его в плечо, смяв металлический наплечник, но доставшийся от Ульрика доспех был так хорош, что наконечник соскользнул. А несколько секунд спустя Грейг, наконец, вступил в сражение, которого так долго ждал.

 ​

Те алезийцы и бескарцы, которые попытались оказать сопротивление, продержались против них пару часов, после чего начали отступать к своему лагерю. Наверное, они надеялись на то, что укрепленный лагерь сможет послужить для них хотя бы временным укрытием, и их соратники сумеют собрать разбежавшихся солдат, восстановить в своих рядах порядок и поспешить им на помощь. Но этой надежде не дано было осуществиться — воодушевленные своим успехом тальмирийцы ворвались в лагерь буквально на плечах своих врагов и устроили там резню, в которой выплеснулась вся накопленная за три года жажда мести.

Когда стало ясно, что сражение, по существу, закончено, Риу со стуком вогнал меч в ножны, не имея не малейшего желания преследовать и добивать оставшихся в живых противников. Он не пытался останавливать своих солдат, прекрасно понимая, что это бессмысленно. После всего, что алезийские солдаты творили на их земле, призывать сохранить им жизнь было бессмысленно — такой призыв мог только вызвать в людях вроде Пьетро и Луи негодование и озлобление. Так что Грейг просто остановился на клочке истоптанной земли среди обрушенных, разграбленных шатров, принадлежавших знатным алезийцам, снял с головы шлем и вытер пот со лба.

— Лорд Риу!.. — голос, выкрикнувший его имя, вынудил его завертеть головой, поскольку он не мог понять, откуда доносился этот голос. — Грегор Риу! Сир!..

Грейг наконец-то понял, кто его зовет, и направился к алезийцу, отбивавшемуся сразу от троих его солдат. Его, без всякого сомнения, уже успели бы прикончить, если бы отличные доспехи не спасали алезийца от пропущенных ударов. Грейг с первого взгляда понял, что броня у этого мужчины была, уж во всяком случае, ничуть не хуже его собственной. Вполне возможно, что их даже делали в одной и той же мастерской…

— Я маршал Ренц, — выдохнул алезиец. — Отзовите своих людей. Я вам сдаюсь.

Грейг испытал мучительное искушение бросить ему — «сдавайтесь им, если угодно. Я здесь ни при чем». Но Ренц был коннетаблем узурпатора, а его род владел крупными землями в Алезии. Подобный человек был ценным пленником, и Риу, скрепя сердце, приказал своим солдатам опустить оружие. Как он и ожидал, никто из них не выказал ни тени недовольства. Эти три солдата страшно разозлились бы, если бы Грейг запретил им добить какого-нибудь раненного алезийца из обычной жалости, но при этом не видели ничего предосудительного в том, что их начальник хочет пощадить знатного пленника, родня которого способна заплатить за него крупный выкуп. Зная Грейга, эти трое явно полагали, что они тоже внакладе не останутся, и каждому из них достанется щедрая доля выкупа.

О том, что какой-нибудь лучник или пехотинец виноват в их бедствиях уж точно меньше, чем коннетабль Ренц, никто из них, естественно, не думал…

Маршал протянул ему свой меч, и Риу, скрепя сердце, взял протянутую ему рукоять.

— Где узурпатор? — спросил он своего пленника.

— Его величества здесь нет, — ответил Ренц. — Его телохранители помогли ему выбраться из боя.

Грейг криво усмехнулся. Разумеется… Кто бы мог сомневаться в том, что Франциск скорее пожертвует всем своим войском, чем собственной шеей.

Подождав, пока его солдаты заберут из вражеского лагеря все самое ценное, Грейг приказал поджечь остатки лагеря, чтобы никто из алезийцев не сумел найти там ничего полезного, даже гвоздей или холстины для шатров. Вид полыхающих останков лагеря доставил ему сумрачное удовлетворение.

Сначала Грейгу показалось, что радостно-удивленный гул, поднявшийся среди его соратников, тоже был вызван этим зрелищем, но секунду спустя он осознал свою ошибку. Лагерь был совершенно ни при чем — люди приветствовали королеву, лично явившуюся к месту сражения в сопровождении своих знаменосцев и телохранителей. На этот раз Ксаратаса с ней рядом не было, и Грейг обрадовался его отсутствию.

Жанна сидела на своей прекрасной, белой, словно свежий снег, кобыле, и среди мужчин, покрытых кровью, копотью и пылью, она походила на какое-то небесное видение. Один из ее знаменосцев вез захваченное знамя с королевским львом, при виде которого солдаты Грейга разразились всевозможными насмешками по адресу лишившегося своего штандарта узурпатора.

— Франциск?.. — спросила Жанна, отыскав глазами Грейга.

Тот покачал головой.

— Его здесь нет. Мне очень жаль, — с тяжелым вздохом сказал он. — Мой пленник, коннетабль Ренц, сказал, что люди из его охраны помогли Франциску выбраться из боя. Одно ваше слово — и я сейчас же возьму полсотни солдат и попробую его найти.

— Не беспокойтесь, сир. Скоро Его величество сам вас найдет, — громко заявил пленный коннетабль, которого Грейг поручил вниманию Луи.

Грейг стиснул зубы. Кто-нибудь другой, может быть, счел бы дерзкие манеры пленника свидетельством отваги, но Грейг полагал иначе. Он готов был биться об заклад, что, будь Ренц простым воином, жизнь которого ничего не стоит, он бы сейчас вел себя тише воды, ниже травы. А вот знатные лорды вроде коннетабля знают, что их жизнь достаточно важна, чтобы позволить себе вызывающее поведение.

— Преклоните колени перед королевой, — резко бросил Грейг. Луи, ухмыльнувшись командиру из-за спины коннетабля, с силой надавил на плечи Ренца и одновременно пнул пленника под колено, так что не ожидавший этого сенешаль повалился на колени.

— Я присягал не леди Жанне, а Его величеству, — напомнил Ренц, выпрямившись настолько, насколько ему позволила лежавшая у него на плече рука Луи.

Жанна, прищурясь, посмотрела на него и усмехнулась.

— Да; вы присягнули человеку, который позорно бежал с поля боя в первом же сражении. Особенно забавно то, что этот человек оспорил завещание своего короля, твердя, что он, мужчина, сможет защищать Алезию с мечом в руках, в отличие от моей матери…

Ее величество перевела взгляд на Грейга.

— Устройте вашего пленника со всеми удобствами, сир Риу. Думаю, что мы не станем назначать за него выкуп. Я верну ему свободу даром — отдам его на поруки тому из его наследников, кто сделает более мудрый выбор, чем он сам. Напишите его семье. Первый, кто явится, чтобы присягнуть мне на верность, получит от меня его маршальский титул, его земли и самого коннетабля — я прошу прощения, бывшего коннетабля! — лично. Если только он им нужен, в чем я не уверена. До меня доходили слухи, что он был не самым лучшим мужем и отцом.

Грейг поклонился, с трудом скрыв довольную улыбку при виде перекосившей лицо Ренца ярости.

​ 

Поиски раненных и сбор трофеев затянулся до позднего вечера. На поле уже опустилась темнота, но пехотинцы с факелами продолжали рыскать по окрестностям в надежде на поживу. Объехавший все окрестности в поисках хоть каких-нибудь следов Франциска Грейг чувствовал себя донельзя уставшим и от этого еще сильнее раздраженным своей неудачей. Риу хотел только одного — как можно быстрее вернуться в лагерь, снять тяжелые доспехи и лечь спать. Грейг без особенного интереса смотрел на мелькающие в темноте огоньки факелов, когда заметил необыкновенно рослую фигуру, закутанную в темный плащ. В отличие от мародеров, Ксаратас бродил в сгущающихся сумерках без факела, как будто он отлично видел в темноте. Маг не спешил. Переступая через тела алезийцев и тельмарцев, он медленно брел вперед, как будто бы что-то высматривая на земле.

Грейг спешился и передал поводья своего коня Луи.

— Езжайте без меня. Мне нужно кое с кем поговорить.

— Может быть, мы вас подождем?.. — спросил Рябой Луи, явно не понимая, с какой стати Грейг хочет остаться в одиночестве, да еще возвращаться в лагерь на холме пешком.

— Не надо, — отказался Грейг. Ноги у него страшно затекли от многочасовой езды верхом, и он был рад возможности пройтись.

Не то чтобы он так уж рвался говорить с Ксаратасом, тем более наедине, но Риу, как-никак, был одним из немногих, кто был в курсе, что сегодняшней победой все они обязаны ему. Нравился ему маг или же нет, Грейг полагал, что он обязан его поблагодарить — а сделать это можно было только там, где их беседу никто не услышит. Незачем разочаровывать солдат, давая им понять, что то, что представлялось им божественным вмешательством, на самом деле было темной магией.

Подождав, пока его отряд не отъедет на достаточно значительное расстояние, Грейг пошел за Ксаратасом. Глядя, как маг шевелит носком сапога то один, то другой труп, Грейг в первый раз спросил себя, что он здесь ищет. Трудно было допустить, что маг надеялся чем-нибудь поживиться за счет мертвецов — если бы его интересовали драгоценности или хорошее оружие, он и так мог потребовать себе самые лучшие и, безусловно, получил бы их от Жанны, не мараясь возней с трупами.

В конце концов Ксаратас, видимо, увидел что-то, что его заинтересовало — он сперва нагнулся, а потом и вовсе опустился на колени, низко наклонившись над каким-то телом. Его поза выглядела так, как будто он пьет кровь из чьей-то рассеченной шеи. От подобной мысли Грейгу сделалось не по себе, и он ускорил шаг.

Почувствовав чье-то присутствие, Ксаратас обернулся и поднялся на ноги, развернувшись к нему. В темноте его лицо было едва различимым. Риу был почти готов к тому, чтобы увидеть, что его губы и подбородок будут вымазаны кровью, но, насколько он мог разглядеть, маг выглядел совершенно так же, как обычно.

— Что вы здесь делаете? — спросил Грейг, переводя взгляд с мага на мертвое тело на земле. В темноте трудно было сказать, есть ли в этом убитом что-то необычное, но должна же была существовать какая-то причина, по которой маг сразу же выделил его среди всех прочих тел?..

— Осматриваю трупы, — поведя плечом, сказал Ксаратас. — Вас это, возможно, удивит, но маги не меньше, чем врачи, интересуются устройством человеческого тела.

— Вы осматривали его раны? Разве для такого дела вам не нужен факел?.. — спросил Грейг.

— В отличие от вас, сир Риу, я прекрасно вижу в темноте, — ответил маг.

Сочтя вопрос исчерпанным, Ксаратас развернулся к рыцарю спиной и пошел дальше с видом человека, убежденного, что никто не посмеет больше ему досаждать. Грейг в самом деле колебался, не зная, что будет лучше — окликнуть Ксаратаса, чтобы поговорить с ним о сражении, или остаться здесь и попытаться выяснить, что маг все-таки делал с этим трупом. В конце концов, Грейг остановился на втором и, подождав, пока Ксаратас отойдет подальше, перекинул плащ через плечо и наклонился над убитым.

Этот алезийский пехотинец выглядел довольно молодым, едва ли старше Грейга. Рана на его боку напоминала ту, которую когда-то получил сир Ульрик, но рядом с его отцом тогда были его солдаты, готовые вынести мессира Риу с поля боя и найти для него лучшего врача. Этого парня, вероятно, никто даже не пытался вытащить из свалки — его просто бросили на земле, пока он не истек кровью и не умер.

В темноте смутно белели закаченные под лоб глаза, а рот у мертвеца был приоткрыт. Выбившиеся из-под подшлемника волосы алезийца показались Грейгу влажными, и он, нахмурившись, стянул перчатку и коснулся их рукой.

В животе заворочался холодный, скользкий ком. Прядь волос, прилившая к щеке убитого, до сих пор была мокрой от испарины, а сама щека была мягче и теплее, чем ожидал Грейг. Если бы парень умер хотя бы час назад, его лицо уже успело бы остыть и высохнуть. Что, если он был еще жив, когда Ксаратас остановился рядом с ним?.. Слушая, как переговариваются бродившие по полю тальмирийцы, этот раненый, должно быть, счел за лучшее не звать на помощь и притвориться мертвым, чтобы его не добили. Но Ксаратас — Грейг был в этом уверен — сразу понял, что этот солдат все ещё жив.

Грейг снял с юноши шлем, а вслед за тем подшлемник, сдвинул в сторону кольчужный воротник, и обнаружил то, что и рассчитывал увидеть — круглый, почти незаметный след от лезвия стилета возле мочки уха. Рыцарь вспомнил, как Ксаратас наклонился над убитым, словно собирался обнюхать его лицо, а потом сопоставил это с приоткрытым ртом убитого и с омерзением представил, как маг прижимается губами ко рту юноши, чтобы всосать в себя его последний вздох. От этой мысли Грейга передернуло, и он с бессильной злостью ударил себя по колену кулаком.

— Проклятие!.. С чем мы связались? — пробормотал он.

Мальчишка приковылял в лагерь тальмирийцев в холодный утренний час после восхода солнца — и каким-то образом сумел объяснить остановившим его часовым, что он ищет Ксаратаса. Должно быть, его выручило то, что, как и сам Ксаратас, он разительно отличался от жителей Тельмара и Алезии. В итоге, хотя он выглядел настоящим побирушкой и не говорил на тальмирийском языке, его все же не прогнали прочь и даже проводили к магу, который в этот момент сидел у одного костра с Грейгом и его солдатами.

Ксаратас разместился рядом с их отрядом, вероятно, просто потому, что ему было все равно, с кем жить, и он даже и не подумал изменить порядок, сложившегося за время путешествия до Рессоса. Что до самого Грейга, то он не был особенно рад компании Ксаратаса, но, разумеется, не собирался возражать против его присутствия, поскольку не хотел надолго упускать его из виду.

Когда мальчик, которого привели к ним часовые, увидел Ксаратаса, то он упал на землю — как Грейгу сначала показалось, просто от усталости, поскольку его вид вполне оправдывал подобную идею. Парень был невыносимо грязным, исхудавшим и измученным, и было бы совсем не удивительно, если бы у него подкосились ноги. Однако, судя по сбивчивому бормотанию на незнакомом Грейгу языке, это все-таки был не обморок, а жест отчаяния, и предназначался он Ксаратасу.

Маг равнодушно выслушал эти бессвязные мольбы, бросил несколько слов и отвернулся. Мальчишка поспешно поднялся и заковылял в ту сторону, где стояли стреноженные лошади. Солдаты Риу наблюдали за всей этой сценой в немом изумлении. Грейг сделал успокоительный знак часовым, показывая, что они могут вернуться на свои посты, и спросил мага :

— Это что, один из ваших спутников? Я думал, их всех перебили алезийцы.

— Как ни странно, нет, — сказал Ксаратас, поведя плечом, как будто полагал, что это обстоятельство, при всей своей курьезности, вряд ли заслуживает интереса Грейга. — Жаль, что из двух бывших со мной рабов в живых остался именно этот. Другой был бы более полезен.

— Он выглядит совсем ребенком. Сколько ему лет? — поинтересовался Грейг.

— Не помню, — равнодушно сказал маг. — Судя по виду, около двенадцати. Может, чуть больше или же чуть меньше…

— Как он сумел пройти такое расстояние пешком? — невольно изумился Риу. Должно быть, бедняга шагал днем и ночью, не давая себе ни минуты передышки. Грейг попробовал представить себя на его месте — охваченная войной страна, чужие, непонятные, пугающие люди, говорящие на незнакомом языке, сбитые ноги, голод, сон где-нибудь на обочине дороги…

На сей раз Ксаратас ему не ответил. Его, в отличие от собеседника, явно не занимал этот вопрос.

Грейг был уверен, что, проделай он такое путешествие пешком, да еще в таком юном возрасте, он бы лежал пластом несколько следующих дней, но мальчишка в тот же день уже прислуживал Ксаратасу, чистил его коня и, несмотря на хромоту, с пугающей поспешностью бросался выполнять любой приказ своего господина. Грейг обратил внимание, что маленький островитянин никогда не смотрит на Ксаратаса — не только напрямую, что могло бы показаться магу вызывающим, но даже исподволь. Парень явно боялся своего хозяина, и Грейг никак не мог его винить — если даже ему, который был вполне способен защитить себя и никак не зависел от Ксаратаса, его присутствие порой казалось откровенно жутким, то легко было себе представить, насколько ужаснее было бы быть слугой такого человека.

Впрочем, вскоре обнаружилось, что, кроме темной магии Ксаратаса и его исключительно зловещей внешности, у его слуг существовали и гораздо более банальные причины для того, чтобы бояться его, как огня. Грейг с самого начала понимал, что маг, конечно, не был добрым и мягкосердечным человеком, но его отстраненность ввела Риу в заблуждение. Он полагал, что к своим слугам Ксаратас относится с таким же безразличием, как и к его солдатам — тем более, что равнодушие, с которым маг воспринял возвращение своего юного слуги, на первый взгляд как будто подтверждало эту мысль.

Но это заблуждение быстро развеялось. Войска Ее величества снялись с места и направились наперехват Франциску, который, не сумев с налета завладеть Тельмаром и обломав зубы о рыцарей Жанны, поумерил свои аппетиты и нацелился на Лиас Вальдес, один из богатых городов, лежавший к северо-востоку от столицы. Прежнюю жару сменили заунывные дожди, но настроение в армии Жанны все равно было приподнятым. Первая за несколько лет масштабная победа над войсками узурпатора, и в еще большей степени — «божественная» помощь в недавнем сражении, воодушевила войско Жанны и внушила солдатам веру в свои силы и оптимистичный взгляд на мир. Еще недавно они бы ворчали, что приходится целыми днями шагать в мокрых тряпках, или жаловались, что в такую сырость нет ничего хуже, чем преть под доспехами и стирать себе задницу в седле — но теперь все сходились в мысли, что это Господь в своей неизреченной милости решил в самом разгаре августа ниспослать им редкую для летних месяцев дождливую погоду, чтобы люди Жанны не страдали от жары.

В один из таких дней, когда их войско встало на привал, и все вокруг были заняты установкой походных шатров и устройством временных защитных укреплений вокруг их стоянки, Грейг увидел, как Ксаратас, разозлившийся за что-то на своего юного слугу, ударил мальчика хлыстом — размашисто и сильно, явно совершенно не заботясь, что его удар может прийтись по голове и изуродовать мальчишку на всю жизнь.

Островитянин скорчился и закрыл голову руками, но, несмотря на град обрушившихся на него ударов, остался стоять на том же месте, даже не пытаясь убежать — как будто бы боялся, что попытка избежать побоев разозлит Ксаратаса еще сильнее. Грейг бросился вперед, чтобы остановить эту расправу, и уже протянул руку, чтобы схватить мага за запястье — но Ксаратас, словно ощутив его присутствие, сам опустил свой хлыст и развернулся к рыцарю.

— В чем дело, сир?.. — спросил он ровным голосом — и Грейга поразило выражение его лица. Предплечья всхлипывавшего мальчишки покрывали вспухшие красные полосы, которые показывали, что маг не пытался сдерживать силу ударов — и, однако, было совершенно не похоже, что Ксаратас набросился на мальчишку, поддавшись внезапной вспышке гнева. Судя по его лицу, он избивал его с холодным, палаческим спокойствием.

— Вы что творите? — процедил Грейг по-имперски. Его лицо в этот момент, вне всякого сомнения, красноречиво отражало охватившее его негодование, однако маг и бровью не повел.

— А вы не видите? Когда вы нас прервали, я наказывал моего раба.

— «Наказывали»? — повторил Грейг, с трудом сдерживая гнев. — И что же сделал этот парень, чтобы заслужить такое наказание? Даже если он вас обокрал, это вряд ли стоит того, чтобы случайно выбить ему глаз.

Ксаратас посмотрел на Грейга более внимательно.

— Сир Грегор, я не думаю, что я должен отчитываться перед вами в том, что я делаю со своим имуществом, — заметил он. — Однако, если вас это почему-то волнует, я, так уж и быть, отвечу на ваши нескромные вопросы. Нет, конечно, этот раб ничего у меня не крал. Никто из моих слуг никогда не посмел бы сделать что-нибудь подобное. Они прекрасно знают, чем это для них закончится. Я приказал мальчишке ждать меня на этом месте и следить за лошадью, а он болтался у костра, среди солдат.

— И все?.. — не веря собственным ушам, осведомился Грейг. — Вы избивали его только потому, что он на несколько шагов отошел от того места, где вы приказали ему ждать?! Парень просто продрог после дождя и решил чуть-чуть обсушиться и погреться!

— В вашей стране слуга может что-то «решить», сир Грегор, но у нас на островах слуги не выбирают, что им делать. Они должны делать то, что им приказано, — разъяснил Ксаратас почти мягко, словно он действительно считал Грейга круглым невежей, который не понимает, что какой-то небогатый тальмириец, который нанялся в услужение к знатному господину — это далеко не то же самое, что раб на Островах.

— Может, и так, — процедил Грейг. — Но мы сейчас в Тельмаре, а не на Архипелаге. Здесь у нас не принято в кровь избивать кого-то исключительно за то, что он без вашего соизволения сделал шаг в сторону! И если вы решили служить королеве Жанне, вы должны считаться с этим.

Грейгу почти хотелось, чтобы маг сказал что-то такое, что можно будет считать неуважением к местным законам или королевской власти, и дал ему повод для открытой ссоры.

Но Ксаратас, разумеется, был для такого слишком прагматичен.

— Тут вы правы. Что ж, если это не соответствует вашим обычаям, я постараюсь больше не смущать ваших людей, — ответил он, слегка кивнув своему собеседнику. Грейг понял, что Ксаратас имеет в виду, что он больше не будет избивать своего слугу на публике. Как будто Грейг имел ввиду, что магу стоит заниматься этим тихо, в стороне от любопытных глаз!..

А хуже всего было то, что Ксаратас в своих словах об их обычаях был недалек от истины. Бить своих слуг, детей или жену в присутствии других людей было позорно, а подчас чревато неприятными последствиями, но никто не возражал, если кто-нибудь занимался этим за закрытыми дверями. Теоретически на дурное обращение можно было пожаловаться, но на практике такую жалобу сочли бы крайне неприличной. Жертве полагалось прятать свои синяки от посторонних глаз и вместе со всеми остальными делать вид, что ничего не происходит, даже если каждая собака знала, что такой-то человек — пьяница, дебошир и изувер, который почём зря колотит всех своих домашних. Вздумай Грейг давить на мага дальше и сказать, что дело вовсе не в наружном соблюдении приличий, а в недопустимости такого поведения, Ксаратас, знающий ответ не хуже Грейга, уж конечно же, не постеснялся бы спросить, действительно ли алезийские и тальмирийские законы прямо запрещают человеку быть хозяином в собственном доме и наказывать своих детей или свою прислугу так, как он считает нужным. И Грейгу было бы совершенно нечем крыть.

Теперь Грейг куда лучше понимал природу того ужаса, с которым раб Ксаратаса смотрел на своего хозяина, и ту поспешную угодливость, с которой он бросался выполнять его приказы. Маг, вне всякого сомнения, безжалостно избивал своего слугу за самые ничтожные провинности — и одним лишь островным демонам было известно, что еще он вытворял с этим мальчишкой в своей палатке, вдалеке от посторонних глаз.

Грейг понимал, что сам он не добьется толка, если попытается избавить парня от жестокости Ксаратаса, но он считал, что Жанна вполне может справиться с этой задачей. Ей, в отличие от Грейга, маг обязан будет подчиниться. Так что наиболее естественным поступком в этой ситуации, конечно, было обратиться к Жанне.

Дождавшись момента, когда они с Жанной в первый раз за эти неспокойные недели смогли остаться в королевском шатре наедине, Грейг рассказал Ее величеству о том, что видел.

— Ты же понимаешь, что он нам нужен? — помолчав, спросила Жанна, и Грейг понял, что, хотя Жанна пытается смягчить свои слова, на самом деле это значит — Ксаратас нам нужен, а этот мальчишка — нет.

Грейг с удивлением почувствовал, что королева, не в пример ему, вовсе не думает, что ей достаточно будет только потребовать, чтобы Ксаратас отпустил мальчишку, чтобы маг тут же послушался её. Впрочем, припомнив, как Ксаратас вел себя с момента своей первой встречи с королевой, Грейг понял, что Жанна права. На словах маг утверждал, что служит королеве Жанне, но на самом деле он держался с ней не как вассал или слуга, а как союзник — а союзнику, особенно такому, от которого зависит твоя победа, нельзя просто отдать приказание, нисколько не считаясь с тем, что ему это не понравится. А маг, судя по разговору с Грейгом, был уверен в том, что маленький слуга — его личная собственность, которой он владеет точно так же, как застежкой для плаща, одеждой или сапогами — и никто не вправе вмешиваться в то, как он распоряжается своим имуществом.

— Мы начали эту войну во имя справедливости, — все же ответил Грейг. — А справедливость, если она есть, должна существовать для всех — для вашей матери, для нас с тобой, для этого мальчишки... Иначе мы должны признать, что справедливость — это просто пустой звук.

— Ну хорошо. Найди кого-нибудь, кто знает островные языки, и поговори с этим мальчишкой, — тяжело вздохнув, сказала Жанна. — Скажи ему, что я могу потребовать, чтобы Ксаратас отпустил его, и возьму его под свою защиту.

Грейг подумал, что Ее величество права. Предупредить мальчишку, в самом деле, было далеко не лишним. А то как бы он не посчитал, что чужеземцы, говорящие на непонятном языке, хотят его убить, и не сбежал от своих избавителей, куда глаза глядят.

По счастью, люди, знавшие келвари и синтарский, на которых говорили жители Архипелага, в лагере имелись — это были рыцари, которые когда-то в прошлом приняли знак Негасимого Огня, чтобы участвовать в священных войнах с магами на островах. Один из таких рыцарей — старый седой мужчина, воевавший вместе с дедом Грейга (из-за чего они, собственно, и познакомились) охотно вызвался помочь ему поговорить с рабом Ксаратаса. Они нашли мальчишку в тот момент, когда Ксаратас спал в своей палатке, а его слуга, прокравшись к догоравшему костру, пристроился на краешке бревна и торопливо ел холодную липкую кашу, оставшуюся после трапезы солдат на дне закопченного котелка. Естественно, что все кусочки мяса и перышки лука, брошенного в кашу, были выловлены ложкой и съедены солдатами Грейга еще раньше, и в котле осталась только разварившаяся и немного пригоревшая крупа, но судя по лицу, с которым раб Ксаратаса глотал холодные комки этой неаппетитной каши, он считал, что ему очень повезло. Грейг даже пожалел, что они помешали ему есть, но более удобного случая побеседовать с мальчишкой, не привлекая внимания Ксаратаса, могло и не представиться.

Поняв, что Грейг и его спутник направляются к нему, островитянин вскочил на ноги и склонил голову, сцепив руки у груди — в подобной позе алезийцы с тальмирийцами обычно размышляли и молились в своих храмах, но на Островах, похоже, эту позу должны были принимать рабы, к которым обращается свободный человек. Только на этот раз мальчишка выглядел еще более напряженным, чем обычно. Хотя он не знал местного языка, он, конечно, уже должен был заметить, что Грейг занимает высокое положение среди иноплеменников, и теперь явно беспокоился, не обернется ли его внимание какими-нибудь неприятностями — побоями или, того хуже, жалобой Ксаратасу.

Ульрик, когда беседовал с каким-нибудь крестьянином, у которого солдатам из его отряда нужно было узнать верную дорогу, всегда для начала спрашивал у человека, как его зовут. Он говорил, что людей это успокаивает. Если кто-то хочет знать, как твое имя, он, во всяком случае, не собирается тебя убить — кому охота знать, как зовут человека, который прямо сейчас умрет? Грейг решил последовать его примеру и попросил своего спутника спросить у мальчика, как его имя. Услышав привычную речь, мальчишка сперва удивленно вздрогнул, а потом ответил — торопливо и так длинно, что Грейг удивленно покосился на своего толмача. Тот усмехнулся его удивлению и перевел :

— Он говорит, что ничтожного раба зовут Кaйто, и спрашивает, чем он может служить благородным господам. Вряд ли это его настоящее имя.

— Почему? — не понял Грейг. Рыцарь вздохнул и пояснил :

— Кайто — это маленькая песчаная змейка. Это слово не используется в качестве имени. Но рабам на Архипелаге чаще всего дают клички, чтобы они знали свое место. Если у этого парня есть какое-нибудь человеческое имя, то его, скорее всего, знают только его близкие.

— Спросите у него, как его звали его родители, — попросил Грейг.

Рыцарь кивнул и задал мальчику вопрос, но тот испуганно замотал головой.

— Он говорит, что его имя — Кайто, — перевел старик.

— Ладно, — кивнул Грейг, понимая, что парень слишком запуган. — Вы можете сказать ему, что мы хотим ему помочь?.. Попробуйте как-нибудь объяснить, что он больше не раб. В Тельмаре и Алезии рабства не существует. Он не обязан оставаться с Ксаратасом и служить ему, если не хочет этого. Скажите, что его хозяин согласился с тем, что он обязан соблюдать наши законы, так что ему ничего не угрожает. Королева заберет его к себе и позаботится о нём.

На этот раз старик говорил значительно дольше. Объяснения заняли у него гораздо больше времени, чем речь самого Грейга, но тот терпеливо ждал, считая, что знакомый с нравами островитян мужчина лучше сможет объяснить мальчишке, что к чему, и найдет способ его успокоить.

Но вместо того, чтобы обрадоваться или хотя бы обдумать их слова, парень отчаянно замотал головой.

— Он говорит, что его господин добр к нему, и он не хочет никакой свободы, — сказал рыцарь хмуро.

— Это неправда, — твёрдо сказал Грейг. — Ксаратас вовсе не добр с этим мальчиком. Я видел, как он избивал его хлыстом за совершенно пустяковую провинность — если это вообще можно назвать провинностью.

«И, полагаю, это еще далеко не худшее, что он с ним делает» — добавил Риу мысленно.

— Он говорит, это его вина, — перевел рыцарь после нового обмена фразами. — Он не всегда способен выполнять приказы своего хозяина так хорошо, как полагается. Но он рад, что господин снисходителен и готов прощать его многочисленные провинности... Он хочет только одного — остаться со своим хозяином и продолжать служить ему. И дальше в том же духе.

Грейг прикусил губу, пытаясь справиться с раздражающим ощущением беспомощности. И сам этот разговор, и своя собственная роль в этой беседе казались ему все более нелепыми.

— А если королева не позволит ему быть слугой Ксаратаса и заберёт его к себе? — осведомился он.

Мальчишка рухнул на колени, лепеча что-то бессвязное. Рыцарь развел руками.

— Умоляет вас не делать этого и попросить не забирать его у его господина... Да что тут говорить, здесь и без перевода все понятно. Боюсь, ничего у вас не выйдет, сир! Надежды с самого начала было мало. Эти люди на Архипелаге мыслят совершенно по-другому. Для кого-то вроде этого мальчишки быть слугой Ксаратаса — большая честь. Здесь, на материке, люди не в состоянии даже представить, как воспринимают магов на Архипелаге. Ксаратас для этого мальчишки даже не король — он почти божество. Думаю, он действительно не представляет себе другой жизни и не хочет, чтобы его кто-нибудь спасал.

— Да бросьте! Он просто до ужаса боится своего хозяина и думает, что тот накажет его за "предательство", причем каким-нибудь ужасным и жестоким способом. Если бы мы сумели его переубедить...

Рыцарь взглянул на Грейга. Взгляд его выцветших, как будто полинявших от старости глаз внезапно показался Грейгу неожиданно цепким и острым.

— А вы уверены, что вы на самом деле сможете его спасти, если Ксаратас пожелает с ним расправиться? — спросил он.

— Я — нет. Но королева сможет. Ксаратасу не захочется сердить Ее величество из-за одного-единственного мальчишки.

— А ему и не нужно ссориться с Ее величеством. Он может отпустить мальчишку, выждать, а потом прикончить его с помощью какого-нибудь волшебства. А если королева спросит, что случилось, он всегда может сказать, что он тут совершенно ни при чём — это же невозможно доказать. Лучше оставьте это дело, сир. Боюсь, что в этой стычке вам не выиграть. Если вы настоите на своем, то только без толку погубите мальчишку, — посоветовал его «толмач».

Грейг должен был признать, что в словах рыцаря есть доля правды. С другой стороны, соратник его деда не жил при дворе и не знал Жанну так, как знал ее сам Грейг. Откуда ему было знать, на что способна Жанна, когда ей действительно чего-то хочется, насколько сильная у нее воля и насколько гибкий ум!..

Если уж Жанна, будучи еще совсем ребенком и во всем завися от решений герцога Сезара и других своих родных, уже способна была навязать свои желания кому-то вроде Ульрика — не просто взрослому мужчине, который годился ей в отцы, но и вдобавок полководцу, который всю свою жизнь командовал людьми — то она, уж конечно, найдет способ справиться с Ксаратасом. Жанна сумеет дать ему понять, что с головы мальчишки, которого королева удостоила своего покровительства, не должен упасть ни один волос, и что его безопасность и благополучие — вопрос ее доверия Ксаратасу и его магии.

Если поставить вопрос таким образом, то маг, при всей своей злопамятности, призадумается, прежде чем мстить своему бывшему слуге — ведь это все равно, что дать понять, что воля Жанны ничего не значит для него, и что его искусство всегда может обратиться против самой королевы и разрушить ее планы. Не самая лучшая основа для надежного союза!

Когда Грейгу снова удалось выкроить время для беседы с королевой, Жанна была занята — она писала наместнику в Рессос на краю легкого раскладного столика, поставленного прямо посреди шатра.

— Я побеседовал с тем мальчиком, рабом Ксаратаса, — сообщил Грейг, дернув витой шнурок, так что тяжелый полог королевского шатра упал, отрезав их от лагерного шума.

— Да?.. Что он тебе сказал?.. — голос Ее величества звучал слегка рассеянно.

— Я могу подождать, пока ты не закончишь, — предложил Грейг.

Но Жанна покачала головой, не отрываясь от письма.

— Нет, ничего, рассказывай… Я вполне могу слушать и писать одновременно.

Грейг чувствовал себя немного странно — было непривычно обращаться к Жанне, когда ее взгляд направлен на листок бумаги, а не на него. От этого казалось, что она его не слушает — хотя Грейг часто видел, что Жанна способна писать письма или же просматривать заметки кого-нибудь из своих секретарей и одновременно вести беседу с кем-то из придворных в Рессосе, и многократно убеждался, что она прекрасно слышала и понимала все, что говорится во время таких бесед. Просто вплоть до сегодняшнего дня Грейг никогда не оказывался в такой ситуации. Ради беседы с ним Жанна всегда была готова отложить все прочие занятия. И сейчас Грейг гадал, в чем было дело — то ли то письмо, которым занималась Жанна, в самом деле было таким срочным, то ли королеве просто неприятен сам предмет их разговора?..

К счастью, Жанна вскоре отодвинула письмо, подняла голову и полностью сосредоточила свое внимание на собеседнике, так что все снова встало на свои места.

— Я так и думала, — кивнула Жанна, когда Грейг умолк.

Это звучало больше как ответ на ее собственные мысли, чем как приглашение к беседе, но Грейг все равно не мог оставить эту фразу без внимания.

— Ты так и думала?.. — повторил он. Ее величество только вздохнула.

— Ну конечно. Сам подумай : этот парень разыскал Ксаратаса в чужой стране, не зная языка. Он умудрился добраться до Рессоса, бродяжничал и голодал, но все-таки вернулся к своему хозяину — который, кстати говоря, даже не знал, что он остался жив. Этот мальчишка мог обрадоваться, что он наконец-то предоставлен сам себе, что он свободен, и направить все свои усилия на то, чтобы сберечь эту свободу и начать новую жизнь. Но вместо этого он сделал все возможное и невозможное, лишь бы вернуться к своему мучителю. Я знаю такой тип людей, Грейг! Пока ты воевал, мне приходилось править. И если я что-то поняла за это время, так это одну простую истину — если какой-то человек, которого нам хочется избавить от страданий и несправедливости, сам не поставил перед собой цель спастись — лучше всего не вмешиваться в это дело. Это как пытаться вытащить на берег человека, который изо всех сил гребет в другую сторону.

— Ты обвиняешь парня в том, что его воспитали, как раба, и запугали до потери памяти?! — возмутился Грейг.

Жанна нахмурилась.

— Я никого ни в чем не обвиняю. Я ему сочувствую — может быть, не так яростно, как ты, но совершенно искренне. Но сути дела это не меняет. Ты же понимаешь, что любой конфликт с Ксаратасом сейчас — не в наших интересах. И ты знаешь, что поставлено на карту. Но ты хочешь, чтобы я была готова рисковать судьбами королевства и людей, которые воюют за меня и умирают за меня, ради спасения такого человека, который сам не готов даже на то, чтобы просить о моем покровительстве! Конечно, странствующий рыцарь из какой-нибудь баллады так и поступил бы — но мы все-таки живем в реальном мире. А в реальном мире, к сожалению, имеет смысл бороться только за того, кто готов сам бороться за себя.

Грейг взглянул на королеву, пораженный новой, совершенно неожиданной для себя мыслью.

— Ты ведь знала, что всё так и будет? — не в силах держать эту догадку при себе, спросил он. — Поэтому ты и хотела, чтобы я поговорил с тем парнем до того, как что-то предпринять? Ты понимала, что он чересчур запуган, чтобы принять чью-то помощь, и хотела найти оправдание, чтобы не вмешиваться в это дело и не ссориться с Ксаратасом.

Лицо Жанны раскраснелось от негодования.

— Нет, — возразила она резко. — Я хотела, чтобы ты сам понял, что не все так просто, как ты себе представляешь. Ведь я действительно не смогу помешать Ксаратасу сделать с этим мальчишкой что-нибудь плохое, если он захочет. Человек, который может причинить вред целой армии, уж конечно, может без труда отомстить парню за решение уйти. Ладно, если он просто упадет с коня и свернет себе шею — ну а если у него случиться заворот кишок, и он будет умирать несколько суток кряду? Или его ранит первая случайная стрела, и он будет гнить заживо, пока лекари в лазарете не отчаются резать и прижигать мертвую ткань? Ты и тогда будешь считать, что ты помог ему и сделал лучше?.. Или, может быть, ты думаешь, что это не в характере Ксаратаса — поступить таким образом с рабом, который его «предал»?..

— Так что же, мы должны позволить ему делать у себя под носом все, что ему заблагорассудится — из страха, что, если мы попытаемся его остановить, то он сделает еще больше зла?.. Тогда нужно признать, что этот маг, еще не дав нам то, что обещал, уже держит тебя — и заодно всех нас — в заложниках! — резко возразил Грейг.

Пару секунд они c Жанной смотрели друг на друга напряженно и почти враждебно. Это была не первая явная ссора, которая случалась между ними за долгие годы их знакомства, но все остальные рядом с ней могли бы показаться детскими и несерьезными. Сейчас Грейг в первый раз испытывал странное ощущение, что, если никто из них не уступит, эта неприязнь и ощущение, что он беседует не с Жанной, которую он любил много лет и знал, как самого себя, а с совершенно чужим ему человеком, вполне может разрастись и затянуться, отрезая им обоим пути к примирению. При одной мысли о подобном Грейг почувствовал тоску и ужасающую пустоту, как будто он уже остался в полном одиночестве.

Жанна, наверное, почувствовала то же самое. Она болезненно поморщилась, и ее напряженные плечи опустились.

— Ты отчасти прав, — сказала она совершенно другим тоном, тихо и устало. — Мы похожи на человека, который хотел отбиться от волков и купил себе злющую, огромную и слишком своенравную собаку. На первый взгляд собака вроде подчиняется хозяину, но в глубине души он чувствует, что, если что-то будет не по ней, она прокусит ему руку. А уж о том, чтобы забрать у такого пса из пасти кусок мяса, который он считает своим, и речи быть не может. Человек прекрасно понимает, что добром эта собака ему мясо не отдаст. И если бы не волки, то разумнее всего было бы пристрелить такую псину, пока не случилось что-нибудь плохое. Но волки все еще рядом, прямо за порогом, и выйти из дома без собаки, какой она там ни будь — верная смерть.

— Образно, ничего не скажешь, — криво ухмыльнулся Грейг. Но тут же склонил голову. — Прости меня. У меня нет никакого права тебя осуждать.

Он подошел к Ее величеству, взял руку королевы и поцеловал костяшки ее пальцев, чувствуя, как ладонь Жанны расслабляется и делается мягкой и податливой в его руке.

— Надеюсь, что ты так не думаешь, — все же заметила она. — Сам знаешь, мне бы совершенно не хотелось, чтобы ты видел во мне только королеву — и притом такую королеву, которая ждет, что ты будешь молчать и соглашаться с каждым ее словом!

— Я вижу в тебе женщину, которая должна изо дня в день нести непосильное бремя — и меньше всего нуждается в том, чтобы я делал его еще тяжелее, — сказал Грейг.

Сентябрь принес с собой первые холода. За август они одержали несколько побед над алезийцами, и, несмотря на незначительность этих побед, это лишь укрепило в войске убеждение, что на сей раз их делу помогает сам Господь.

Внезапное похолодание ничуть не омрачило настроения солдат. Единственным, кто чувствовал себя неважно, был герцог Сезар, который мучился с внезапно воспалившимся суставом правого бедра. Сустав у герцога болел и раньше, чаще всего в зимнюю промозглую погоду — неприятное напоминание о старой ране, так и не зажившей до конца. Но в этот раз дело зашло так далеко, что герцог вынужден был отказаться от езды верхом и сопровождать войско на носилках. Но даже и в носилках, устроив больное бедро на подушках, он продолжал мучиться от боли, а ночами едва мог уснуть.

Возле его походной койке ставили сразу три переносных жаровни, но герцог, привыкший ворочаться в постели, в скованной и неподвижной позе чувствовал себя настолько же неловко, как если бы его кто-нибудь связал, и подолгу не мог забыться даже после самых утомительных и долгих переходов. Когда же усталость, наконец, брала свое, и измученный бессонницей Сезар все же проваливался в сон, во сне он непременно совершал какое-нибудь резкое движение — и просыпался, скрипя зубами от боли и с испариной на лбу.

Все эти деликатные подробности Грейг узнавал от Жанны, с которой Сезар был откровенен, как бывают откровенны исключительно с родными. Герцогу наверняка не приходило в голову, что королева станет пересказывать его слова мессиру Риу. Но, хотя Грейгу и неловко было думать, что герцог был бы отнюдь не рад его осведомленности, он чувствовал себя польщенным тем, что Жанна доверяла ему все эти подробности так же естественно, как будто бы Грейг был членом их семьи.

Жанна считала, что ее дяде следует вернуться в Рессос, пока состояние его здоровья не ухудшилось еще сильнее, а Грейг разрывался между жалостью к Сезару — и желанием, чтобы тот оставался рядом с королевой, чего бы это ему ни стоило. Не считая его самого, Сезар был единственным, кто стоят между Жанной и Ксаратасом, и Грейг бы не хотел терять своего главного союзника. Если Риу Ксаратас всегда мог проигнорировать, то с герцогом Сезаром это было невозможно — титул герцога и его близость к Жанне вынуждали с ним считаться, и Грейгу меньше всего хотелось оставаться с магом один на один. Мысли об этом беспокоили его настолько сильно, что он даже начал спрашивать себя, случайно ли давняя болезнь герцога так кстати обострилась именно сейчас, или же это тоже было результатом магии Ксаратаса?..

Но говорить об этом королеве Грейг не стал. В конце концов, у него не было никаких веских оснований для такого обвинения, а клеветать на человека — пусть даже такого, как Ксаратас — исключительно из личной неприязни было недостойно.

Все разговоры королевы с ее дядей теперь чаще всего проходили прямо в шатре герцога, поскольку тот не мог вставать с постели. Так что Грейг совсем не удивился, когда Жанна пригласила его вместе с ней пойти к лорду Сезару. Кроме него самого, Жанну сопровождал Ксаратас, с которым Ее величество беседовала до прихода Грейга. Эта новая привычка мага под любым предлогом просачиваться в шатер королевы и все время находиться рядом с Жанной страшно раздражала Грейга, но увы — Ее величество не возражала против его общества.

Ксаратас был представлен приближенным королевы в качестве ученого астролога с Архипелага. Если даже кто-нибудь из тальмирийских лордов или охраняющих Жанну солдат подозревал, что этот чужеземец не так прост, как кажется, то вряд ли кто-нибудь из них способен был хотя бы в шутку допустить, что темнолицый «звездочет» был настоящим магом, одним из ужасных демонопоклонников, нога которых никогда еще не ступала на материк. В простоте своей все эти люди, вероятно, полагали, что воля Создателя не позволяет магам покидать их проклятые земли, и что любой маг, который бы осмелился ступить на материк, где правит церковь Негасимого Огня, просто рассыпался бы в прах или окаменел, как древняя нечисть в первых лучах солнца.

На деле Ксаратас не испытывал какого-либо дискомфорта даже в те моменты, когда войсковой священник королевы отправлял богослужение прямо в ее шатре.

Грейг утешался тем, что из присутствия Ксаратаса все-таки может выйти польза. Если Франциску вздумается подослать к Ее величеству убийц и отравить ее, как Бьянку и Людовика, то помощь мага может оказаться эффективнее любых солдат. В конце концов, Людовика и Бьянку охраняли хорошо — однако это не помешало им умереть от яда…

Когда Жанна справилась у дяди о его здоровье, лорд Сезар упрямо поджал губы.

— Если вы решили снова уговаривать меня вернуться в Рессос, то это напрасный разговор, Ваше величество. Я, может, и не в состоянии сидеть в седле, но я не собираюсь уезжать.

— Но почему, милорд?.. — спросила Жанна ласково, взяв руку герцога в свои. — Конечно, я очень ценю ваши советы, но вы сами знаете, что у меня достаточно талантливых и опытных военачальников.

— Которые настолько опьянели от успеха, что готовы на любой безумный риск, — с сарказмом возразил Сезар. — Такое ощущение, что все, кроме меня, считают, что эта война уже наполовину выиграна!

Жанна слегка поморщилась.

— Не понимаю, чего вы хотите, дядя. Неужели вы бы предпочли, чтобы наши люди были напуганы и подавлены?

— Нет, я предпочел бы видеть чуть больше трезвости и осторожности. Особенно в военачальниках. Наша судьба по-прежнему висит на волоске. У нас мало людей — в три раза меньше, чем у узурпатора, причем в наших войсках много неопытных солдат.

— Людей скоро прибавится, — сказал Ксаратас, который до сих пор не принимал участия в беседе.

Сезар перевел взгляд на мага, глядя на Ксаратаса с уже привычной Грейгу смесью иронии и раздражения.

— При всем моем к вам уважении, я сомневаюсь в том, что ваша магия способна создавать солдат из ничего, — сухо заметил он. — Поэтому очень хотелось бы узнать, что именно вы обещаете Ее величеству. Вы подразумеваете, что с Островов прибудут корабли с войсками, или же намерены заняться некромантией и поднять на борьбу с Франциском наших павших воинов?.. Боюсь, подобный шаг — если даже это действительно возможно — до смерти перепугает не только солдат Франциска, но и нашу собственную армию.

Ксаратас, выслушав эту тираду, лишь пожал плечами, явно не считая нужным объяснять свои слова. В глазах обычно сдержанного герцога Сезара мелькнул гнев.

— Вы, кажется, считаете ниже своего достоинства отвечать мне, господин маг?..

— В самом деле, Ксаратас, — поддержала дядю Жанна, постукивая носком башмачка по земляному полу. — Не заставляйте нас каждый раз ломать голову над вашими загадочными репликами и вытягивать из вас любую информацию клещами!

— Я полагал, что герцог шутит, — флегматично сказал маг. — Мне доводилось заниматься некромантией, но создать армию из мертвецов, которые могли бы драться, как обычные солдаты — совершенно невозможно. В некромантии, как и в любом магическом искусстве, существует множество ограничений… Что до остального, то я не могу сказать вам больше. Я и сам пока не знаю, каким способом увеличится численность вашей армии. Я провел кое-какие ритуалы, получил кое-какие знаки и принес кое-какие жертвы — вам было бы скучно слушать о подробностях, даже если я мог бы вам о них рассказать. Но вам не нужно сомневаться в моих обещаниях — я уже говорил и повторю еще раз, что ваша победа в войне с узурпатором предрешена. Она скреплена нашей с вами сделкой и даже уже оплачена.

— Чем именно оплачена? Моей душой? — спросила Жанна прямо.

Ксаратас прищурился.

— Я всегда удивлялся вере вашего народа в то, что человек может распорядиться собственной душой, как обычным имуществом — продать ее кому-то, подарить или же завещать. Душа — это, действительно, большая ценность, но заключать такую сделку было бы бессмысленно. То человеческое «я», которое способно принимать какие-то решения — просто клубок сиюминутных чувств и настроений. С точки зрения тех сил, с которыми имеют дело маги, в отношении своей души человек недееспособен, как ребенок. Так что нет — если бы даже вы хотели отдать за победу собственную душу, у вас бы это не вышло… Плата за победу над Франциском — это доступ магии на континент. Магия будет действовать на всех тех землях, где вас признают законной королевой. Так что наши с вами интересы совпадают. Вы не только отвоюете назад Алезию — вы, если захотите, восстановите саму Священную империю.

«Вот только истинным правителем в этой стране будет Ксаратас с его магией» — подумал Грейг.

Жанна повернулась к герцогу.

— Видите, дядя. Если верить Ксаратасу — а он уже продемонстрировал нам всем свои способности — у меня нет причин бояться, что меня убьют или захватят в плен. Так что вы можете спокойно возвратиться в Рессос. Если не хотите ехать добровольно — то я завтра же публично объявлю, что поручаю вам принять командование столичным гарнизоном. Вы не сможете не подчиниться королевскому приказу.

— Вы так не поступите! — набычился Сезар.

Ее величество скрестила руки на груди — живое воплощение упрямства и решимости.

— Нет, дядя, именно так я и поступлю — даже если потом вы будете злиться на меня всю оставшуюся жизнь! Я не могу смотреть на то, как вы страдаете, и знать, что вам сейчас нужна сухая, хорошо натопленная спальня и удобная постель, а вы из чистого упрямства продолжаете мучить себя холодом и сыростью — ради меня. Уверена, будь ваша жена и ваши дети здесь, со мной — они бы меня поддержали…

Сезар раздраженно выдохнул — и обернулся к Грейгу.

— Мессир Риу… Вы единственный здесь человек, которому я доверяю, — сказал он. — Прошу вас, позаботьтесь о моей племяннице, пока меня не будет. Я полагаюсь на вас.

Губы Ксаратаса презрительно изогнулись, и даже Ее величество, которая обычно проявляла в отношении Сезара несвойственную ей в другое время деликатность, на сей раз рассерженно нахмурилась. Что же до Грейга, то ему больше всего хотелось оказаться где-нибудь за пару лиг от этого шатра. Конечно, лорд Сезар был ее дядей, который помнил не только ее саму, но даже ее мать ребенком, но все же ему не следовало говорить о королеве так, как будто бы она была маленькой девочкой, которую должен был опекать и защищать какой-нибудь мужчина — если не сам герцог, то хотя бы Грейг.

Намерения у Сезара, несомненно, были добрые, но он едва ли мог отыскать лучший способ поставить Риу в дурацкое положение. Будь они здесь втроем, Грейг с Жанной бы потом могли бы просто посмеяться над этим дурацким разговором, но присутствие Ксаратаса с его презрительной ухмылкой превращало эту мелочь в настоящую проблему.

Тем не менее, необходимо было что-нибудь ответить герцогу, и Грейг сказал :

— Милорд, я только подданый Ее величества. Мой долг — не опекать ее, а исполнять ее приказы. Но если вы имели в виду, что видите во мне единственного рыцаря, который любит королеву так же сильно, как и вы, и даже — да простит мне Бог, — сильнее вас, тогда вы были правы. До тех пор, пока я жив, благополучие Ее величества всегда будут для меня самой важной вещью в мире.

Грейг не успел толком обдумать свой ответ, и только по широко распахнувшимся глазам Жанны понял, что впервые так открыто заявил о своих чувствах к королеве. Что до самого Сезара, то, судя по растерянному выражению его лица, герцог был слишком ошарашен его прямотой, чтобы что-то сказать в ответ.

Грейг почувствовал, что к его щекам приливает краска. Дьявол бы побрал эти дурацкие условности!.. На самом деле, Грейг отлично знал, что не сказал ничего нового или шокирующего. Сезар отнюдь не был слепым и, несомненно, понимал, что Грейг давно влюблен в Ее величество. Да что там — Грейг бы очень удивился, если бы герцог Сезар не знал о том, что королева отвечает сыну Ульрика взаимностью. В конце концов, эта история тянулась уже слишком долго, чтобы самый близкий к Жанне человек мог ничего не знать. Грейг был уверен, что, когда Сезар говорил о своем доверии к нему и просил его позаботиться о королеве, то он подразумевал их особую близость. Но при этом откровенное упоминание об этой близости застигло герцога врасплох и совершенно выбило его из колеи.

Конец этой неловкой сцене положила Жанна, которая посмотрела на таращившихся друг на друга Грейга и Сезара — и внезапно прыснула, как самая обычная девчонка.

— Создатель, ну у вас и лица!.. Дядя, умоляю — перестаньте морщить лоб и не смущайте Грейга. В конце концов, каков вопрос, таков ответ… Раз уж вам вздумалось говорить с лордом Риу, как обычно говорят родители девицы с ее женихом, то он, по-моему, вполне достойно поддержал ваш тон.

Жанна посмотрела на Грейга, и в ее смеющихся глазах светилась такая нежность, что Грейг тут же перестал жалеть о собственной неосторожности. Жанна всегда была согласна с тем, что им нужно держать их отношения в секрете, и Грейгу никогда раньше не приходило в голову, что, несмотря на это, она будет рада откровенному публичному признанию в любви.

Впрочем, скорее всего, Жанна и сама об этом не подозревала.

Еще большее удовлетворение Грейгу доставило закаменевшее лицо Ксаратаса. Грейг был уверен, что тот специально приложил усилия, чтобы Жанна заметила его презрительную мину после слов Сезара. Маг наверняка надеялся, что королева посчитает себя уязвленной тем, что герцог поручает ее чьим-то попечениям, словно ребенка, и станет меньше прислушиваться к лорду Риу, чтобы доказать свою самостоятельность. Итог беседы явно обманул все ожидания Ксаратаса. Его изрезанное шрамами лицо не выражало никаких эмоций, но Грейг был уверен, что маг в бешенстве — и мысль об этом доставляла ему острое, почти болезненное удовольствие.

Ксаратас оказался прав. Численность войска Жанны в самом деле вскоре увеличилось — сразу после отъезда герцога Сезара в Рессос к ним присоединились несколько алезийских военачальников, сговорившихся тайно покинуть армию Франциска. Вместе они привели с собой почти две тысячи человек.

Противников все еще было больше, но теперь их преимущество больше не выглядело таким драматическим. Раньше у Жанны было четыре с половиной тысячи солдат против двенадцати, теперь — шесть с половиной тысяч против десяти. Разница ощутимая.

Перебежчики утверждали, что явные неудачи, преследующие армию Франциска с самого начала этого похода — несомненно, по Божьему промыслу, — заставили их осознать, что обвинения в адрес матери Жанны были ложью, и теперь они мечтают искупить свою вину, допущенную по незнанию. Жанна сделала вид, что верит этим объяснениям, но наедине с Грейгом отпустила несколько крайне нелестных комментариев об алезийских рыцарях. Простые лучники и меченосцы, вероятно, в самом деле верили, что Бог карает узурпатора за клятвопреступление, но их военачальникам, скорее всего, просто не хотелось оставаться под началом человека, который сначала обещал, что покончит с мятежниками за два месяца, а потом в первом же крупном сражении трусливо обратился в бегство, потеряв свой стяг. Рыцари узурпатора стали склоняться к мысли, что Франциск потерпит поражение в войне — и поспешили присоединиться к Жанне, надеясь получить в будущем награду и разные милости за эту своевременную помощь. Вопросы справедливости или же верности присяге, если они вообще хоть сколько-нибудь занимали всех этих людей, явно стояли где-то на десятом месте.

В отличие от остальных людей в их войске, Жанна с Грейгом знали, что растущее презрение и недоверие к Франциску всячески подстегивает магия Ксаратаса. Маг не сидел без дела и все время проводил какие-то таинственные ритуалы — иногда в своем шатре, а иногда — нарочно отходя подальше от стоянки. Солдаты из всех дозоров, охранявших лагерь, получили четкое распоряжение не мешать гостю королевы приходить и уходить, когда он посчитает нужным, и не докучать ему нескромным любопытством.

Когда на очередном военном совете было решено дать еще одно генеральное сражение, Грейг даже не почувствовал обычного в подобных случаях волнения — возможно, потому, что к этому моменту он уверился, что Ксаратас не лжет о собственных возможностях, и в самом деле сможет обеспечить им победу.

Ксаратас, как всегда, хранил молчание по поводу того, как именно он собирается вмешаться в ход сражения. Грейг должен был признать, что он испытывает противоестественное любопытство, думая о том, что ожидает их врагов на этот раз. Трюк, который маг провернул с вражеской конницей, конечно, был весьма эффектен, но Ксаратас вряд ли пожелает повторять один и тот же фокус дважды. Значит, он должен устроить что-то новое. Но что?.. Лежа в обнимку с Жанной на подушках королевского шатра, Грейг вместе с ней гадал, чего им стоит ждать на этот раз. Чего-нибудь масштабного и жуткого, вроде внезапного землетрясения — или совсем наоборот? Может быть, их враги наткнутся на источник зараженной воды, и не сумеют дать отпор их армии, поскольку будут мучиться поносом?

После всего того, что они успели вообразить, реальность показалась Грейгу крайне прозаичной. В ночь перед сражением в лагерь Ее величества явился посланник из лагеря ее врагов, который сообщил, что герцог д’Арбильи, командующий тысячей алезийских латников, намерен завтра перейти на сторону Жанны и напасть на войско Франциска прямо посреди сражения — в обмен на полное прощение и сохранение всех титулов самого герцога и его родственников. Жанна, разумеется, ответила согласием.

Само сражение вышло кровопролитным, но недолгим. Неожиданное нападение латников д’Арбильи расстроило ряды врагов, которые и без того с трудом выдерживали натиск тальмирийцев, и зажатые в клещи алезийские солдаты просто сдались в плен. Если бы отступление Франциска, второй раз бежавшего с поля сражения, не прикрывали дисциплинированные отряды харасиров, узурпатор бы наверняка погиб или попал бы в плен. Но, хотя их победа была не такой бескровной и не такой полной, как мечталось Грейгу, в глубине души он испытывал нечто вроде облегчения. Это доказывало, что возможности Ксаратаса не безграничны — а Грейг начинал склоняться к мысли, что мага стоит бояться больше, чем Франциска.

— Ее Величество хочет видеть нас у себя, — сообщил Грейг, входя в шатер Ксаратаса утром после сражения.

— Нас — в смысле «нас двоих»? — уточнил маг.

— Да, — лаконично сказал Грейг. То, что в роли главных советников Ее величества одновременно оказались они оба, совершенно не устраивало Риу — но он понимал, что это было неизбежно. С одной стороны, роль мага в их победе была едва ли не больше, чем успехи остального войска. С другой стороны, никто, помимо Грейга, не должен был этого знать.

Грейгу претила мысль, что их с Ксаратасом что-то может объединять — пускай даже общая тайна и доверие Ее величества.

Пока маг собирался, Грейг вышел наружу, под навес шатра — не столько чтобы не смущать Ксаратаса, сколько чтобы не дышать тяжелыми ароматами расставленных в его шатре курительниц, ароматических свечей и притираний, из-за которых палатка Ксаратаса благоухала, словно спальня престарелой куртизанки. Грейг не строил никаких иллюзий — все эти ароматические свечи и курительницы, несомненно, нужны были магу для того, чтобы отбить с трудом выветривающийся из палатки запах разных мелких жертвоприношений. Жженое перо и шерсть, неаппетитный запах содержимого кроличьих или птичьих потрохов, которое Ксаратас внимательно изучал и едва ли не пробовал на вкус, можно было перебить только при помощи сильных ароматических курений.

Под навесом дышалось куда легче, и Грейг вздохнул с облегчением — однако почти сразу же услышал чей-то хриплый и надсадный кашель. Оглянувшись, Грейг увидел нечто, что в самую первую секунду показалось ему ворохом грязного тряпья — однако, присмотревшись, он сообразил, что видит Кайто, завернувшегося в грязную конскую попону. Судя по сотрясавшему его кашлю, он был слишком болен, чтобы обратить внимание на Грейга. Риу наконец-то понял, где мальчишка пропадал последние несколько дней.

С тех пор, как его план вызволить Кайто из неволи провалился, Грейг не выпускал раба Ксаратаса из виду. Вероятно, Кайто бы привлек его внимание даже в том случае, если бы Грейг не испытывал к нему жалости — во-первых, в силу возраста, а во-вторых — потому, что маленький островитянин выделялся среди тальмирийцев почти так же сильно, как его хозяин. Но, если Ксаратас знал древнеимперский и мог объясниться с любым знатным человеком в войске (а обычные солдаты его интересовали так же мало, как лошади или мулы из обоза), то Кайто поначалу приходилось обходиться жестами и междометиями, как будто он был глухонемым. Тем не менее, Кайто стремительно осваивал новый язык. По-настоящему беседовать на тальмирийском ему было не с кем, так что он освоил в основном слова, связанные с лагерным бытом — лошади, шатры, приготовление еды, кузнечный инструмент...

Слушая, как мальчишка умудряется при помощи подхваченных на лету слов объяснить тальмирийцам, что его хозяин приказал ему согреть воды или узнать, кто может заново перековать его коня, Грейг ощутил, что к его жалости к островитянину добавилось другое чувство, подозрительно напоминающее уважение.

На тальмирийском Кайто говорил с чудовищным акцентом — но зато, в отличие от Грейга, который примерно в том же возрасте сражался с трудностями разговорного имперского и тальмирийского, слуга Ксаратаса бесстрашно бросался в омут с головой, ничуть не беспокоясь о звучании и правильности своей речи.

Кайто думал исключительно о том, чтобы быть понятым. Он умудрялся объясниться с лагерными кузнецами, слугами в обозе и солдатами даже в первые дни, когда знал от силы десяток слов на местном языке, тогда как Грейг когда-то с трудом пользовался своим книжным архаическим имперским, зная сотни слов и без труда переводя поэмы древних авторов.

Конечно, они были в совершенно разном положении. От Кайто требовали только расторопности, а уж никак не верного произношения и правильной грамматики — а королева Бьянка никогда бы не позволила кому-то в своей свите говорить на ломаном безграмотном имперском. Но Грейг все равно полагал, что сам он вряд ли смог бы так легко освоиться с чужим наречием и незнакомыми обычаями.

Маленький раб Ксаратаса всегда был голоден и постоянно покрыт синяками и рубцами от хлыста. Грейгу пришлось смириться с тем, что он не может оградить мальчишку от побоев и дурного обращения, но он все равно пользовался каждым подходящим случаем, чтобы мимоходом сунуть Кайто лишний кусок или же просто ободряюще кивнуть и улыбнуться, идя мимо.

Каждый раз при виде Кайто ему вспоминалось, каким был он сам в самые первые и самые тяжелые недели жизни в Ньевре — одинокий, оторванный от всего, что он любил, оказавшийся в незнакомом месте, один на один с чужими и враждебными людьми... А между тем, у него было все, чего был лишён Кайто — Ульрик с Бьянкой, искренне заботившиеся о его будущем, самая лучшая одежда и еда, возможность получать самое лучшее образование. Даже в свои двенадцать Грейг не был настолько глуп, чтобы не понимать, как ему повезло — однако это совершенно не мешало ему чувствовать себя потерянным и страшно тосковать по дому. Рыцарь спрашивал себя, есть ли у юного слуги Ксаратаса семья, по которой он скучал, или же его разлучили с его близкими в том возрасте, когда он еще не мог осознать эту потерю.

Естественно, о том, чтобы поговорить с рабом Ксаратаса и попытаться разузнать о его прошлом, не могло идти и речи — так что Грейг довольствовался тем, что походя совал Кайто краюшку хлеба с сыром или же кусок холодного жаркого, завернутый в виноградные листья — главная походная замена для салфеток.

Поначалу Кайто всякий раз сжимался, видя Грейга. Он явно боялся, что рыцарь опять заговорит о королеве и о том, что она заберет его у мага. Или, может, думал, что в обмен на эти мелкие подачки Грейг захочет получить какие-нибудь сведения о его хозяине. Однако Грейг больше ни разу не пытался с ним заговорить, и Кайто понемногу успокоился. Когда он в первый раз улыбнулся ему без обычного стеснения и страха, Грейгу показалось, словно через маску отупения, испуга и забитости на краткую секунду проступило совсем другое, живое и настоящее лицо.

Увидев Кайто в таком жалком состоянии, Грейг чуть не поддался порыву тут же подойти к островитянину — но он вовремя вспомнил, что прямо отсюда пойдет к королеве. Если Кайто подхватил какую-то заразную болезнь, то Грейг не может притащить эту болезнь в шатер Ее величества. К тому же, трудно было предсказать, как среагирует Ксаратас, если, выйдя из шатра, увидит, что Грейг возится с его рабом.

— Что случилось с вашим слугой? — все же спросил он у Ксаратаса, шагая рядом с ним по лагерю. В конце концов, маг должен был уже привыкнуть к местному обычаю заполнять тишину пустопорожними беседами о холодах, дурной погоде или даже собственном здоровье — лишь бы избежать неловкого молчания. — Давно он заболел?

Ксаратас хмыкнул.

— На Архипелаге говорят, что рабы не болеют — они либо ленятся, либо уже мертвы.

— По виду вашего слуги не разберешь — он уже умер или пока только ленится, — процедил Грейг.

— Ну да, — признал Ксаратас со смешком. Он явно полагал, что Риу шутит. — Мне уже до смерти надоело слушать, как он возится, кашляет и стучит зубами. Да и толку от него сейчас буквально никакого.

«Сволочь!..» — выругался рыцарь про себя, но продолжить беседу не успел, поскольку они как раз добрались до королевского шатра.

Грейг ожидал, что после их вчерашней победы Жанна будет выглядеть довольной, но на самом деле вид у ее величества был озабоченным.

— Что будем делать с пленными? — спросила Жанна. — Благодаря вам, Ксаратас, у нас в плену столько алезийцев, что я даже не знаю, смеяться или тревожиться. Как бы нам не оказаться в положении того мальчика из басни, который звал своих родных, крича, что он поймал им на обед огромного кальмара, а когда мать велела принести его на кухню, ответил, что не может, потому что, мол, этот кальмар держит его…

— Давайте обменяем пленных на наших сторонников в Алезии, — предложил Грейг. — Люди мессира Ульрика доносят мне, что в одном только Ньевре было арестовано две сотни человек. Точные цифры я сейчас не вспомню, но, по самым приблизительным подсчетам, мы сможем освободить не меньше тысячи людей.

— Невыгодный обмен, — заметил маг. — Пленных почти в три раза больше.

Грейг пожал плечами.

— Ну и что с того?.. Мы все равно не сможем прокормить их всех, не говоря уже о том, что кто-то ещё должен охранять всех этих пленных. Так что остаётся либо перебить их всех, либо освободить. Бескарцев — тех немногих, кто сдался живым — можно отдать эмиру просто так, в виде признания их храбрости. Эмир поймет, что мы хотим сказать. Уверен, что после такого, он дважды подумает, прежде чем продолжать поддерживать Франциска. А остальных пленных нужно либо обменять, либо отпустить за выкуп.

Маг взглянул на Грейга с ледяным презрением.

— Если я верно понял сира Риу, он хочет вернуть в войска ваших врагов две с половиной тысячи солдат, многие из которых даже не были серьезно ранены, — сказал Ксаратас, обращаясь к Жанне. — Стоит, по крайней мере, позаботиться о том, чтобы они не смогли снова сражаться против вас.

— Вы предлагаете рубить им руки? — холодно спросил Грейг.

— Помнится, в начале этой кампании я видел вещи и похуже, чем отрубленные руки, — парировал маг.

Перед мысленным взором Грейга вереницей пронеслись изувеченные тела мертвых тальмирийцев, виденные им в начале лета.

Удивительное дело — с тех пор, как Франциск проиграл первое крупное сражение, все эти зверства, как по волшебству, резко пошли на спад. Среди двух тысяч знатных и незнатных перебежчиков, вступивших в войско Жанны, не было, казалось, никого, причастного к этим чудовищным деяниям — каждый из их новых союзников с негодованием упоминал, что на его глазах какие-то другие алезийские отряды совершали эти отвратительные преступления, и даже утверждал, что это было одной из причин, которые в итоге побудили их перейти под знамена Жанны — но никто ни разу не упомянул о собственном участии в таких жестокостях.

Не приходилось сомневаться, что многие из новых союзников бесстыдно лгут, но Грейг, как и его соратники, предпочли сделать вид, что верят им — так всем было гораздо проще.

У Грейга вообще создавалось ощущение, что алезийцы так старались убедить себя, что они ни к чему такому не причастны, что в конечном счете в самом деле начинали в это верить. Да, кто-то из твоих соратников бросал детей в колодец, насиловал женщин и развешивал на деревьях детородные органы, отрезанные у пленных солдат. Но ты — о нет, тебя такие вещи никогда не привлекали. Это омерзительно. Тебя тошнит от тех, кто это делал. И так далее, и все тому подобное…

Может быть, пленные солдаты в самом деле не заслуживали снисхождения — но почему бы тогда не казнить еще и д’Арбильи? Можно подумать, он не знал, что вытворяют люди под его началом.

Однако Грейг заметил, как опасно потемнели глаза Жанны, и понял, что слова Ксаратаса попали в цель. Если магу хватит ума подойти к делу с нужного конца — скажем, напомнить королеве об участи женщин в тех прибрежных городах, которые войска Франциска заняли в начале лета, — участь пленных алезийцев будет решена.

Не то чтобы Грейг четко понимал, зачем Ксаратас вообще подталкивает Жанну к мести. Уж конечно, не из страха перед пленными. И не из чувства справедливости — кому-кому, а уж Ксаратасу определенно было наплевать на всех погибших тальмирийцев скопом. Скорее, здесь было что-то другое, но что именно — Грейг не способен был понять.

К счастью, в его распоряжении было одно оружие, которым Ксаратас не располагал. Так что Грейг просто подошел к Ее величеству и тронул ее за руку, заставив Жанну отвлечься от картин, которые вызвали перед ней слова Ксаратаса, вернуться к настоящему и посмотреть на Грейга.

— Подобным варварством мы только восстановим всех против себя, — негромко сказал он. — Лучше поступим так: сперва предложим Франциску выкупить всех пленных. Пускай его люди видят, что Франциск их бросил. Еще лучше, если он решит купить лояльность своих приближенных и станет платить за тех, кто сам достаточно богат, чтобы внести за себя выкуп. Люди, которые израсходовали все средства на экипировку для этой войны, будут возмущены, что узурпатор помогает богачам-аристократам — а вы сможете воспользоваться этим, чтобы предложить им перейти на нашу сторону, присягнуть вам и получить свободу. Но даже если из них не выйдет преданных солдат, то обозленные на узурпатора солдаты — это точно лучше, чем толпа калек, чьи семьи будут проклинать вас даже после вашей окончательной победы.

Жанна медленно кивнула.

— Хорошо. Я думаю, вы правы, мессир Риу. Но у меня есть еще одна идея. Напишем епископу из Келермеса. Скажем, что отпустим пленных только при условии, что они поклянутся именем Спасителя не воевать против меня или моих сторонников в Алезии, а Церковь засвидетельствует их присягу. Хранители Негасимого Огня должны публично объявить, что каждый, кто нарушит эту клятву, будет отлучен от церкви.

Ксаратас выразительно приподнял бровь.

— После всего, чему Ваше величество были свидетелем, вы ожидаете, что ваши враги сдержат свои клятвы?.. — с оттенком сарказма спросил он. — Это, конечно, очень благородно, но… недальновидно.

Королева смерила Ксаратаса холодным взглядом.

— Мне всегда было интересно, почему мужчины так легко готовы посчитать любую женщину сентиментальной дурой, — поведя плечом, заметила она. — Клятвы сторонников Франциска меня не волнуют. Дело вообще не в них, а в церкви. Если в Келермесе примут наше предложение, это поссорит епископа с Франциском и в итоге подтолкнет церковников на нашу сторону. Если же Церковь постарается найти какой-нибудь предлог, чтобы отклонить наше предложение — то этим они восстановят против себя множество людей в Алезии. А мы воспользуемся этим, чтобы начать подготавливать народ к тому, что слуги Негасимого Огня не достойны той миссии, которую им поручил Спаситель. Я даю епископу последний шанс на примирение. Надеюсь, у церковников хватит ума понять намек. Иначе я напомню Келермесу, что я не забыла ни «исповедь» Гвидо Пеллерини, ни причастия, которое убило мою мать. А вы, Ксаратас, мне в этом поможете…

На этот раз Жанне, похоже, удалось удивить даже Ксаратаса. Во всяком случае, когда Грейг с магом вышли из шатра, островитянин выглядел задумчивым, сосредоточенным и вообще, если такое слово было применимо к молчаливому островитянину, притихшим. Грейг чувствовал, что он гордится Жанной. Что бы там Ксаратас не воображал, но, если он надеялся играть на чувствах королевы, чтобы добиваться своего, то теперь он, похоже, начал понимать, что Жанна в этом смысле мало отличалась от него — она тоже привыкла управлять людьми и обстоятельствами, и отнюдь не собиралась превращаться в чью-нибудь безвольную марионетку.

Ксаратас к такому открытию, похоже, оказался не готов — и оно привело его в явное замешательство.

Наблюдать мага в таком состоянии было приятно.

— Послушайте, Ксаратас… вы вроде сказали, что вам надоело слушать, как ваш раб кашляет и трясется по ночам?.. — в порыве вдохновения спросил у мага Грейг. — Я тут подумал, что могу предложить выход, который устроит нас обоих. Продайте мальчишку мне. Если ваш раб умрет, то для вас это будут чистые убытки. Достаточно один раз послушать его кашель, чтобы понять, что он застудил легкие. Будем честны — до Рессоса он вряд ли доживет… Но даже если ваш слуга каким-то чудом выживет — то вы немного потеряете.

Ксаратас пристально взглянул на Грейга, как будто хотел проверить, шутит рыцарь или говорит серьезно.

— На что вам полумертвый раб? — слегка прищурившись, поинтересовался он.

— Не все ли вам равно, что я намерен делать со своим имуществом? — возразил Грейг, припомнив давние слова Ксаратаса.

Ксаратас еще несколько секунд подумал — и кивнул.

— Идёт. Цена раба-подростка на торгах в Аратте — десять золотых.

— Здорового подростка, я надеюсь? — спросил Грейг с сарказмом. — Вряд ли они продают рабов, лежащих при смерти.

— Да, они продают здоровых, — согласился маг. — Но я оплатил путешествие на корабле, благодаря которому мальчишка здесь. И, если я не добавляю эти деньги к его стоимости, то и уменьшать ее я тоже не намерен.

— Ладно, — мысленно махнув рукой, ответил Грейг. В конце концов, денег у него было значительно больше, чем он мог потратить — особенно на войне — и возражал он исключительно из принципа. — Десять так десять.

Губы Ксаратаса презрительно изогнулись. Видимо, он полагал, что уважающий себя человек не согласился бы платить такую цену.

— Хорошо. Как только ваш слуга отдаст мне деньги, он может забрать мальчишку, — сказал он.

Грейг мысленно поздравил самого себя. Похоже, это в самом деле был удачный день.

Войсковой лекарь удивился, увидев в его шатре слугу Ксаратаса, но раздражающих вопросов задавать не стал. Осмотрев Кайто и кое-как сумев объясниться с ним, врач заявил, что болезнь Кайто, вероятно, не заразна — маленький островитянин просто очень сильно простудился, когда сперва вымок под дождем, а потом вынужден был спать в мокрой одежде. Тем не менее, приложив ухо к груди Кайто и послушав хрипы в легких, врач сказал, что он не может поручиться за выздоровление больного в лагерных условиях. То, что мальчишка в таком состоянии не сможет по много часов в день идти пешком, и так понятно, но трястись с подобной лихорадкой на телеге в лагерном обозе для него ничуть не менее опасно.

Грейг только кивнул. Он с самого начала не планировал тащить островитянина с собой.

Кайто сейчас была нужна теплая постель, заботливый уход и постоянное внимание. Когда Грейг в детстве сильно заболел, мама клала ему на грудь мешочки с нагретым песком, заставляла его дышать паром над котелком с кипятком, делала ему горчичные компрессы и поила Грейга теплым козьим молоком. О Кайто заботиться было некому, но Грейг считал, что это дело поправимое. Несмотря на войну, в округе еще оставался кое-кто из местных жителей. Кто-то был слишком беден и считал, что терять им особо нечего, а кто-то просто не надеялся устроиться в каком-то другом месте. Грейг оставил Кайто у немолодого фермера с его женой, чей дом, по счастью, находился достаточно близко от дороги. То, что они не захотели никуда бежать при приближении вражеской армии, не удивило Риу — оба были уже пожилыми, и, наверное, считали, что лучше встретить свою судьбу, какой бы она ни была, у себя дома, чем искать пристанища в каком-то незнакомом месте, у чужих людей. Грейг предложил пожилым супругам приличную сумму денег, если они с женой позаботятся о Кайто, и пообещал дать в два раза больше, если мальчишка поправится. Фермер был явно озадачен необычной внешностью больного, но, узнав, что Кайто не бескарец, а островитянин, без дальнейших колебаний вызвался оставить его у себя.

Самому Кайто Риу постарался объяснить, что он может не беспокоиться по поводу Ксаратаса — тот продал его Грейгу совершенно добровольно, так что у Кайто нет никаких причин бояться его мести.

— Тебе здесь будет хорошо, — заверил Грейг, стараясь пользоваться самыми простыми фразами, чтобы Кайто способен был его понять. — Они о тебе позаботятся. Я дал им денег, и обещал дать еще потом, когда ты встанешь на ноги. Так что никто тебя не выгонит. Ешь побольше, набирайся сил и ни о чем не беспокойся. Ясно?..

— А потом? Вы меня заберете? — еле слышно спросил Кайто.

Грейг, вообще-то, ещё не загадывал так далеко. Само собой, раз уж он взялся позаботиться о Кайто, нужно будет найти, куда его пристроить. Но об этом Грейг рассчитывал подумать после, когда парень окончательно поправится, а у самого Риу выдастся свободная минутка.

— Я хотел сказать Ксаратасу, что ты умер от лихорадки, чтобы тебе больше никогда не пришлось его видеть или вспоминать о нем — а после этого уже решать, что делать дальше, — сказал он. — Вообще-то я не отказался бы узнать, что ты сам думаешь о своем будущем. Что бы ты сделал, если бы мог выбрать, что угодно?

Судя по его лицу, Кайто не понимал, что он пытается сказать. Грейг сдавленно вздохнул.

— Я имею в виду — чего ты хочешь? Вообще?.. Вернуться на Архипелаг или остаться здесь? Я мог бы заплатить за твое путешествие на корабле, если на Островах остался кто-то, кто готов о тебе позаботиться. А если у тебя никого нет, то тебе и здесь будет неплохо. По крайней мере, рабства у нас нет. Подучишь наш язык, освоишься, найдешь себе какое-то занятие… Словом, будешь свободен.

К его удивлению, глаза островитянина наполнились слезами.

— Сир, не оставляйте меня здесь! — взмолился он. — Я не так сильно болен. Я скоро поправлюсь и буду полезным.

Он вцепился в руку рыцаря горячими сухими пальцами, как будто думал, что Грейг сейчас развернется и уйдет. Риу слегка опешил от такого бурного порыва.

— Эй, ну ты чего?.. — спросил он растерянно. Проведя семь последних лет среди солдат или придворных, Грейг напрочь отвык от вида чужих слез, и сейчас чувствовал себя не в своей тарелке и не понимал, что он сделал не так. Правда, потом он вспомнил, что Лорел, когда болела, тоже всегда плакала из-за любой мелочи. Это его немного успокоило.

— Можно подумать, я пытаюсь от тебя избавиться, — мягко укорил он. — Я всего лишь спросил, чего ты хочешь.

— Я хочу остаться с вами, сир, — тут же ответил Кайто.

— Я служу королеве. И Ксаратас тоже, — терпеливо разъяснил мальчишке Грейг. — Если я заберу тебя к себе после того, как ты поправишься, тебе придется постоянно натыкаться на него. По-моему, Ксаратасу лучше не знать, что ты остался жив.

— Вы сами говорили, что господин продал меня вам. Значит, бояться нечего. Раньше он тоже продавал рабов, и ничего плохого с ними не случалось. Ему будет все равно. Не оставляйте меня, сир! Честное слово, я буду хорошо вам служить!

Грейг чувствовал, что у него голова идет кругом.

— Да не в этом дело… — сказал он. — Я не понимаю, зачем тебе вообще опять кому-нибудь служить. Я тебе не хозяин, понимаешь? Я купил тебя не для того, чтобы ты был моим слугой. Просто хотел помочь.

— Да, да! Помочь, — мальчишка просиял, как будто полагал, что собеседник наконец-то его понял.

Грейг прикусил губу. Как ни странно, но он в самом деле начал понимать. Учитывая, как бедняге жилось у Ксаратаса, Риу вполне мог оказаться первым человеком в его жизни, кто отнесся к Кайто по-доброму и попытался сделать ему что-нибудь хорошее. Так что неудивительно, что теперь Кайто было страшно потерять его из виду. Объяснять ему, что приличных людей в мире не меньше, чем плохих, и что на Грейге свет уж точно клином не сошелся, было бесполезно — подобные вещи нужно узнавать не с чужих слов, а на основе собственного опыта.

Ну что ж… еще одна проблема, которую следует отложить на потом.

Пускай Кайто пока побудет в доме пожилого фермера с его женой и привыкнет к тому, что с ним хорошо обращаются — пускай даже ради обещанной Грейгом награды. А там будет видно.

— Ладно, разберемся, — сказал парню Грейг. — Если, когда ты поправишься и встанешь на ноги, ты не раздумаешь идти ко мне на службу, то я тебя заберу. А пока что тебе нужно лечиться и побольше есть. Можешь считать это моим приказом, если тебе так больше нравится. Ксаратас дал понять, как относятся к болезням рабов у вас на Островах… но ты больше не раб. Так что на этот раз ты будешь лежать в кровати до тех пор, пока тебе не разрешат вставать. И, даже если тебе станет лучше, не будешь бросаться выполнять какую-то работу.

 

Франциск с остатками своей разбитой армии отплыл в Алезию в начале октября, и тальмирийцы ликовали. В Рессосе армию Жанны встречали, как героев и освободителей — а Грейг смог сдержать свое слово и распорядиться, чтобы Кайто привезли в столицу.

В сущности, Грейг не испытывал потребности в личном слуге, и вообще не очень понимал, зачем кто-то из знати держит собственных стюардов и пажей. Все, что нужно, и так делалось дворцовой прислугой — в отсутствие Риу служанки перестилали постель и подметали пол, забирали грязную одежду из бельевой корзины, а принесенные из прачечной чистые вещи складывали в сундуки с одеждой, вкладывая между свернутых рубашек листики сушеной мяты и вербены. Еду для всех приближенных и гостей Ее величества готовили повара герцога Сезара, а отмывать грязные тарелки и скрести котлы доставалось на долю кухонных мальчишек и посудомоек. За лошадьми ухаживали опытные конюхи, а о своем оружии Риу привык заботиться самостоятельно, так что никаких дел для личного слуги не оставалось.

Грейг помнил, что во время своей «службы» сиру Ульрику он большей частью бил баклуши, только изредка на самом деле выполняя какие-нибудь мелкие поручения своего сюзерена. Но Кайто, похоже, воспринимал свое положение его слуги всерьез, и с первого же дня взялся за дело с поразительным энтузиазмом. Грейг только диву давался, как он, не зная языка, с первых же дней освоился на новом месте и завел широкие и разнообразные связи в прачечных, на кухне и в конюшнях.

Результаты этой непонятной Грейгу деятельности не замедлили сказаться на множестве совершенно неожиданных для Грейга мелочей. Вода для умывания и для бритья, которая всегда была чуть теплой, что казалось Грейгу само собой разумеющимся — она просто не могла не остывать, пока ее несли из кухни в его спальню — как по волшебству, внезапно сделалась горячей. Комната засияла такой чистотой, что изменения заметил даже равнодушный к окружавшей его обстановке Грейг. Рубашки, иногда носившие на себе следы небрежной стирки и едва заметные следы от старых пятен, которые вода с мылом просто не брала, теперь все время выглядели так, как будто их принесли не из прачечной, а от портного — они были безупречно чистыми, нарядными и непривычно мягкими.

По вечерам, когда Грейг садился читать какую-нибудь книгу, на столе как бы сами собой возникали дополнительные свечи и кубок с вином. На жестком деревянном кресле появились мягкие подушки, комната к приходу Риу неизменно была хорошо протоплена, а простыни проветрены и просушены перед огнем.

Кайто был наблюдателен и ненавязчив. Грейгу не пришлось объяснять ему разницу между обычаями тальмирийцев и островитян — Кайто сам понял, что Риу не ожидает от него, что слуга будет раздевать и одевать его, категорически не хочет, чтобы Кайто помогал ему с мытьем или даже просто присутствовал при том, как рыцарь принимает ванну, и не думает, что Кайто должен брить или причесывать его. Но в целом Кайто очень быстро изменил его существование в лучшую сторону, и Грейгу оставалось только удивляться, что настолько безупречный, с его точки зрения, стюард, Ксаратасом воспринимался как ленивый, бесполезный и тупой мальчишка. Интересно, чего вообще маг ожидал от своих слуг? Чтобы они читали его мысли, предугадывали всякое его желание и никогда не раздражали бы его напоминанием о том, что они тоже живые люди?..

Кайто спрашивать было бессмысленно. Островитянин показал Грейгу причудливый узор, наколотый на коже чуть пониже шеи, и объяснил, что это — не обычная татуировка, а печать, которую маги вроде Ксаратаса ставят своим рабам. Если раб попытается болтать с кем-нибудь о своем хозяине или рассказывать о том, что он видел и слышал у него на службе, то печать мгновенно даст о себе знать. Случайная обмолвка оборачивалась тем, что кожа вокруг печати воспалялась, краснела и опухала, а сама печать болела, как ожог. А более серьезная провинность, вроде преднамеренного обсуждения привычек или дел своего господина, могла кончиться гораздо более печально. Сам Кайто подобного не видел, но он слышал, что в тех случаях, когда речь шла о чем-то важном, печать убивала болтуна на месте, причем раньше, чем он успевал что-то сказать.

Те, кто служил магам, никогда не сплетничали о своих господах так, как это делает обычная прислуга. Все рабы, имевшие подобную печать, довольно быстро привыкали держать язык за зубами и старались вообще лишний раз не открывать рот.

Впрочем, кое-что хорошее в этих печатях все же было — если бы Ксаратас не был убежден, что его бывший раб не сможет выдать никаких его секретов, он точно не согласился бы продать мальчишку Грейгу…

Риу быстро привязался к Кайто. О Ксаратасе мальчишка говорить не мог, а на расспросы о своей семье и жизни на Архипелаге отвечал так кратко, что сейчас же становилось ясно — он уверен, что Грейг задает эти вопросы просто шутки ради, и начнет зевать от скуки, если он позволит себе отвечать слишком пространно. Так что Грейг решил отложить разговоры о семье и прошлом Кайто до тех пор, пока тот не освоится и не начнет держаться более свободно. Зато Кайто ловил каждое его слово, когда Грейг говорил о Тельмаре и Алезии, местных обычаях и нравах королевского двора. Кайто, наверное, считал, что Грейг рассказывает ему это, чтобы он не совершил какой-нибудь глупой оплошности, которая могла бы опозорить Риу, но на самом деле Грейг больше заботился о том, чтобы его стюард быстрее выучил новый язык и вообще чувствовал себя более уверенно в новой стране. Беседуя с островитянином, Грейг пользовался самыми простыми фразами, говорил медленно и четко и старался объяснять все непонятное — и ему доставляло огромное удовольствие видеть, как Кайто стремительно запоминает новые слова и начинать говорить на чужом языке все более легко и связно.

Вероятно, в глубине души Грейг всегда чувствовал потребность кого-нибудь опекать — еще с тех пор, как он водил по дому спотыкавшуюся Лорел, толком не умевшую ходить. Но раньше ему было не о ком заботиться — близкие к Грейгу люди, будь то офицеры из его отряда, Алессандро Молла или сторонники Жанны при дворе, были гораздо старше его самого. Кайто, в отличие от них, действительно нуждался в помощи и покровительстве, и Грейгу было приятно видеть, как из глаз островитянина мало-помалу пропадает то затравленное выражение, которое читалось на его лице, пока Кайто служил Ксаратасу.

И все же к январю Грейгу пришлось расстаться со своим стюардом. Проведя несколько тайных совещаний с участием герцога Сезара, Грейга и Ксаратаса, Жанна решили, что на этот раз они не будут ждать весны — они застанут узурпатора врасплох, отплыв в Алезию и высадив войска на побережье. Без Ксаратаса подобный план был сопряжен с абсурдным риском — море зимой было опасным и непредсказуемым, и любой сильный шторм мог разметать и потопить их флот. Но в данном случае Жанна была уверена, что ее корабли не пострадают — за удачную погоду отвечала магия Ксаратаса.

Тальмирийские военачальники, не знавшие то, что знали Жанна с Грейгом, полагали, что Ее величеству не стоит искушать судьбу, и нужно подождать с походом минимум до марта. Жанна не пыталась настаивать на своем и спорить со своими полководцами — она просто сказала, что прекрасно понимает их сомнения и возьмет с собой только добровольцев.

Грейг сначала удивился такой необычной для Ее величества уступчивости, но довольно быстро понял, что Жанна, как обычно, рассчитала верно. Многие из тальмирийских рыцарей и простых латников к тому моменту успели крепко поверить в Жанну и ее счастливую звезду, кроме того, после трех лет войны Рессос кишел авантюристами, готовыми пойти на любой риск. Как только стало ясно, что Ее величество смогла набрать немалое количество простых солдат и знатных рыцарей, готовых без промедления отправиться в Алезию, многие из недавних скептиков тоже начали, скрепя сердце, присоединяться к Жанне, чтобы в случае успеха не остаться в стороне, упустив все награды, выгоды и милости.

 

Увидев перед собой встающие в тумане меловые скалы, Грейг почувствовал, что сердце у него внезапно сжалось. Он покидал Алезию почти ребенком, а вернулся взрослым человеком. Вид знакомых берегов заставил его ощутить тоску по Ульрику и по всему, что навсегда осталось в этой прежней жизни — Бьянке, собственному детству, ощущению надежности, устойчивости и благополучию их мира... Жанна, словно почувствовав его настроение, подошла к Риу и встала с ним рядом на носу. Грейг, разумеется, не мог у всех на глазах взять королеву за руку или обнять ее, но одного ее присутствия было вполне достаточно, чтобы ход его мыслей изменился. Теперь, глядя на встающие из зимнего тумана берега Алезии, Грейг видел перед собой уже не прошлое, а будущее — их общее будущее, которое он во что бы то ни стало сделает счастливым. Ради Жанны и всех тех, кто ей доверился.

Союзниками Жанны, встретившими их на берегу Алезии, командовал Джеймс Ладлоу — рослый темноволосый северянин с жесткими чертами лица и холодными серыми глазами, один из мятежных дворян Фэрракса, которые откликнулись на манифест Ее величества и отказались принести присягу узурпатору. Грейг «унаследовал» связи с Ладлоу и его людьми от Ульрика, который через сеть своих агентов поддерживал связь с повстанцами в Алезии, но до сегодняшнего дня Ладлоу оставался для него не живым человеком, а только именем на бумаге. В те времена, когда Грейг служил королеве Бьянке, Джеймс Ладлоу ни разу не появлялся при дворе. Немного странно было думать, что этот человек, который рискнул всем ради прав Жанны на престол, порвал ради нее со своей собственной семьей и бывшими товарищами по оружию, и оставался верен ей в самом что ни на есть отчаянном и безнадежном положении, на самом деле даже никогда ее не видел.

— С возвращением, Ваше величество, — сказал сир Джеймс, встав на колено на песке прибрежной бухты и почтительно целуя руку Жанны. — Мы давно ждали наступления этого дня и молились о вашем возвращении.

— Насколько мне известно, вы не только ждали и молились, но и прилагали все усилия, чтобы этот день побыстрее наступил, — сказала Жанна. — Я знаю, чем я обязана вам и подобным вам людям. Вы лишились своих титулов, земель, родных, чтобы бороться за мои права на трон. Можете быть уверены, сир Джеймс — я никогда этого не забуду…

Когда Ладлоу поднялся с колен, Ее величество внезапно обернулась к Грейгу, жестом предложив ему приблизиться.

— Кажется, вы раньше не встречались с лордом Риу?.. — спросила она у северянина. — Незадолго до смерти мессир Ульрик объявил его своим наследником.

Ладлоу церемонно поклонился Грейгу.

— Монсеньор…

Риу смог только заторможенно кивнуть. Тон у Ладлоу был почтительным, но было в его голосе и взгляде что-то, что заставило Грейга сразу ощутить, что Джеймс, который был лет на десять старше его самого, не принимал его всерьез. Это было досадно, но вполне понятно. Грейгу сир Джеймс понравился с первой минуты, и он был бы рад, если бы человек вроде Ладлоу удостоил его своей дружбы. Для победы над Франциском он сделал никак не меньше Риу, причем находился в куда более тяжелом положении — объявленный предателем, ставший бродягой и преступником, вынужденный скрываться от солдат на своей собственной земле… Грейгу неловко было думать, что, назвав его своим наследником, Ульрик одним движением руки сделал его сюзереном Ладлоу и его товарищей. Они совсем его не знали, и для них Грейг был чужаком, да к тому же ещё незаконнорождённым.

 

Вместе с сиром Джеймсом прибыл человек, которого Грейг меньше всего ожидал увидеть. Сайм как будто бы стал ниже ростом — Грейг был совершенно не готов к тому, что, когда они снова встретятся, он вытянется так, что будет смотреть на Сайма сверху вниз. Однако Сайм по-прежнему был крепким, очень крепким, и когда он обнял Грейга — уже не так осторожно, как тогда, когда он был маленьким мальчиком — ребра у Риу затрещали.

Лицо у отца было более смуглым и обветренным, чем запомнилось Грейгу, на шее появился новый шрам от арбалетного болта, который только чудом не прикончил Сайма — еще бы на палец выше, и он разорвал бы шейную артерию, а так стрела разрезала только мышцы и сухожилия. Голова Саймона теперь всегда была слегка наклонена к плечу, из-за чего при разговоре с ним казалось, что Саймон хочет сказать — «Да что ты говоришь!..», и вообще посмеивается над собеседником. Но на Грейга он смотрел с нежностью и вместе с тем — с каким-то добродушным изумлением.

— Ну и дела… я всегда думал, что ты будешь копией мессира Ульрика, но на деле ты вылитый сир Грегор, — сказал он Грейгу тем же вечером, когда они остались с ним вдвоем. — Еще несколько лет, и ты станешь точь-в-точь таким же, как твой дед.

— Ты по нему скучаешь? — спросил Грейг.

— Да, — признал Сайм. — Сир Грегор был хорошим человеком. Хотя, конечно, слишком уж упертым… Слушай, у меня кое-что для тебя есть. Не хотел доставать при остальных. Держи, — он вынул из дорожной сумки что-то тонкое и мягкое. Развернув ткань, Грейг обнаружил, что это женский шейный платок из голубого льна.

— Это от матери, — пояснил Сайм. — Знаешь, мы с ней увиделись очень внезапно. Она понятия не имела, что мы встретимся, и уж тем более не знала, что скоро ты тоже будешь здесь… Но, когда я сказал, что мы с тобой должны увидеться, ей захотелось передать тебе какой-нибудь подарок. Только у нее ничего при себе не оказалось. Вот она и отдала мне это.

Грейг взял платок, который всего несколько недель назад держали руки Хелен, и прижал его к своей щеке. Ему почудилось, что этот маленький кусочек ткани пахнет так же, как пахло платье его матери, когда она обнимала его в детстве — хотя, скорее всего, это было просто разыгравшимся воображением. За столько лет его воспоминания о доме совершенно стёрлись.

«Я хочу домой» — подумал Грейг внезапно — и сам поразился этой неожиданной, абсурдной мысли. Тот дом, в котором они жили с мамой, Саймоном и Лорел, еще в самом начале войны сожгли солдаты узурпатора — так они поступали с имуществом всех мятежников, если не удавалось добраться до них самих. На этом месте теперь можно найти только головешки и обугленный горелый остов, похожий на скелет — в Тельмаре Грейг видел достаточно таких домов, чтобы отлично представлять себе, как они выглядят. И в любом случае, Грейг затруднился бы сказать, где его дом — в Фэрраксе? В Ньевре? В Рессосе?..

— Лицо у тебя невеселое, — заметил Сайм.

— Я думал про наш дом, — признался Грейг. — Про то, что, даже когда все это закончится, я не смогу туда вернуться. Потому что его больше нет.

Саймон обхватил Грейга за плечо и притянул его к себе, как будто бы он по-прежнему был ребенком.

— Брось, — проворчал он. — Нашел, о чем жалеть!.. Я тебе вот что скажу, Грейг : однажды мы все соберемся вместе — ты, я, Хелен и Лорел — и тогда ты поймешь, что ничего не изменилось. Пока мы все живы, пока мы есть друг у друга — ты всегда можешь вернуться домой. Дом — это вообще не стены. Это мы, все четверо.

И Жанна, — промелькнуло в голове у Грейга.

То есть, разумеется, Ее Величество не было частью той его семьи, к которой относились Сайм и мама с Лорел. Но Сайм был прав — на самом деле, его дом все время был не в Ньевре и не в Рессосе, а «там, где Жанна». Будь то в герцогском дворце или же на голой земле, на заснеженных перевалах Аламата.

 

На этот раз Франциск не пожелал лично возглавить войско, посланное им навстречу из столицы. Видимо, предыдущие поражения подорвали в нем веру в собственные силы. Войско Ее величества заметно увеличилось по мере продвижения на Юг — все недовольные правлением Франциска присоединялись в ним, надеясь, что при новой королеве будут отменены введенные узурпатором налоги и поборы. Сражение, в котором сторонники Жанны одержали триумфальную победу над войсками узурпатора, произошло в ничем не примечательном местечке с малопривлекательным названием Коровий Брод, однако Джеймс Ладлоу, а следом за ним и остальные королевские военачальники, стали называть этот бой по имени ближайшего к месту сражения аббатсва, «Битвой при Сен-Мартене».

Ладлоу, судя по всему, был слишком горд, чтобы называться героем Коровьего Брода. Он и в самом деле сыграл ключевую роль в этом сражении, и, чтобы его не обидеть, Риу с подобающей серьезностью использовал придуманное им название. Но Джеймс его тактичности не оценил, и продолжал бросать на слишком молодого сюзерена раздражающе пренебрежительные взгляды. Он не был настолько слеп и настолько нелюбопытен, чтобы не заметить связи Грейга с королевой. А поскольку Джеймс, в отличие от тальмирийцев, понятия не имел о том, как Грейг провел последние несколько лет, он явно полагал, что своим положением Риу обязан исключительно расположению Ее величества. Насмешливые взгляды, которые он бросал на Грейга, воскрешали в его памяти мальчишек, которые когда-то не давали ему прохода из-за его «девчачьих» кудрявых волос и вообще слишком немужественной внешности.

Грейга считали неженкой и маменькиным сынком из-за того, что Хелен, не в пример остальным женщинам, вокруг которых носилось по шесть, а то и десять отпрысков, хватало времени заботиться о том, чтобы Грейг был умытым и причесанным всегда, а не только по праздникам. Чтобы убедить тех мальчишек в их ошибке, потребовалось несколько разбитых носов и всяких идиотских выходок вроде прыжка с обрыва в реку, на который не решался ни один из деревенских храбрецов. Джеймс, видимо, тоже считал, что кудрявые волосы, смазливое лицо и близость к королеве сыграли в судьбе Риу куда более значительную роль, чем его личные достоинства, и не особенно стремился скрывать эти чувства от своего сюзерена. Грейг подозревал, что северянин тоже стал бы относиться к нему лучше, если бы Риу расквасил ему нос — но, поскольку их нынешнее положение не позволяло такого простого разрешения проблемы, оставалось только ждать, пока Ладлоу не уймется сам.

 

— Ваше величество… здесь ваш астролог. Он хочет войти.

Жанна с Грейгом замерли, уставившись друг на друга.

— Сержант, вы вообще в своем уме?.. — спросил Грейг резко, с трудом удерживаясь от более крепких выражений. Сидевшая на его бедрах Жанна демонстративно закатила глаза. Господи, что за идиоты… Даже не будь сейчас первый час после полуночи, можно же было сообразить, что в данную минуту королева не способна никого принять!

— Я говорил, чтобы он пришел утром. Но он отказывается уйти… говорит, у него какие-то важные новости… — голос дозорного, приглушенный тяжелым пологом шатра, выражал полное смятение.

Стражнику в самом деле можно было посочувствовать — ему было приказано передавать Ее величеству любые требования Ксаратаса, и вся охрана Жанны знала, что, наряду с герцогом Сезаром и мессером Риу, островной «астролог» может входить к королеве в любое время дня и ночи. С другой стороны, Грейг как раз был у Жанны, и дозорный, несомненно, понимал, что они не обрадуются, если им кто-нибудь помешает.

— Хорошо… Пусть подождет, — сказала Жанна, потянувшись за своей сорочкой. Грейг натянул сапоги, думая про себя, что новости, ради которых Ксаратас решил ворваться к королеве среди ночи, должны быть либо очень хорошими, либо очень плохими. Последние годы излечили Грейга от избыточного оптимизма, и сейчас ему было не по себе. Жанне, видимо, тоже, потому что она не стала тратить время на то, чтобы полностью привести себя в порядок, и даже не заколола волосы, прежде чем крикнуть — «пусть войдет».

Ксаратас сделал вид, что присутствие Грейга в шатре королевы в такой час — вполне естественное дело.

— Франциск бежал из Ньевра, — сказал он, не тратя времени на предисловия.

— Что?! — вырвалось у Грейга.

Даже Жанна выглядела потрясённой.

— Думаю, он испугался, что его решат убить, чтобы сдать город вам на выгодных условиях, — сказал Ксаратас флегматически. — Известия, скорее всего, доберутся до нашего лагеря к полудню завтрашнего дня, но я решил, что вы захотите узнать о бегстве узурпатора немедленно.

— Откуда вам это известно? — спросила Ее величество. — Вы не упоминали, что можете наблюдать за людьми на расстоянии.

— Я не могу, — подтвердил маг. — Но в Ньевре, в отличие от Рессоса, есть наблюдатель Великого мага — совершенно заурядный человек, полезный только тем, что он — выходец с Островов и мой единоверец, с которым можно связаться с помощью определенных ритуалов. Бегство узурпатора только что обсуждали на совете городских старшин. Простые горожане еще ничего не знают.

Жанна кивнула. Подвергать слова Ксаратаса сомнению она не собиралась, хотя новость в самом деле выглядела совершенно потрясающей. Несколько секунд Ее величество, казалось, собиралась с мыслями.

Пока Жанна размышляла, взгляд Ксаратаса скользнул к распахнутому вороту её рубашки. Грейг бы оскорбился, если бы не вынужден был мысленно признать, что в такой ситуации любой мужчина — в том числе он сам — наверняка не удержался бы от подобного взгляда. Темные глаза Ксаратаса при этом остались такими же холодными и непроницаемыми, как всегда. Это циничное и беззастенчивое любопытство выглядело непристойнее явного вожделения. Жанна, нахмурившись, стянула шнуровку камизы у самого горла.

— Вам известно, куда направляется Франциск? — спросила она резко.

— В Эссо, полагаю, — отозвался маг, слегка пожав плечами. Грейг должен был согласиться с тем, что сейчас узурпатор мог бы сбежать либо за границу, либо в Эссо — а при дворе иностранных государей вряд ли захотят ссориться с Жанной ради человека, который начинал с того, что встал во главе самой крупной армии за сто последних лет, а теперь вынужден был бежать из собственной столицы. Никто не любит неудачников.

Ксаратас между тем сказал :

— Насколько мне известно, Франциск захватил с собой те драгоценности короны, которые были у него под рукой, включая коронационные регалии, но вынужден был бросить королевскую казну. Чтобы забрать хотя бы часть их этих денег, ему пришлось бы обратиться к главе казначейства, а тогда все бы узнали, что он собирается бежать.

— Мы можем его остановить? — вмешался Грейг.

— Боюсь, что нет, — сказал Ксаратас, не задумавшись. Похоже, он уже обдумывал этот вопрос по пути к королевскому шатру.

— Это проблема, — сумрачно сказала Жанна. — В Эссо много крепостей, которые могут сопротивляться любой армии. Ксаратас, вы уверены, что мы не сможем его задержать? Скажем, с помощью магии?..

Ксаратас покачал головой.

— Ваше величество, мои возможности не безграничны. Если бы я знал о планах узурпатора заранее, то у нас был бы шанс его перехватить, но Франциск действовал спонтанно. Еще вчера он готовился к обороне города — или, во всяком случае, достаточно серьезно обсуждал вопросы этой обороны с городским советом — а потом раздумал драться и решил сбежать. Следить за таким человеком очень неудобно... Франциск трус, но беда в том, что сам он не считает себя трусом, так что собственная трусость неизменно застаёт его врасплох.

— Значит, война затянется. Господи, а я почти поверила, что мы скоро покончим с этим раз и навсегда!.. — Жанна стукнула по колену кулаком.

Грейг вынужден был согласиться с королевой. Франциск оказался в том же положении, что Жанна с Ульриком несколько лет назад, и тоже выбрал бегство. Если он сумеет закрепиться в верных ему землях — а скорее всего, так оно и будет — то эта война спокойно может продолжаться ещё много лет подряд.

— Зато, по крайней мере, Ньевр теперь наш, — заметил он, надеясь немного утешить Жанну.

Ксаратас, в кои-то веки, поддержал соперника.

— Когда станет известно, что Франциск их бросил, городские власти будут в панике. Если вы пообещаете им прощение и дадите понять, что не собираетесь мстить бывшим сторонникам Франциска, то они сдадут город без боя, — сказал он.

Жанна задумчиво кивнула. Разумеется, в создавшихся условиях придется запрятать свое разочарование как можно глубже и изобразить, что бегство узурпатора — лучший подарок, который он мог вам преподнести.

— Если у вас нет каких-нибудь распоряжений, то я вас оставлю, — сказал маг, явно почувствовав, что сейчас королева будет рада побеседовать с Риу наедине.

Когда он вышел, Жанна явственно расслабилась — или же просто сбросила ту маску, которую всегда надевала в присутствии всех, за исключением Грейга и членов собственной семьи.

— Ксаратас держит свое слово, — сказала она задумчиво, глядя на полог, за которым исчез маг. — Это, может, и не конец войны, но это — безусловная победа.

— Меня смущает, что он до сих пор еще ни разу не потребовал какую-то награду за свои труды, — заметил Грейг. Это было далеко не единственным, что беспокоило его в Ксаратасе, но говорить про остальное не было особенного смысла.

— Вероятно, он считает, что ещё не время. И к тому же, вряд ли он захочет обсуждать свою награду при тебе. — Жанна перевела взгляд на него, и в ее темных глазах вспыхнули насмешливые искры. — Знаешь, он недавно имел наглость намекнуть, что считает твое присутствие... стесняющим. Особенно, когда мы говорим о магии.

— А ты?.. — заинтересовался Грейг.

— А я сказала, что, если он хочет мне служить, ему следует побороть свою стеснительность и привыкать свободно говорить в твоём присутствии.

— Вот оно что!.. — с усмешкой сказал Грейг. — А я было подумал, что дело во мне, и даже ломал голову, когда это я успел ему досадить… В последние несколько дней он вел себя еще холоднее, чем обычно. Каждый раз, когда мы с ним встречаемся в этом шатре, я чувствую себя подсвечником или ковром.

Жанна прищурилась.

— В каком смысле?..

— В таком смысле, что Ксаратас смотрит на меня, как на часть обстановки. Он, конечно, отвечает мне — если он будет меня игнорировать, то выйдет слишком вызывающе — но всякий раз при этом смотрит в сторону, как будто говорит со стенкой.

Заметив, что брови Жанны сдвинулись над переносицей, Грейг поспешил сказать :

— Да брось, ты же не думаешь, что меня это задевает?.. Мы с ним с самого начала не испытывали никакой симпатии друг к другу. Это при условии, что мы считаем, что он вообще способен на такие чувства, как симпатия…

— Дело вовсе не в этом, — возразила Жанна с нетерпением. — Неужели ты не видишь, что Ксаратас претендует на особенное положение? Он думает, что между нами существует связь, которая одновременно сближает нас с ним, и отделяет от меня всех остальных людей. Ему не объяснишь, что близость к королю зависит исключительно от его воли. Мой отец приблизил к себе сира Ульрика, поскольку он так захотел. А я приблизила к себе тебя, поскольку таково было мое желание. И сам Ксаратас, как и ты, находится рядом со мной, поскольку я этого захотела — а не потому, что так решила его магия. Помнишь, как называет себя их Верховный маг? «Царственноравный» Нарамсин, ну-ну!.. Недоставало нам в Алезии только «царственноравного» Ксаратаса!.. Ну ладно. Думаю, я знаю, как спустить его с небес на землю, — заявила королева.

Грейгу сделалось не по себе от ее многообещающего тона, но он счел за лучшее не углубляться в эту тему. Не исключено, что Жанна произнесла эту угрозу под влиянием минутного запала, и разумнее всего будет просто пропустить ее слова мимо ушей. Если же он начнет расспрашивать о том, что она хочет сделать, то он сам отрежет Жанне пути к отступлению, и тогда она не откажется от своих замыслов просто из гордости.

Не то чтобы Грейг возражал против того, чтобы слегка сбить спесь с Ксаратаса, но делать это, несомненно, следовало на трезвую голову и хорошенько все обдумав. Грейг однажды видел, как аптекарь достает из банки ядовитую змею, чтобы сцедить в пробирку каплю ее яда. Гадина, которую поймали и доставили в Рессос, чтобы там продать какому-нибудь фармацевту или медику, способна была убить человека одной каплей собственного яда и умела двигаться с невероятной быстротой, и тем не менее аптекарь ловким жестом вытащил ее из банки, схватив извивавшуюся в бешенстве змею прямо за треугольной плоской головой — и наблюдавший за ним Грейг почувствовал, что хладнокровие и выдержка аптекаря внушают ему восхищение и зависть. Может быть, знающий человек сумел бы справиться с Ксаратасом, как с той змеей — но для того, кто попытался бы сделать нечто подобное без должной подготовки, такой фокус мог закончиться очень печально.

 

До Ньевра Жанна доплыла на королевской барже, изготовленной нарочно для Франциска.

— До сих пор не могу поверить, что он в самом деле заказал для носового украшения статую самого себя, — сказала она Грейгу, глядя на то место, где еще совсем недавно красовалось поясное изображение узурпатора.

Грейг ухмыльнулся.

— Это еще полбеды… Меня больше пугает то, что он велел ее позолотить.

Ее величество скривилась.

— До сих пор не понимаю, как такой беспросветный идиот вообще мог прийти к власти и все это время править государством! — сказала она с досадой.

— А черт его разберет… Думаю, дело вообще не в этом. Мы спилили его статую, и из-за этого Франциск кажется нам напыщенным болваном. Но на самом деле он, может быть, ничуть не глупей тех древних императоров, которые посвящали себе храмы и ставили в них изваяния самих себя, — задумчиво ответил Грейг. — Поражение не делает человека «беспросветным идиотом», так же как успех — это еще не доказательство ума.

— Может, и так, — признала Жанна. — Но давай лучше не будем углубляться в эту тему. Этот день слишком хорош для философии.

Грейг вынужден был согласиться с ней — этот день в самом деле мало подходил для его мрачных рассуждений. Баржа медленно продвигалась по реке, блестевшей на утреннем солнце, и весь мир казался праздничным и юным, а лежащее перед ними будущее — многообещающим, волнующим и обязательно счастливым.

Корабль Франциска был по-настоящему роскошным судном, позволяющим придать возвращению Ее величества в свою столицу подобающей торжественности. Подготовить судно для этой почетной миссии оказалось не так сложно — достаточно было заменить штандарты с вензелем Франциска на знамена Жанны и избавиться от пресловутой статуи.

Когда их судно добралось до Ньевра и пришвартовалось у причала, перед ними встало непредвиденное затруднение. Горожане, собравшиеся у реки за несколько часов до их прибытия, чтобы не пропустить этот торжественный момент, ни за что не хотели именно теперь позволить страже оттеснить себя назад. Несколько человек, забравшихся на парапеты набережной, гроздьями попадали в канал, но даже это не заставило всех остальных покинуть облюбованное место.

Толпа напирала со всех сторон. Привести королеве лошадь было совершено невозможно. Ее величество уже примерно четверть часа оставалась на стоявшей у причала королевской баржи, милостиво отвечая на приветственные крики горожан, но в ее взгляде читалась все более заметная растерянность. Одолеть этот шквал доброжелательства было сложнее, чем пробиться сквозь ряды вражеской армии.

Надо было что-то решать — не могли же они, действительно, торчать здесь до тех пор, пока жители Ньевра не устанут и не разойдутся по домам.

— Держись, — прошептал Жанне Грейг, и, опустившись на одно колено, подсадил королеву себе на плечо, а после этого поднялся на ноги, поддерживая королеву за колени. Те, кто раньше не мог разглядеть Ее величество из-за чужих голов и плеч, теперь радостно заорали, явно думая, что это было сделано для них.

В первую секунду Жанна машинально ухватилась за Грейга, чтобы сохранить равновесие, но тут же возмутилась.

— Ты с ума сошел! У тебя через пять минут рука отвалится!

— Не беспокойся, не отвалится, — вполголоса заверил Грейг. — Ты, конечно, великая королева, и так далее, и все тому подобное, но все же ты гораздо меньше и гораздо легче, чем ты думаешь...

Жанна с досадой стукнула его по шее, но Грейг только рассмеялся.

— Ваше величество, вам не кажется, что не стоит с первых же минут так откровенно демонстрировать всем вашим подданным свой бурный темперамент?.. Вы их напугаете…

Одному человеку, даже в окружении солдат, сойти с причала оказалось не так сложно, так что Грейг в конце концов ступил на мостовую Ньевра, неся королеву на плече.

Ксаратас остался далеко позади, и Грейг не помнил, когда он ещё был так же счастлив.

Жанна, как он вскоре понял, вовсе не шутила, утверждая, что она намерена спустить Ксаратаса с небес на землю — и что ей даже известен способ это сделать. Но истинный масштаб ее замысла стал ему понятен только в тот момент, когда Жанна публично награждала своих отличившихся в войне сторонников — сразу же после коронации, на площади перед собором, где на нее возложили спешно изготовленную для такого случая корону. Некоторые блюстители древних традиций предлагали подождать, пока из Рессоса не привезут венец, достойный новой королевы, раз уж узурпатор захватил с собой корону ее прадеда, короля Роберта, использовавшуюся в подобных случаях на протяжении последней сотни лет. Но Жанна не захотела ждать. «Мои потомки, — заявила королева, — будут возлагать себе на голову мою корону, вспоминая, что она была нарочно изготовлена по случаю нашей победы» — заявила она со свойственной ей в подобные моменты безапелляционностью. После такого заявления придворные, оплакивавшие утрату королевского венца и остальных регалий, сочли за лучшее больше не возражать.

— Сир Грегор Риу, вы были со мной с первого дня этой войны и достойно выполнили обязанности вашего отца после гибели сира Ульрика, — сказала Жанна, когда Риу опустился на колени перед королевой. — Я объявляю вас законным лордом Фэрракса, членом королевского совета и Хранителем короны.

Жанна подняла его с колен, но вместо того, чтобы наградить новоявленного лорда Фэрракса обычной акколадой, обняла его за шею и поцеловала в губы прямо на ступенях кафедрального собора. Так непринужденно, будто бы епископ, возложивший на нее корону, только что их обвенчал, и теперь оставалось только принять поздравления собравшихся гостей.

Грейг ощутил, что каждый волосок на его теле встает дыбом. Ему на мгновение представилось, как бы отреагировал сир Ульрик, будь он сейчас здесь. Вне всякого сомнения, он был бы в ужасе.

Грейг был готов к тому, что подобное нарушение приличий вызовет общее замешательство или ропот негодования — но, к его изумлению, толпа отреагировала на поступок Жанны бурными приветственными криками, как будто бы решили доказать, что нарушать привычные законы — священное право победителей.

Возможно, свою роль сыграло и то, что Грейг был героем войны, и то, что они с Жанной должны были хорошо смотреться вместе — молодые и красивые, открыто влюбленные друг в друга. Королева и преданный ей молодой рыцарь, который сражался за неё с того самого дня, как вообще впервые взялся за оружие, а под конец сумел завоевать ее любовь... Действительно красивая история, готовый сюжет для душещипательной баллады.

Единственным, кто не выказывал никаких признаков восторга, был Ксаратас — для которого, похоже, и предназначалось это представление. Когда Грейг сошел с возвышения, чтобы уступить место Ладлоу, поднимавшемуся за своей наградой, маг смотрел на Риу ничего не выражавшим взглядом, и его бесстрастное лицо контрастно выделялось на фоне ликующей толпы.

 

Грейг примерял турнирные доспехи Ульрика, которые каким-то чудом уцелели в королевских оружейных Ньевра. К его удивлению, отцовские доспехи пришлись ему практически впору, и столичным мастерам осталось лишь немного подогнать их по фигуре нового хозяина.

Латы казались абсурдно тяжелыми и неудобными в сравнении с обычным боевым комплектом. Никто не рассчитывал, что человек, одетый в них, будет неоднократно спешиваться и опять садиться на коня, сидеть возле костра и даже спать, не сняв большую часть собственных лат. О том, чтобы быстро снимать и снова надевать отдельные части турнирного доспеха, не могло идти и речи. Зато у турнирного доспеха были лишние щитки, прикрывающие грудь и шею, тяжелое толстое забрало с необычно узкой прорезью для глаз, и неожиданно узкая талия — видимо, чтобы на контрасте широкие плечи чемпиона выглядели еще более внушительно.

Грейг чувствовал себя тяжеловесным, неуклюжим и смешным, но королевский оружейник уверял, что латы сидят, как влитые, и что новому хозяину доспех подходит едва ли не лучше, чем тому, на кого они были сделаны. Суетившиеся вокруг Грейга подмастерья копошились где-то возле его ног, прилаживая поножи, но прорезь шлема не давала Риу толком разглядеть, чем они заняты, и он просто торчал посреди мастерской, как статуя, боясь пошевелиться, чтобы ненароком на кого-нибудь не наступить.

Грейгу все это было в новинку. Королева Бьянка не была поклонницей турниров, и за время своей жизни при дворе Грейг только один раз стал свидетелем довольно скромных состязаний. Горожане полагали, что причина — в короле Людовика, который не желал подчёркивать свою беспомощность на фоне собственных рыцарей. Но Грейг, как и все прочие придворные, знали, что Людовик был бы только рад устраивать турниры, если бы они не досаждали королеве. Бьянка полагала, что турниры — это слишком дорогое удовольствие, особенно для тех, кто в них участвует, и не желала, чтобы молодые рыцари тратили целые состояния на турнирную экипировку, облагая новыми налогами своих крестьян. Ее друзья-писатели неоднократно заявляли, что турниры — это отзвуки варварских развлечений имперского плебса, для которого правители устраивали в цирках кровопролитные бои, и что такие игры развращают и простонародье, и придворных.

От Жанны Грейг знал, что один из кузенов Бьянки погиб на турнире в Рессосе, и это утвердило Бьянку в мысли, что молодые люди не должны рисковать своей жизнью там, где эта смерть не принесет никакой пользы королевству. Королева хотела видеть свой двор более утонченным местом и пыталась привить людям любовь к более подходящим просвещенным людям развлечениям — театру, музыке и состязаниям поэтов.

В детстве Грейг часто жалел о том, что ни разу не видел настоящего турнира, на который бы съезжались рыцари со всей страны, но сейчас он был почти готов поддержать Бьянку. Как будто мало им было сражений на войне!..

Но столичный турнир был лучшим способом продемонстрировать, сколько прекрасных рыцарей Тельмара и Алезии объединились для поддержки Жанны, а жители Ньевра, просидевшие всю войну в кольце крепостных стен, были совсем не прочь взглянуть на победителей вблизи. Грейг пожалел, что Кайто оставался в Рессосе — мальчишке его лет наверняка было бы любопытно посмотреть на рыцарский турнир. Когда еще представится возможность посмотреть на что-нибудь подобное…

Была и другая причина пожалеть об отсутствии Кайто — после его усердного, внимательного и предупредительного юного стюарда помогавшие ему перед турниром слуги выглядели раздражающе небрежными и грубыми, и Грейгу приходилось делать над собой усилие, чтобы вести себя с ними приветливо и относиться к их ошибкам снисходительно. Наверное, именно так люди и превращаются в кого-нибудь вроде Ксаратаса — сначала привыкаешь, что твои потребности удовлетворяют быстро и беззвучно, и что все вокруг тебя из кожи лезут вон, стараясь тебе угодить, а потом начинаешь звереть из-за любой мелочи и воспринимать любую мелкую ошибку служащих тебе людей, как оскорбление.

После того, как Жанна одарила его поцелуем, никому, естественно, не пришло бы в голову усомниться в том, что на турнире Грейг будет сражаться в ее честь. Сам Риу, откровенно говоря, считал, что Жанне следовало бы выбрать себе другого чемпиона — правила турнирных поединков сильно отличались от обычных схваток, и Грейг чувствовал себя новичком, которому крайне недоставало опыта. Если он выйдет из игры после первого боя, это бросит тень на королеву. Впрочем, выбора у него не было, и Грейг, остановив коня напротив королевской ложи, наклонил копье, прося Ее величество о праве сделать ее своей дамой на турнире.

Судя по румянцу, выступившему на скулах королевы, она откровенна наслаждалась этим представлением.

Шелковый шарф Жанны белой лентой развернулся в воздухе, как будто сомневаясь, падать ему или улететь, но потом все же мягко опустился на песок. Грейг подхватил кусочек ткани остриём турнирного копья и поднял его в воздух. Прозрачный трепещущий шарф взмыл к небу, словно боевое знамя, и сквозь плотный шлем до Грейга донёсся ликующий рев трибун.

Видел бы это Ульрик, промелькнуло в голове у Грейга. Вероятно, он бы пожелал своему бывшему оруженосцу вылететь из седла в первом же бою и хорошенько приложиться головой, чтобы немного растрясти мозги. Грейгу казалось, что он слышит голос Ульрика, который спрашивал его — а что потом? Думаешь, Жанна может выйти за тебя и отказаться от союза с одним из соседних государств? Или бросание шарфов и публичные поцелуи помогут нашим послам устроить ее брак?.. Король может иметь сколько угодно фавориток, потому что это не внесет никакой путаницы в вопрос престолонаследия. А будущий муж Жанны точно не захочет сомневаться в том, от кого королева родила наследников престола — от него или от своего любовника.

Плевать, — подумал Грейг. Он искренне старался поступать разумно… Ну, может быть, не всегда, но большую часть времени — действительно старался. А теперь он хочет просто хоть чуть-чуть побыть счастливым.

Мысль о будущем муже Жанны разозлила его так, что первого противника, с которым ему предстояло драться в этот день, Грейг сшиб на землю с такой силой, что бедняга перекувыркнулся через лошадиный круп и отказался от участия в дальнейших схватках. В первую минуту Грейг даже почувствовал испуг при мысли, что серьезно покалечил своего противника — но успокоился, когда ему сказали, что речь шла только о выбитом плече.

Грейг готов был списать эту победу на случайную удачу, но потом он с неожиданной для себя легкостью победил еще троих рыцарей, по крайней мере двое из которых раньше уже побеждали на турнирах. Грейг привык считать себя хорошим наездником и знал, что он умело обращается с копьем, но до сих пор он пускал его в ход либо на тренировках, где мишенью для него служили набитые песком мешки, горшки и кольца, которые надо было поднимать с земли, либо в крупных сражениях. До сих пор Грейг ни разу не задумывался, насколько он может быть хорош в одиночных поединках — а сейчас он с чувством изумления и тайного восторга начал понимать, что он действительно может стать победителем турнира.

И, как оказалось, он был не единственным, кого посетила такая мысль.

— Вы замечательный боец, лорд Риу. Мне не терпится встретиться с вами на турнирном поле, — сказал Джеймс Ладлоу, придержав своего танцевавшего от нетерпения коня возле барьера.

— Не уверен, что у нас будет подобная возможность, — улыбнулся Грейг. Не то чтобы он помнил наизусть турнирную таблицу, но от встречи с Джеймсом его отделяло c полдюжины схваток, и, какими бы фантазиями Грейг не тешился про себя, вслух похваляться было слишком рано.

В отличие от него, Ладлоу явно не был поклонником излишней скромности. Под тенью, отброшенной поднятым забралом, вызывающе сверкнула его белозубая улыбка.

— Я твердо намерен продержаться до конца, — небрежно, словно о решенном деле, сообщил он Грейгу. — И после того, что я сегодня видел, я очень сильно удивлюсь, если мы тоже не дойдете до финала... Я надеюсь, что вы меня не разочаруете. Мы с вами обязательно должны сразиться, монсеньор.

— Как скажете, Ладлоу, — сухо отозвался Грейг. Он плохо понимал, как реагировать на откровенные подначки своего вассала. С одной стороны, сир Джеймс, казалось, теперь относился к нему лучше, чем в начале их знакомства, с другой стороны — в его самоуверенных манерах было что-то бесконечно раздражающее, и Грейг полагал, что Джеймс это отлично сознает.

Вечером, когда Грейг, как всегда, направился в покои Жанны, его ждал еще один сюрприз. Жанна, как оказалось, уже отпустила всех своих служанок и, казалось, с нетерпением ждала его прихода. Едва он вошел, Ее величество обхватила Грейга за шею, вынуждая его наклониться, и поцеловала Грейга — пылко, с удивившей его жадностью.

— Грейг, это было потрясающе! — пробормотала она в перерывах между поцелуями. — Ты был великолепен. Я уверена, завтра ты победишь…

— Тебе бы этого хотелось? — спросил Грейг.

— Ну разумеется. Какая же девушка не захочет, чтобы ее возлюбленный стал победителем турнира? Особенно когда он устроен в ее честь, — голос Ее величества звучал шутливо, но этот легкомысленный тон не сочетался с ярким блеском в глазах Жанны.

Грейг, разумеется, и раньше понимал, что Жанна куда темпераментнее и азартнее, чем Бьянка, но раньше ему казалось, что Жанна считает устроенный ей турнир простой данью традициям. Поцелуй Жанны и та эта новая жадность в ее взгляде на многое раскрыли ему глаза.

До этого ему не приходило в голову, что Жанна может откровенно восхищаться его силой. Грейг привык считать, что она ценит в нем совсем другие качества. Но сейчас королева смотрела на Грейга, как на незнакомца — нового, загадочного и... желанного. Грейг осознал, что страстная натура Жанны требовала острых ощущений и борьбы, тянулась ко всему, что бросало ей вызов.

— Значит, завтра мне придётся победить, — заявил он, подхватывая Жанну на руки.

 

— Как думаешь, справишься с ним?.. — спросил у Грейга Молла, глядя на Ладлоу, красующегося перед трибунами после очередной своей победы.

— Сир Джеймс хорош. Но я все равно лучше. Я следил за всеми его схватками, — «особенно с тех пор, как он фактически бросил мне вызов», мысленно добавил Грейг. — Готов поспорить, что я смогу его победить.

— Скажем, на сотню золотых?.. — спросил Ксаратас, хотя Риу обращался вовсе не к нему.

Грейг обернулся к магу, сидевшему на ряд выше его самого.

— Вы хотите сделать ставку? — удивился он.

— Почему нет? Я стараюсь изучать ваши обычаи. Если местная знать проигрывает целые состояния на турнирах, то мне тоже следует с чего-то начинать. А сотня золотых — это совсем не много.

Пожалуй, для Ксаратаса это действительно было совсем немного. Островной корабль, прибывший в Ньевр в начале месяца, доставил магу золото, рабов и даже мебель — Риу видел, как ее переносили во дворец. Грейг ожидал, что после коронации Ее величества Ксаратас, наконец, потребует вознаграждения за свою помощь в борьбе с узурпатором, но было похоже, что Ксаратас был достаточно богат, чтобы материальные блага его не занимали.

— По рукам, — вежливо сказал Грейг, решив, что было бы невежливо отказывать магу после того, как тот впервые заговорил с ним по собственному побуждению, а не по приказанию Ее величества. — Сотня так сотня.

По правде говоря, у мага были неплохие шансы выиграть. Если Грейг сказал бывшему наставнику, что он уверен в собственной победе, то только потому, что Алессандро, несомненно, был бы разочарован, дай Риу другой ответ. Молла был не просто тальмирийцем, но и бывшим контрабандистом — и, как все южане и авантюристы, он считал, что мужчине следует быть хладнокровным и трезво смотреть на вещи про себя, но оставаться гордым и высокомерным на словах. Вести себя иначе означало расписаться в слабости и проявить постыдное отсутствие апломба. Потерпеть поражение было гораздо более простительно, чем показывать неуверенность в себе.

Их бой с Ладлоу должен был стать последним и определить, кто станет победителем турнира. Первый поединок кончился ничьей — они оба сломали свои копья, оставшись в седле, и Грейг имел возможность оценить точность и силу нанесенного ему удара, от которого его рука с щитом буквально отнялась на несколько минут. Риу надеялся, что сам Ладлоу сейчас чувствует себя не лучше.

«Так мне его из седла не выбить» — подумал он про себя. Ладлоу в самом деле сидел в седле крепко, как влитой. Надо целиться в шлем… или все же не стоит? Грейгу доводилось слышать рассказы о том, как щепка от турнирного копья входила под забрало и лишала человека глаза.

Подумав об этом, Грейг почувствовал вспышку досады на свою сентиментальность. Знал бы сир Джеймс, о чем он сейчас беспокоится — наверняка живот бы надорвал… Он-то наверняка уже успел сделать правильные выводы и в следующем поединке будет метить в голову противнику…

Рожки пропели «к бою», и Грейг развернул коня, так и не успев решить, что же он, все-таки, намерен делать. Цветные пятна вымпелов, развешанных вдоль зрительских трибун, слились в одну пеструю ленту. Рука, сжавшая копье, начала подниматься выше, но Грейг удержал себя.

К черту. Если произойдет какое-нибудь недоразумение, он никогда себе этого не простит. Особенно теперь, зная, что думал о такой возможности заранее, но все-таки решил ей пренебречь.

А потом Грейг внезапно ощутил, что его турнирное седло cъезжает набок, и что он вот-вот соскользнет с лошади. Он попытался удержаться, сжав бока коня коленями, но это не сработало — а может быть, он просто слишком поздно догадался выпустить из рук тяжёлое турнирное копьё.

Грейг осознал, что падает — а сразу вслед за тем почувствовал удар и проехался по земле, взметнув целую тучу пыли и песка. Песок забился под забрало, попав ему в глаза и в рот, заскрипел на зубах. Оглушенный падением Грейг опёрся на руки и попытался встать, но осознал, что ноги у него по-прежнему продеты в стремена. Значит, подпруга лопнула, и он упал вместе с седлом... Пришлось довольно неизящно копошиться на земле, пытаясь высвободить намертво застрявший в глубоком турнирном стремени сапог.

Со стороны трибун донесся слитный стон. Наверное, сейчас Грейгу сочувствовали даже те из зрителей, кто болел за его противника. Вылететь из седла из-за глупой случайности, находясь в одном шаге от победы — это в самом деле было прямо-таки фантастическое невезение.

Только сейчас Грейг осознал, что его шансы на победу напрочь уничтожены этим падением. Поскольку Грейг упал с коня уже после начала боя, эта злополучная случайность принесла Ладлоу чистую победу и все причитавшиеся при падении противника очки. Формально у них оставалась ещё одна схватка, но не самом деле результат турнира можно было объявлять уже сейчас. Ладлоу победил.

Грейг ощутил опустошение и разъедающую, безысходную досаду. Попадись ему сейчас слуга, который занимался его турнирным снаряжением, Грейг бы, не удержавшись, дал ему по шее. Куда только смотрел этот остолоп?.. Если подпруга перетерлась, он просто обязан был это заметить — если он, конечно, вообще дал себе труд осмотреть упряжь перед тем, как заявить ему, что все в полном порядке.

Когда Грейг поднялся на ноги, его приветствовали так, как будто бы он только что выбил Ладлоу из седла, а не наглотался пыли сам. Эта внезапна поддержка отрезвила Грейга. Было бы, из-за чего расстраиваться, в самом деле… Бедный король Людовик, упав с лошади, сделался калекой на всю оставшуюся жизнь, злосчастный кузен Бьянки свернул себе шею, рухнув на скаку на разделительный барьер, так что на самом деле Грейгу следовало возблагодарить Создателя за то, что он остался цел и невредим.

Грейг помахал зрителям на трибунах рукой в латной перчатке, чтобы поблагодарить их за поддержку. И сейчас же понял, что это было ошибкой — воодушевившись его жестом, некоторые из зрителей стали кричать, что итог неудачного заезда нужно отменить, иначе они откажутся признать Ладлоу чемпионом — потому что это, мол, будет нечестная победа. Поклонники сира Джеймса и все те, кто ставил деньги на его победу, ответили негодующими криками, и обстановка быстро накалилась. До Грейга донесся даже чей-то отдельный голос, обозвавший сира Джеймса трусом — хотя, видит Бог, Ладлоу такого названия определенно не заслуживал, и вообще был совершенно ни при чем.

Грейг замахал руками, призывая к тишине.

— Ладлоу дрался с узурпатором, так же как я. Не так уж важно, кто победил на турнире — главное, что Франциск проиграл войну!.. — прокричал Грейг, стянув с головы шлем. По счастью, слушателям это заявление пришлось по вкусу — они ответили на слова Риу криками поддержки и аплодисментами, и загоравшийся было скандал удалось потушить в зародыше.

Сир Джеймс отдал турнирное копье оруженосцу, подъехал к пешему Грейгу и поднял забрало. В первый раз на его памяти Ладлоу смотрел на него серьезно, без вызова и своей затаенной, но отчетливой усмешки.

— Я откажусь участвовать в заезде, — в порыве великодушия заявил он. — Не хочу побеждать из-за глупой случайности.

— Бросьте, Ладлоу. Кто сказал, что вы вообще победите?.. — ухмыльнувшись, спросил Грейг.

Ладлоу посмотрел на него так, как будто считал Риу сумасшедшим.

— У меня слишком большая фора. После вашего падения у вас только одна возможность победить — если вы сможете высадить меня из седла, а я вас даже не задену. Тогда объявят еще один заезд. Но это крайне маловероятно. Я обычно не промахиваюсь.

— Ну, кто знает? Может быть, мне повезет. А может, вы, Ладлоу, просто чересчур высокого мнения о самом себе, — беспечно сказал Грейг. И с удовольствием увидел, что в глазах Ладлоу промелькнуло раздражение.

— Как пожелаете, мессир, — процедил он.

Ну что ж, на этот раз хотя бы обошлось без «монсеньора»…

Падая, Грейг достаточно чувствительно ушиб бедро, и теперь пришлось сделать над собой усилие, чтобы, не припадая на больную ногу, дойти до собственной лошади и сесть в седло. Участник финального боя на турнире не должен хромать, точно столетний дед…

 

— Мне жаль, что я тебя разочаровал, — шепнул Грейг на ухо Ее величеству после того, как она вручила награду победителю турнира.

У Ладлоу, преклонившего колено перед королевой, вид был смущенным — Жанна прекрасно владела своим лицом и улыбалась победителю своей самой обворожительной улыбкой, но Ладлоу, как и все собравшиеся на трибунах зрители, не мог не понимать, что королева предпочла бы видеть в роли чемпиона совсем не его.

Жанна только небрежно отмахнулась, словно отметая слова Грейга в сторону.

— Да наплевать... Вчера ты был так хорош, что сегодня я в состоянии простить тебе любую неудачу, — судя по лукавым огонькам в глазах Ее величества, Жанна имела в виду не турнир, а вчерашнюю ночь. — Главное, не вздумай сам переживать об этой ерунде.

 

— Вы не танцуете, мессир?.. — спросила у него очаровательная молодая девушка, остановившись прямо перед ним. В другое время эта фрейлина, наверное, никогда не осмелилась бы подойти с таким вопросом к фавориту королевы, но, поскольку Жанна танцевала — сперва с герцогом Сезаром, потом с инберским послом, а в настоящую минуту — со своим кузеном Себастьяном — эта девушка, наверное, решила, что Ее величество не будет ревновать.

— Обычно я танцую, и даже довольно хорошо, — заверил Грейг. — Но так уж вышло, что сегодня утром я упал с коня на глазах приблизительно десяти тысяч человек. Трудно сказать, что в результате пострадало больше — моя гордость или все-таки моя нога, которую я ушиб при падении. Если вы непременно этого хотите, моя леди, я, конечно, готов попытаться, даже несмотря на хромоту… Но мне кажется, что я уже достаточно повеселил людей своей неловкостью.

Жанна, услышав от него такую речь, сказала бы, что он позер, и едко сообщила бы, что Грейг в кои-то веки ведет себя на свои девятнадцать лет. Но, к счастью, Его величество его не слышала — а фрейлина, не обладавшая ее характером, только мило порозовела и пролепетала что-то лестное на тему его скромности.

И она была не единственной, кто отнесся к его браваде положительно.

— Вы удивительный человек, лорд Риу, — сказал Джеймс, остановившись у стола. — Любой другой на вашем месте не сумел бы отнестись к этому эпизоду так легко. Мы оба знаем, что, не будь этой досадной неприятности, именно вы сейчас были бы победителем турнира. Думаю, что даже ваш отец, известный своими турнирными победами, вышел бы из себя, не говоря уже о вас. Сражаться на турнире в первый раз, на глазах у любимой женщины, и проиграть из-за глупой случайности...

Грейг отмахнулся. Та досада и острое чувство разочарования, которые он испытал, упав с коня, давно уже рассеялись — не в последнюю очередь, благодаря Ее величеству.

На самом деле, его не настолько сильно волновал этот турнир. Если бы не Ксаратас, оказавшийся свидетелем его падения вместе с остальными, он бы вообще отнёсся к этой неудаче с облегчением. Они практически сумели выиграть войну, которую казалось невозможным выиграть, Жанна публично объявила об их связи — и это даже не возмутило церковь и простонародье. Все было настолько хорошо, что, если верить мнению имперских авторов, пора было уже бояться собственного счастья — а то бы какой-нибудь ревнивый бог не позавидовал ему и не решил, что простой смертный не имеет права на подобное везенье.

Надо заметить, что имперцы в этом отношении были до странности единодушны с северянами, даже не слышавшими об их мстительных богах. Крестьяне в Фэрраксе в подобные моменты тоже брали самую красивую тарелку или чашку в доме и грохали об пол, чтобы отвратить беду.

Сир Джеймс тем временем сосредоточенно и пристально смотрел на Грейга.

— Скажите по чести, Грейг, почему вы не захотели, чтобы я отказался участвовать в решающем заезде? Неужели вы действительно рассчитывали победить?..

— Да нет, конечно, — усмехнулся Грейг. — Просто нечестно было бы лишать вас победы только потому, что я не потрудился вовремя проверить свою упряжь.

— Мне вы сказали совсем другое.

— Вы полагаете, нам стоило расшаркиваться друг перед другом до победного конца?.. «Ах, я так не могу, позвольте уступить победу вам», «Ну что вы, сир, она по праву ваша!» — и так далее, и все тому подобное?.. — с кривой улыбкой спросил Грейг.

Ладлоу рассмеялся — и внезапно крепко и достаточно бесцеремонно пожал ему руку.

— Знаете, я очень рад знакомству с вами, Грейг, — сообщил он. — Надеюсь, что со временем мы сможем стать друзьями.

— Думаю, вы бы могли начать с того, чтобы выпить со мной, — предложил Грейг, указывая чемпиону на свободный стул.

Джеймс с готовностью сел — точнее, рухнул — на предложенное ему место и потянулся к кувшину с вином. Грейгу оставалось только гадать, почему он не сделал этого с самого начала — неужели полагал, что он не вправе навязывать сюзерену свое общество? Или считал, что после эпизода на турнире Грейгу меньше всего хочется смотреть на победителя?.. Вполне возможно, что на деле Джеймс был деликатнее, чем на словах.

 

С Ксаратасом Грейг встретился на следующий день после турнира — на том самом внутреннем дворе, где он когда-то соскребал с земли выпавший снег, чтобы отнести его в спальню сира Ульрика.

Обычно маг, столкнувшись с Риу вдалеке от посторонних глаз, проходил мимо, едва удостоив рыцаря кивком. Но на сейчас раз Ксаратас замедлил шаг — и Грейг тоже был вынужден остановиться.

— Сегодня утром ваш слуга принес мой выигрыш, — сказал маг, как будто Риу мог не знать об этом обстоятельстве. — Я был приятно удивлен. Я думал, вы откажетесь платить.

— И почему же я должен был отказаться?.. — спросил Грейг — но догадался об ответе еще раньше, чем успел договорить.

Ксаратас посмотрел на Риу, как будто не верил собственным ушам, а потом тихо рассмеялся.

— И вы еще спрашиваете?.. Если бы я был вами и поспорил с магом — не скажу, что я в принципе стал бы спорить с магом, будь я кем-то вроде вас, но это сейчас к делу не относится, — а потом проиграл бы спор из-за внезапно лопнувшей подпруги, я бы заявил, что меня обманули. А вы без звука заплатили сотню золотых. Вам так приятно чувствовать себя богатым человеком и швырять деньгами? Или вы просто боялись, что, если вы не заплатите, то у вас может лопнуть уже не подпруга а, к примеру, селезенка?.. Уверяю вас, вам с моей стороны ничего не грозит. Я бы не стал вредить кому-то из людей Ее величества из-за такого пустяка, как сотня золотых.

«Он хочет меня спровоцировать» — подумал Грейг.

Чего он вообще от него ждал? Что Грейг побежит жаловаться королеве и потребует от нее обуздать Ксаратаса? Или набросится на мага с кулаками?

На что бы ни рассчитывал его противник, Грейг не собирался радовать его открытым проявлением досады.

— Вам следовало ставить тысячу, — пожав плечами, сказал он. — В таких делах надо ловить момент, пока люди ещё не знают, что вы шулер — иначе потом никто не станет делать ставки.

Ксаратас усмехнулся.

— Если бы я поставил тысячу, то вы бы заподозрили неладное. Кроме того, вы не единственный, с кем я побился об заклад. А так как для начала я немного вам помог и постарался сделать вас всеобщим фаворитом, к моменту финальной схватки ставки за вас делали шесть к одному.

«Для начала я немного вам помог»… У Грейга зашумело в голове. Ксаратас что, пытается сказать, что все его успехи на турнире тоже были результатом его магии?..

Чтобы справиться с захлестнувшим его гневом, Риу стиснул кулаки так сильно, что ногти впились в ладони.

— Я буду считать это предупреждением, — негромко сказал он, глядя Ксаратасу в глаза. — Не то чтобы я в нем нуждался, но я все-таки благодарю вас за него. Сначала помогать кому-то победить, чтобы взвинтить ставки повыше, а потом избавиться от фальшивого победителя и самому снять с ситуации все сливки — это очень интересная стратегия. Тут есть, над чем подумать…

«И не только мне, но и Ее величеству» — добавил рыцарь про себя.

Алессандро Молла всегда говорил : хочешь узнать, как кто-то поведет себя с клинком в руке — сначала посмотри, как он играет.

Вернувшись к себе, Грейг внимательно изучил злосчастную подпругу, но не нашел никаких признаков того, что ремешок нарочно перетерли или вообще подрезали, чтобы он лопнул в самую неподходящую минуту. Если Грейгу еще нужно было подтверждение, что магия воздействует не только на сознание людей, но и на самые обычные материальные предметы, то сейчас оно было у него в руках.

К этому моменту Грейг успел остыть и начал сомневаться в том, стоит ли королеве знать об их беседе с магом. Жанна, безусловно, разозлится на Ксаратаса и выразит ему свое неудовольствие, но Ксаратас вполне способен был спросить — а что он, собственно, сделал не так? Если Ее величество считает, что использовать магию, когда другие люди не подозревают, что исход борьбы определяет волшебство — недопустимо, то зачем она сама прибегла к его помощи? Если же королеву беспокоит то, что он использовал свое искусство против близкого ей человека, то ей стоит принять во внимание, что он не желал лорду Риу зла и позаботился о том, чтобы Риу никак не пострадал от его действий… И так далее, и все тому подобное. Грейг слышал все эти слова так ясно, словно он действительно присутствовал при разговоре Жанны и Ксаратаса.

Жанна наверняка не станет даже и пытаться обсуждать все эти софистические доводы, а поставит вопрос ребром — Ксаратас должен сообщать ей обо всех тех случаях, когда он применяет свою магию, если и не затем, чтобы получить разрешения на эти действия, то уж, во всяком случае, затем, чтобы удостовериться, что его действия не вызывают ее возражений. И тогда Ксаратас с лицемерным сожалением объявит, что их сделка не включала в себя подобных условий, и что он не может их принять. Он служит Жанне и готов использовать свои таланты по ее приказу и для ее блага всякий раз, когда потребуется, но он полагает, что он вправе сохранить свою самостоятельность и независимость в остальных случаях.

Они, конечно, поторгуются из-за условий и поспорят о границах пресловутой «независимости», но в конечном счете Жанна будет вынуждена согласиться, что Ксаратас может пользоваться магией по собственному усмотрению — во всяком случае, тогда, когда это не идет вразрез с распоряжениями королевы и не наносит прямого ущерба ее сторонникам. А это очень растяжимые понятия — в особенности для такого опытного демагога, как Ксаратас.

Грейг не сомневался, что, когда Ксаратас обнаружил, что он не сумеет превратить юную королеву в свой безвольный инструмент и подчинить ее себе, он решил избрать более неспешный и окольный путь — мало-помалу добиваться от Ее величества разных мелких уступок и сиюминутных индульгенций, которые можно будет в удобный момент использовать, как оправдание для более серьезных действий. Грейг отнюдь не собирался ему в этом помогать.

Поговорить о случившемся с Жанной он не мог, зато, не удержавшись, рассказал об этом эпизоде Кайто, который приехал в Ньевр вместе со слугами прочих тальмирийцев, а также камеристками, секретарями и сокольничьими Жанны.

— Пока тебя не было, у нас тут произошла небольшая стычка с твоим бывшим господином, — с деланной веселостью заметил он.

Кайто тут же застыл от напряжения, как делал всякий раз, стоило Грейгу помянуть Ксаратаса. Рыцарь успокоительно покачал головой.

— Не бойся, ничего серьезного там не было, — заверил он, и вкратце рассказал об эпизоде на турнире. — Как видишь, пустяковая история. Я думаю, что Ксаратас просто решил попробовать меня на зуб. Задеть меня и посмотреть, как я отреагирую.

Лицо островитянина свело короткой судорогой.

— Будьте осторожны, сир! Вы не знаете, что он за человек и на что он способен...

— Не знаю, — согласился Грейг. — Но, кажется, уже начинаю догадываться.

— Не ссорьтесь с ним, сир, — настойчиво повторил Кайто. Слова Грейга его явно напугали. — Если он решит вас убить, то даже королева вас не защитит.

— Ну нет. Если бы все было так просто, то твой бывший господин уже давно помог бы мне погибнуть в каком-нибудь сражении, — заметил Грейг, пожав плечами. — Думаю, Ксаратас понимает, что, если со мной случится что-нибудь плохое, королева непременно заподозрит, что это его рук дело. Даже если он тут будет совершенно ни при чем. Жанна отлично видит, что я его раздражаю, и что он видит во мне соперника за место рядом с троном. А Ксаратас по какой-то неизвестной мне причине хочет сохранить ее доверие и опасается всего, что может привести к серьезному конфликту между ними. Не знаю, в чем тут дело. Может быть, в ритуале, который их связывает. — Грейг внутренне передернулся, вспомнив, что Ксаратас, по словам Жанны, скрепил эту сделку кровью — разрезал ей руку и сосал из раны кровь, словно пиявка. — Он сам говорил, что доступ магии на материк каким-то образом связан с властью законной королевы. А значит, ссориться с Жанной ему не с руки. Так что сейчас он скорее уж будет охранять мою жизнь с помощью своей магии...

Судя по лицу Кайто, слова рыцаря его немного успокоили, но все-таки не убедили до конца.

— Я выиграл, — сказал Ксаратас.

— Это становится однообразным. К тому же, вы жульничаете.

Тяжёлые шторы в гостиной королевы были задернуты, и в камине горели ароматные сосновые дрова. Придворные давно смирились с тем, что Жанна принимает своего "астролога" в личных покоях в полном одиночестве. Жанне казалось глупым заставлять своих придворных дам, давя зевоту, сонно перебрасываться репликами в углу ее комнаты, чтобы просто сыграть партию в шахматы. Если она могла работать в своем кабинете после ужина в компании мужчин-секретарей, то заботиться о приличиях в тех случаях, когда она хотела отдохнуть, было тем более смешно.

Жанна любила шахматы с самого детства, но с тех пор, как лорд Сезар вернулся в Ньевр, Ее величеству не везло с партнерами.

Грейг был не самым лучшим игроком. Таланты полководца в Риу пробуждались исключительно в военной обстановке, вместе с ощущением угрозы, учащенным пульсом и чувством ответственности за судьбу доверенных ему людей. Сидя за шахматной доской, он быстро отвлекался и не мог воспринимать игру всерьез, а потому чаще всего проигрывал.

Ксаратас увлекался шахматами так же сильно, как и сама королева, и играл в них очень хорошо — но ему не хватало легкости. Он не способен был отнестись к партии, как к развлечению, и не умел проигрывать. Задумав удачную комбинацию, он не стеснялся отвести противнику глаза, чтобы тот не заметил складывающуюся на доске расстановку раньше, чем Ксаратас заберет какую-нибудь важную фигуру. Поймать его на этом деле за руку, понятно, было невозможно, но Жанна уже привыкла различать этот легкий гул в собственной голове, как будто эхо в пустой комнате, и ту рассеянность и невнимательность, которая внезапно настигала ее над доской — всегда в очень удачные для противника моменты.

Жанна состроила брезгливую гримасу, которая должна была показать Ксаратасу, насколько недостойной выглядит в ее глазах его "победа", и легким щелчком перевернула фигурку своего короля.

Обычно маг никак не комментировал ее намеки на нечестную игру. Но так как в этот раз Жанна не ограничилась одним только намеком, Ксаратас откинулся на спинку кресла, выразительно прищурив свои темные глаза.

— Что именно вы называете "жульничеством", Ваше величество? — поинтересовался он.

— Вы используете магию.

Ксаратас пожал плечами.

— Шахматы — это та же война. Если использовать магию на войне — не жульничество, то почему нельзя использовать ее при игре в шахматы?..

Не ожидавшая подобной беззастенчивости Жанна несколько секунд задумчиво смотрела на Ксаратаса.

— Лорд Риу, думаю, сейчас сказал бы, что вы не видите разницу между войной и состязанием, — заметила она, почувствовав, что пауза затягивается. — На войне нужно победить любой ценой. Цель состязания или игры — доставить удовольствие и самому себе, и своему противнику, усовершенствовать свои умения и победить красиво.

— Лорд Риу — известный идеалист, — небрежно согласился маг. — У подобных людей только одна проблема — когда доходит до дела, они никогда не соответствуют своим же собственным словам.

Жанна поджала губы.

— Ваши рассуждения о человеческом идеализме и о лорде Риу — еще скучнее, чем ваша манера играть в шахматы, — сказала она сухо, поднимаясь на ноги. — Идите к себе, Ксаратас. Уже поздно. Я устала.

Обычно в таких случаях Ксаратас отвечал поклоном и безмолвно исчезал, но на сей раз он быстрым, как у атакующей змеи, движением выбросил руку в сторону — и Жанна с изумлением почувствовала ладонь мага на своем запястье. Ксаратас, конечно, не дошел бы до того, чтобы сжать ее руку, удерживая ее силой, но ощущение его горячих пальцев, охвативших тонкий шелковый рукав, уже далеко выходило за пределы этикета. Никто не имеет права прикасаться к королеве без ее прямого разрешения.

— Скажите, почему вы так упорно избегаете меня?.. — спросил он приглушенным голосом, пристально глядя ей в глаза.

В этом негромком голосе и прямом, откровенном взгляде было куда больше человеческого, чем Жанна когда-либо раньше видела в манерах мага — и это заставило ее немного растеряться.

— Что за глупости, Ксаратас, — возразила она, высвобождая свою руку. — Я вас избегаю?.. Да я провожу с вами больше времени, чем с кем бы то ни было ещё!

— Я не об этом, — возразил Ксаратас, слегка качнув головой. — Почему вы так упорно избегаете признать, что вас влечет ко мне?

Брови у Жанны поползли на лоб. Это все было так нелепо, что она не находила в себе силы даже разозлиться.

— Ксаратас!.. Мы, хвала Создателю, в Алезии, а не у вас на Островах! — напомнила она с насмешкой в голосе. — У нас мужчины признаются женщинам в любви, а не пытаются заявить женщине, будто это она влюбилась в них! Это бестактность, даже если это правда. Ну а в данном случае это ещё и бред.

— Я никогда не утверждал, что вы в меня влюбились, — возразил Ксаратас. — Я говорил о влечении... Я маг, Ваше величество. И я не евнух. Так что я отлично знаю, что такое — желать женщину. И могу отличить, когда это желание взаимно. Вы, очевидно, полагаете, что я обязан притвориться, что я ничего не замечаю. Но я не могу понять, почему вы хотите, чтобы я не смел об этом даже думать.

— Да думайте себе на здоровье... Только молча, — посоветовала Жанна.

Любой человек, который рискнул бы зайти так далеко, как это сделал маг, после подобной отповеди съежился бы, как побитая собака. Но Ксаратас, который в обычных ситуациях предпочитал не раздражать ее, на этот раз не унимался.

— Мне известно, что вы любите другого человека, — сказал он все тем же тихим, непривычно мягким голосом, явно считая, что имеет право на этот интимный тон в беседе с ней — Но при чем здесь это?.. Женщины вообще придают какое-то абсурдное значение таким вещам. Мужчина, скажем, всегда понимает, что любовь — это одно, а любовницы — это совсем другое. Думаете, во время своих походов ваш лорд Риу соблюдает целибат и думает о вас?

— Конечно, да, — сказала Жанна, никогда не сомневавшаяся в верности Грейга и предельно раздраженная намеками Ксаратаса.

— Конечно, нет! — с усмешкой возразил Ксаратас. — Он же не скопец и даже не монах. А то, о чем женщина не узнает, ей не повредит.

— Идите спать, Ксаратас. Вы пьяны, — сухо сказала королева.

На сей раз до мага, видимо, все же дошло, что дело зашло слишком далеко, и он покинул ее комнату, оставив Жанну разрываться между возмущением, досадой и мрачной веселостью. Ксаратас, который ревнует ее к Грейгу — не как королеву, а как женщину — это действительно было настолько дико, что способно было вызвать только нервный смех.

В сущности, маг и раньше временами позволял себе проявлять интерес к ее особе, но вплоть до сегодняшнего дня она не придавала этому значения. Поползновения ухаживать за королевой так или иначе предпринимал любой мужчина при дворе — от членов королевского совета до последнего смазливого пажа. Жанна предпочитала закрывать глаза на заигрывания со стороны приближенных к ней мужчин, иначе ей пришлось бы окружить себя монахами — и то пришлось бы ещё поискать таких, которых возраст или истинное благочестие делало совершенно равнодушными к женскому полу.

Но на этот раз Ксаратас выразил свои желания настолько недвусмысленно, что игнорировать их дальше было невозможно.

Жанна мрачно вздохнула. Надо позаботиться о том, чтобы в ближайшие несколько месяцев держать Ксаратаса на расстоянии, чтобы он окончательно смирился с тем, что из этой его затеи ничего не выйдет…

Какой черт дернул мага объясняться с ней начистоту!.. Лишиться общества Ксаратаса сейчас, когда Грейг был далеко от столицы, было особенно тяжело. Жанну все время окружало множество людей, но всем им постоянно было от нее что-нибудь нужно, и придворные вечно соревновались за ее внимание между собой. Только Грейг, известный и бессменный фаворит Ее величества, вместе с ее «личным астрологом», стояли над этой возней, высоко вознесенные над всеми остальными. Теперь, когда Грейг снова осаждал очередную верную Франциску крепость, а Ксаратаса нужно будет держать подальше от себя, Жанна осталась на этой высоте совсем одна, и она чувствовала себя как никогда одинокой.

 

Жанна понимала, _почему_ Ксаратас вбил себе в голову, что она считает его привлекательным. Ее, действительно, интриговало все, что связано с Ксаратасом — и его знания, и его жесткий, цинический и мрачный ум, и удивительные силы, которыми он располагал. Даже явная антипатия, которую внушали многие поступки и слова Ксаратаса, не могла заглушить в ней это любопытство. Жанну всегда притягивали исключительные люди, обладающие необыкновенными талантами и качествами — а в этом смысле маг превосходил любого алезийца или жителя Тельмара. Наконец, привыкнув к его необычной внешности, которая при первой встрече повергала неготового к такому человека в шок, Жанна начала находить Ксаратаса красивым — экзотической, дразнящей и ни на что не похожей красотой, которую не портили ни его шрамы, ни магические знаки, вколотые тушью прямо в кожу мага.

Но, при всем при том, Ксаратас внушал ей и другое, противоположное по смыслу чувство, сродни отвращению, и в те моменты, когда маг казался ей более всего привлекательным, это тайное чувство становилось даже более отчетливым и острым, чем всегда. В подобные моменты Жанна думала, что, хотя как мужчина маг, пожалуй, и красив, она охотнее и с меньшим чувством отторжения улеглась бы в постель, полную змей, чем разделила бы ее с Ксаратасом.

Если Грейг был для Жанны сразу всем — и любовником, и другом, и кем-то вроде заботливого брата, и ее самым преданным подданным, и ее верным рыцарем — то ее отношения с Ксаратасом были полны противоречий и загадок. Она могла считать его своим союзником, но уж никак не своим другом, да и вообще представить его чьим-то _другом_ было совершенно невозможно. Жанна не могла сказать, что она ему доверяет — да Ксаратас никогда и не скрывал, что он верен не ей, а магии и главе своего магического ордена. Единственное, что объединяло их — была мистическая связь, смысла и сути которой Жанна не понимала, и готовность мага служить ее интересам в обмен на какие-то не до конца понятные ей выгоды.

Ксаратас не просил у нее золота, земель и титулов. Он перевез в свой новый дом в столице множество своих рабов с Архипелага, но ни разу не заговорил о том, чтобы допустить в город других магов. Это вызывало облегчение, но с другой стороны — внушало смутную тревогу. Нет ничего хуже, чем могущественный и непредсказуемый союзник, которого ты не понимаешь.

Грейг, например, был убежден, что маги с Островов отправили Ксаратаса на материк с какой-то тайной и недоброй целью, и Ксаратас только выжидает случая, чтобы приступить к осуществлению их замыслов.

Грейг вообще прикладывал все силы, чтобы настроить ее против Ксаратаса. В тех случаях, когда он бывал в городе, Грейг очень неохотно посещал дом мага — да и то лишь потому, что не мог убедить Жанну отказаться от подобных посещений и не хотел демонстрировать при всех их разногласия.

Придворные давно привыкли к натянутым отношениям «астролога» и фаворита королевы, но это считали простым соперничеством за внимание Ее величества. Если бы Риу, который, бывая в столице, неотлучно находился рядом с королевой, отказался бы сопровождать ее при посещениях Ксаратаса, то это выглядело бы, как объявление «астрологу» войны, и двор бы тут же захлестнула волна сплетен. Так что Риу, скрепя сердце, посещал особняк мага вместе с ней.

Дом Ксаратаса, заполненный рабами с Островов, казался частью Архипелага на материке. Грейг каждый раз с достойным лучшего применения упорством повторял, что рабство нарушает алезийские законы, и что, бывая у Ксаратаса и позволяя островным рабам прислуживать себе и своим спутникам, Ее величество тем самым как бы подтверждает право мага жить в столице по законам своей родины, плюя на местные законы и обычаи. По сути Грейг, конечно же, был прав, но Жанна знала, что в общественных и государственных делах приходится идти на кучу компромиссов, в том числе с законами и требованиями морали — и предпочитала не вникать в частную жизнь Ксаратаса. Благо, никто из слуг Ксаратаса не обращался за защитой от хозяина к местным властям, что устраняло все причины для конфликта.

Жанна, в отличие от Грейга, полагала неразумным мучить себя мыслями о том, что они все равно не в силах изменить — хотя в тех случаях, когда она бывала в гостях у Ксаратаса, не думать о судьбе его прислуги иногда бывало сложно.

Тем, кого Ксаратас приглашал в свой особняк, обычно предлагались утонченные удовольствия, принятые среди островной знати — ароматические курения, чужеземные блюда, а также весьма нецеломудренные танцы в исполнении едва одетых девушек. Все дела выполнялись быстро, аккуратно и бесшумно, так что через несколько минут гость мага просто переставал замечать присутствие прислуги. Чьи-то руки ставили на стол и уносили блюда, наполняли кубки, приводили в движение веера и опахала, незаметно приносили лишнюю подушку или же скамеечку для ног — а крошки хлеба или капли соуса, упавшие на скатерть, исчезали с такой быстротой, что могло показаться, что Ксаратасу прислуживают не живые люди, а невидимые духи. Но, если Жанне все же удавалось поймать ускользающий, пугливый взгляд кого-нибудь из слуг, ее пронзало ощущение, что за этим комфортом и великолепием скрываются десятки женщин и мужчин, живущих в вечном напряжении и страхе.

Их последнее посещение Ксаратаса вышло особенно драматичным — как будто бы оба давних противника, и королевский фаворит, и маг, истощили в борьбе друг с другом все свое терпение, и накопившаяся неприязнь друг к другу начала прорываться сквозь обычное притворство.

Когда Жанна и ее придворные пришли в знакомый особняк, Ксаратас появился перед ними, ведя на цепочке леопарда, который неслышно ступал рядом с магом, как послушная собака.

Гости ахнули, а многие даже попятились назад. В последний раз, когда двор Жанны видел этого же леопарда, он метался по клетке вместе со своим собратом, глядя на людей вокруг себя с бешеным зелёным огоньком в глазах. Взгляд леопардов ясно говорил, что оба зверя с удовольствием набросились бы на людей, лишивших их свободы. Клетку с леопардами доставили на корабле вместе с другими подарками бескарского эмира, и Жанна положительно не знала, что ей теперь с ними делать. В Ньевре ещё со времён Людовика держали небольшой зверинец с редкими животными, вроде огромных черепах с Архипелага или розовых фламинго, но идея содержать двух леопардов совершенно не казалась Жанне соблазнительной.

— Не представляю, что мне теперь делать с этими... животными, — сказала Жанна. — Это самый бессмысленный и разорительный подарок, какой только можно себе представить. Мяса, которое они сжирают за день, могло бы хватить на десять человек! Не говоря уже о том, что мне придётся выделить людей, чтобы следить за ними.

— Прикажите их убить и сделайте себе накидку из их шкуры, — кровожадно предложил Ладлоу. — Это лучшее, что можно с ними сделать. Заодно покажете эмиру, что вы принимаете его подарок не как знак дружбы, а как дань от побежденного.

Про себя Жанна должна была признать, что предложение неглупое, хоть ей и было жаль двух леопардов. Убить зверя в клетке — это далеко не то же самое, что добыть шкуру на охоте...

К её удивлению, против практичного, но жестокого плана выступил Ксаратас.

— Отдайте их мне, — предложил он. — Я буду содержать этих зверей на собственные средства, и никто не пострадает.

Денег у Ксаратаса, действительно, было сколько угодно — он, по-видимому, обладал на Островах солидным состоянием, и его жизнь в Алезии с первых же дней была окружена привычной ему дома роскошью.

Предложение мага избавляло от необходимости решать, что делать с подарком эмира, и Жанна не без удовольствия избавилась от непредсказуемых и прожорливых зверей. Содержать их за счет казны, по ее мнению, было напрасной тратой денег — в отличие от лошадей или охотничьих собак, из них нельзя было извлечь никакой пользы.

Ксаратас, однако, явно нашел способ извлечь пользу из этих животных.

— …Не волнуйтесь, — сказал он своим гостям. — Он совершенно не опасен.

В подтверждение собственных слов Ксаратас дёрнул за цепочку, заставляя леопарда сесть у своих ног, после чего небрежно потрепал его по лоснящейся голове, нисколько не волнуясь, что зверь мог бы без труда откусить ему руку.

— Можете его погладить, — предложил Ксаратас по-имперски. За прошедшие несколько лет он выучил местный язык настолько хорошо, что легко понимал чужую речь, но сам он по-прежнему предпочитал использовать древний язык — почти наверняка из-за акцента, от которого маг так и не сумел избавиться. — Он никому не причинит вреда. Я хорошо над ними поработал. Он послушный, как собака.

Придворные зашептались, удивляясь смелости "астролога". Желающих повторить его опыт и погладить зверя, впрочем, не нашлось.

Жанна испытывала сильное искушение покрасоваться перед остальными, согласившись приласкать питомца мага, но сдержалась ради Грейга, который сопровождал ее, почтительно придерживая королеву под руку. Жанна не сомневалась, что такой поступок не понравился бы Грейгу, и решила не подогревать его обычного неодобрительного отношения к Ксаратасу. Но ее осторожность ни к чему ни привела, поскольку избежать конфликта все равно не удалось.

Когда Ксаратас проводил своих гостей в обеденную залу, второй леопард лежал у его кресла, равнодушно глядя на вошедших в комнату людей. Дождавшись, когда Жанна займет почетное место во главе стола, маг тоже сел, и, потянув конец серебряной цепочки, которую он держал в руках, заставил леопарда лечь у его ног, а потом удобно устроил свои обутые в домашние туфли ступни на спине у зверя, как будто тот был живой скамеечкой для ног.

Если он рассчитывал произвести впечатление на своих посетителей, то ему это, безусловно, удалось.

— Неужели вы нисколько не боитесь?.. — ахнула молоденькая леди Леонора, бывшая одной из тальмирийских фрейлин Жанны. — Вам, конечно, удалось прекрасно его выдрессировать, но ведь это дикий зверь. Кто знает, что взбредёт ему на ум?..

— Я вообще мало чего боюсь, миледи, — ответил Ксаратас флегматично. — И я знаю, как добиться повиновения от тех, кто мне служит, будь то люди или звери.

Этого ему, пожалуй, говорить не стоило. Жанна почувствовала, как напрягся локоть Грейга, касающийся ее руки.

— У нас в Ферраксе держат волкодавов, — сказал он негромко. — Это очень свирепые и сильные собаки. Такой пес способен повалить быка, вцепившись ему в ноздри, и задушить матёрого волка. При этом своему хозяину подобная собака может позволить любые вольности. Я видел, как пастух — мальчик от силы лет пятнадцати — как-то засунул руку в пасть такому псу и отобрал у него кусок мяса. Но у нас сочли бы дурновкусием превращать их в подушечку для ног, чтобы публично похвалиться их покорностью. В Ферраксе полагают, что собака — не только слуга, но и друг своего хозяина, и что она заслуживает уважения...

Ксаратас холодно прищурил свои темные глаза, но не счёл нужным отвечать на этот выпад. Тем не менее, любой, кто его знал, мгновенно понял бы, что он воспользуется первым же удобным случаем, чтобы отплатить Риу тем же.

Жанна закусила губу, поняв, что все ее старания сгладить вечную неприязнь между Ксаратасом и Грейгом снова пошли прахом, и надежда провести спокойный вечер в обществе этих двоих мужчин была безумной с самого начала.

Грейг, конечно, был отчасти прав. Будь маг обычным человеком, рисковавшим тем, что звери выйдут из повиновения и разорвут его, его поступки еще могли бы служить свидетельством своеобразного бесстрашия, но для того, кто контролировал собственных жертв с помощью магии, подобная бесцеремонность была лишена оттенка благородной смелости. Водить дикого зверя на цепочке и укладывать на него ноги в самом деле было дурновкусием. Но, несмотря на это трезвое суждение, Жанна не могла отрицать, что выглядит это по-настоящему эффектно.

Было бы гораздо лучше, если бы Ксаратас с Грейгом могли принимать друг друга такими, как есть, и уживаться мирно. Это бы избавило ее от множества забот.

 

После того, как гости утолили первый голод и покончили с закуской, наступило время для застольных развлечений. Обычно в этот момент перед гостями появлялись островные музыканты и с полдюжины танцовщиц в ярких шелках, почти не прикрывающих ни грудь, ни бедра, но зато оканчивающихся множеством развевающихся шелковых лент, взлетающих на воздух при каждом движении. Но в этот раз Ксаратас заявил, что приготовил для своих гостей нечто совершенно новое. По его знаку в зал впустили двух молодых мужчин, кисти которых были тщательно обмотаны ремнями. Если не считать этих ремней, больше на этих юношах не было совершенно ничего, и их стройные, мускулистые тела слегка поблескивали в свете ламп от втертого в смуглую кожу масла.

Дамы ахнули, залившись краской, а самые скромные из спутниц Жанны спрятали лицо в ладони. Даже сама Жанна ощутила, что глаза у нее поползли на лоб.

— В Парсосе на особенно торжественных пирах устраивают состязания борцов, — пояснил маг в ответ на ее изумленный взгляд. — Истоки этого искусства принесли на Острова имперцы, так что вы наверняка знакомы с ним по старым книгам — хотя мы значительно развили и усовершенствовали этот древний спорт. Я обдумал ваш упрек по поводу того, что наши танцы предназначены только для ублажения мужчин. Чтобы угодить Вашему величеству, я позаботился о том, чтобы сегодняшнее зрелище не было интересно исключительно мужчинам.

Часть из ее дам по-прежнему не знали, куда деть глаза, но некоторые, по-видимому, уже отошли от потрясения, и теперь не способны были удержаться от соблазна посмотреть на молодых рабов Ксаратаса — тем более, что они в самом деле были очень хороши собой.

Жанна почувствовала, что ее душит смех.

— Боже мой, Ксаратас!.. Когда я сказала, что мужчинам свойственно думать только о себе, я имела в виду, что непристойно превращать женское тело в угощение вроде вина и сладостей. А вы решили извиниться за свою бестактность, порадовав меня и моих спутниц видом этих обнаженных юношей?.. О-оо!.. — ей было так смешно, что королева не смогла продолжить свою речь и подняла ладонь, чтобы смахнуть невольно выступившие на глазах слезы.

Ксаратас развел руками, словно удивляясь, что ее так насмешило.

— Вашему величеству наверняка известно, что участники бойцовских состязаний не носили никакой одежды. В вашей части света это правило не сохранилось, но у нас оно действует по сей день.

— Ну, это, в принципе, понятно, — заметила Жанна, отсмеявшись. — У нас здесь гораздо холоднее.

Маг покачал головой.

— Дело не в этом… Под одеждой можно нанести на кожу своего бойца магические символы, которые сделают его значительно быстрее, сильнее и выносливее, чем обычный человек. Участники любого состязания должны быть обнаженными, чтобы все убедились в том, что их хозяева не пользуются магией. Но, разумеется, если Ваше величество считает это неприличным, я их отошлю…

Жанну, в отличие от ее спутниц, не особенно смущала нагота бойцов — за эти годы она изучила тело Грейга едва ли не лучше, чем свое собственное, а их близость и доверие друг другу приучила ее не стесняться тех вещей, которые заставили бы любую из ее дам покраснеть до корней волос и потерять дар речи от неловкости. И Жанна не могла внутренне не признаться себе в том, что ей было бы любопытно своими глазами взглянуть на имперские обычаи, о которых она читала в книгах еще в раннем детстве. Но, с другой стороны, имперцы жили в куда более жестокую эпоху, и о грубости их развлечений и обрядов можно было судить, например, по жертвоприношениям и по традиции хлестать бичом мальчишек и подростков в храмах. Жанне претила мысль о том, что они будут есть и пить вино, пока рабы Ксаратаса будут избивать друг друга в кровь для их забавы.

— Я не против посмотреть, как выглядит ваша имперская борьба, но не хочу смотреть на сломанные руки и носы, — подумав, сказала она. — Не надо состязаний, пусть ваши бойцы просто покажут, как они обычно борются на тренировках. А я награжу обоих.

— Вы очень добры, Ваше величество, но рабы могут получать награду только своего господина, — возразил Ксаратас. — Разумеется, если вы этого хотите, я велю устроить им лишний день отдыха и выдать денег.

После этого маг встал и, обратившись к поединщикам на незнакомом Жанне языке, изложил пожелания Ее величества. Судя по лицам обоих островитян, те были несколько удивлены внезапным изменением полученных до этого приказов, но ни один из бойцов, конечно, не подумал что-то уточнять или же задавать какие-то вопросы. Как и прочие рабы Ксаратаса, эти юноши явно старались лишний раз не привлекать к себе его внимания, так что в ответ на неожиданное заявление хозяина оба только беззвучно поклонились в знак того, что поняли, что от них требуется, и заняли места друг против друга.

Должно быть, именно потому, что Жанна не хотела видеть сломанных носов, ударов в схватках, которые они наблюдали в этот день, было немного, да и те по большей части наносились в корпус, а не в голову. Зато гости имели возможность полюбоваться множеством совершенно неожиданных бросков, захватов и удушающих приемов. Некоторые из этих ухваток, вроде подножки с броском противника через бедро, были знакомы алезийцам — Жанна не раз видела, как Алессандро Молла проделывает нечто подобное с обезоруженным противником. А вот другие приемы выглядели достаточно экзотично. Жанна ахнула от изумления, когда один из поединщиков, внезапно наклонившись, опрокинул своего соперника захватом под колени. Это выглядело чересчур рискованно — казалось, что его противник мог бы встретить нападавшего пинком ноги в ничем не защищенное лицо. Но раб Ксаратаса проделал это так стремительно и ловко, что его противник не успел ничего сделать и свалился на пол вместе с ним, после чего тут же попал в удушающий захват, чуть не свернувший ему шею, и отчаянно замолотил рукой по плитам пола, чтобы показать, что он сдается.

Жанна, против воли испытавшая сочувствие к отважному бойцу, не удержалась и зааплодировала, хоть и не хотела превращать бойцовский поединок в состязание.

— Эта борьба гораздо эффективнее, чем ваш кулачный или рукопашный бой, — сказал Ксаратас, довольный явным восторгом королевы. — Обученный этим приемам человек положит на лопатки любого алезийского бойца — даже такого сильного мужчину, как лорд Риу.

Маг перевел взгляд на фаворита королевы, словно бы оценивая его в качестве возможного соперника своим бойцам.

— Кстати, сир Грегор — может, вы желаете попробовать? — тоном самой искренней доброжелательности спросил он. — Снимать одежду, разумеется, необязательно… — добавил маг, вызвав смех у части присутствующих.

Грейг покачал головой, делая вид, что принял добродушный тон хозяина за чистую монету.

— Спасибо, нет. Я как-то не привык бороться с обнаженным и намасленным противником.

— Если вас это волнует, я прикажу им одеться, — тут же предложил Ксаратас, вызвав у слушателей новый взрыв веселья.

— Прекратите, Ксаратас! — одернула мага Жанна, сдвинув брови. Грейг успокоительно накрыл ее ладонь своей.

— Если уж Ксаратас вспомнил про имперские традиции, то давайте следовать им и до конца, — предложил он, проигнорировав насмешку мага. — Пусть эти молодые люди отдохнут — они и так уже устроили для нас прекрасный бой. А мы, как настоящие имперцы, будем пить вино и говорить о философии. Или же о литературе. Пусть Ксаратас, например, расскажет нам, какие книги любят на Архипелаге…

Услышав спокойный голос Риу, Жанна выдохнула с облегчением.

Иногда она плохо понимала Грейга. То он раскалялся чуть не добела из-за какой-то не касающейся его мелочи вроде ручного леопарда на цепочке, а то неожиданно спокойно игнорировал открытые насмешки над собой.

Жанна подозревала, что в случае с леопардом рыцаря больше всего взбесило то, что маг старался ее впечатлить — и преуспел в своей затее. Жанна не хотела дразнить Грейга, но ей было бы непросто скрыть, что выходки Ксаратаса не оставляют ее равнодушной. Они с Риу были так близки, что Жанне никогда не удавалось ввести его в заблуждение. Других придворных она могла обмануть улыбкой и фальшивым оживлением, но Грейг всегда с первого взгляда понимал, если ей было грустно, или у нее болела голова, или же кто-то вызвал ее раздражение. Так что и в других случаях он, вероятно, понимал ее эмоции без слов.

Хотя, конечно, сводить чувства Грейга к одной только ревности было нечестно. Ксаратас раздражал его сам по себе, и трудно было усомниться, что, если бы она даже не стояла между ними, они все равно бы сделались врагами — просто потому, что они были полной противоположностью друг другу, и каждый из них на дух не выносил того, что воплощал собой его соперник.

 

Если Грейг рассчитывал, что разговоры о литературе будут наиболее спокойной темой для беседы, то он просчитался. Так как и Ее величество, и остальные гости поддержали просьбу лорда Риу рассказать о том, какие книги любят на Архипелаге, Ксаратас вспомнил поэму, в которой сто женихов должны были сражаться за руку прекрасной царской дочери. Все они уже достаточно выпили, а расставленные вокруг стола курительницы наполнили воздух сладковатым дымом, от которого язык развязывался еще больше, чем от выпитого за столом вина, так что Жанна не удержалась от сарказма :

— Интересно, что об этом думала сама царевна! Почему-то в старых книгах всегда получается, что девушка должна быть счастлива, когда ее вручают победителю, как боевой трофей. И вообще — а что если она влюбилась бы в кого-нибудь из женихов, который потерпел бы поражение?.. Эти их состязания, в конце концов, тянулись целый год, и женихи все это время жили во дворце. Я думаю, что за такое время царевна сама уже успела сделать выбор, так что состязания были, по сути, не нужны…

Придворные, не привыкшие вести с Жанной беседы о литературе и поэтому не ожидавшие подобного подхода к классическим текстам, в затруднении молчали. Только Грейг, как всегда, поддержал ее.

— Вы правы, — сказал он — не столько для нее, сколько для остальных гостей. — Доблесть и сила — замечательные качества для рыцаря, но не совсем понятно, с какой стати они должны делать человека хорошим супругом в глазах его будущей невесты. Саймон, мой приемный отец, был самым сильным человеком среди всех, кого я знал. Но я уверен, что мать полюбила его не за это.

— Проблема в том, что вы, мессир, слишком часто проигрываете, — сказал Ксаратас. — То в рыцарском турнире, то в шахматах… А в других случаях просто отказываетесь проверить свои силы, как сегодня, с рукопашным боем. Это может подмочить любые ваши рассуждения по поводу чужих наград, поскольку придает всей вашей философии оттенок оправданий неудачника.

Сказано это было легким и непринужденным тоном, словно маг считал, что это просто дружеская шутка.

Если бы Риу вспылил, то маг наверняка изобразил бы удивление и с сожалением сказал, что не хотел его обидеть. Может быть, даже сослался бы на то, что от ароматических курений сболтнул лишнего, и извинился перед лордом Риу. Словом, выставил бы Грейга грубияном, который портит Ее величеству и остальным гостям приятный вечер.

Рыцарь, вероятно, тоже это понимал. Даже не посмотрев на задирающего его оппонента, Риу пригубил вина и равнодушно возразил :

— Если я в самом деле неудачник — то нам следует порадоваться, что мне удается побеждать хотя бы в схватках с узурпатором.

— Четыре года тяжёлой и разорительной войны — это у вас, в Алезии, считается «победой»?.. — удивленно вскинув брови, спросил маг с тем же притворным простодушием.

Некоторые из придворных — те, которых во дворце чаще всего можно было увидеть в обществе Ксаратаса — одобрительно зашептались. Долгая война, и особенно ежегодные военные налоги, успели всех изрядно утомить. Особенно неодобрительно к военным сборам относились те, чьи земли находились в стороне от тех земель, которые все еще оставались в руках у последних союзников узурпатора.

— Можно подумать, что вы справились бы лучше, — процедил Ладлоу, выведенный из себя высокомерием астролога. — Занимайтесь своими звездными картами, и не судите о вещах, в которых ничего не понимаете!

Ксаратас не ответил. Гневное презрение Ладлоу занимало его так же мало, как поддержка его прихлебателей. Жанна знала, что для него эти люди значили гораздо меньше, чем те стулья, на которых они сидели. Он обращался только к ней одной, и ему было плевать, как остальные воспримут его слова.

Ксаратас смотрел прямо на нее, как будто бы хотел сказать — мы оба знаем, что я справился бы с этой войной куда лучше Риу и покончил с армией Франциска за полгода, если бы ваш фаворит не прилагал все силы, чтобы этого не допустить!

Жанну страшно бесило убеждение Ксаратаса, что Грейг якобы был способен _навязать_ ей какое-то мнение всего лишь потому, что он — ее любовник.

Как будто она сама не в состоянии была принять какое-то решение, а могла только выбирать между решениями Грейга или самого Ксаратаса!

Наверное, это было бы не так неприятно, если бы она верила в их с Грейгом идеи так же твердо, как он сам. Грейг ни минуты не сомневался в том, что предоставить Ксаратасу жить в столице, охраняя королеву от возможных покушений, и вести с Франциском самую обычную войну — единственный возможный путь. Расстаться с Жанной ему, надо полагать, было не проще, сам самому вырвать больной зуб — и все же Грейг без колебаний пошел на разлуку с ней и готов был проводить большую часть жизни вдали от двора, медленно и упорно возвращая всех сторонников Франциска под власть их законной королевы.

«Господь, быть может, и простит нам то, что мы прибегли к магии в последней крайности, — сказал в начале войны Грейг. — Но чем больше Ксаратас будет применять для вас свое искусство, тем сильнее будет становиться ваша с ним магическая связь. И мы не знаем, к чему это приведет. Нам следует быть с ним любезным в благодарность за его прошлую помощь, но нельзя позволять ему выигрывать для нас эту войну с помощью магии. Когда снова и снова берешь в долг — в особенности у такого опасного заимодавца, как Ксаратас — нужно быть как можно осторожнее. Иначе в тот момент, когда он неожиданно предъявит векселя к оплате, может оказаться, что ты должен ему больше, чем у тебя когда-либо было, и что все, чем ты владел, теперь принадлежит ему. Я не прощу себе, если позволю нам попасть в такое положение»

Жанне было непросто согласиться с Грейгом. Именно теперь, когда они заняли Ньевр, когда она наконец-то стала королевой, ей ничего не хотелось больше, чем закончить эту долгую войну и, наконец, позволить своим подданым вздохнуть свободно.

Магия Ксаратаса наверняка позволила бы им покончить с узурпатором с такой же триумфальной быстротой, с какой они освободили от врагов Тельмар, а потом заняли столицу.

А еще ей совершенно не хотелось отпускать от себя Грейга.

Она совсем недавно, после стольких лет молчания и скрытности, отвоевала для себя возможность открыто держать любимого мужчину при себе — а Риу был готов оставить двор и проводить по девять-десять месяцев в году в походных лагерях!.. Это буквально выводило Жанну из себя. Без Грейга она жила в постоянном напряжении, лишенная единственного человека, в обществе которого можно было расслабиться и быть собой. Ей не хватало их бесед в уютном полумраке ее спальни, его рук на своем теле, его теплых и обветренных шершавых губ, его объятий, в которых этот мир внезапно делался таким уютным, безопасным и понятным местом, каким он способен быть разве что в самом раннем детстве. Рядом с Грейгом она всегда высыпалась лучше, чем одна, и несколько часов, оставшихся от ночных разговоров или от занятия любовью, освежали ее больше, чем целая ночь ничем не потревоженного сна.

Но Грейг настаивал на том, что с Франциском нужно покончить безо всякой магии, и Жанна уступила.

Отчасти, должно быть, потому, что она чувствовала себя виноватой.

 

Вскоре после своей коронации Жанна заметила Ксаратасу :

— Я не понимаю, почему никто из других королей до меня не решился заключить союза с магами. Это, конечно, святотатство, но я думаю, что многие рискнули бы своей душой ради победы над каким-нибудь давним врагом...

Маг в ответ только улыбнулся. Но Жанна не отступала.

— Разумеется, церковь может призвать всех верных слуг Спасителя объединиться против человека, который решился обратиться к «демонопоклонникам» — а врагу Церкви не поможет никакая магия, — рассуждала она. — Но мы уже удостоверились, что от церковников такой богопротивный договор вполне возможно скрыть...

— Все не так просто, моя королева, — возразил Ксаратас. — Утверждения насчёт того, что магам закрыт путь на континент, имеет под собой гораздо больше оснований, чем вам кажется. Нужны особые... условия, чтобы преодолеть этот запрет. Плата за путь на континент для мага такова, что ни один из королей до вас не мог внести такой залог.

Жанна нахмурилась. Многозначительные недомолвки мага раздражали ее с первого дня их знакомства. Тягостное чувство, что за этими словами стоит что-то, что ей совершенно не понравится, сдавило сердце королевы.

— Объяснитесь, — приказала она сухо.

Маг пожал плечами.

— Выкуп за право ступить на ваши земли для такого «проклятого Богом» демонопоклонника, как я — человеческая жизнь. Обычно это жизнь того, кто заключает договор и призывает магию на помощь от имени своего владыки, — сказал он с таким бесстрастным выражением, как будто речь шла о чем-то само собой разумеющемся. — Безусловно, многие правители охотно принесли бы в жертву верного им человека, чтобы заключить такой союз. Но, к сожалению, право прохода в ваши земли ценой заурядного предательства не получить. Такие жертвы обладающие властью люди каждый день приносят ради любой мелочи. Древнюю Силу за такую стертую монету не купить.

Ксаратас, который уже пару минут увлекся и говорил как бы сам с собой, вспомнил, что все эти объяснения предназначались королеве, и скривился.

— …Я хочу сказать, что жертва должна быть добровольной и сознательной. Никто из королей, которые пытались обращаться к нам до вас, не имел в своем распоряжении нужного человека. Люди часто готовы умирать за своего правителя на поле боя — но по большей части потому, что надеются выжить, покрыть себя славой или захватить богатые трофеи. Иногда они готовы хранить верность даже в пыточном застенке, хотя согласитесь, что это уже — большая редкость. Но тот, чью верность подвергают таким испытаниям, не может отступиться от присяги, не нарушив своих клятв и не пожертвовав собственной честью. Так что в некотором смысле у него просто нет выбора, ведь избежать страданий или смерти можно исключительно ценой позора. А пойти на муки и на смерть по своей воле, без всякого принуждения, противно человеческой природе. Особенно когда человек заранее осведомлен о том, что ожидает его в ходе жертвоприношения. Подобный ритуал настолько… неприятен, что никто из нас не ожидал, что однажды найдется доброволец, который решится на такое. Ваш человек сумел нас удивить. Но я не думаю, что вам следует чувствовать себя виновной в его смерти. Полагаю, что дело не только в его верности стране и вам. Нужно быть очень несчастливым человеком, чтобы убедить себя, что лучшее, что ты способен сделать с собственной жизнью — это принести такую жертву.

— Вы хотите сказать… — «что Ульрик умер не из-за болезни, а из-за устроенного вами жертвоприношения?» — хотела сказать она — но ощутила, что не в силах выговорить имя Ульрика.

— Я уже все сказал. Вы просто не хотите меня слышать, — сузив свои темные глаза, ответил маг. — Я никогда не говорил о том, как умер мессир Ульрик, потому что в таких случаях люди почти всегда предпочитают ничего не знать. Но, если вы на самом деле этого хотите, я могу посвятить вас во все детали. Я был там.

Жанна ощутила, как по ее позвоночнику ползет озноб.

Ксаратас видел, как умирал Ульрик… может быть, он сам же его и убил. И уж, во всяком случае, он наверняка обсуждал с ним ожидавшую его судьбу, прежде чем Риу согласился — добровольно и осознанно — пожертвовать собой ради спасения своей страны.

Знал ли Ульрик о том, что его ждет, когда он отправлялся на Архипелаг, или правда открылась ему уже там?..

Одно не вызывало никаких сомнений — Грейг убьет Ксаратаса, если узнает правду. Мага, разумеется, нельзя считать убийцей Ульрика в обычном смысле слова — ведь лорд Риу добровольно позволил отнять у него жизнь — но в глазах Грейга это вряд ли будет служить ему оправданием. Особенно с учетом тех страданий, на которые прозрачно намекал Ксаратас.

— Это должно остаться между нами, — сказала она Ксаратасу.

— Конечно, моя королева, — отозвался тот.

 

Грейг обещал покончить с войском узурпатора за пару лет, и Жанна уступила его настояниям. Но теперь шел уже пятый год войны, и, хотя в целом война, несомненно, двигалась к концу, и большинство верных Франциску крепостей и городов сдались на милость победителя и присягнули Жанне, королева не могла не думать, насколько выгоднее, проще и быстрее можно было бы добиться мира в государстве, если бы она позволила Ксаратасу помочь своим войскам.

Грейга она не упрекала — странно было упрекать его, раз решение она приняла сама! — но временами начинала сожалеть, что тогда, четыре года тому назад, отнеслась к магии Ксаратаса с таким предубеждением и выбрала обычную войну.

Теперь, когда война с Франциском явно шла к концу, уже не было смысла изменять свое решение. Но если бы тогда, в первые месяцы после коронации, кто-нибудь сказал ей, что ее чистоплюйство будет стоить ей не двух, не трех, а пяти лет войны — Жанна, пожалуй, выбрала бы магию. Логика Грейга была ей понятна, но, в конце концов, когда речь идет о государственных делах и о войне, приходится пренебрегать абстрактными соображениями ради простого и грубого расчета.

Да и Грейг не чувствовал бы себя виноватым в том, что так ее «подвел».

А главное — им не пришлось бы то и дело расставаться, и она бы не изголодалась по его прикосновениям настолько, что ей в голову стали закрадываться мысли о привлекательности остававшегося рядом с ней островитянина.

И в ее сны, в которых она занималась любовью с Грейгом, не начали бы просачиваться чужеродные, смутные образы, связанные с Ксаратасом, и после таких снов она не просыпалась бы с чувством брезгливости и отвращения, как будто бы произошедшее во сне на самом деле пачкало ее и ее верность Грейгу.

И Ксаратас, судя по всему, об этом знал — может быть, потому, что он был магом, а может быть, просто потому, что он был значительно старше и ее, и Грейга, и имел обширный опыт связей с женщинами.

После окончания обеда Ксаратас поднялся, небрежно отогнал вертевшихся у него под ногами леопардов, и предложил гостям осмотреть устроенный им в доме зимний сад с растениями, привезенными с Архипелага, пока его слуги убирают со стола — а после этого вернуться в зал и съесть десерт.

Грейг ненадолго отлучился, оставив Жанну в окружении других гостей и ее дам в душном и жарком парнике, заполненном растениями в кадках. Гости были поглощены созерцанием невиданных цветов, поэтому Ксаратас без особого труда смог подойти почти вплотную к королеве. Когда она ощутила, что какой-то человек подошел совсем близко, то она подумала, что это Грейг — но сразу поняла свою ошибку по сладкому запаху островных благовоний, которыми на Архипелаге было принято пересыпать одежду в сундуках.

— Знаете, почему в старых легендах руку женщины всегда вручают победителю войны или турнира?.. Потому что, по моим наблюдениям, сердце женщины всегда принадлежит победителю, хочет она этого или нет, — почти неслышно прошептал Ксаратас у нее над ухом.

— Отойдите от меня, Ксаратас, — резко приказала Жанна.

В ответ послышался почти снисходительный смешок.

— Слушаюсь, моя королева, — прошелестел маг, и ощущение чужого теплого тела рядом с ней исчезло, так же как дразнящий запах южных благовоний.

 

…Видимо, Ксатарас уже тогда думал, что, когда придет весна, и Риу уберется в свой походный лагерь, он сумеет объясниться с королевой и добиться от нее взаимности.

Жанна сидела перед зеркалом, расчесывая волосы — она предпочитала заниматься этим делом без служанок и без фрейлин, чтобы несколько лишних минут побыть наедине с собой — и все сильнее раздражалась, вспоминая слова Ксаратаса.

Мужчина всегда понимает, что любовь — это одно, а любовницы — совсем другое.

Думаете, ваш лорд Риу соблюдает целибат и думать о вас?..

То, о чем женщина не узнает, ей не повредит…

Да как он смеет!.. Если бы подобный разговор произошел вскоре после того, как Ксаратас поступил к ней на службу, Жанна бы не придала его словам особого значения, списав их на враждебность к Риу и на ревность. Но когда подобные намеки делает человек, который находился рядом с ней последние пять лет и хорошо знал Грейга Риу и историю ее любви к нему — это трудно было истолковать иначе, чем сознательное оскорбление.

Ксаратас знал, что они с Грейгом больше, чем любовники. Он знал, что Грейг ей все равно что муж.

Чем больше она думала об этом, тем яснее проступало проявленное островитянином неуважение. Даже жена мастерового, услышав от какого-нибудь соседа намек, что муж ей изменяет, не задумываясь, влепит болтуну затрещину — а Ксаратас, выходит, думает, что ему позволительны такие дерзости?..

Жанна порывисто поднялась с кресла, вернулась в свою гостиную, где они только что играли в шахматы, и присела к столу, на котором всегда были готовы чистые листы бумаги и чернильница — на случай, если королеве придет неожиданная мысль, которую понадобится записать.

Она взяла перо — и размашисто написала распоряжение о том, чтобы, когда Ксаратас, как обычно, явится наутро во дворец, его остановили и сказали, что Его величество не хочет видеть его во дворце, и что ему предписывается вернуться в свой столичный особняк и оставаться там вплоть до особого распоряжения. Когда её служанки вошли к ней, чтобы переодеть Ее величество в ночное платье, и удивились, обнаружив королеву за столом, с распущенными волосами и непривычно угрюмым выражением лица, Жанна вручила лист со своей подписью одной из девушек и велела немедленно передать его главе дворцовой охраны.

Ксаратас, безусловно, разозлится — и, возможно, даже посчитает себя оскорбленным. Но даже при его самолюбии и убеждении в своем могуществе маг вынужден будет признаться самому себе, что накануне он изрядно перегнул. Так что ему придется обуздать свою досаду и подождать, пока Жанна не дарует ему свое прощение.

«Надеюсь, после этого он десять раз подумает, прежде чем снова клеветать на Грейга» — сумрачно подумала она, ложась в постель.

Однако ядовитые слова Ксаратаса, похоже, все же оказали на нее свое воздействие, поскольку этой ночью ей приснился муторный и длинный сон, в котором Риу прятал от нее любовницу, похожую на маленькую леди Леонору. В этом сне Грейг пробирался к белокурой фрейлине тайком, встречаясь с ней то в парке, то на королевской кухне, а воображаемая Леонора бесстыдно хихикала, обхватывая бедра рыцаря ногами, и с отнюдь не свойственной реальной Леоноре смелостью позволяла Грейгу задрать ей юбку, прижимая ее к стене в коридоре. Риу зажимал ей рот, чтобы идущая по соседнему коридору Жанна не услышала ее дыхания и стонов, а потом они вместе смеялась над наивностью Ее величества, которая ни о чем не подозревает.

Жанна проснулась с чувством гнева на всех сразу — на себя, на Ксаратаса и даже на Грейга, хотя он, конечно, был не виноват в поступках своего воображаемого двойника.

За завтраком она вызвала к себе Алессандро Молла, заведовавшего ее охраной — а по совместительству, и остальной дворцовой жизнью в Ньевре.

— Я тут вдруг подумала — как там оруженосец Грейга? Он уже поправился?.. — спросила Жанна.

— Кайто? — удивился Алессандро. — Да он с самого начала был почти здоров. Не то, что бедный сир Ладлоу.

Жанна согласно кивнула. Если Джеймс Ладлоу прибыл в город на носилках и до сих пор кашлял кровью, то оруженосец Грейга в самом деле выглядел почти здоровым. Но Грейг, искренне заботившийся о своем оруженосце, счел необходимым отослать недавно вышедшего из лагерного лазарета парня в Ньевр вместе с сиром Джеймсом.

Кайто, судя по всему, был просто вне себя при мысли, что с узурпатором покончат без него, но правая рука у юноши по-прежнему двигалась плохо, и Жанна подумала, что, отослав его в столицу, Грейг поступил совершенно правильно. Безопасность оруженосца Грейга волновала ее куда меньше, чем самого Риу, но Жанна, определенно, предпочла бы, чтобы за оружие и прочую экипировку Грейга отвечал бы человек, который сможет в случае необходимости быстро одеть своего господина в латы и оседлать ему лошадь, а также надежно подогнать друг к другу все детали сложного доспеха.

— Он уже выходит в город? — спросила Жанна у Алессандро Молла.

Клинок Королевы ухмыльнулся.

— «Выходит» — это не совсем то слово… Он во дворец только ночевать и возвращается!

Жанна кивнула. Ну, это как раз вполне понятно… Слуге Грейга сейчас должно быть где-то семнадцать лет. Из тощего мальчишки с Островов, которым он когда-то был, Кайто за эти годы превратился в красивого юношу, который говорил на местном языке без всякого акцента. Если бы не его смуглая кожа и не бархатисто-темные глаза, он бы легко сошел за коренного алезийца.

В таком возрасте Кайто, конечно, скучно сидеть в четырех стенах. Друзья, вино, девицы — чем там обычно заняты юноши в его возрасте?.. Грейг был очень привязан к парню, так что Кайто был одет чуть ли не лучше, чем сам Грейг во время своей службы сиру Ульрику, и не испытывал недостатка в серебре на личные расходы.

Превратиться из слуги, который должен чистить сапоги и заправлять хозяйскую постель, в оруженосца человека вроде лорда Риу — это, безусловно, был невероятный взлет, но Кайто всегда был для Грейга больше, чем простым слугой, и Риу явно нравилось возиться с ним.

Жанна помнила время, когда он загорелся мыслью выучить Кайто письму и счету.

Парень был неглуп и от природы обладал великолепной памятью, а кроме этого — из кожи лез вон, стараясь угодить Грейгу и доставить ему удовольствие. Жанна всегда считала, что те трудности, с которыми обычно сталкиваются учителя грамматики, по большей части, вызваны даже не тупостью и ленью их учеников, а попросту отсутствием у них желания учиться. Можно ведь просиживать над книгами целые дни, но в то же время заниматься чем угодно, кроме, собственно, учебы.

Трудно сказать, мечтал ли Кайто научиться грамоте, или же сама по себе эта идея оставила бы его совершенно равнодушным — но, стоило ему обнаружить, что Риу считает это важным и необъяснимо бурно радуется любому его успеху в этом деле, как островитянин принялся за дело с необыкновенным жаром. Грейг, смеясь, рассказывал Ее величеству о том, что, когда он начал учить его читать, Кайто практиковался каждую свободную минуту, выцарапывая только что заученные буквы на всем, что попадется под руку — то мелом и углем, то острием ножа, то просто веткой на земле. Жанну ничуть не удивляло, что при такой преданности делу Кайто быстро научился и читать по книге, и писать — хотя надо признать, что тонкости грамматики и орфографии до сих пор оставались для оруженосца Грейга недосягаемой вершиной, и на письме Като постоянно делал самые забавные ошибки. Грейг, не в силах удержаться, даже показывал ей некоторые из записок, которые Кайто написал своему господину по тому или другому поводу.

Человек вроде Кайто, безусловно, должен знать о жизни Грейга все — ведь он, в отличие от Жанны, постоянно находился рядом со своим сеньором.

— …У меня для тебя будет не совсем обычное поручение, — сказала Жанна Алессандро Молле. — Подбери кого-то из своих людей, кто никогда не сталкивался с Кайто. Мне нужен такой человек, чтобы Кайто не знал его в лицо. Пусть улучит момент, когда Кайто зайдет в какой-нибудь трактир. Лучше, чтобы он был один, без спутников и без знакомых. Тогда твой человек должен с ним заговорить. Когда он скажет, что он служит лорду Риу, пусть твой человек предложит ему выпивку за последние новости с войны — а потом потихоньку переводит разговор на Грейга и потом уже придерживается этой темы. Дай ему побольше денег, чтобы покупал парню вино. Пускай Кайто болтает, сколько влезет — пока ему будет, о чем рассказать, или пока он совершенно не упьется.

Молла слегка приподнял брови.

— Вас интересует что-нибудь конкретное?.. — бесстрастно спросил он.

— Женщины, — коротко сказала Жанна. — Но не стоит слишком откровенно наводить парня на эту тему, а то он может решить, что это неспроста. Он не дурак.

— Я понял, моя королева, — согласился Молла. — А потом?

— Ты выслушаешь все, что сможет тебе рассказать твой человек, потом заплатишь ему за труды и скажешь, чтобы он забыл про это поручение. Если узнаешь что-то, что мне стоит знать — доложишь мне.

Молла коротко поклонился.

Риу был его давним учеником и, в сущности, самым близким для Алессандро человеком после смерти Ульрика — но Жанна все равно не сомневалась, что Молла не станет скрывать от нее никаких подробностей, которые способны бросить тень на Грейга.

Верность Алессандро Моллы была выше подозрений.

 

Через пару дней Молла напомнил ей о ее поручении.

— Ваше величество, помните, вы хотели, чтобы кто-то побеседовал с оруженосцем Грейга?.. — спросил он.

Лицо у Алессандро было таким же бесстрастным, как всегда, но по каким-то мелким признакам Жанна сразу же поняла, что добытая Моллой информация ей не понравится.

— Помню. И что?.. — спросила она сухо.

— Боюсь, что ваши подозрения были не безосновательны. Если считать, что словам Кайто можно доверять, за последние годы у мессира Риу было много женщин.

Это звучало так дико, что Жанна не могла отнестись к такому заявлению всерьез.

— «Много» — это сколько?.. Двадцать? Тридцать? Сто?.. — спросила она иронически.

— Не знаю, моя королева. Согласитесь, было бы нескромно попросить у парня пересчитать женщин своего сеньора и сообщить точное число… Но, если верить словам Кайто, то Грейг пользуется большой популярностью у женщин. Они, по его словам, буквально устоять не могут перед лордом Риу. На все для него готовы. А он сразу говорит — я, мол, люблю другую женщину, так что тебе, милая, мне нечего предложить. И женщины от этого только еще сильнее к нему липнут. Но он, мол, разборчивый, и чаще всего спит один. А если на кого-нибудь и обратит внимание — то это точно редкая красавица, не хуже его самого. И ни с одной не спит больше, чем одну ночь. Такое у него правило. Чтобы та девушка не начала на что-нибудь надеяться.

Жанна молчала, барабаня кончиками пальцев по столешнице.

«Я люблю другую женщину…»

Может ли быть такое, чтобы человек, которого ты знаешь много лет, был совершенно не таким, каким ты его представлял?..

— Ваше величество... Может быть, не стоит придавать этому такое уж значение? — негромко сказал Молла. — В конце концов, лорд Риу — всего лишь мужчина...

— "Всего лишь мужчина"? Ну и оправдание! — скривилась Жанна. — Лучше уж молчите, Алессандро. Судебного защитника из вас определенно не получится.

Судя по его виду, Клинок Королевы был смущён. Вплоть до сегодняшнего дня он никогда ещё не позволял себе с ней спорить или обсуждать дела Ее величества, а просто молча выполнял ее приказы.

Но на сей раз Алессандро Молла, видимо, не мог молчать.

— С чего мы вообще должны считать, что это правда? — хмуро спросил он. — Парень говорил то, что, с его точки зрения, должно возвысить лорда Риу в глазах слушателя... Кайто очень предан Грейгу и не прочь кое-что приукрасить. А в семнадцать лет успех у женщин кажется главным достоинством мужчины. Он с тем же успехом мог сказать, что Риу убивает по полдюжины врагов одним ударом — если бы только надеялся, что в это кто-нибудь поверит.

— А вот тут вы, безусловно, правы, — согласилась Жанна. Эта мысль пришла ей даже раньше, чем об этом заговорил ее собеседник, и Жанна почувствовала облегчение, как будто с ее плеч свалилась целая гора. — Мы с вами позаботились о том, чтобы у Кайто не было причин _скрывать_ какие-то поступки своего сеньора. Но ничто ведь не мешало пьяному мальчишке _приписать_ бедному Грейгу вымышленные любовные победы… особенно если он стесняется вслух говорить о его верности одной-единственной возлюбленной. В конце концов, в глазах мужчин, особенно солдат, человек вроде Грейга, который спит только с одной женщиной — это почти так же нелепо, как и перезрелый девственник. Я помню, как сир Ульрик всячески склонял Грейга «не упускать свой шанс» — в смысле, тащить на сеновал любую деревенскую девчонку, которая пожелает с ним пойти. Лорд Риу находил забавным то, что Грейг упорно игнорировал намеки таких девушек, и полагал, что Грейг боится опозориться из-за нехватки опыта... Если уж для мужчин естественно подтрунивать над своим шестнадцатилетним сыном за его «застенчивость», то я могу себе представить, что Грейгу приходится выслушивать теперь. Если только мужчина не монах, любое целомудрие бросает тень на его мужество. И Кайто это, безусловно, должно быть обидно.

— Да, это похоже на правду, — согласился Алессандро с явным облегчением. — Я лично никогда не видел, чтобы Риу изменял вам словом или делом. Мальчишка просто наврал с три короба. Сам, небось, еще девственник — вот и болтает о красотках, которые только и мечтают прыгнуть к тебе в койку, ничего не ожидая от тебя взамен... Я лично таких женщин в жизни что-то не встречал, хоть в молодости выглядел совсем недурно.

Жанна рассмеялась, и ее тревога ненадолго отодвинулась на задний план.

Но, оставшись в одиночестве после ухода Моллы, Жанна вспомнила его самую первую реакцию — порыв оправдать Грейга тем, что он — «мужчина», и поэтому, _конечно_, должен был время от времени ей изменять, поддавшись мимолетной похоти.

Что, если все его дальнейшие старания оправдать Грейга были только продолжением все той же мужской солидарности?..

Имперцы, впрочем, говорили, что один свидетель — не свидетель. Слова Кайто не внушали ей особого доверия, но Жанне не пришлось долго раздумывать над тем, кто может сообщить ей что-нибудь полезное.

 

На второй год после ее коронации Жанна восстановила традицию театральных представлений на развалинах старого имперского театра, как это делалось при ее деде, и открыла новую эпоху представлением «Белинды». Пьеса привлекла больше народа, чем любой турнир — что уже само по себе было знаком особого успеха.

Слуги аристократов и богатых дам принесли для своих господ расшитые подушки, чтобы им было удобнее сидеть на древних каменных скамьях. Простые зрители сидели на своих плащах и куртках, сброшенных из-за дневной жары. Между рядами ходили продавцы фруктов, пирожков, подслащенной воды, и выступали уличные музыканты и жонглеры.

Люди болтали, ели, приветствовали старых знакомых и, кажется, чувствовали себя совершенно довольными. Натянутые над рядами полотняные навесы защищали зрителей от солнечных ожогов, и в целом древний театр был не только больше, но и не в пример удобнее любых поздних построек. Не склонные забывать о наиболее банальной стороне человеческой жизни имперцы предусмотрели при строительстве даже уборные, связанные с системой древней городской канализации. Это благополучно избавляло саму Жанну и отцов города от необходимости устраивать что-нибудь вроде временных отхожих ям — что неминуемо вело бы к грязи, мухам и зловонию, бывших общим бичом на скачках и турнирах в жаркие летние месяцы. Впрочем, избавиться от мух и запаха конюшни, собрав в одном месте сотню лошадей, все равно было невозможно.

«Белинду» Жанна воспринимала, как личный триумф, еще и потому, что главную героиню в этой постановке исполняла женщина.

Начиная с имперских театров, женщины никогда не поднимались на театральные подмостки. Когда-то принадлежность персонажа к женскому полу обозначала раскрашенная маска и парик, а в последнее время роли женщин исполняли завитые, нарумяненные и напудренные мальчики. Но, во-первых, Жанна считала, что женщины в состоянии играть любые роли сами, а во-вторых — подростки в театрах становились жертвами множества злоупотреблений со стороны старших актеров. Так что Ее величество решила изменить прежний порядок, и, не смотря на возмущение блюстителей традиций, начала реформу с королевской труппы, находившейся на содержании двора.

Как и всякая попытка что-то изменить в традициях и предрассудках, продержавшихся много веков подряд, дело оказалось хлопотным, а отдельные разговоры, связанные с ней, стоили Жанне приступов кипучей ярости. Ей приходилось делать над собой огромные усилия, чтобы не воспользоваться своей королевской властью, чтобы дать выход бушевавшему в ней гневу. Всеблагой Господь, если уж люди не стесняются в подобном тоне говорить о женском поле перед королевой-женщиной, то что приходится выслушивать всем прочим женщинам — чьим-нибудь женам, дочерям или служанкам, находившимся в полной зависимости от мужчин?!..

В дело вмешалось даже духовенство, хотя их оно, казалось бы, нисколько не касалось, потому что клирикам официально запрещалось посещение любых спектаклей. Лицедейство объявлялось церковью суетным делом, а избыточное увлечение спектаклями — даже греховной страстью, но при этом женщина на сцене представлялась многим из этих священников чем-то настолько же недопустимым и кощунственным, как женщина у алтаря.

Чтобы подавить всеобщее сопротивление, Жанне пришлось лично принять участие в отборе кандидаток, а заодно взять попавших в театр женщин под свое личное покровительство. Необходимо было с самого начала дать понять, что притеснять и оскорблять новых участниц труппы — самый простой способ вызвать ее гнев и навсегда покинуть театральные подмостки. Но, хотя Ее величеству пришлось потратить на этот вопрос гораздо больше сил, чем она планировала изначально, Жанна все-таки была очень довольна результатом.

«Белинда» была великолепна. Текст, основанный на выдержках из «Властелина леса Лонли», был отредактирован и превращен в пьесу для театра самой королевой с помощью пары столичных драматургов. К счастью, старую поэму отличал образный, энергичный стих, и для того, чтобы превратить ее в пьесу, достаточно было только изменить порядок некоторых сцен и опустить лишние описания.

Для чудовищ, живущих в лесу Лонли, были изготовлены прекрасные костюмы, часть которых приводил в движение сидевший внутри человек, а часть двигалась с помощью спрятанных внутри их хвостов и крыльев механизмов.

В самые напряженные моменты действия в огромном театре, вмещавшим в себя несколько тысяч человек, наступала такая тишина, как будто он был пуст — и Жанна наслаждалась видом всей этой толпы, которая, буквально затаив дыхание, следила за актерами. Она могла позволить себе обращать больше внимания на зрителей, чем на происходящее на сцене, потому что знала каждое движение актеров наизусть после всех репетиций, на которых ей довелось поприсутствовать за последние месяцы.

В перерыве, сделанном после трех актов пьесы, Жанна заметила женщину в прекрасном и, вне всякого сомнения, очень дорогом платье из белой парчи с вытканным золотом узором, и шелковом полупрозрачном покрывале на покрытых сеткой волосах. Несмотря на свой поистине царственный наряд, красавица сидела в отдалении от знатных дам, на тех местах, которые занимали богатые торговцы со своими семьями. Рядом с этой изящной, аристократичной женщиной был ее муж — ничем не примечательный, немного полноватый человек лет сорока, — служанка дамы и няня, не спускающая глаз с двух очаровательных малышей.

— Кто это? — спросила у Моллы Жанна, поневоле заинтересованная изяществом незнакомой дамы. Подобная женщина смотрелась бы куда уместнее среди ее фрейлин, чем среди торговцев и их жен.

— Элоиза Гиттиэре. Но вам вряд ли что-то скажет ее имя. В Рессосе она была известна, как Клоринда.

— Вы хотите сказать — _та самая_ Клоринда? Любовница сира Ульрика?.. — заинтересовалась Жанна. — Жаль, что на ней это покрывало! Мне бы хотелось ее рассмотреть.

— Нет ничего легче, — отозвался Клинок королевы. — Если вы хотите, я это устрою.

Жанна едва удержалась от порыва закатить глаза. Все-таки в некотором отношении жизнь всегда будет представляться бывшему контрабандисту более простой, чем человеку, выросшему при дворе…

— Думайте, о чем вы говорите, Молла! Я всё-таки королева. Вы не можете просто взять и привести ко мне бывшую куртизанку.

— Мне всегда казалось, что вас не волнуют подобные вещи, — сказал Алессандро.

— А они меня и не волнуют. Просто, когда наша знать увидит, что я разговариваю с этой женщиной, все тут же захотят узнать, кто она такая и почему я ей интересуюсь. Кто-нибудь, конечно, вспомнит, что она из Рессоса, и все примутся обсуждать, что она была содержанкой лорда Риу. А ни ей, ни ее мужу эти сплетни совершенно точно не нужны, — сказала Жанна. Алессандро только молча поклонился, признавая ее правоту.

 

И всё-таки ее желание исполнилось — ей удалось увидеть Клоринду без ее покрывала. Когда представление закончилось, и зрители начали расходиться, Жанну отвлек посол герцога Аркнейского, превозносивший постановку и организацию спектакля (умный ход, поскольку было широко известно, что Ее величество принимала в этом деле самое активное участие). Пока она разговаривала с ним, Клоринда, без труда избавившаяся от общества детей и мужа — который, по-видимому, привык подчинялся всем желаниям своей супруги — осталась в пустеющем театре в обществе одной только служанки, чтобы побеседовать со старыми знакомыми из числа зрителей.

В процессе она сбросила покрывало с головы, так что теперь оно лежало на ее плечах лёгкой полупрозрачной шалью. Вышло у нее это так естественно, как будто покрывало упало у нее с головы само, а увлеченная приветствиями и обменом светскими любезностями женщина просто не заметила этого.

Теперь Ее величеству, как и всем остальным, стало хорошо видно правильное и все еще юное лицо со светлой, как будто сияющей на солнце кожей, контрастирующей с темными кудрями. Часть волос придерживала золотая сетка, но локоны надо лбом и у висков лежали свободно, в соответствии с придворной модой. Жанна подумала, что отношение Ульрика к этой женщине становится понятнее, когда видишь ее перед собой — во всяком случае, сама она помимо воли залюбовалась Клориндой, как любуются красивой картиной или статуей. Ей пришло в голову, что Элоиза Гиттиэре, пользуясь богатством мужа и своим хорошим вкусом, даже в своем новом положении выглядела аристократичнее, чем большинство придворных дам.

Среди других людей, которых поприветствовала Элоиза, оказался и лорд Риу. Грейг сначала, видимо, не узнал ее, так как остановился в явном замешательстве, не понимая, почему эта красиво одетая дама решила с ним заговорить. Но потом он узнал Клоринду и с явной радостью подошёл к ней, перешагивая своими непомерно длинными ногами через широкие каменные скамьи. Он куртуазно поцеловал у Клоринды руку, словно она была знатной дамой, а не женой богатого виноторговца, и сердце Жанны кольнуло ревностью. Приветливость Грейга показалась ей избыточной, в особенности если вспомнить, что эта женщина несколько лет назад пыталась его соблазнить. Ну ладно, не пыталась — она просто полагала, что он пришел к ней за тем же, за чем к ней ходило большинство других мужчин. Но все же...

И к тому же, они в самом деле хорошо смотрелись вместе. Несмотря на то, что Клоринда была на целых шесть лет старше Грейга, она по-прежнему была молода и очень красива, и ее легко можно было представить любовницей человека вроде лорда Риу.

Впрочем, досада Жанны улеглась, когда они вернулись во дворец и Грейг с широкой улыбкой объявил:

— Ты не поверишь, кого я сегодня встретил!..

— Клоринду, — сразу же сказала Жанна. Глаза Риу забавно распахнулись.

— Откуда ты знаешь?

— Видела из королевской ложи, как ты с ней любезничал, — ответила она с улыбкой, наполовину уже разуверенная в своих подозрениях его обычной прямотой.

Грейг рассмеялся.

— Да я сам не ожидал, что я буду так рад снова ее увидеть! Я, конечно, понимаю, что у нее сейчас муж, и дети, и даже другое имя, но для меня она все равно связана с Ульриком. Мне показалось, словно я вернулся в прошлое. Все равно что увидеть его самого. Странно, правда?.. Как будто любившая мужчину женщина хранит в себе частичку его самого.

Последние остатки ревности погасли в Жанне при этих словах. Ну да, _конечно_, как же она не подумала, что для Грейга Клоринда — не просто женщина, а «женщина его отца», пусть даже ее связь с Ульриком Риу и оставалась сугубо неофициальной? В последнюю пару лет Грейг перестал печалиться, когда что-то напоминало ему о погибшем Ульрике, и вспоминал о лорде Риу с удовольствием и нежностью, которой он не позволял себе при жизни своего сюзерена и отца. Жанна даже жалела, что Ульрик уже не может этого услышать. В конце концов, ему было бы приятно знать, что его сын испытывал по отношению нему не только уважение и преданность, но и обычную сыновнюю любовь.

— Не вижу здесь ничего странного, — сказала она Грейгу. — Мы всегда храним в себе частичку всех, кого мы любим — даже если их уже давно нет рядом с нами.

Взгляд светлых глаз Грейга сделался задумчивым. Он, должно быть, сейчас думал о всех сразу — и об Ульрике, и о ее отце, и о покойной королеве Бьянке…

— Да, — сказал он через несколько секунд. — Ты, разумеется, права.

 

…Теперь, когда Жанна не могла выбросить из головы глупую болтовню оруженосца Грейга, мысль о лорде Риу, склонившемся над рукой Клоринды, не давала ей покоя.

Было в этом жесте что-то удивительно интимное… какой-то легкий и почти неуловимый отголосок чувственности, который и вызвал тогда ее ревность.

«То, о чем женщина не узнает, ей не повредит…» Если Грейг в самом деле лгал ей все эти годы, то кто поручится, что этот обман не начался гораздо раньше — еще в Рессосе, при жизни Ульрика?..

Промучившись такими мыслями еще несколько дней, Жанна снова вызвала к себе Моллу и без всяких предисловий сообщила:

— Я хочу увидеться с Клориндой. То есть — с Элоизой Гиттиэри.

— Вы хотите, чтобы я привел ее сюда? — осведомился Молла, никак не выказывая своего личного отношения к этому плану — хотя он, конечно же, не мог не понимать, с чем связано ее внезапное желание поговорить с Клориндой.

Жанна покачала головой.

— Нет, это лишнее… Передайте Клоринде, что я собираюсь посетить ее завтра, в десять часов вечера. Она умная женщина. Уверена, что она легко отыщет способ выставить из дома мужа и отослать слуг.

 

Вблизи Клоринда оказалась еще более красивой, чем издалека — хотя, может быть, дело было в том, что она принимала Жанну в слабо освещенной комнате со сдвинутыми ставнями, и мягкий свет нескольких ламп придавал ее внешности какое-то особое очарование.

Сейчас в Клоринде, при всей ее красоте, было что-то уютное, почти домашнее. Трудно было представить, что эта молодая женщина, имеющая двух очаровательных детей — та самая Клоринда, за внимание которой состязались самые богатые мужчины Рессоса.

Клоринда опустилась перед королевой в таком изысканном реверансе, что никто из ее фрейлин, надо полагать, при всем желании не смог бы повторить это движение.

— Ваше величество, — сказала она своим мягким и красивым голосом, благоразумно не пытаясь поцеловать руку Жанны. — Я надеюсь, что вы извините мою дерзость, но мне кажется, я знаю, почему вы пожелали меня видеть. Дело в лорде Риу, верно?..

— Почему вы так решили? — холодно спросила Жанна. Клоринда подняла взгляд — и ее прекрасные, темно-голубые глаза показались Жанне полными какой-то затаенной грусти.

— Потому что среди всех людей, служивших Вашему величеству, я знала только лордов Риу… Я имею в виду, сира Ульрика и сира Грегора. Сир Ульрик давно мертв. Значит, дело должно быть в сире Грегоре.

Жанна молчала. Но Клоринда, видимо, и не нуждалась в ее подтверждениях.

— Ваше величество… если не брать в расчет тех случаев, когда мы с ним случайно сталкивались в городе, я единственный раз виделась с сиром Грейгом Риу в Рессосе, когда его отец сказал, что ему нужна женщина, чтобы выкинуть из головы несчастную любовь. Если кто-нибудь сказал вам, что Грегор Риу посещает этот дом, и что мы с ним любовники, то это клевета. У человека вроде лорда Риу, несомненно, множество врагов. Неудивительно, что его хотят очернить в ваших глазах.

— Вы говорили, что Грейг приходил к вам в Рессосе, — сказала Жанна. — Расскажите, как это случилось.

Клоринда задумалась, покусывая нижнюю губу.

— По правде говоря, это очень забавная история. Ему тогда было, должно быть, лет шестнадцать… Как и все мальчишки в его возрасте, он был влюблен, но, не в пример его ровесникам, был трогательно озабочен тем, как не подвергнуть свою женщину опасности и доставить ей удовольствие.

— Как это? — «удивилась» Жанна, словно ничего не знала.

— Он с порога заявил, что он пришел ко мне только затем, чтобы я рассказала ему то, что ему может быть полезно. Мне, по правде говоря, казалось странным изучать искусство любви в теории. Это не совсем тот предмет, по которому можно читать лекции, как в наших университетах… Но Риу настаивал. Так что я постаралась объяснить ему, какие ласки могут доставить женщине больше всего удовольствия, не создавая в то же время риска для зачатия ребенка.

— В жизни не поверю, что в шестнадцать лет можно сидеть рядом с красивой женщиной, тем более такой, как вы, которая рассуждает о настолько чувственных вещах — и удовлетвориться одним только разговором! — провокационно заметила Жанна.

Клоринда приняла ее замечание за шутку — и весело рассмеялась.

— Тут вы правы! Я не слишком удивилась, когда мои объяснения его несколько... увлекли. Для молодого человека его возраста это вполне естественно.

Жанна почувствовала, что кровь зашумела у нее в ушах.

— И что, он был хорош?.. В шестнадцать лет?.. — небрежно спросила она. Ей не раз случалось слышать, как самые развязные из придворных дам подобным тоном обсуждают друг с другом мужчин, с которыми когда-то спали они обе.

— Для девственника — даже очень, — признала Клоринда. — Но потом он слишком уж переживал из-за своей «измены», хотя я и постаралась его успокоить. У мужчин тело почти всегда сильнее разума. Я убедила его в том, что это ничего не значит. Он же не считает, что он предает свою любовь в тех случаях, когда сам доставляет себе удовольствие — а это почти то же самое… В конце концов он успокоился и перестал воспринимать случившееся так трагично. Чему я, признаться, была рада, потому что в его возрасте люди способны создавать трагедии из воздуха, и никогда не знаешь, до чего они могут додуматься в подобном состоянии.

— Значит, вы больше никогда не виделись?..

— Мы расстались друзьями. Но поверьте, что больше он никогда ко мне не приходил. И если вы подозревали его в том, что он все эти годы был моим любовником, то я могу поклясться, что это не так, — сказала Элоиза Гиттиэре абсолютно искренне.

— Хорошо. Я бы хотела, чтобы вы взялись за знак Негасимого огня, который носите, и поклялись спасением своей души, что все, что вы сейчас сказали — правда, — откликнулась Жанна.

Элоиза прикоснулась к маленькой, красивой золотой подвеске на своей груди и, глядя ей в глаза, произнесла :

— Клянусь спасением своей души, что я ни в чем не солгала Вашему величеству, — лицо и взгляд бывшей Клоринды были совершенно безмятежны — с ее точки зрения, она только что сняла груз с души молодой королевы, полагавшей, что Грейг Риу ходил к ней в Рессосе и вернулся к любовной связи с ней с тех пор, как она перебралась в Ньевр вместе с мужем.

Сказанные ей слова упали между ней и королевой, словно камень.

Женщине вроде Клоринды, придававшей разовому «инциденту» с Грейгом так мало значения, что ей никогда не пришло бы в голову считать его своим любовником из-за подобной мелочи, не приходило в голову, что ее рассказ не только не успокоит Жанну, но и разобьет ей сердце.

Теперь она знала, что все ее представления о Грейге были ложью — нет, хуже чем ложью!.. Ее вымыслы о Риу были просто глупыми фантазиями девочки, которая не пожелала отказаться от собственных романтичных заблуждений даже несмотря на то, что стала взрослой женщиной и королевой.

Жанне пришлось сделать над собой усилие, чтобы с улыбкой проститься с хозяйкой и позволить ей проводить себя до дверей дома.

Жанна всегда полагала, что она избавилась от всех иллюзий относительно других людей еще тогда, когда умер ее отец, а ее мать несправедливо отстранили от правления страной на регентском совете. Она видела войну, предательство и магию Ксаратаса, и всегда правила людьми, не позволяя себе заблуждаться относительно их личных качеств или побуждений. И она всегда держала в голове, что даже близкие союзники среди мужчин — такие, каким был для ее матери сир Ульрик — для женщины всегда будут ненадежными друзьями просто потому, что она — женщина.

В критический момент ее друзья проявят совершенно неожиданную солидарность с другими мужчинами в смысле обычных предрассудков и несправедливостей — и даже не заметят этого, поскольку в их глазах их слова и поступки будут чем-то само собой разумеющимся.

Но Грейг всегда казался ей другим — хотя бы потому, что он, в отличие от остальных людей, с самого детства обсуждал с ней те противоречия, которые так сильно донимали и сердили саму Жанну, и во всех подобных разговорах проявлял редкое понимание и трезвомыслие. Жанна считала Грейга исключением из правил, человеком, который сумел избавиться от свойственного остальным мужчинам лицемерия, самодовольства и глухой бесчувственности к тем страданиям, которые их слова и их поступки причиняют женщинам. Ну а на самом деле…

А на самом деле она просто была еще одной дурой, которая верила, что любимый мужчина полон самых удивительных качеств и добродетелей, пока, вслед за другими дурами, не обнаружила всю глубину своего заблуждения. История не хуже и не лучше, чем история любой неграмотной крестьянки из деревни, которая искренне считает, что, если уж такой добрый и ласковый человек, как ее ухажер, клятвенно обещает ей на ней жениться, то так он и сделает — чтобы в итоге обнаружить, что ему нет дела ни до ее слез, ни до их общего ребенка в ее животе, ни до тех поношений и насмешек, которые неминуемо обрушатся на ее голову, когда вокруг узнают о ее «позоре»!

Оказавшись, наконец, в своих носилках, и задернув плотные темные занавески, Жанна откинулась на расшитые подушки и зажмурилась, до боли стискивая челюсти. Перед глазами у нее стоял образ Клоринды, прижимающей тонкие пальцы к золотому знаку под молочно-белыми, как будто бы вырезанными из мрамора ключицами.

Тело мужчин порой сильнее разума…

В подобном возрасте люди способны создавать трагедии из воздуха.

Клянусь спасением своей души…

Хотелось плакать, но слез не было. Наряду с рвущими душу болью и негодованием Жанна испытывала нечто вроде скрытого презрения к себе — ладно еще, те женщины, которые оказываются в ловушке по незнанию и по наивности, но уж _она-то_, казалось бы, могла бы предвидеть это с самого начала! Так ведь нет же… Видимо, достаточно красивого лица, крепкого тела и красивых золотых волос, чтобы даже самая образованная, умная и трезвомыслящая женщина способна была наделить их обладателя кучей несуществующих достоинств.

Как же это глупо!..

А Ксаратас, разумеется, был прав в своих словах о Грейге. Худшее в «идеалистах» вроде Риу то, что они говорят много красивых слов, которым они не способны или просто не желают следовать на практике. Ксаратас, безусловно, временами бывал просто отвратителен — но он, по крайней мере, не старался притворяться лучше, чем он есть.

Небритый и одетый в грубую рубаху узурпатор съёжился на крестьянской телеге, в которой его везли, и разглядывал свои связанные руки так, как будто в жизни не видал ничего интереснее. Сейчас он был нисколько не похож на того самодовольного, громкоголосого мужчину, каким Франциск был во времена их с Жанной юности.

Грейг, находившийся ближе всего к арестанту, видел, что Франциска колотит дрожь. Узурпатор явно боялся напирающей со всех сторон толпы. Даже солдатам Грейга, судя по всему, было не по себе от бушевавшей вокруг ярости. На месте арестанта Грейг точно боялся бы, что люди, встречавшие его криками "убийца!!" и проклятиями, и все время норовившие швырнуть в него огрызком яблока или яйцом, вот-вот набросятся на охранявший узурпатора конвой и растерзают его голыми руками.

Грейг был, должно быть, единственным человеком в их отряде, которого не тревожила идея, что толпа может смести их всех, в порыве ярости нисколько не заботясь, что его солдаты победили узурпатора и захватили его в плен. Сейчас они мешали справедливому возмездию и защищали арестанта, и потому были врагами всех этих людей. Но Грейг не чувствовал ни страха, ни мрачного торжества, что эта бесконечная война, хвала Создателю, закончилась.

Когда-то он обещал Жанне, что сделает все возможное, чтобы захватить узурпатора живым и доставить Франциска в Ньевр, чтобы тот ответил за все свои преступления. Тогда он был уверен, что, когда это произойдет, то этот день будет самым счастливым в его жизни. Но сейчас он предпочел бы вернуться назад и заново прожить всю эту долгую войну с начала до конца, только чтобы не находиться здесь.

Известие о том, что эрцгерцог Альбрехт Аркнейский просватал за Жанну своего старшего сына Генриха, и королева согласилась выйти замуж, нагнало Грейга уже на пути к столице. Повторяющие эти новости люди торжествовали, гордясь тем, что весь Аркнейский принципат после смерти Альбрехта станет частью Алезии.

Но Грейгу было не до торжества.

В начале он еще не хотел верить этим слухам, полагая, что молва преувеличивает. Скорее всего, эрцгерцог просто сделал Жанне предложение через своих послов в Алезии, и сейчас вокруг этого сватовства начнется обычная дипломатическая волокита, которая, вероятно, ни к чему не приведет.

Но когда их кортеж добрался до столицы, Грейга и его людей встретили улицы, украшенные вымпелами с двойным вензелем, изображавшим золотые буквы «J» и «H» — Жанна и Генрих. Между домами были натянуты веревки с разноцветными флажками, а на фасадах красовались сцепленные друг с другом цветочные венки, пылающие алые сердца и голуби, которые все, кто этого хотел, малевал на своих домах и мастерских в знак своей радости за королеву и за ее будущего мужа.

Сознание, что в Ньевре идут спешные приготовления к приему высокопоставленного жениха, который, судя по всему, должен был прибыть в город со дня на день, поразило Грейга в самое сердце. Риу чувствовал себя, словно во сне.

Пожалуй, если бы на них сейчас напали, и он бы погиб, пытаясь помешать прикончить Франциска до суда, Грейг бы воспринял это, как спасение. Так он, во всяком случае, не доживет до свадьбы Жанны, и не вынужден будет смотреть, как она стоит перед алтарем с другим мужчиной…

Алессандро Молла говорил ему — «королей не ревнуют». Судорожно сжав поводья, Грейг твердил себе, что Жанна поступает так, как будет лучше для Алезии. Страна ослаблена войной, и им сейчас придутся очень кстати торговые соглашения с Аркнейским герцогством. Можно будет беспошлинно ввозить в Аркней зерно и шерсть из Фэрракса, а также соль, серебро и вина из Тельмара… У аркнейцев — самые лучшие красители для ткани, в которых остро нуждаются все алезийские ткачи, лучшие переписчики, миниатюристы и граверы, а еще у них есть торф и древесина, которая превосходит даже мачтовые сосны Фэрракса. Бревна, которые привозят из Аркнея, сотни лет лежали в древних соляных болотах и сделались крепче камня.

И всё это — лишь те выгоды, которые сразу видны даже далекому от дипломатии или торговли человеку. А Жанна с Альбрехтом наверняка заключили и другие соглашения…

Оба народа, безусловно, только выиграют от того, что станут ездить к соседям и торговать с ними свободно, как с соотечественниками, а не как с иноземцами.

И все же Грейг чувствовал себя, как человек, который очутился в незнакомом, совершенно чуждом ему мире и не в состоянии понять, что он здесь делает и как теперь жить дальше — и, самое главное, зачем.

А ведь его предупреждали!.. Молла еще много лет назад пытался объяснить ему, что друг или любовник королевы — это тоже форма службы. Если Жанна посчитала нужным заключить союз с Аркнеем через брак, то, что бы он сейчас не чувствовал, Грейг обязан принять ее решение и помогать в его осуществлении, как подданный Ее величества, а не носиться со своими чувствами и, уж конечно, не вставать в позу обиженного любовника. Теперь он понимал, что Алессандро Молла тогда спрашивал его — ты, вообще, уверен, что ты к этому готов? Уверен, что действительно способен на подобное?

Но Грейг считал, что он способен во всем разобраться куда лучше Моллы и прекрасно обойдется без его советов и нравоучений… хотя и не понимал буквально ничего. Дурак!.. Господи, ну почему он такой дурак?..

Последние пять лет он жил мечтой о том, что рано или поздно война, наконец, закончится, и он сможет все время оставаться рядом с Жанной. Ему казалось, что, когда это произойдет, они, наконец, будут совершенно счастливы.

И вот — это действительно случилось, но вместо счастья этот день принес ему чувство полной опустошенности, и его горе не смягчала даже мысль, что борьба с узурпатором осталась позади, а Франциск, наконец, поплатится за все, что сделал.

Они победили.

«…а вот я, похоже, проиграл» — подумал Грейг.

 

Церемония встречи, которую победителям Франциска организовали во дворце, была торжественной, официальной и холодной.

Жанна, восседавшая на своем троне, выглядела отстраненной и невозмутимой. Грейг преклонил колено перед королевой и сообщил ей, что передал своего пленника коменданту Алой башни — главной государственной тюрьмы. Жанна кивнула — и поблагодарила лорда Риу за его труды в торжественной, но лишенной даже намека на их давнее знакомство и прежнюю близость речи.

Стоящий среди вельмож Ксаратас смотрел на Грейга с холодным любопытством, как будто пытался по его лицу понять, о чем сейчас думает королевский фаворит. Впрочем, Ксаратас был не единственным — всем приближенным Жанны, судя по их лицам, было интересно, как лорд Риу воспринял известие о предстоящей свадьбе королевы.

Грейг почувствовал, как сквозь его недавнее оцепенение пробивается тяжёлый, сжимающий ему горло гнев. Как Жанна могла так с ним поступить?.. Если уж она посчитала, что брак с наследником Аркнейского герцогства необходим для процветания Алезии, она могла, по крайней мере, под каким-нибудь предлогом затянуть переговоры до его возвращения — ведь она знала, что Грейг одержал победу и везёт пленного узурпатора в столицу!

После всего, что связывало их двоих, Жанна могла бы хотя бы притвориться, что ей не плевать на его чувства, и поговорить с ним _до_ того, как согласиться на подобный брак... — подумал он, но тут же понял, что это нелепо. Чего ради Жанна стала бы откладывать свое решение ради такого разговора? Чтобы Риу сам благословил ее на брак с другим? Безумие...

Но, по крайней мере, она могла ему написать и объяснить свое решение, — подумал Грейг в защиту охватившего его негодования. Теперь, когда прошел первоначальный шок, Риу чувствовал себя преданным. Неужели Жанне было безразлично, что он почувствует, когда приедет в Ньевр и увидит украшенный перед свадьбой город?!

Грейг надеялся, что после окончания официальной церемонии Жанна захочет поговорить с ним в приватной обстановке, но довольно скоро убедился в том, что королева не намерена этого делать. Махнув рукой на осторожность, Грейг решил действовать напролом.

— Могу ли я поговорить с Вашим величеством наедине? — спросил он Жанну. — Мне необходимо обсудить с вами судьбу сторонников Франциска, которых мы взяли в плен, но вынуждены были поручить их охрану и содержание местным сеньорам в Талосе, чтобы они не помешали как можно скорее доставить узурпатора в Ньевр.

— Боюсь, этот вопрос пока придется отложить, — ответила Ее величество, не подавая вида, что поняла истинный смысл просьбы Грейга. — Послы эрцгерцога Аркнейского хотели посетить Бриссье и собственными глазами увидеть пленного узурпатора. Я собираюсь ехать в крепость и позволю им меня сопровождать. Мне тоже интересно взглянуть на Франциска. А вам, лорд Риу, будет лучше отдохнуть с дороги. Я не предлагаю вам ехать с нами, поскольку уж кому-кому, но вам Франциск наверняка успел смертельно надоесть за время путешествия.

— Если бы я знал, что Ваше величество захочет видеть пленника, я бы сразу привез его сюда, — с легкой досадой сказал Грейг. На подступах к столице их отряд встретили посланцы королевы, сообщившие, что Франциска необходимо перепроводить в замок Бриссье, предназначавшейся для государственных преступников, и поручить заботам коменданта крепости.

Жанна качнула головой.

— О нет. Я поклялась, что Франциск больше никогда не войдёт под своды этого дворца, где он убил моих отца и мать, и где он столько лет строил из себя короля. Я встречусь с ним в тюремной камере, где убийце вроде него самое место.

Грейг понял, что Жанна не хочет, чтобы он ее сопровождал, и отступился. В любом случае, когда рядом торчат аркнейские послы, обсудить с Жанной ее свадьбу было невозможно.

 

После этой нелепой и наполненной ложью и недомолвками аудиенции Грейг отправился в свои комнаты, но отдыхать не мог. Вместо этого он снова и снова представлял, что скажет Жанне, когда они встретятся. В один момент ему казалось, что ещё не поздно уговорить королеву разорвать эту помолвку и отказаться от брака с Генрихом — брака, в котором Жанна, при ее характере, наверняка будет несчастна — а мгновение спустя Грейг приходил в отчаяние и совершенно терял надежду.

К вечеру, когда Жанна вернулась во дворец, Грейг попытался с ней увидеться, но ее дамы сообщили, что Ее величество утомлена и никого не принимает. Грейг испытывал большое искушение пройти в апартаменты королевы силой — но сдержался, понимая, что тогда в покои Жанны набежит охрана со всего дворца, и дело обернется безобразным и бессмысленным скандалом.

В конце концов, устав от бесконечного кружения по своей комнате, Грейг сел к столу и написал записку, в которой просил — точнее, умолял — Ее величество его принять. Он вручил письмо Кайто и велел отнести его Жанне, передать кому-нибудь из дежурных фрейлин и не уходить, пока они не согласятся передать его записку королеве. Если Жанна в самом деле так устала после посещения Бриссье, что лежит в постели, то, во всяком случае, это не помешает ей прочесть его послание. Но, несмотря на все свои старания, Кайто вернулся ни с чем и принес запечатанное письмо назад.

Все это выглядело так, как будто Жанна задалась целью показать Грейгу, что она им недовольна и не хочет его видеть, хотя Грейг не представлял, за что она может на него злиться. Он доставил ей Франциска, выиграл войну, и Жанна откровенно расхвалила его действия в качестве полководца во время устроенного в его честь приема… тогда почему она держится так, как будто он чем-то ее обидел?

Если уж на то пошло, из них двоих скорее у него имелись основания сердиться на нее и чувствовать себя обиженным!..

— Вина, — приказал Кайто Грейг, хотя обычно никогда не обходился без «пожалуйста», «будь добр», и тому подобных оборотов, не желая сделаться похожим на Ксаратаса.

Но Кайто, видимо, понимал состояние своего сюзерена, потому что, открывая для него бутылку, смотрел на мрачного Грейга с молчаливым выражением сочувствия. Наполнив его кубок, юноша беззвучно удалился в маленькую смежную комнату, где он обычно спал. По вечерам Кайто обычно уходил бродить по городу, и Грейг это поощрял — ему не хотелось, чтобы парень сидел в четырех стенах, прислуживаясь к звукам за стеной, чтобы понять, не нужна ли его сеньору какая-то мелкая услуга. Это заставляло Грейга чувствовать себя неловко. Но сегодня Кайто предпочел остаться, и Грейг не стал его выгонять, прекрасно понимая, что его оруженосец и слуга, несмотря на свое деликатное молчание, переживает за него.

Вино и тишина подействовали на Грейга успокоительно. Его обида и негодование немного улеглись, и он стал думать о происходящем более спокойно.

Жанна явно не желала его видеть — да, но почему? Скорее всего потому, что она точно _знала_, что Грейг попытается ее отговорить. Это решение наверняка далось ей нелегко, и, подавив все возражения в самой себе, Жанна не хочет вступать в борьбу еще и с ним. Скорее всего, она не писала ему о своем решении именно потому, что ей было мучительно об этом говорить.

Уж конечно, она согласилась выйти за этого Генриха не потому, что, увидев его портрет, прельстилась его красотой и дифирамбами, которые пели Генриху аркнейские послы. Просто так было нужно для блага Алезии. И Жанна вовсе не обязана была оправдываться перед Грейгом Риу только потому, что поставила интересы государства выше своих личных чувств.

Грейгу заскрипел зубами. Он все это время чувствовал себя обиженным, винил Жанну за то, как она поступила с ним, хотя на самом деле ей было гораздо тяжелее, чем ему. Не он же должен был пожертвовать собой и разделить супружеское ложе с совершенно чужим человеком!..

Да; но все-таки это безумие нужно остановить. Жанна уверена, что поступает правильно, но она полностью сосредоточена на дипломатии и на политике, и забывает, что впридачу к соглашениям с Аркнеем получит живого человека, который почти наверняка будет считать, что его положение супруга Жанны делает его королем в полном смысле слова и дает ему полное право вмешиваться в дела государства.

Жанне — как и Грейгу — должно представляться очевидным, что Генрих может играть в Алезии только ту роль, которую обычно исполняет при правящем короле его супруга иностранного происхождения — помогать Жанне в делах, решать те вопросы, которые ему доверит правящая королева, обеспечивать дипломатическую связь со своим родным государством и так далее. Но Генрих получил совсем другое воспитание, и он наверняка считает, что первые роли в любом деле заведомо предназначены ему — всего лишь потому, что он мужчина, а его супруга — женщина.

Когда Генрих узнает, как Жанна на самом деле смотрит на подобные вопросы, он — а вслед за ним его отец эрцгерцог — почувствуют себя так, как будто их обманом вовлекли в мошенническую сделку. И им будет совершенно наплевать, что речь с самого начала шла только о браке, а уж никак не о том, что супруг Жанны станет полноправным королем Алезии, поскольку в их глазах это одно и то же. Когда мужчина, скажем, женится на состоятельной вдове, имеющей свой дом, трактир или поместье, то такой мужчина всегда полагает, что сможет распоряжаться всем имуществом жены по собственному усмотрению. А если женщина напоминает, что закон на ее стороне, то ее муж начинает вопить, как будто его обокрали.

В дверь его покоев громко постучали.

— Эй, Риу! Грейг! Ты там?..

— Ладлоу?.. — удивился Грейг, распахивая дверь. — Прости, я совсем про тебя забыл… Как твоя рана, тебе уже лучше? Выглядишь ты вроде бы неплохо.

— Я в порядке, — отмахнулся Джеймс, заходя внутрь. — А вот ты, похоже, нет. Да оно и неудивительно…

Грейг качнул головой.

— Дело вовсе не во мне.

— Правда?.. — спросил Ладлоу. Он прошел в глубь комнаты и бесцеремонно налил себе вина из той бутылки, которую принес Кайто. — А по-моему, ты просто хочешь, как обычно, делать хорошую мину при плохой игре. Но передо мной тебе не нужно притворяться. Уверен, ты сейчас чувствуешь себя паршиво. Я на твоем месте бы на стенку лез. Да кто угодно выйдет из себя, если ему внезапно сообщить, что любимая женщина выходит за другого!

— А что ты сам думаешь об этом браке?

— Думаю, что Ее величество сыграла с тобой очень дурную шутку, — прямо заявил Ладлоу. — Никогда бы не подумал, что какая-нибудь женщина способна обойтись подобным образом с мужчиной, которого она любит.

Грейг, хоть и испытывал потребность в дружеском сочувствии, при этих словах закатил глаза.

— Боже, Джеймс!.. При чем здесь вообще любовь? Это политика. И Жанна — не «какая-нибудь женщина». Она королева. Не всем везет так, как Бьянке и Людовику.

Джеймс рухнул в кресло, которое жалобно заскрипело от такого варварского обращения, и вытянул свои длинные ноги в сторону камина.

— Так-то оно так, — задумчиво произнес он, покачивая кубок. — Но ведь Жанна не такая, как другие королевы и принцессы. Когда ей чего-то хочется, ей плевать на политику, законы и традиции. Она все эти годы совершенно не скрывала вашей связи, и ей было начхать на то, что об этом подумают в Алезии или за границей. Церковники попробовали было что-то вякнуть, но она так их отбрила, что они до сих пор зализывают раны. Припомнила и фавориток других государей, и епископских «племянников», которым подыскали теплое местечко в церкви… Я, в общем-то, только за — этим ханжам давно кто-нибудь должен был дать укорот. А то они держат своих бастардов на виду и раздают им церковные должности, и в то же время не стесняются читать нам, грешным, проповедь о целомудрии! Но согласись, что после всего этого как-то не ожидаешь, что Жанна внезапно решит соблюдать обычные условности и выйдет замуж просто потому, что это, мол, политика…

— Да?.. А чего ты ожидал?.. — с сарказмом спросил Грейг. — Что Жанна выйдет за меня и сделает меня своим принцем-консортом? Все наши аристократы были бы в восторге, если бы им предложили присягнуть бастарду и сыну простой крестьянки, а потом считать своим законным королем его детей!.. А соседи? Думаешь, они были бы только рады признать подобный брак и проявлять ко мне положенное уважение?.. Ты прав, Жанна умеет постоять за себя и за собственные интересы. Но она же не сумасшедшая. Мы и так уже пережили слишком много потрясений. Думаешь, ей хотелось бы, чтобы люди, которые только что сражались за ее права на трон, оказались сразу же после этого втянуты в новую войну или в какой-то внутренний мятеж? Нет, Джеймс… Это все чушь. Я всегда знал, что Жанна _никогда_ не сможет быть моей женой. Просто все эти годы мы оба вели себя так, как будто бы в мире не существует ничего, кроме нашей любви, а наша единственная забота — это одолеть Франциска. Но в глубине души мы всегда знали, что когда-нибудь это должно закончиться… И сейчас у меня нет никакого права делать вид, что меня кто-то обманул. Но мне сейчас нужно понять другое — я хочу любой ценой расстроить этот брак из-за того, что я ревную Жанну к ее будущему мужу, или же я _действительно_ уверен, что она будет несчастлива?..

Ладлоу несколько секунд задумчиво смотрел на Риу.

— Ты очень сильно ее любишь, да?.. — спросил он, наконец.

Грейг с раздражением повел плечом.

— А ты не знал?

— Да нет, я не об этом… Знаешь выражение — «ослеплен ревностью»? Ты, кажется, впал в другую крайность — ты ослеплен самоотверженностью. Ты не допускаешь даже мысли, что, возможно — заметь, я не утверждаю, я всего лишь говорю — «возможно»!... — Жанна просто тебя разлюбила или увлеклась кем-то другим. Ну сам подумай, Грейг — мы же последние пять лет бывали в Ньевре разве что наездами. Сколько вообще времени ты провел с Жанной за последний год?.. Разве не может быть такого, что в разлуке её чувства к тебе охладели, или что кто-нибудь сумел ей понравиться, пока тебя здесь не было?..

— Например, кто?

На этот раз Ладлоу молчал, должно быть, целую минуту. Очевидно, Джеймсу тоже не очень легко давался этот разговор.

— Тебе не кажется, что королева чересчур близка с ее астрологом? — негромко спросил он, глядя Грейгу в глаза.

— С Ксаратасом? — повторил Риу удивленно.

— Она принимает его у себя в покоях поздно вечером. И они вечно переглядываются, как люди, у которых есть общая тайна. Многие считают, что они любовники.

— Как Бьянка с Гвидо Пеллерини? — спросил Грейг с издевкой.

Джеймс отвел глаза.

— Я понимаю... Мне и самому противно повторять такие сплетни. И я бы не стал этого делать, если бы речь не шла о тебе. Что, если охлаждение между тобой и королевой связано не с тем, что ей пришлось принять решение о браке, а с тем, что у нее появился новый любовник?.. Нас ведь долго не было. А этот шарлатан все время увивался вокруг Жанны. Развлекал ее, играл с ней в шахматы... Обвинял тебя в том, что ты не можешь закончить войну... А Жанне наверняка было одиноко.

Грейгу захотелось ударить своего друга. Он сдержал этот порыв и ограничился лишь тем, что взял Ладлоу за предплечье и слегка сжал, как бы подчеркивая этим важность своих слов.

— Послушай, Джеймс, я ценю твою дружбу и твое участие... Но давай остановимся на этом. Я не собираюсь обсуждать поступки или чувства Жанны. Ни с тобой, ни с кем-нибудь ещё.

 

Наутро Жанна и ее придворные покинули столицу, выехав навстречу жениху и его свите. Генрих, вообще-то говоря, не вправе был рассчитывать на такой жест. В конце концов, он был только наследником эрцгерцога, не обладающим пока реальной властью, а его невеста — королевой. Но Жанна решила проявить любезность, чтобы не задеть своего будущего мужа дополнительным напоминанием о разнице в их статусе.

Грейга в состав свиты Жанны не включили. Что и понятно — кто захочет видеть рядом со своей невестой ее бывшего любовника? Аркнейские послы наверняка уже успели описать Генриху лорда Риу, а учитывая его внешность, у Грейга не было ни малейших шансов затеряться среди остальных придворных. Так что будущего мужа Жанны Грейг увидел уже в Ньевре, когда свадебный кортеж медленно двигался в сторону кафедрального собора. Генрих был темноволосым, голубоглазым и, пожалуй, чересчур самоуверенным. Он был хорош собой — и явно хорошо об этом знал. С одной стороны, Жанне повезло, что ее будущий супруг не оказался кривоногим, лысым или же горбатым (ведь парадные портреты беспардонно врут, а лично Генрих с Жанной никогда еще не виделись), а с другой стороны — Генрих выглядел человеком, убежденным, что весь мир вращается вокруг его персоны, и что, стоит ему улыбнуться, как любая женщина тотчас же падет жертвой его чар.

Вдобавок ко всему, Генриху было двадцать лет, в то время как его отцу успело перевалить за шестьдесят. Рождению Генриха предшествовала длинная череда выкидышей и мертвых младенцев, а также единственная выжившая дочь, Анна, которую никто в семье не принимал в расчет, так как Альбрехт не допускал даже возможности передать государство женщине, и не оставлял попыток зачать сына.

Много лет назад, когда Грейг с Жанной обсуждали эту ситуацию во время своих верховых прогулок в Рессосе, Жанна с присущей ей бескомпромиссной жесткостью сказала — «этому болвану, герцогу Альбрехту, стоило оставить свою жену в покое года на два. Но он был так одержим своей идеей поскорей зачать наследника, что не хотел признать, что она просто-напросто истощена этими бесконечными беременностями. А после этого ее же еще и винили в том, что она не способна доносить младенца! Идиотство… Он, видимо, думает, что женщины — как курицы, которые способны каждые два дня нести ему по новому яйцу!»

Себастьян с Катрин тогда смотрели на свою кузину-королеву круглыми от потрясения глазами, да и немудрено — Грейг не способен был представить себе герцога Сезара, который третировал бы королей соседних государств болванами или пренебрежительно высказывался об их личной жизни. Себастьян с Катрин наверняка даже не думали, что кто-нибудь из их семьи способен рассуждать о таких деликатных вопросах с такой почти солдатской прямотой. Но Грейг не мог не согласиться с Жанной. На второй год брака жена Альбрехта родила живую и здоровую дочь. Потом, почти сразу же вслед за этим — сына, который тоже родился крупным и вполне здоровым, но при этом умер, не дожив до года, от обычных в таком возрасте болезней. А потом пошло-поехало — одна неудачная беременность за другой, выкидыши, недоношенные младенцы… Почему-то никто в окружении Альбрехта не способен был сказать ему того, что было хорошо известно любой неграмотной крестьянке — что вынашивание и рождение ребенка не дается даром его матери.

Когда, наконец, родился Генрих, а следом за ним — его брат Рихард, было уже слишком поздно — даже радость от рождения наследника не смогла помирить Альбрехта и его жену после двадцати с лишним лет обид, попреков и взаимной неприязни. Однако Генрих, судя по всему, при этом все же пользовался совершенно исключительной любовью обоих родителей. Им восхищались, его берегли, его достоинства превозносили до небес, а недостатки называли милыми детскими шалостями. И в том, как Генрих улыбался Жанне, чувствовалось убежденность, что его улыбка и его внимание — это ценный подарок, который способен привести любую женщину в восторг.

Грейг, наблюдавший за процессией издалека, не без труда протиснулся сквозь плотную толпу и ушел раньше, чем Жанна и её спутники вошли в собор. Он вернулся в свои покои во дворце, упал ничком на застеленную кровать и несколько часов лежал, почти не шевелясь и едва ли о чем-то думая. Но потом ему все же пришлось встать, переодеться и спуститься вниз на свадебный пир. Сидеть на нем до самого конца, когда начнутся так называемые «проводы новобрачных», Грейг не собирался, но правила приличия требовали хотя бы показаться на пиру, чтобы не проявлять неуважения к Ее величеству.

Все следующие недели были заняты разнообразными праздничными торжествами. Многие придворные и иностранные послы, стараясь угодить Ее величеству, устраивали за свой счет приемы, торжества и развлечения в честь королевской свадьбы, и Жанна с ее супругом каждый день участвовали в каких-нибудь новых развлечениях. В голове Грейга эти дни слились в какую-то пеструю ленту бесконечного притворства. Он посещал очередной прием, изображал невозмутимость, улыбался и шутил с хозяевами, танцевал, кланялся, делал комплименты дамам, возвращался в свою комнату уже под утро, совершенно оглушенный танцами, вином и постоянно подавляемым страданием, валился на постель и спал без снов.

Все эти дни он продолжал исподволь наблюдать за Генрихом. В общем-то, супруг Жанны не производил какого-то особенно отталкивающего впечатления. Он был самодоволен и слишком беспечен, но вряд ли по-настоящему испорчен. Он играл свою роль новобрачного и принимал общие поздравления с заметным удовольствием, и ему явно нравилось, что они с Жанной образуют красивую пару и отлично смотрятся во время танцев, но при этом было совершенно не похоже, что он проявляет какой-нибудь более глубокий интерес к своей жене.

Казалось бы, можно порадоваться, что между ними не возникло настоящей близости, и что чувства Генриха к его жене остаются на уровне обыденного увлечения, не угрожая, судя по всему, перерасти в серьезную влюбленность или в истинную страсть. Но, как ни странно, вместо удовлетворения Грейг чувствовал бесплодный гнев.

Да что вообще этот Генрих знал о Жанне?!.. Для него она была просто женщиной в роскошных платьях и с королевским венцом на голове. Эта женщина была достаточно красива, молода и соблазнительна, чтобы мысль об исполнении супружеского долга доставляла ему удовольствие, но, видимо, не стоила того, чтобы стараться заслужить ее доверие или узнать ее получше. Генрих не способен был понять, какие мысли и какие чувства скрываются за натянутой улыбкой Жанны и её притворным оживлением — да он и не желал этого знать. Ему было вполне достаточно красивой оболочки. И такой человек все время находился рядом с Жанной, прикасался к ней, как будто бы имеет на это полное право, спал с ней в одной постели!.. Да Грейг бы убил его за это — если бы только все это не происходило бы по воле Ее величества, которая принесла себя в жертву государственной необходимости.

Грейг снова — уже раз, должно быть, в сотый — размышлял об этом, возвращаясь в свои комнаты после очередного затянувшегося пира, когда неожиданно увидел свет, который пробивался из-под двери швейной комнаты Бьянки. Мать Жанны, несмотря на обилие других дел, время от времени все-таки шила в обществе своих придворных дам, и, кажется, в этой комнате до сих пор стоял станок с начатой Бьянкой вышивкой, которую некому стало закончить. Жанна рукодельем не интересовалась вовсе, и с тех пор, как избавилась от надзора фрейлин своей матери, ни разу не взяла в руки иглу, так что при ней швейная комната, заброшенная при Франциске, большую часть времени стояла запертой. Однако сейчас в комнате, несмотря на поздний час, явно кто-то был, и Грейг замедлил шаг, гадая, стоит ли приоткрыть дверь и посмотреть, кто здесь, или же лучше тихо пройти мимо. Наверняка комнату отпер кто-нибудь из фрейлин Жанны, думая, что здесь можно будет незаметно встретиться со своим любовником — так чего ради мешать чужому свиданию?..

А может быть, и нет. Может быть, кто-то из аркнейцев, которые наводнили замок и во все суют свой нос, подкупил королевскую прислугу, чтобы посмотреть, что хранится в этой закрытой комнате, и теперь роется в шкатулках Бьянки в надежде найти что-нибудь такое, что можно будет включить в свое очередное донесение Альбрехту.

Грейг уже далеко не в первый раз за последние недели натыкался на сопровождающих и слуг кого-то из аркнейских дипломатов, которые находились там, где им явно нечего было делать, или подслушивали разговоры алезийцев, старательно притворяясь, что не знают местного языка. Ничего особенного в этом, безусловно, не было — у Жанны тоже имелись личные осведомители при дворах иностранных государей, и было бы странно не воспользоваться таким случаем, как свадьба, чтобы получить полный отчет о жизни алезийского двора.

Но все же если это кто-то из аркнейских шпиков — надо его выставить, — подумал Грейг, и, подойдя к двери, слегка приоткрыл створку.

К его изумлению, в рабочей комнате Бьянки оказались не аркнейцы и не ищущие уединения влюбленные. За большим полированным столом, предназначавшимся когда-то для того, чтобы рисовать выкройки или раскладывать обрезки ткани, опираясь на него рукой, сидела Жанна.

Она выглядела изможденной. Лицо у нее осунулось и побледнело — надо полагать, не только от официальных церемоний и от бесконечных танцев. Подобное многодневное веселье было бы утомительно даже для счастливых новобрачных, а Жанне приходилось изображать довольство и лучиться счастьем, которого она вовсе не испытывала.

За последние недели они с Жанной, разумеется, не перемолвились ни словом.

Послы Альбрехта, конечно, знали об их связи — точно так же, как и Жанна с Грейгом знали, что эрцгерцог отселил свою законную жену в дальнее крыло дворца, а в смежных с собой комнатах поселил свою нынешнюю фаворитку, которая была минимум на тридцать лет моложе его самого. Но необходимо было соблюсти внешние приличия. Когда Альбрехт принимал послов из Алезии, на троне рядом с ним сидела его законная жена, хотя все знали, что он с ней почти не разговаривает, да и вообще видит ее только во время подобных официальных церемоний. А юная фаворитка герцога, которая все остальное время держалась с апломбом истинной герцогини, занимала в таких случаях скромное место среди фрейлин отвергнутой супруги Альбрехта.

Жанне, которая с самого детства ненавидела любую ложь, наверняка меньше всего хотелось, чтобы Ньевр превратился в место для подобных игр. Но что было делать?..

Дополнительная трудность состояла в том, что Жанна была женщиной. Если Альбрехт или Франциск могли иметь сколько угодно любовниц — и не беспокоиться, что кто-то станет путать их бастардов и законных сыновей, то положение Жанны было куда более щекотливым. Она наверняка дала эрцгерцогу гарантии, что она откажется от своей давней связи с Грейгом — ну, по крайней мере, до тех пор, пока у них с законным мужем не появится наследников её короны. Альбрехт хотел видеть на престоле собственного внука, а не сына Грейга Риу, и только на этом основании готов был согласиться присоединить Аркней к Алезии.

Но Жанна, видевшая лицо Грейга, не могла не понимать, о чем он думает. Она, конечно, полагала, что он злится на нее и носится с обидой на ее «измену».

Да, собственно, он сам несколько раз старался дать понять, что он чувствует себя оскорбленным. Его швыряло от сочувствия и нежности к Жанне — к злости на нее, но большую часть времени он все-таки ходил и дулся, как последний идиот…

— Ваше величество! — окликнул Грейг. — Простите, что мешаю вашему уединению… Но я не отниму у вас больше пары минут.

Лицо Жанны застыло — лишнее свидетельство того, что она не ждала от него ничего, помимо жалоб и упреков.

— В чем дело, сир? Что вы тут делаете?

— Я просто шел мимо и заметил свет. А потом подошел поближе и увидел вас. И я… я хотел попросить прощения, — последние слова вырвались у Грейга почти против воли — так мучительно было видеть эти следы усталости и печали на ее лице.

— Прощения?.. — эхом откликнулась она. — Разве вы чувствуете себя в чем-то виноватым?

— Да. Чувствую.

Грейг шагнул к Жанне, опустился на одно колено и взял ладонь королевы в свои руки.

— Жанна… я дурак, — негромко сказал он. — Прости, что я не понимал, как тебе тяжело, и думал только о себе.

— Боюсь, я все ещё не понимаю, о чем речь, — голос Жанны все еще звучал холодно, но маска безупречной отстраненности впервые за эти недели треснула, позволив Грейгу, наконец, увидеть ту самую Жанну, которую он так близко знал. — За что конкретно ты сейчас просишь прощения?

— Когда ты давала согласие на этот брак, ты заботилась о благе Алезии. А теперь тебе нужно каждый день плясать и улыбаться, как будто ты очень рада стать женой Генриха — хотя мы оба знаем, что это не так. А я все это время только злился…

— А почему бы тебе не злиться? — вскинув бровь, спросила Жанна. — Ты ведь всегда был мне верен, и имел все основания считать, что я люблю только тебя — а потом совершенно неожиданно узнал, что я решила выйти за другого… По-моему, это вполне достаточное основание для злости. Разве человек, который честен со своей возлюбленной, не заслужил ответной честности?

Грейг сделал неопределенный жест.

— Ну да, наверное… Но вообще — чем дольше я об этом думал, тем чаще мне казалось, что ты не хотела объясниться со мной честно просто потому, что не была честна даже сама с собой.

— Что-что?.. — переспросила Жанна удивленно. Грейг вздохнул.

— Ты заключила этот брак как раз тогда, когда мы справились с Франциском и могли бы наконец-то наслаждаться миром и своей любовью. И мне кажется, что это как-то связано. После всего, что мы пережили за все эти годы, немудрено было задуматься… Столько людей лишились своих близких, счастья или жизни для нашей победы, а у нас, которые все это начали, все будет хорошо?.. Может быть, тебе начало казаться, что теперь ты тоже должна пожертвовать собой ради них. Улучшить их жизнь ценой своего брака с Генрихом. И тогда ты уверила себя, что это абсолютно и решительно необходимо, и что отказ от этого брака будет доказательством, что ты не хочешь ничем поступиться ради тех, кто всем пожертвовал ради тебя. По-моему, ты обошлась с собой слишком жестоко. Но, как бы там ни было, не мне тебя судить.

Судя по лицу Жанны, слова Грейга привели ее в полное замешательство.

В эту минуту дверь у Риу за спиной чуть слышно скрипнула. Грейг резко оглянулся, успев испугаться, что кто-то заметил свет из-под двери и обнаружил его у ног Жанны, и что завтра болтовня об этом эпизоде — разумеется, в самом преувеличенном и нелепом виде — дойдет до аркнейцев и крон-принца.

Но вместо кого-то из прислуги или припозднившихся придворных Грейг увидел темную, высокую, как башня, фигуру Ксаратаса, стоявшего в дверях и с сардонической улыбкой смотревшего на Грейга сверху вниз.

— Сегодняшняя ночь полна сюрпризов, — сказал маг. — Когда я шел сюда, то уж никак не ожидал, что ты пригласишь еще и лорда Риу… Кажется, ты решила наконец-то объясниться с ним начистоту?

Непринужденный тон Ксаратаса и интимное «ты», с которым он обращался к Жанне, заставили Грейга пошатнуться, как удар под дых. Он, видимо, действительно забыл вовремя сделать вдох — во всяком случае, у него закружилась голова, а перед глазами замелькали крошечные черные точки.

Грейг почувствовал, что, если он не справится с собой, то закричит или заплачет, как ребенок.

Сделав над собой огромное усилие, он встал, стараясь сохранить невозмутимость.

— Простите, Ваше величество, — со всем возможным в его положении бесстрастием произнес он. — Я просил уделить мне две минуты, но, кажется, отнял у вас гораздо больше времени. Не буду вам мешать.

Грейг шел по коридору, опираясь на стену и шатаясь, словно пьяный. Он выдержал эти проклятые свадебные торжества, хотя когда-то думал, что подобная задача выше его сил. Он даже был готов отойти в сторону и уважать кронпринца Генриха, если муж Жанны окажется достойным человеком. Но Ксаратас... Боже мой, Ксаратас!..

Как она могла — после всего, что она о нем знала?! Человек, который припадает ртом к губам заколотого им солдата, чтобы всасывать в себя его предсмертный хрип… человек, который избивает своих рабов в кровь, даже не меняясь в лице, и держит для своего удовольствия наложников любого возраста и пола…

В голове мелькнула мысль, что этот маг ее околдовал, и Риу ухватился за нее, как утопающий — но облегчение, испытанное им от этой мысли, не продлилось долго и сменилось приступом еще более черного отчаяния. Зачем обманывать себя?.. Он ведь и раньше чувствовал, что маг вызывает у Жанны интерес — в чем-то болезненный, смешанный с отвращением, но все же интерес. Ксаратас обладал могуществом, ставившим его выше всех остальных людей. Он был опасен и загадочен, и это, несомненно, должно было будоражить страстную натуру Жанны. Рядом с магом Грейг с его надежными, предсказуемыми, вдоль и поперек изученными мыслями и чувствами, должен был показаться королеве слишком пресным.

Жанна повзрослела, и их детская любовь сделалась ей тесна.

Двигаясь с бездумностью лунатика, Грейг добрался до своей комнаты и попытался лечь в постель, но она показалась ему раскалённой, как адские сковородки, о которых говорят невежественные сельские проповедники.

Спать под одной крышей с Жанной, которая в эту минуту, может быть, принимает у себя Ксаратаса, было невыносимо. Вскочив, как ужаленный, Грейг подошел к окну, распахнул ставни и оперся на каменный подоконник. В голове мелькнула соблазнительная мысль — взобраться на окно и спрыгнуть вниз. Внизу — ступени лестницы и каменная балюстрада, так что он почти наверняка разобьет себе голову и умрет быстро, без лишних мучений… Нет.

Нет-нет-нет-нет! Во-первых, он погубит свою душу — если только не считать, что он уже бесповоротно погубил ее, когда помог Жанне призвать в Алезию Ксаратаса.

Во-вторых, известие о его смерти — особенно такой унизительной и глупой смерти — приведет в отчаяние мать с отцом. Их жизнь только-только начала налаживаться после всех этих лет разлуки и всех принесенных жертв, и он не вправе омрачать их воссоединение новой утратой. Они бы провели всё это время вместе, если бы не он. Сайм бросил для него любимую жену, а вместе с ней — свою родную дочь, и столько лет сражался для того, чтобы защитить Грейга от его врагов. И если он сейчас убьет себя, то получится, что он просто наплевал на все его труды и жертвы, как и на те трудности и горе, которые испытали мама с Лорел.

Лучше он покинет двор, поедет к ним и постарается забыть про все — и про свою любовь, и про Ксаратаса, и про измену Жанны.

Клещи, сжавшиеся вокруг его сердца, как будто бы на мгновение ослабли при мысли о том, чтобы уехать в Фэрракс. Снова оказаться в тех местах, где прошло его детство, встретиться с родными, попытаться сделать вид, как будто бы всех этих лет после его отъезда просто не было…

И устранить с пути Ксаратаса последнее препятствие, мешающее его планам.

Рыцарь вздрогнул. В самом деле, если не считать Ее величества и герцога Сезара, он — единственный, кто знает, что собой на самом деле представлял «астролог королевы». Но Сезар — наместник Жанны в Рессосе, а Рессос слишком далеко от Ньевра, чтобы герцог мог как-то влиять на здешние дела. Если Риу тоже уедет, рядом с Жанной останется лишь Ксаратас, успевший, к тому же, стать ее любовником. Маг станет абсолютным хозяином положения, и один лишь Создатель знает, к чему это приведет… А вся тяжесть ответственности ляжет на них четверых — на Грейга с Жанной, герцога Сезара и покойного сира Ульрика. Все что случится дальше, будет на их совести, поскольку именно они притащили это чудовище в Алезию и помогли тем силам, которым он служит, проникнуть на материк…

На следующий день Грейг первым делом отправился в город и, не торгуясь, купил первый подходящий дом, который выставлялся на продажу.

— Вам понадобится новая прислуга, сир, — заметил Кайто, со своей обычной деликатностью избегая вопросов о причине их скоропалительного переезда. — Пара конюхов, прачка, кухарка... Я один со всем не справлюсь.

— Я этим займусь, — пообещал стюарду Грейг.

 

В разгар осенних холодов Грейг неожиданно получил записку из Бриссье. Узурпатор просил у лорда Риу посетить его в государственной тюрьме. Грейг по-прежнему оставался членом королевского совета, так что сделать это ему было бы не трудно — он не раз бывал в Бриссье по поручению Ее величества за время подготовки к суду над Франциском. Но Грейг положительно не представлял, зачем тот хочет его видеть — ведь следствие уже завершилось, и у того больше не было причин бояться, что его станут пытать.

Мысли о пытках с самого начала сделали Франциска исключительно податливым. Он признал все — и сочинение поддельной исповеди Гвидо Пеллерини, и убийство самого поэта, и убийство Бьянки накануне поездки в Келермес… Он называл своих сообщников среди церковников, нисколько не заботясь о том, какую бурю эти показания вызовут в церковном Капитуле в Келермесе, где сторонники Франциска занимали довольно высокие посты. Все, что заботило Франциска — это целостность собственных связок и суставов, которые в случае недостаточной откровенности стали бы рвать и выворачивать на дыбе. Единственный вопрос, в котором узурпатор заупрямился и отказался признавать предъявленные ему обвинения, касался отравления Людовика. Франциск настаивал, что его брат и государь погиб из-за своей болезни, и что он не имеет к этому никакого отношения. Не то чтобы Грейг ему верил — на момент, когда собрался Регентский совет, у узурпатора уже все было готово для того, чтобы вырвать власть из рук своей снохи. Смерть брата явно не застала узурпатора врасплох, и вообще — это несчастье очень кстати для него случилось именно тогда, когда все нужные герцогу Эссо люди находились под рукой и были в наилучших отношениях с Франциском, чтобы его поддержать.

Но причину его упорства Грейг, конечно, понимал. Франциск уже смирился с тем, что умереть легкой смертью он не сможет. Если Жанна не помилует его и не прикажет заменить четвертование изменника обычным обезглавливанием — а она этого, конечно же, не сделает — его последние часы будут достаточно ужасны. Но если он, ко всему прочему, признался бы в цареубийстве, то прежде, чем четвертовать преступника, ему отрезали бы половые органы и проткнули шилом язык. Франциск, как и любой не слишком храбрый человек, шел по пути наименьшего сопротивления — он признавался там, где признания могли избавить его от пыток, но стремился избежать признаний, которые могли сделать его смерть на эшафоте еще более мучительной.

Он написал Ее величеству и королевскому совету подробное покаянное письмо, в котором сознавался в преступлениях, молил Жанну о милости и в целом унижался перед королевой и ее советом, доходя почти до сладострастия — Грейг, во всяком случае, слушал текст письма узурпатора с тягостным чувством неуместности и показушности такого самобичевания. Он находил неприятным это чрезмерное уничижение, вызванное не раскаянием, а только страхом, и хотел только одного — чтобы чтение побыстрее завершилось.

Жанна отнеслась к этому тексту более практично — выслушав письмо с начала до конца и пропустив мимо ушей все то, что не относилось к делу, она сразу же сосредоточилась на главном.

— Я вижу, он по-прежнему не хочет отвечать на вопросы о болезни моего отца, — сказала она так, как будто остальное не заслуживало обсуждения. — Жаль. Когда мы дали ему время поразмыслить, я рассчитывала, что он использует его с большей пользой для себя. Так много слов о том, что нам было уже известно из его старых допросов — и ничего относительно того, о чем его спрашивают на этот раз. Ну что ж, тем хуже для него.

— Если Вашему величеству угодно, мы возобновим допросы и на этот раз прибегнем к более суровым мерам, чтобы он отнесся к этому вопросу более серьезно, — сказал комендант Бриссье, доставивший письмо высокопоставленного узника, и потому присутствующий на совете.

Ее величество, судя по выражению ее лица, готова была дать свое согласие, но Грейг привлек к себе всеобщее внимание, поднявшись на ноги — и, пользуясь, что взгляды всех присутствующих обратились на него, низко склонился перед Жанной, приложив ладонь к груди, как будто в извинение за свою дерзость.

— Ваше величество! Мне кажется, в новых допросах заключенного нет никакого смысла, — сказал он. В те времена, когда он был любовником и правой рукой Жанны, решиться на подобный поступок было куда проще, чем теперь — в то время Жанна позволяла ему многое, и остальные члены королевского совета всегда притворялись, что свобода, с которой он держится в ее присутствии, вполне естественна и нисколько их не стесняет. Но теперь все изменилось, и сегодня все они смотрели на него с холодным возмущением, явно пытаясь показать, что вмешиваться в разговор, когда комендант обращался не к нему и даже не ко всем присутствующим, а лично к королеве, было крайне нагло с его стороны.

— Вот как. И почему же вам так кажется, лорд Риу? — холодно спросила Жанна. Судя по ее интонациям, она тоже хотела дать понять, что Риу зарывается.

Она смотрела на него, и Грейг заставил себя выдержать этот суровый взгляд.

— Того, что рассказал Франциск, уже с лихвой достаточно, чтобы его казнить. А то, что трус вроде него может признать под пытками, вряд ли можно считать бесспорной истиной. И тогда получается, что единственный смысл этих пыток — в самих пытках и в возможности предать Франциска более жестокой казни. Я согласен, что после тех ужасов, которые творились на войне, изменник не заслуживает легкой смерти… Но мне кажется, что вырывать ему клещами половые органы — это поступок, который скорее низведет нас всех до уровня наших врагов, чем послужит восстановлению законности и справедливости.

«А кроме того, это обязательно понравится Ксаратасу» — добавил рыцарь про себя. Маг пользовался любым подходящим случаем, чтобы подпитать в Жанне ненависть и мстительные чувства, терзая ее напоминаниями о жестокостях войны и преступлениях ее врагов — и уже поэтому Грейг чувствовал себя обязанным, напротив, всеми силами смягчать в ней эту злость, пусть даже сколь угодно справедливую.

Грейг был готов к тому, что Жанна велит ему сесть и замолчать, ведь формально идея продолжать следствие и допросить узурпатора под пыткой соответствовала и закону, и правилам уголовного судопроизводства. Но Ее величество пару секунд молча смотрела на него, а после этого, внезапно обернувшись к коменданту, бросила :

— Передайте моему дяде — пускай благодарит лорда Риу за его мягкосердечие. А то он, чего доброго, решит, что меня тронуло его слезливое письмо…

Комендант, судя по всему, исполнил это повеление — иначе почему Франциск внезапно пожелал увидеться именно с ним?

Встречаться с узурпатором Грейгу определенно не хотелось, но, поскольку записку Франциска вполне можно было посчитать последней волей умирающего — королевский суд уже скрепил печатью его смертный приговор, и оставалось только выбрать день для казни узурпатора и подготовить эшафот — то Грейг решил, что не откликнуться на просьбу заключенного будет невежливо.

Но что ему, все-таки, нужно?.. Неужели в заключении он так размяк, что чувствует потребность поблагодарить Риу за проявленное к нему участие? Грейг совершенно точно знал, что предпочел бы обойтись без такой благодарности — особенно от человека, который ожидает скорой казни, до смерти напуган и наполнен жалостью к себе. Недоставало только, чтобы убийца Бьянки стал рыдать у него на плече, оплакивая свою горькую судьбу…

Как Грейг и ожидал, Франциск выглядел жалко. Он был одет в приличную одежду, да и обстановка комнаты, в которой его содержали, вполне соответствовала положению знатного узника — здесь было чисто и достаточно тепло, постель узурпатора была застелена чистым бельем, и в распоряжении узника имелись даже перья и бумага. Но Франциск выглядел так, как будто его содержание было очень суровым — небритый и сильно похудевший по сравнению с тем цветущим мужчиной, каким он когда-то был, с изжелта-бледным восковым лицом и воспаленными от недостатка сна глазами, он вызывал ощущение брезгливой жалости, и Риу почти пожалел, что вообще откликнулся на эту идиотскую записку.

Франциск как будто бы почувствовал, о чем он думает.

— Спасибо, что согласились прийти, лорд Риу. Я не вправе был этого ожидать… хоть и очень надеялся, что вы откликнетесь.

— Ну что ж, теперь я здесь, — сухо ответил Грейг, пожав плечами. — Чего вы хотели?

— Я должен кое-что вам рассказать. С тех пор, как меня поместили здесь, я видел только своих дознавателей и членов королевского совета. Но пару недель назад… уже после того, как комендант пришел и сообщил о том, что королева разрешила прекратить допросы и закончить следствие… меня внезапно известили о приходе посетителя. Им оказался астролог королевы, — лицо Франциска исказилось, словно от внезапной судороги или тика.

— Ксаратас?.. — переспросил Грейг удивленно.

— Да. Я слышал про него, но никогда еще не видел его лично. А тут он внезапно решил меня посетить… я ушам своим не поверил, когда комендант назвал мне его имя.

— А потом?

— Потом комендант оставил нас с ним одних, и этот Ксаратас сказал, что королева все же хочет знать, убил ли я Людовика. Ей, мол, не нужно от меня официальное признание, которое можно использовать в судебном деле. Только правда. И поэтому я мол, должен ему сказать — убивал я своего брата или нет?

Грейг чувствовал, что у него кружится голова. Действительно, как он сразу об этом не подумал — ведь у Жанны был и другой способ узнать правду, кроме пыток. Магия Ксаратаса.

— И что же вы ответили?

— «Нет, — сказал я, — клянусь страданиями нашего Спасителя, я не травил своего брата и не приказывал его отравить».

— Вот как, — сказал Грейг с некоторым чувством облегчения. Но Франциск замотал головой.

— Подождите, Риу… Я сказал ему, что не травил Людовика — а этот проклятый астролог посмотрел на меня так, как будто настал день Последнего суда, и все тайные прегрешения уже сделались явными — и усмехнулся. «Но ведь вопрос был не в этом, — сказал он. — Я ничего не спрашивал об отравлении. Я спросил вас, убивали вы своего брата — или — нет?». И тогда… я сам не могу сказать, что на меня нашло… как будто бы я бредил, или временно лишился разума… и я рассказал ему про то, о чем я никогда и никому не говорил. Даже на исповеди. Я сказал, что еще в детстве хотел быть наследником вместо Людовика… завидовал ему… хотел, чтобы он умер. А потом я рассказал ему, как мы поехали охотиться, и я… я нарочно воткнул в подкладку его седла иглы, чтобы, когда он сядет на лошадь, она понесла. Но, клянусь, я тогда не знал, что этот план сработает. Не знал, что он останется калекой, и в конце концов это его убьет! Господь свидетель, я жалел о том, что сделал… — Франциск судорожно втянул воздух через стиснутые зубы. — Но я никогда не думал, что кому-нибудь признаюсь в этом. Я не сомневался, что буду молчать до самой смерти. А этот астролог просто посмотрел на меня — и я начал говорить… А знаете, что самое ужасное?

— Нет, — глухо сказал Грейг. Ему действительно было трудно представить себе что-нибудь ужаснее, чем история о мальчике, который из зависти навсегда искалечил собственного брата, а потом всю жизнь должен был хранить эту жуткую тайну. Сколько было Людовику, когда он покалечился? Кажется, лет четырнадцать. А это значит, что Франциску в момент его преступления должно было быть около одиннадцати лет.

Его поступок был, конечно, мерзким, но сейчас Грейг чувствовал к нему невольное сочувствие. Как ни крути, ужасно стать преступником и навсегда отяготить таким страшным поступком свою совесть в тот момент, когда ты даже не способен до конца понять, что делаешь.

— Его эта история развеселила. До этого он был серьезен, а тут он начал смеяться. Как будто все это было исключительно забавно, — сказал узурпатор. — А потом… Потом он сказал, что человек вроде меня для него — слишком ценный экземпляр, чтобы послать меня на эшафот. А когда я спросил его, что он пытается этим сказать, он отвечал, что он попробует добиться у ее величества, чтобы вместо публичной казни меня отдали ему. И вот тогда, сказал он мне, у нас будет возможность насладиться долгой, обстоятельной беседой. И этот Ксаратас улыбнулся так, что я едва не потерял сознание от ужаса. А потом он ушел. Вы, конечно, сейчас наверняка подумаете, что я просто слабоумный идиот, но… Риу, я готов поклясться в том, что этот человек — сам Сатана!

— Не Сатана. Но очень близко к этому, — мрачно ответил Грейг.

Франциск внезапно схватил его за руку.

— Риу, скажите мне… ведь Жанна же не собирается на самом деле отменить судебный приговор и передать меня этому человеку?

Грейг только поморщился.

— Да с какой стати? Думаю, ему просто хотелось вас помучить. Вы, судя по вашим собственным словам, были в этот момент буквально не в себе от страха и от мыслей от своей вине. Ксаратасу такое нравится.

Но Франциск продолжал заглядывать ему в глаза — горячечным, полубезумным взглядом одержимого.

— Но вы ведь можете спросить об этом саму Жанну? Простите… я, разумеется, хотел сказать — Ее величество. Вы видитесь с ней каждый день. Ее величество прислушивается к вашим советам. Умоляю, Риу — обещайте, что узнаете это наверняка! А если… если это правда… обещайте, что вы будете просить Ее величество о милосердии!

Рыцарь поморщился.

— Не понимаю, что вас так пугает. Вас и так должны четвертовать.

Но это, разумеется, было неправдой. Риу куда лучше самого Франциска понимал, чего боялся узник — и поэтому без колебаний взялся за порученное ему дело.

 

В последние месяцы он избегал любых бесед с Ее величеством наедине, но в этот раз без колебаний попросил у Жанны приватной аудиенции — и даже, к своему большому удивлению, на самом деле получил ее. Он уже собирался объяснить, что именно заставило его просить о встрече с королевой, когда Жанна опередила его, сказав :

— Когда мне сообщили, что вы посещали узурпатора в Бриссье, Ксаратас предложил побиться об заклад, что вы попросите аудиенции и будете просить о том, чтобы я отменила свое решение и не отдавала ему заключенного. Я так понимаю, он был прав? Вы ведь пришли именно для этого?

— Так вы… действительно… решили передать вашего узника Ксаратасу? — спросил он почти отупело. — Но зачем? Ксаратас объяснил, что он хочет с ним сделать?

— Какой-то магический ритуал… по сути — жертвоприношение. Когда речь идет о таких вещах, Ксаратас не особенно любит вдаваться в детали. Но Франциску не на что жаловаться — в конечном счете, подобная смерть, возможно, будет даже менее мучительной, чем разрывание лошадьми. И уж, во всяком случае, гораздо менее позорной. Так ему, по крайней мере, не придется умирать под улюлюканье толпы.

— Что до позора, то Франциск определенно предпочитает эшафот.

— Какая жалость, что его никто не спрашивает, — с совершенным равнодушием сказала Жанна.

— Моя королева, прошу вас — не делайте этого, — со всей доступной ему убедительностью сказал Грейг, чувствуя, как где-то внутри неудержимо настает чувство ужаса.

Лицо Жанны осталось холодным и бесстрастным.

— Почему? Этот человек убил мою мать. В определенном смысле, он убил ещё и моего отца. По-вашему, он не заслуживает такой участи?

"Никто не заслуживает такой участи. Такое нельзя заслужить" — подумал Грейг. Но вместе с тем подумал, что, если бы ему пришлось наблюдать за тем, как умирает _его_ мать, то он, наверное, тоже хотел бы, чтобы Ксаратас прикончил бы виновного в одном из своих жутких ритуалов.

— Ваша величество... То, что сделал Франциск — страшное, даже непростительно преступление. Но неужели вы не будете довольны, если узурпатора казнят на площади, как любого убийцу и предателя? Неужели вам непременно хочется, чтобы Ксаратас проводил в вашей столице свои отвратительные ритуалы? Вы, может быть, хотите ещё сами посмотреть на это?.. Я не верю, что ваша любовь к покойной королеве могла породить что-нибудь настолько ужасное. Подумайте — разве она сама хотела бы чего-нибудь подобного?..

— Моя мать не желала бы многого из того, на что пришлось решиться мне. И именно поэтому ее убили, а я все еще жива, — жестко сказала Жанна. — Так что не призывайте меня смотреть на мир глазами моей матери, Грейг Риу! Мы с вами оба слишком далеко зашли, чтобы это было возможно. Но вы зря считаете, что дело только в моей жажде мести. Ксаратас показал мне будущее, в котором мы получили все, о чем мой дед, великий воин и король, способен был только мечтать. Признание других королевств. Могущество. Расцвет нашей страны. И если, чтобы получить все это, я должна отдать Ксаратасу Франциска — я скажу, что сделка честная. Я никогда не отдала бы ему ни одного другого преступника, как бы он ни хотел…

— А он посмел просить? — сквозь зубы спросил Грейг.

— Не думаю, что есть что-то такое, чего бы он сделать не посмел. Да, он хотел, чтобы я согласилась, чтобы часть приговоренных к наиболее суровым видам казни — то есть к четвертованию или колесованию — поступали бы в его распоряжение. Но, разумеется, он получил отказ. Ксаратас не имеет никакого права на жизнь всех этих людей. Пускай они преступники, но я не собираюсь торговать их смертью так, как будто это моя собственность. А вот Франциск — это другое дело. Ксаратас боролся с ним и помог его одолеть. Так что жизнь узурпатора — его законная добыча. Франциск всегда видел в убийстве просто средство достижения собственных целей — и я намерена отнестись к его собственной жизни соответственно… Нет, сэр! — нахмурившись, сказала Жанна, видя, что рыцарь намерен возразить. — Довольно. Я не собираюсь что-то вам доказывать или, тем более, оправдываться перед вами. Вы уже не первый раз берётесь обсуждать мои решения и отговаривать меня — хотя я что-то не припомню, чтобы я спрашивала вашего мнения или просила давать мне советы.

— Тогда не слушайте, по крайней мере, и советов от Ксаратаса!.. — не смог сдержаться Грейг. — Год назад вы думали, что лучше пойти на самые трудные лишения и жертвы, лишь бы снова не прибегать к темной магии. А теперь вы хотите позволить Ксаратасу провести у вас под боком человеческое жертвоприношение!.. Разве вас не пугает, что всего лишь за несколько месяцев рядом с ним вы так сильно изменились?!

Жанну эти слова, кажется, развеселили.

— Что я слышу, сир?.. — Ее величество насмешливо приподняла бровь. — Вы, наконец, решились нарушить свой обет молчания, и после стольких месяцев заговорить о моих отношениях с Ксаратасом?..

Грейг ощутил себя чудовищно уставшим.

— Я считал недопустимым досаждать вам своей ревностью, — опустив взгляд, ответил он. — В конце концов, не мне решать, какой мужчина вас достоин. Человек вроде Ксаратаса может беседовать наравне с королями, и ему для этого не нужно, чтобы вы снисходили до него, как когда-то снисходили до меня. Но, к сожалению, Ксаратас, в отличие от меня, способен причинить вам зло и обратить вашу любовь против вас.

Риу не видел лица Жанны — но услышал, как она отрывисто и резко рассмеялась в ответ на его последние слова. Грейг удивленно поднял голову.

— С чего вы вообще решили, сир, что я его люблю? — спросила королева, мрачно улыбаясь.

Рыцарь только ошарашенно моргнул.

— Но вы же... — он умолк, не зная, как повежливее выразить такую мысль. Но Жанна без стеснения договорила за него:

— Вы хотите сказать, что я с ним сплю? Так что с того?.. Или вы думаете, что мой дядя, например, по-настоящему _любил_ всех своих фавориток?.. Боже, Грейг... Если вы вбили себе в голову, что Ксаратас разобьёт мне сердце, то можете успокоиться — о сердце речи не идёт. И, уж поверьте, вам не нужно открывать мне глаза на то, какой он человек на самом деле. Я отлично знаю, что Ксаратас мстителен, порочен и жесток, а человечности и доброты в нем меньше, чем в том леопарде, которого он водит на цепочке. Правда, обвинять его в нечестности, как это делаете вы, абсурдно — для Ксаратаса таких вещей, как честность, в принципе не существует. Это все равно, что рассуждать о честности, имея дело с хищной птицей, львом или змеёй. Я не испытываю никаких иллюзий относительно Ксаратаса. Но как любовник, он очень хорош, и это меня полностью устраивает. Ничего другого мне от него все равно не нужно.

— Значит, он ещё опаснее, чем я думал, — сказал Грейг, помимо воли стискивая кулаки.

— Ну почему же? — усмехнулась Жанна. — Только что вы беспокоились о том, что он может использовать мою любовь во зло, а теперь недовольны тем, что этого не будет?..

— Раньше вы не думали, что можно иметь дело с человеком, которого невозможно уважать или любить, — отрывисто ответил Грейг. — Можете, если хотите, сравнивать его с леопардом или и хищной птицей, но я думаю, гораздо лучше было бы, не прячась за метафоры, назвать его просто бесчестным и жестоким человеком. И по-моему, не обращать внимания на то, что он из себя представляет — это даже хуже, чем влюбиться в негодяя и начать оправдывать его или приписывать ему какие-то достоинства.

Жанна поднялась с кресла и остановилась против Грейга, презрительно скрестив руки на груди.

— Вы забываетесь, лорд Риу! И кстати, раз уж мы тут рассуждаем о морали — разве вам не следует начать с себя? Мужчина почему-то всегда может относиться к плотским связям, как к простой потребности своего тела, вроде глотка воды в жаркий день, и никогда не осудит другого мужчину за такое отношение. Не станет выяснять, с кем именно тот спал для собственного удовольствия — с доброй женщиной или со злой, честной или бесчестной... Ведь мужчину плотское соитие с жестокой и бесчестной женщиной ни в чем не пачкает и не роняет. И только женщина, поди ж ты, должна выбирать любовника для развлечения так же придирчиво, как и законного супруга. Можно прикрывать это высокими словами, но все сводится к тому, что тело женщины — вместе с ее душой — считается интимной принадлежностью ее любовника, чем-нибудь вроде его гульфика или нижней рубашки. А вот свою душу вы, мужчины, в любой ситуации считаете свободной и принадлежащей только вам, что бы ни вытворяло ваше тело. Разве нет, лорд Риу?..

Грейгу сделалось не по себе. Пожалуй, кое-в-чем Жанна была права — и, как всегда, безжалостно обнажала именно те мысли и чувства окружающих, которые бы им меньше всего хотелось признавать. Ведь Грейг действительно все это время думал, что Жанна запачкала себя связью с Ксаратасом — и лишь теперь спросил себя, почему, собственно, у него никогда не возникало таких чувств по отношению к отцу, Ладлоу или Алессандро Молле, посещавшим на его глазах солдатские бордели?.. Почему он все эти годы слушал чьи-нибудь рассказы о своих любовных похождениях, смеясь над ними вместе с окружавшими его мужчинами, и не пытался никому доказывать, что нельзя иметь дело с женщинами, которых эти мужчины не могли (да и не собирались) ни любить, ни уважать — однако, разговаривая с Жанной, так легко позволил самому себе встать в позу проповедника, забыв даже о том, что подданный не вправе говорить в подобном тоне с королевой?..

Когда Жанна говорила о Франциске и Ксаратасе, Грейгу казалось, что он совершенно перестал ее узнавать. Ему было даже приятно убеждать себя, что она перестала быть самой собой, что его Жанна никогда не захотела бы иметь дела с Ксаратасом… но сейчас он снова видел ее такой, какой привык — бескомпромиссной, умной, искренней, способной остро ощущать фальшь и несправедливость там, где большинство людей так свыклись с ней, что были совершенно не способны ее замечать.

Грейг опустил глаза.

— Мне очень жаль, Ваше величество, — устало сказал он. — Вы правы. Я действительно забылся… и вдобавок вел себя, как лицемер.

Жанна внезапно оказалась совсем рядом с ним и прикоснулась к его руке — легко, всего лишь кончиками пальцев, но Грейга как будто бы прошила молния. Он вздрогнул и невольно отшатнулся.

— Магия не заразна, Грейг. Она не перешла на меня от Ксаратаса, и не перекинется на тебя от одного прикосновения, — сказала Жанна. Ее лицо было спокойным — только на дне ее больших темных глаз плескалась грусть — как будто бы та девочка, которую он когда-то полюбил, смотрела на него откуда-то издалека, из прошлого, куда больше не было хода им обоим. — Мне тоже жаль. Но теперь ничего уже не сделаешь.

Этот взгляд Жанны придал Грейгу сил. Выйдя от королевы, он сел на коня — и, не заезжая домой, чтобы передохнуть, направился в сторону Алой башни. Комендант, который видел его только вчера, удивился, снова увидев Грейга в Бриссье.

— Я только что от королевы, — сказал Грейг. — У меня важное сообщение для заключенного. Могу я с ним поговорить?

Про себя комендант, наверное, подумал, что приближенные Жанны что-то зачастили к его узнику. Сперва Ксаратас, а теперь — лорд Риу… интересно, что королеве может быть нужно от Франциска, который уже во всем признался?

Тем не менее, он, как и в прошлый раз, без каких-либо возражений проводил Грейга к Франциску.

Узурпатор встретил его стоя — даже если до прихода Грейга он сидел или лежал, то при звуке открываемой двери сразу же вскочил на ноги. При виде лорда Риу ужас на его лице сменился облегчением. Рыцарю было почти жаль, что новость, которую он привез, должна была полностью уничтожить всякие надежды узника.

— Я был у королевы, — сказал Грейг, как только комендант ушел. — Боюсь, вы были правы. Она в самом деле собирается передать вас Ксаратасу. Я, как и обещал, приложил все усилия, чтобы убедить ее отказаться от этого плана. Но у меня ничего не вышло.

После того, как узурпатор вел себя в последний раз, Грейг был готов к тому, что после такой новости Франциск потеряет сознание или, наоборот, впадет в истерику — будет кричать и плакать или даже начнет буйствовать. Но вместо этого тот только побледнел и еле слышно произнес :

— Я так и знал.

После этой короткой фразы наступила тишина. Риу молча стоял напротив узурпатора, не зная, что теперь сказать. В сущности, он уже сделал то, что обещал — узнал, что ожидает узника, и сообщил Франциску о его судьбе. Он даже, как и обещал Франциску, приложил усилия, чтобы избавить его от подобной участи. Так что теперь можно было бы со спокойной совестью уйти. Все остальное его уже совершенно не касалось.

Вот только эта тайная грусть во взгляде Жанны и эти слова о том, что теперь ничего уже не сделаешь, не давали ему уйти.

Ксаратас каким-то образом поймал Жанну в свою ловушку. Судя по некоторым вырвавшимся у нее словам, Ксаратас сумел убедить ее, что она перешла какую-то незримую черту. Что уже слишком поздно поворачивать назад, поскольку _для нее_ пути обратно больше нет — но она еще может, даже в этом состоянии, использовать добытые такой страшной ценой возможности во благо для Алезии.

Наверное, это даже было нетрудно. Жанна, разумеется, и раньше сознавала тяжесть тех решений, которые ей пришлось принять, чтобы вернуть себе престол. Но, убедив ее отдаться нелюбимому мужчине в обмен на политические выгоды, было уже не сложно лишить ее веры и надежды на лучшее будущее и возможность счастья для самой себя. Несчастный и уставший человек всегда податливее, чем счастливый и спокойный. И к тому моменту, как Ксаратас начал искушать ее картинами грядущего величия Алезии, Жанна уже была готова к тому, чтобы подумать — пропади все пропадом, падать так падать, но пускай хотя бы ее жертва будет не напрасной!..

И теперь Ксаратас был уверен в том, что победил.

Но, может быть, еще не поздно было ему помешать…

— Риу… пожалуйста… Не дайте ему это сделать, — сказал узурпатор еле слышно.

— Так, может, мне вам еще и побег устроить?.. — криво усмехнулся Грейг, делая вид, что он не понял узурпатора.

Что он не думает о том же самом, как вошел сюда. Нет, даже раньше — с той минуты, как только направился к Бриссье…

— Вы могли послать мне записку. Или сообщить о том, что вы узнали, через коменданта. Но вы пришли сами, — сказал Франциск почти шепотом.

Грейг не ответил, и узурпатор повторил, как будто уговаривая и его, и самого себя :

— Вы ведь пришли.

Грейг ощутил, как от этой попытки загнать его в угол в душе всколыхнулась злость.

— Подите к черту, Эссо, — так же тихо сказал он. — Я, как мне кажется, и так уже сделал для вас немало. Теперь ваша судьба — в ваших руках. Не хотите иметь дело с Ксаратасом — разбейте себе голову о стенку. Я тут ни при чем.

Франциск негромко засмеялся — со стороны это выглядело так, как будто он вот-вот заплачет.

— Думаете, я раньше не хотел этого сделать?.. Я об этом думал каждый день с тех пор, как оказался здесь. Один раз я совсем было решился… но у меня ничего не вышло. Не могу себя заставить. Как бы сильно ни хотелось. Я боюсь, — с обескураживающей откровенностью признался он.

Впрочем, на волоске от смерти вряд ли станешь думать о достоинстве… по крайней мере, в положении Франциска.

— Может, вам пора подумать, чего вы боитесь больше? — раздраженно бросил Грейг. Но узник не сдавался.

— Пожалуйста, Риу… Умоляю вас. Хотите, встану на колени, — сказал он — и в самом деле опустился на пол у ног Грейга, вызвав у того приступ смешанной с гадливостью неловкости.

— Перестаньте, — прошипел Грейг, подхватив узурпатора за локти и вздернув его на ноги с такой силой, что в спине остро дернуло потянувшуюся мышцу. — Какой же вы мерзкий трус… Что, разбить себе голову внезапно оказалось тяжелее, чем убить свою сноху и пытаться убить племянницу?

Франциск ничего не ответил — к счастью для себя. Может быть, если бы он снова начал его уговаривать, то Грейг бы плюнул на эту затею и ушел. Но он молчал, глядя на Риу умоляющим взглядом.

— …У меня отобрали оружие, — сообщил рыцарь. Даже члену королевского совета не позволили бы посещать Франциска без положенных формальностей вроде передачи оружия охране и беглого обыска.

Узник немного отодвинул воротник.

— Вы сильный человек. У вас наверняка получится…

Грейг посмотрел на дернувшийся на шее у узурпатора кадык и почувствовал, что голова у него сейчас пойдет кругом от нелепости происходящего. Теоретически силы ему, действительно, должно было хватить на то, чтобы задушить узурпатора раньше, чем охрана что-то заподозрит и успеет ему помешать. Но беда в том, что Грейг просто не представлял, как подступиться к подобному делу, да и не испытывал необходимой злости. Ему столько раз за эти годы хотелось убить Франциска лично, своими руками — но, как назло, именно сейчас подобная возможность совершенно не казалась ему соблазнительной.

А если узника сумеют вырвать у него из рук живым, то выйдет совсем глупо — он и самого себя погубит в глазах Жанны, и Ксаратасу не помешает.

Черт.

Черт-черт-черт-черт.

— Я никогда раньше этого не делал. Может получиться скверно, — предупредил Грейг.

 

Узник, естественно, сопротивлялся. Даже если человек не просто хочет умереть, а сам готов валяться у тебя в ногах, прося с этим помочь, как только смерть приблизиться вплотную, люди начинают вести себя совершенно одинаково. Франциск хрипел, брыкался и царапал пальцы Грейга, сжавшиеся у него на горле. В действительности это, скорее всего, заняло не так уж много времени, но рыцарю агония узника показалась бесконечной. Ему пришлось собрать всю ненависть, какую он когда-либо испытывал к Франциску, чтобы не заколебаться и довести начатое до конца. Когда в комнату узурпатора ворвалась стража, и Грейга сумели — впрочем, далеко не сразу — оторвать от его жертвы, Франциск уже не дышал, и его тело даже перестало содрогаться под навалившимся на него рыцарем. Но Грейг, которого силой выволокли в коридор, и, протащив по лестнице, заперли в абсолютно пустой камере, все равно испытывал острую тревогу, что Франциска смогут каким-нибудь образом спасти. В конце концов, Грейгу случалось видеть, как умеющие люди возвращали к жизни вытащенных из петли повешенных или утопленников, по виду которых можно было поручиться, что для них все уже кончено. И Грейг прекрасно понимал, что, если его бросили здесь одного — то только потому, что попытка спасти Франциска и не дать важному узнику лишиться жизни сейчас занимала стражу больше, чем судьба его убийцы.

Грейг хотел молиться, но с первых же произнесенных еле слышным шепотом слов почувствовал себя довольно глупо — он не сомневался, что Спаситель в состоянии понять его мотивы, но все же молиться об успехе совершенного убийства было слишком дико. Тогда он вздохнул и, мысленно признав, что в этом деле от него ничего больше не зависит, сел на деревянный не застеленный топчан возле стены, положил руки на колени и стал ждать. Пот, выступивший у него на лбу в то время, когда он прикладывал все силы, чтобы придушить Франциска, в нетопленной камере быстро остыл, и холодными каплями стекал по вискам и по шее. Пальцы ныли, словно он не сжимал ими человеческую шею на протяжении каких-то нескольких минут, а разгибал подкову.

Кто бы мог подумать, что убивать человека — не в бою, когда мозг затуманен яростью и общим хаосом, а просто так — такая сложная задача… Впрочем, надо полагать, он с непривычки тратил большую часть сил впустую.

Грейг сам не знал, сколько он просидел в этой пустой, холодной комнате, однако к тому моменту, как дверь его камеры открылась, и внутрь вошел комендант Бриссье в сопровождении пары солдат, пот на его лице уже давно успел высохнуть.

— Узурпатор мертв?.. — спросил Грейг коменданта.

Тот удивленно шевельнул бровями. Он явно не ожидал, что Грейг задаст этот вопрос таким спокойным тоном. Риу вдруг подумал, что пара солдат, которых комендант привел с собой — свидетельство, что тот подозревает его в буйном помешательстве и опасается, не бросится ли он после Франциска на кого-нибудь другого.

— Да, он мертв. Мы пытались ему помочь и вызвали врача, но там уже было нельзя ничего сделать. Вы буквально раздавили ему горло, — отозвался комендант. — Я уже отправил гонца к Ее величеству, чтобы сообщить ей, что вы убили заключенного.

Грейг, ощущающий большое облегчение от новости, что Франциск умер, и теперь Ксатарас уже не получит своей жертвы и не сможет провести задуманного ритуала, только коротко кивнул.

Жанне, конечно, не придется объяснять, почему он решил убить Франциска. Как она на это среагирует — это уже другой вопрос…

Чуть-чуть помедлив, комендант спросил :

— Что, собственно, произошло? Почему вы на него набросились?

Риу пожал плечами — спина у него все еще ныла после того, как он так резко поднял узурпатора с колен.

— Боюсь, я не могу вам это объяснить, — ответил он.

Такой небрежный, почти легкомысленный ответ заставил его собеседника нахмуриться.

— Тогда, во всяком случае, подумайте, как вы станете объяснять это Ее величеству, — сказал он сухо. — Вы, лорд Риу, совершили убийство и вдобавок помешали осуществлению правосудия, избавив государственного преступника от назначенного ему наказания. Если у таких действий вообще может быть какое-то объяснение, то вам лучше его найти. Вы находитесь в месте, где люди, как правило, стараются отвечать на поставленные им вопросы быстро и охотно. И откуда никто не выходит, не сказав того, о чем его спрашивают.

Должно быть, еще ни один узник Бриссье за всю его историю не проявлял меньше волнения при упоминании допросов с пристрастием, которые составляли мрачную славу этой крепости. Но Риу совершенно точно знал, что дыба ему не грозит. С ним могли сделать что угодно — сегодня же обезглавить и похоронить на маленьком тюремном кладбище для государственных преступников, располагающемся прямо внутри крепости, или, напротив, запереть в тюремной камере и забыть про него на годы и десятилетия — но только не пытать. Жанна не только не захочет, чтобы он что-нибудь объяснял — она, скорее, будет озабочена, как бы он не сказал чего-то лишнего.

А соблазнительно, действительно, было бы взять и рассказать этим солдатам про Ксаратаса! Ему, конечно, поначалу никто не поверил бы. Решили бы, что он сошел с ума — сначала совершил убийство, а теперь несет какой-то бред про темных магов… Но довольно быстро его показаниями заинтересовалась бы Церковь, находившаяся с Жанной в сложных отношениях. Даже если к тому моменту Грейга давно уже устранили бы, церковники бы начали расследование — и правда, несомненно, вышла бы на чистую воду… Одна беда — таким поступком он, вместе с Ксаратасом, погубил бы и Жанну. И, вполне возможно, вверг бы только что сумевшую перевести дыхание Алезию в хаос новой войны, причем более страшной и масштабной, чем недавняя война с Тельмаром.

 

После ухода коменданта радость, что у него все получилось, и возбуждение, вызванное последними событиями, сменились ощущением опустошенности и неуклонно нараставшего уныния. Грейг начал сомневаться в том, правильно ли он поступил. Бесповоротно разрушить свою жизнь — и все ради чего? Ради того, чтобы разрушить план Ксаратаса? Так у Ксаратаса потом появится еще десяток новых — только Грейг, лишившийся своего места рядом с королевой, даже не будет знать, что он задумал…

А с другой стороны, глупо было не помешать ему сегодня, опасаясь потерять возможность что-то сделать завтра. Этак можно вообще всю жизнь просидеть сложа руки, уговаривая самого себя, что момент для его вмешательства все еще не настал.

Он терпел и рабовладение, и вытекавшие из него преступления, творившиеся в доме у Ксаратаса при молчаливом попустительстве властей. Но где-то же надо остановиться? Если он готов стерпеть и не вмешаться, даже когда этот маг решил устроить человеческое жертвоприношение, то остальное уже не имеет смысла…

Странно, все-таки, что Жанна этого не понимает.

Как Грейг и рассчитывал, его никто никуда не вызывал и не допрашивал. К вечеру ему принесли тюфяк и непритязательный, но все-таки вполне приличный ужин — причем ни один из заходивших в его комнату тюремщиков не проронил ни слова, явно следуя полученному им распоряжению. Грейг попытался представить, как проводит таким образом недели, месяцы и годы — молчаливая охрана, приносящая ему еду, время от времени менявшая ему постель и никак не реагирующая на его попытки с ними заговорить. Грегу случалось читать мемуары людей, которые подолгу находились в заточении, но примерить подобный опыт на себя — не в виде легкомысленной фантазии, а всерьез — не получалось даже в Алой башне, в королевской крепости Бриссье. Такое просто не укладывалось в голове.

И, вероятно, не случайно, потому что утром ему приказали собираться — и под конвоем повезли к королевскому дворцу, так что в итоге Грейг провел запертым в своей камере только вечер и ночь.

«Если, конечно, меня не намерены вернуть туда же после встречи с Жанной» — добавил Грейг про себя. Но он был молод, и возможность покинуть мрачные своды государственной тюрьмы, снова сесть в седло и ехать по знакомым улицам доставляла ему слишком большое удовольствие, чтобы он в состоянии был долго предаваться мрачным мыслям. Даже холод наступающей зимы и дувший с реки ветер, от которого немела кожа на лице, ничуть не портили испытанное Грейгом удовольствие. Это был настоящий праздник жизни и свободы, ощущающийся, как награда победителю — ведь, как бы там ни было, он все-таки добился своего и сумел помешать Ксаратасу! Грейг даже улыбнулся, пытаясь представить, в какой маг сейчас должен быть в ярости — ведь у него, в буквальном смысле, выдернули прямо изо рта уже надкушенный кусок…

На дворе королевского дворца Грейг неожиданно наткнулся на придворных, собирающихся на охоту. Он не сразу понял, что одним из этих молодых людей был кронпринц Генрих — а муж Жанны, узнав Грейга, удивленно и насмешливо присвистнул.

— Лорд Риу! Вы — и под конвоем?.. Я смотрю, моя жена шутить не любит. Что вы натворили, Риу? Завели любовницу?

Он рассмеялся, и сопровождавшие его придворные охотно подхватили этот смех.

Грейг изумленно посмотрел на принца. Он успел присмотреться к Генриху за несколько последних месяцев, но тот все равно продолжал время от времени ставить Риу в тупик. Надо быть исключительно самоуверенным, чтобы сказать нечто подобное о собственной жене! Но Генрих, видимо, уверен, что с тех пор, как он осчастливил Жанну собственным присутствием в ее постели, все прочие мужчины — в том числе и Риу — перестали для нее существовать, и их прежняя связь теперь может быть разве что поводом для шуток.

— Меня арестовали за убийство узурпатора, мой принц, — ответил Грейг, пытаясь поклониться пешему Генриху, сидя в седле со связанными за спиной руками — что, конечно, было глупо, но что еще делать узнику, к которому обращаются в такой момент?..

— А вы действительно его убили? — заинтересовался Генрих. Судя по всему, посланник, известивший Жанну об убийстве узурпатора, доложил о случившемся ей лично, а не всему королевскому двору.

— Да, государь. Я вчера посещал его в Бриссье и задушил его, — объяснил Грейг. Он ожидал, что теперь Генрих, вслед за комендантом крепости, захочет знать, зачем он это сделал, но муж Жанны только рассмеялся, как будто считал поступок Риу исключительно забавной, хотя и опасной шуткой.

— Прямо там? В Бриссье?.. Отличная идея, ничего не скажешь!.. Знаете, лорд Риу, вы мне чем-то нравитесь. И, раз у вас теперь, судя по всему, будут большие неприятности, я постараюсь вам помочь.

— Благодарю вас, мой принц, — ответил Грейг, несколько ошарашенный тем, что Генриха нисколько не волнуют ни его мотивы, ни смерть узурпатора, а только забавляет дерзость и скандальность его преступления.

Генрих кивнул со всей величественностью, с какой только может стоящий на земле человек проститься с сидящим в седле собеседником и охранявшей его стражей, и, похлопывая по сапогам своим охотничьим хлыстом, вернулся к своей свите. Генрих ощутил, что сопровождавшие его солдаты перевели дух от облегчения. Действительно, если бы принц сейчас внезапно, под влиянием порыва, приказал бы им освободить их пленника, они бы оказались в крайне щекотливом положении…

— Идемте, сир, — сказал солдат, который помог Грейгу спешиться. — Ее величество ждет вас.

 

Жанна, к счастью, не захотела любоваться на Грейга со связанными за спиной руками, и велела конвойным его освободить. А после этого велела страже подождать за дверью. Но на этом плюсы его положения, увы, кончались. Поскольку рядом с Ее величеством торчал Ксаратас, а сама Жанна смотрела на лорда Риу холодно и неприязненно.

— Вчера, вскоре после того, как вы покинули дворец, Ксаратас сказал мне, что вас нужно остановить, — произнесла она. — Он утверждал, что вы отправитесь в Бриссье и постараетесь разрушить наши планы. Несмотря на то, что у меня не было причин сомневаться в способностях Ксаратаса, я все же полагала, что на сей раз он ошибся. Я просто не представляла себе, что вы можете предать меня и сознательно сорвать мои планы. Тем не менее, Ксаратас оказался прав… Я отправила в Бриссье своего гонца, чтобы сказать, что с нынешнего дня к Франциску не следует допускать никаких посетителей, но было уже слишком поздно. Подъезжая к крепости, мой человек буквально столкнулся с гонцом, который должен был сообщить мне о смерти узурпатора.

Грейг мысленно порадовался, что он поехал в Бриссье сразу же после разговора с Жанной. Промедли он тогда хотя бы полчаса — и все бы сорвалось.

«Мне повезло» — подумал он.

— Что же вы молчите, сир? Разве вам нечего сказать? — спросила Жанна с нетерпением.

— Просто лорд Риу не раскаивается в том, что сделал, — вкрадчиво сказал Ксаратас. — Он не понимает, что одним движением лишил Алезию новых земель, побед, господства на материке...

— Господства, которое держится на темной магии?.. Побед, купленных человеческими жертвами?.. Я думаю, Алезии это не нужно, — резко сказал Грейг.

— Дело не в том, во что вы верите и что вы думаете, — в голосе Ее величества звучал холодный гнев. — Не вам было решать судьбу Франциска. И не вам решать, что лучше для Алезии. Вы присягнули мне на верность, Грейг. Я доверяла вам. Даже после нашего расставания я все равно была уверена, что я могу не сомневаться в вашей преданности. И сейчас я хочу понять только одно — как вы могли так поступить? Как вы могли предать меня?

Грейг сглотнул вязкую слюну. Сердце у него колотилось, как подстреленная птица.

Жанна знала, что, если уж он рискнул зайти так далеко, то его не проймешь угрозами о заточении в Бриссье и даже казни. Но она все-таки нашла брешь в его броне — хотя, наверное, ей и искать было не надо, это с самого начала было слишком очевидно…

Чего она вообще от него хочет? Чтобы он уверял ее в своей преданности на глазах у ее нового любовника?

— Я просто… не считал это предательством, — сказал он через силу.

— А чем же вы это считали, Грейг? — спросила Жанна издевательским и мягким голосом. — Или вы скажете, что вы сделали это все ради меня? Решили спасти мою душу?..

Грейг заставил себя выпрямиться — и посмотреть ей в глаза. Пускай она, во всяком случае, запомнит его человеком, достойным ее и всех тех лет, на протяжении которых он был рядом с ней.

— Нет. Я решил спасти свою. Ведь это я взял в плен регента, и сам доставил его к вам. Я не могу не отвечать за то, что его отдадут на растерзание Ксаратасу.

В лице у Жанны что-то дрогнуло. Она искоса посмотрела на Ксаратаса, который стоял рядом с ее креслом, выжидающе следя за каждым жестом королевы, и — хотя Грейг осознал это только гораздо позже — именно в этот момент, наверное, решила изменить свое решение и сказала совсем не то, чего ждал маг.

— Уйдите, Грейг, — приказала она. — Идите и спасайте свою душу где-нибудь подальше от меня. Я не хочу вас больше видеть.

Грейгу намекнули, что теперь, когда он больше не был членом королевского совета, ему лучше всего побыстрее покинуть столицу и вернуться в Фэрракс. Грейг и сам не видел, как он сможет чем-то помешать Ксаратасу, будучи совершенно отстранён от дел — и, кроме того, чувствовал, что ему нужно оказаться подальше от двора, чтобы прийти в себя, собраться с мыслями и начать трезво рассуждать о том, что делать дальше.

Жанна сказала, что не желает его больше видеть — что ж!.. Ему сейчас, пожалуй, тоже лучше всего будет не видеть ни Жанну, ни Ксаратаса. Может быть, вдалеке от них ему станет легче, и мучительная боль, которая сделалась неотъемлемой частью его существования и очень редко позволяла о себе забыть, в разлуке с Жанной ослабеет и со временем — кто знает? — даже исчезнет совсем.

Ульрик, правда, так и не сумел избавиться от любви к его матери — но, с другой стороны, они с отцом были во многом непохожи друг на друга. Ульрик никогда не отказывался от общества других женщин, но всегда помнил о Хелен. Может быть, с Грейгом выйдет на оборот — пускай он лучше весь остаток своей жизни проведет монахом, но зато избавится от своей мучительной любви к Жанне. Их разрыв произошел не так давно, но Грейгу все равно казалось, что с тех пор прошла целая жизнь. Он чувствовал себя истерзанным. Казалось почти невозможным, что когда-нибудь он снова сможет обрести покой и радоваться жизни без саднящего чувства утраты.

Грейг распустил прислугу, которую он совсем недавно нанял для своего нового дома, чувствуя себя немного виноватым перед слугами — люди только успели обрадоваться, что нашли себе новое место, а хозяин неожиданно решил уехать за тридевять земель, и никого не намерен брать с собой! Чтобы немного смягчить ощущение, что он обманул ожидания всех этих людей, Грейг заплатил им всем намного больше, чем был должен. Возиться с продажей дома и задерживаться ради этого в столице ему не хотелось — пусть кто-то другой потом займётся этим по его поручению. Сейчас самое главное — убраться подальше от Ньевра. Грейг любил этот город, но с некоторых пор эти каменные дома и узкие, извилистые улицы Старого города как будто бы сдавливали его со всех сторон, не давая ему сделать полноценный вдох.

Домой, — мысленно твердил Риу. — Я хочу домой.

Формально его домом был теперь фамильный замок лордов Риу, где по-прежнему жила помилованная Ее величеством мать сира Ульрика. Но у Грейга не было желания ни выгонять мать Ульрика из дома, ни самому делить крышу с этой женщиной, которую он видел лишь однажды — в день, когда она сдавала ему замок. Думая о возвращении домой, он представлял себе дом Саймона и Хелен, который в последнее его посещение был еще не достроен, но зато стоял почти на том же самом месте, что и хижина, в которой прошло детство Грейга.

…Мама, наверное, сразу поймет, что дело совсем не в том, что после окончания войны он наконец-то сумел вырваться их повидать. Других людей он всегда мог обмануть напускным оживлением, улыбкой и невозмутимым выражением лица, но мама обязательно заметит это новое затравленное выражение в глубине его глаз.

"Что случилось, сынок?" — спросит она.

Наверное, он даже мог бы сказать ей правду — всю, как есть — и выплакаться рядом с ней, как в раннем детстве. Грейг уже не помнил, когда он плакал в последний раз, но, может быть, сейчас это принесло бы ему то облегчение, в котором он нуждался — потому что, видит Бог, он никогда еще не чувствовал себя таким несчастным, как теперь.

 

Перед отъездом Грейг решил еще раз прогуляться по знакомым улицам, причем пешком, как в юности, когда ему удавалось ненадолго вырваться из королевского дворца и побродить по городу, иногда в одиночестве, но чаще — вместе с кем-то из других пажей.

В те времена они больше всего любили бывать в ремесленных кварталах за пределами Старого города. Там можно было найти развлечения, которые были им недоступны при дворе — посмотреть петушиные бои, выпить дешевого, но зато не разбавленного водой вина, побывать в ярмарочных балаганах… По большому счету, грубые и полные плоских и непристойных шуток фарсы, как и опьянение кислым вином, нравились Грейгу куда меньше развлечений, которые одобрялись королевой Бьянкой, а еда в городских тавернах не шла ни в какое сравнение с придворными пирами. Но зато во время этих вылазок они были сами себе хозяевами и могли держаться независимо и вызывающе, наслаждаясь ощущения своего единства и готовности постоять друг за друга в любой драке.

Это было упоительное чувство — особенно потому, что при дворе их положение было чуть выше, чем у дворцовой прислуги, и пажи должны были держаться скромно и прислуживать любому из гостей Ее величества, а придворные вроде сира Ульрика либо совсем не удостаивали их внимания, либо держались с ними снисходительно и свысока. К тому же, Грейг с друзьями никогда не забывали, что любого, кто вернется во дворец в неподобающем виде, попортив свою одежду в драке или выпив больше нужного, ждало бы наказание, и аромат запретности и риска придавал особого очарования выпивке и стычкам с подмастерьями из города и стайками оборванных мальчишек, увивавшихся вокруг базарных площадей и бравшихся за все подряд — от мелких поручений, вроде службы проводниками или носильщиками, до воровства с лотков.

Сейчас Грейгу хотелось вспомнить это чувство — ну хотя бы для того, чтобы напомнить самому себе, что в его прошлом были и другие удовольствия и радости, не связанные с Жанной.

Он дошел до церкви, посвященной Элоизе Исповеднице, куда он в последние месяцы ходил к торжественному богослужению Седьмого дня вместо того, чтобы бывать на службе в королевской часовне. Вид Жанны, занимавшей место рядом с мужем, слишком сильно отвлекал его от мыслей о Спасителе. А забыть о Генрихе было не так-то просто, потому что вместо того, чтобы слушать священника или молиться, кронпринц постоянно отвлекался от богослужения, чтобы поговорить с кем-нибудь из своих друзей, и даже с совершенно не благочестивым видом расточал улыбки дамам, совершенно не считаясь с тем, как мало подобное поведение приличествует человеку, вступившему в брак меньше года назад.

Странное дело — хотя Грейг отлично знал, что Жанна не верна своему мужу, мысль о том, что ее супруг позволяет себе так откровенно любоваться на других придворных дам, нисколько не стесняясь тем, что его жена находится здесь же и может все это видеть, вызывала в Грейге труднообъяснимый гнев. Может быть, не будь Генрих таким ослом, и постарайся он понять свою жену и заслужить ее доверие, она бы не сошлась с Ксаратасом! — думал Риу в подобные моменты, чтобы сразу вслед за этой мыслью едко уколоть себя напоминанием о том, что он, кажется, делал все возможное, чтобы поддержать Жанну и завоевать ее любовь, но это только повредило ему в ее глазах.

Порой он в сердцах говорил себе, что для того, чтобы не оказаться в положении дурака, который мучается от несчастной любви, нужно быть скотиной вроде Ксаратаса, которому вообще нет дела до чувств тех людей, которые служат для него лишь инструментом удовлетворения своих страстей, будь то жестокость, похоть или жажда власти. Но потом ему делалось стыдно за эти желчные, исполненные гнева и обиды мысли. В конце концов, они не только перечеркивали все то время, когда он был счастлив рядом с Жанной, но и оскорбляли Хелен с Саймоном, как будто бы его злость на Жанну и Ксаратаса была важнее, чем вся преданность и нежность, которые они сохранили друг к другу после стольких лет, даже несмотря на все выпавшие им на долю испытания. Может быть, ему лично и не повезло в любви, но это еще не причина полагать, что люди вообще не могут искренне любить друг друга… тем более, когда у него перед глазами был явный пример обратного.

Как хорошо будет снова увидеть их вдвоем, позволить себе снова погрузиться в атмосферу их счастливой, не омраченной ревностью и недоверием любви… Грейг вышел из церкви и бездумно, по укоренившейся привычке, повернул направо — туда, где под каменным портиком часовни в любое время сидел слепой юноша с деревянным блюдом для монет, стоявшим перед ним на вытертых камнях. Этот молодой человек держался наособицу от других нищих — впрочем, он не только просил подаяние, но и продавал, с разрешения местных священников, разную мелочь — четки, вырезанные из дерева или составленные из масличных косточек, плетеные шнурки, на которые можно было повесить знак Негасимого огня, и тому подобные вещи. Грейг всегда давал ему пару монеток, выходя из церкви, а по вечерам иногда посылал Кайто отдать ему еду, остававшуюся на кухне — благо, церковь Элоизы Исповедницы находилась всего за две улицы от купленного Грейгом дома.

Слепота этого юноши, как и вообще чужая слабость и увечье, вызывали в Риу чувство смешанной с неловкостью жалости — может быть, потому, что сам он был прямо-таки вызывающе здоров. Под действием этого чувства он бы, вероятно, дал этому юноше больше, чем ту мелочь, которую он давал ему обычно, но его останавливала мысль, что слишком щедрая милостыня может вызвать злость у других нищих и даже заставить кого-то из них отобрать у слепого парня его деньги — не на глазах у монахов, а потом, когда он будет возвращаться домой.

Но теперь, раз уж он завтра уезжает в Фэрракс, можно было бы проводить парня самому и оставить ему несколько серебряных монет вместо обычной мелочи.

Грейг успел испытать мимолетное удовлетворение от этой мысли, прежде чем увидел, что юноши нет на месте. И не только его самого (что было бы понятно, ведь любому человеку, который поводит здесь весь день, с рассвета до заката, приходилось бы время от времени посещать расположенную рядом с маленьким церковным кладбищем уборную), но и той плетеной циновки с потертой подушкой, на которой он сидел, и деревянного подноса для монет.

Грейг растерянно обвел взглядом двор. Он до того привык видеть слепого парня на одном и том же месте, что просто не мог представить, что сегодня тот решил не приходить. Да и с чего бы вдруг? Погода этим утром была даже лучше, чем обычно — сухо и почти безветренно. Для человека, который проводит целые дни снаружи, это должен быть приятный день.

Что же он, заболел — или, может быть, из-за своего увечья где-нибудь упал и покалечился?..

С помощью нескольких медных монет Грейг выяснил у нищих, сидевших на ступеньках церкви, словно стайка нахохленных дурно пахнущих ворон, что слепой парень не появлялся на обычном месте уже пару дней. Никто из них, впрочем, не знал, что с ним случилось, так что Грейг, чуть-чуть подумав, решил спросить о том же самом церковного служку. В конце концов, с местным клиром слепой был знаком лучше, чем с другими нищими, которым вряд ли было по душе его привилегированное положение. Грейг надеялся, что служка, собирающий в деревянный ящик огарки от свечей, зажженных посетителями церкви перед высеченной из камня фигурой Элоизы Исповедницы, сможет сказать ему, где жил слепой торговец четками и не произошло ли с ним какого-то несчастья.

В том, что у слепого юноши есть дом и, вероятно, кто-то из родных, Риу не сомневался. Парень явно не ночевал на улице, да и его одежда, хотя и очень бедная, всегда была чистой и аккуратно заштопанной.

Увидев, кто к нему обращается, служка оставил свое дело и с почтительным вниманием выслушал Грейга. Вряд ли он действительно мог знать его в лицо — скорее, ему просто внушила почтения его богатая одежда и висевший на бедре Риу меч.

— Жанно, мессир, его звали Жанно… — услужливо подсказал он, когда Грейг объяснил, что он не знает имени слепого юноши.

— «Звали»?.. Разве он умер? — мрачно спросил Грейг.

— Трудно сказать. Но он пропал три дня назад. Люсиль — это его сестра, мессир, — буквально места себе не находит. Он должен был, как обычно, прийти вечером домой, но его долго не было. Она пошла его искать, прошла весь путь до церкви — но его нигде не было. А между тем, он отлично знал дорогу, и от дома до нас всегда ходил один. Да сестра бы и не смогла все время его провожать, она служит в трактире… И с тех пор, то есть последние два дня, мы ничего о нем не слышали. Люсиль сделала все возможное, чтобы его найти или узнать, что с ним могло случиться, но ничего так и не выяснила. А вы сами понимаете — если какой-то человек вроде Жанно внезапно пропадает без вести, то это вряд ли означает, что он просто загулял в какой-нибудь пивной. И, хотя мне очень хотелось бы, чтобы Люсиль смогла его найти, трудно представить, что после такого долгого отсутствия он неожиданно объявится живым и невредимым… смилуйся Господь над ним и над его сестрой! Жаль, что, кроме наших молитв, мы больше ничем не можем ей помочь.

Грейг болезненно поморщился. Да уж… Он тут жалеет самого себя из-за несчастной любви, а у кого-то рядом с ним непоправимое, нешуточное горе.

— У них есть еще какие-то родные?

Его собеседник помотал головой.

— Насколько мне известно, они всегда справлялись одни. И с поисками Люсиль помогали исключительно соседи. Думаю, что у них не осталось никакой родни.

Грейг вытащил из кошелька несколько серебряных тарилей.

— Передайте ей, когда она снова придет в ваш храм, — попросил он у служки. — Я думал оставить немного денег ее брату. Надеюсь, что он найдется… хотя вы, конечно, правы. Положение и в самом деле выглядит неутешительно.

 

От истории о несчастной девушке, которая сперва осталась единственной опорой для слепого брата, а потом лишилась и его, настроение у Грейга совершенно испортилось. Он долго шел по улице, куда глаза глядят, пока не обнаружил вывеску какого-то полуподвального трактира, и решительно не повернул туда. Место было как раз из числа тех, которые они с друзьями посещали в юности, но сейчас Грейгу было не до собственных воспоминаний. Он спросил вина, быстро опорожнил первую кружку и велел трактирщику налить вторую. В полутемном помещении, всю обстановку которого составляли два стола с придвинутыми к ним простыми лавками, Грейг должен был смотреться странно — богатый сеньор, из числа тех, кто обычно ездит по городу верхом в сопровождении прислуги, он явно не вписывался в обстановку. Cудя по озабоченным взглядам, которые на него исподтишка бросал хозяин этого подвальчика, трактирщик ломал голову, что клиент вроде Риу мог забыть в такой дыре, и стоит ли надеяться на то, что, удовлетворив свою причуду, он сочтет необходимым заплатить за выпивку.

Двое других гостей, спустившихся в подвал следом за Риу, при виде такого посетителя замешкались на ведущей вниз лесенке и, кажется, уже готовы были развернуться и уйти, но Риу вытащил из кошелька монету и постучал ей по столешнице.

— Хозяин! Будь так добр — налей им обоим. За мой счет.

Новые посетители — судя по их одежде и по волосам, постриженным в кружок, из мастеровых — удивленно переглянулись.

— Спасибо, сир, — помедлив, ответил один из них. На Грейга он смотрел настороженно, явно не зная, чего ожидать от человека типа Риу, вздумавшего ставить выпивку обычным горожанам.

Грейг подумал, что на его месте он бы, вероятнее всего, тоже напрягся. Если человеку в богатом колете и с мечом на поясе вожжа под хвост попала угостить тебя вином, то, может статься, он считает, что в обмен на это вы с товарищем обязаны развлекать его милость и терпеть любые его придури. Но раздражать Грейга отказом тоже было неразумно, так что новый посетитель сдержанно сказал:

— Раз вы так щедро решили нас угостить, то мы охотно выпьем за ваше здоровье.

— Если вас не затруднит, выпейте лучше за Жанно — и за его сестру, — ответил Грейг и уже собирался отвернуться, давая мастеровым понять, что он не собирается мешать им разговаривать друг с другом и спокойно пить свое вино — но тут на лице его собеседника отразилось удивление, и он сказал:

— Простите мое любопытство, сир — но вы, случайно, не имеете в виду Люсиль? Ее брата тоже зовут Жанно. И он пропал.

Грейг поднял голову.

— Да. Хотя я, по правде говоря, ее не знал. Я просто случайно услышал об этом деле, когда зашел в церковь Элоизы Исповедницы. Признаться, меня тронула эта история.

— Да уж. Люсиль прямо с ума сошла от горя, — мрачно согласился его собеседник.

— Ну а как иначе?.. — отозвался его спутник.

— Не скажи, — возразил первый мастеровой. — Возьми хотя бы мать Тимо… У нее сын пропал — а этой дряни хоть бы хны!

Грейг нахмурился.

— А что, этот Тимо тоже пропал недавно?..

— Да нет, Тимо — он пропал уже пару месяцев назад. Но, правда, ему уже на роду написано было пропасть.

— Почему? — не понял Грейг. Мастеровой пожал плечами.

— Мать — пьяница, дома — шаром покати… Он иногда забегал к нам на кухню, жена отдавала ему, что осталось от обеда. А потом, когда он вдруг пропал, жена заставила меня сходить к нему домой. Но его пьяная мамаша меня выставила. Сказала, что ее сын — маленький висельник, который давно уже подворовывал на рынке, а теперь этот паршивец, надо думать, влип в какие-нибудь неприятности и предпочел удрать.

— Да уж, — поддакнул его товарищ. — Мамашка его — та еще мерзавка. Сама держала мальчишку впроголодь — и еще обвиняет его в том, что он начал таскать еду с прилавков…

— Жена говорит, что он в последние недели крутился у дома этого урода с Островов, — мрачно сказал его товарищ. — Про него ходят разные слухи… насчет мальчиков и всякого такого… Жена говорила, чтобы Тимо держался подальше от этого извращенца и от его черномазых слуг, но он ее не послушал.

Риу вздрогнул.

— Вы имеете в виду Ксаратаса? Астролога Ее величества?..

Мастеровой сплюнул себе под ноги.

— Я не знаю, астролог он там или не астролог… Но своего сына я бы выдрал, если бы он вздумал только подойти к этому дому. Я ему так и сказал: смотри, узнаю, что ты таскался туда вместе с Тимо, хотя бы даже просто посмотреть издалека — и ты еще три дня присесть не сможешь, так и знай…

— А этот Тимо, значит, там бывал, — медленно сказал Грейг, чувствуя, как внутри у него все смерзается от ужасающей догадки.

Ксаратас хотел, чтобы Жанна позволила ему использовать для своих ритуалов арестантов, которых ждало колесование или четвертование. Но Жанна отказала. И тогда в городе начали пропадать нищие и беспризорники…

«Я думаю, нет ничего, на что Ксаратас не осмелится» — сказала Жанна, когда Риу удивился, как Ксаратасу хватило наглости просить у королевы отдавать ему приговоренных к казни. Но на тот момент для Жанны — и даже для него самого — это была только фигура речи. Грейг не мог даже предположить, что она скоро должна будет наполниться таким кошмарным смыслом.

Трактирщик, успевший наполнить вином два медных кубка, терпеливо ждал, когда собеседники Грейга подойдут забрать их со стойки. Мастеровые, наконец, вспомнили, зачем они сюда пришли и, взяв вино, уже намеревались сесть за стол, стоящий напротив того, который занял Грейг — но Риу снова обратился к ним:

— Может, я закажу какой-нибудь закуски, а вы расскажете мне об этой истории с пропавшим мальчиком?..

Уже готовый опуститься на скамью мастеровой замер с кубком вина в руке.

— Никогда не подумал бы, что кто-то вроде вас может заинтересоваться пропажей Тимо!.. — заметил он. — Но, если вам и правда интересно…

— Даже очень интересно, — совершенно искренне ответил Грейг.

Он непременно должен был понять, какую роль в случившемся играл Ксаратас. Несмотря на подозрительные совпадения и на сосущий холод в животе, доказывающий, что в глубине души он верит в худшее, Грейг понимал, что этого все еще недостаточно, чтобы в чем-нибудь обвинить Ксаратаса. В городе вроде Ньевра ежедневно погибает или пропадает без вести много людей. В особенности — из числа его самых бедных и неблагополучных обитателей. На незрячего юношу, который возвращался домой с собранным за день подаянием, могли напасть обычные грабители, которые, может быть, и не собирались его убивать — просто случайно стукнули сильнее, чем намеревались, а потом унесли труп подальше и бросили его в реку. А мальчишка, живший с вечно пьяной матерью и питавшийся объедками с чужой кухни, мог просто сбежать из дома… Воры постоянно ищут таких малолеток, чтобы пристроить их к делу.

И тем не менее, все чувства и инстинкты Грейга буквально били в набат. Если бы слепого Жанно действительно случайно убили при попытке ограбления, на месте нападения наверняка остались бы какие-то следы — брызги крови на камнях, может быть, несколько случайно укатившихся мелких монеток… Соседи, которых Люсиль наверняка успела обойти не по одному разу, тоже должны были что-нибудь услышать — шум борьбы или звуки падения. А если не услышали бы люди, то, во всяком случае, должны были почувствовать неладное и начать лаять собаки во дворах. А между тем, все поиски и расспросы Люсиль не дали никакого — то есть _абсолютно никакого_ результата.

И Тимо, который хвастался перед соседским сыном тем, что видел дом богатого островитянина и собирается пойти туда опять… Отец его приятеля, ослепленный мыслью о наклонностях Ксаратаса, мог думать исключительно об этом, но Грейг не был так наивен. Если даже забыть о том, что у Ксаратаса было полно своих рабов, он всегда мог бы достать красивых и, главное, чистых мальчишек у городских сводников и содержателей борделей. Зачем ему вшивый беспризорник, который наверняка не мылся с тех самых пор, как стало слишком холодно для того, чтобы купаться в реке?.. Нет, если уж он и вздумал приманивать кого-то вроде этого Тимо, то интересовали его явно не постельные утехи…

 

Вернувшись домой, Грейг первым делом наткнулся на Кайто, вытаскивающего в прихожую какие-то гремящие узлы.

— Ты чем тут занят?.. — удивленно спросил Грейг.

— Я тут собрал посуду и подсвечники, — пояснил стюард деловито. И, видя, что Риу готов рассмеяться, упрямо сказал — Я понимаю, что с собой вы их не повезете — но можно потом отправить это в Фэрракс. Не оставлять же все это здесь. Тут, надо думать, половина моего веса в серебре…

Грейгу стало неловко. Отпустил прислугу, бросил Кайто в одиночку заниматься всеми приготовлениями к отъезду, а теперь ещё и демонстрирует пренебрежение к его усилиям…

— Да нет, я не над тем смеюсь… Ты хорошо придумал. Просто планы слегка изменились.

Кайто удивленно посмотрел на сюзерена.

— Разве мы не уезжаем, сир?

Грейг усмехнулся.

— Уезжаем, непременно уезжаем! Но сначала я должен закончить одно дело.

Не желая, чтобы Жанна, раздраженная, что он остался в городе, прислала своему опальному военачальнику прямой приказ вернуться в Фэрракс (а возможно, еще и конвой в сопровождение), Грейг счёл за лучшее исчезнуть. Благо, затеряться в таком большом городе было несложно.

Кайто чувствовал, что Риу что-то затевает, и рвался помочь, но Грейг сказал, что в этот раз не может взять его с собой — это слишком опасно. От вопросов встревоженного парня пришлось просто уклониться. Кайто, кажется, был на него обижен, и ещё больше испуган этой необычной для его сеньора скрытностью — но тут уж ничего не сделаешь. Пусть лучше остаётся в стороне от всей этой истории. Не для того Грейг когда-то спасал его от Ксаратаса и столько времени пытался обустроить парню нормальную жизнь в новой стране, чтобы теперь утянуть его на дно вместе с собой.

После мучительных сомнений Грейгу пришлось отказаться от идеи посвятить в свой план кого-нибудь еще и заручиться помощью со стороны — хотя соблазн, надо признаться, был велик, как никогда.

Хотя Грейга и отстранили от командования войсками Ее величества, многие из его старых солдат, прошедших с ним огонь и воду, без раздумий подчинились бы его приказу — даже если бы речь шла о том, чтобы прикончить астролога Ее величества. Достаточно было бы дать понять, что интриги Ксаратаса стали причиной того, что Риу ссылают в Фэрракс, и все эти парни с большим одобрением отнеслись бы к идее «раскроить проклятому островитянину его патлатую башку». Идея взять дом Ксаратаса штурмом, чтобы раз и навсегда покончить с ним, пришлась бы им по вкусу — о богатстве принадлежащего «королевскому астрологу» особняка в столице ходили самые причудливые слухи, и возможность разграбить эти заморские сокровища только усилила бы в его людях жажду справедливой мести за обиду, нанесенную любимому военачальнику.

Конечно, с точки зрения закона подстрекательство солдат к погрому было практически мятежом, и легко было представить, в какой гнев такой поступок приведет Ее величество… но Грейга удержало более практичное соображение. Если бы такой план увенчался успехом, то ворвавшиеся в особняк Ксаратаса солдаты могли бы узнать о маге больше, чем необходимо.

Приходя в тот дом, Грейг всегда видел только то, что сам Ксаратас желал показать своим гостям. Но он не сомневался в том, что многие из помещений, куда маг не приводил своих гостей, предназначались для его магических занятий — а его искусство, как Грейг уже многократно убеждался, выглядело впечатляюще и крайне неприглядно, и не оставляло никаких сомнений в том, что речь идет о самой гнусной темной магии. Даже в своей палатке на войне Ксаратас приносил в жертву мелких зверей и птиц и изучал их потроха, как древние имперские гаруспики, или резал себя ножом и возился с собственной кровью — обрызгивал ей пол, обмазывался ей и просто слизывал ее с длинных резанных ран, как дикий зверь, но с таким видом, словно занят важным и серьезным делом. А как-то раз, войдя в его шатер, Грейг обнаружил на земле перед Ксаратасом большой подсвечник, только без свечей. На острые шипы, которые предназначались для того, чтобы закреплять восковые свечи, Ксаратас насадил мышь-полевку, воробья, лягушку и змею, причем все они были живы и в момент прихода Грейга продолжали шевелиться, безуспешно пытаясь освободиться. Лягушка отчаянно дергалась, птица разевала клюв, словно пытаясь звать на помощь, змея конвульсивно извивалась… Сидя на земле, Ксаратас с хищным интересом наблюдал за их агонией. Не земляном полу палатки перед ним были начерчены какие-то круги и символы.

Если уж Ксаратас устроил нечто подобное в своем шатре, где его скрывал от посторонних глаз только тканевой полог, то оставалось только догадываться, что солдаты могу обнаружить в его доме…

Новость, что подручный королевы связан с подобными мерзостями, могла разлететься по столице, а затем по всей стране со скоростью летних пожаров — и тогда получилось бы, что он погубил Жанну вместо того, чтобы ее спасти. Ненавидящие Жанну клирики из Клермеса будут только рады ухватиться за историю о темной магии.

Довериться Джеймсу Ладлоу, бывшему последние несколько лет его самым надежным другом, Грейг не мог по той же самой причине — ему пришлось бы сказать Ладлоу правду и навсегда запятнать образ Жанны в глазах друга. Оставался только Кайто. Он давно знал правду и неоднократно доказывал Грейгу свою преданность. Но Грейг не забывал о том, насколько силен в Кайто давний страх перед Ксаратасом. Заставить Кайто разрываться между чувством долга и привязанностью к Грейгу — и смертельным ужасом перед бывшим хозяином было жестоко.

Значит, оставалось полагаться только на себя.

О том, чтобы проникнуть в дом Ксаратаса и попытаться раздобыть свидетельства того, что он и в самом деле совершал у них под боком человеческие жертвоприношения, нечего было даже думать. Для того, чтобы подобный план имел хотя бы призрачные шансы на успех, необходимо было подкупить кого-нибудь из слуг, а маг умел подавить в своих людях даже саму мысль о бунте.

Значит, необходимо было подойти к вопросу с другой стороны. Действуя в одиночку, Грейг никак не мог увидеть, чем Ксаратас занимается у себя дома — но мог проследить, кто входит в его особняк. Достаточно добыть свидетельства того, что слуги мага впускают в его богатый дом калек и нищих, и что эти гости там и остаются, чтобы ему было, с чем пойти к Ее величеству. В своей способности убедить Жанну, несмотря ни на что, уделить ему хотя бы четверть часа, Грейг не сомневался — если и не в память об их прежней близости, то уж, во всяком случае, из понимания, что Грейг не стал бы действовать так дерзко без серьезной побудительной причины, она его примет. И тогда, с помощью сделанных им наблюдений, он сумеет доказать, что между пропажей слепого торговца четками и маленького беспризорника Тибо и магом в самом деле существует зловещая связь, и Ксаратас причастен — минимум — к исчезновениям и похищениям людей. А дальше — пускай маг сам объяснит Ее величеству, что с ними стало…

Жанна умна. Пусть она злится на него из-за Франциска, но, если он подкрепит свои слова фактами, она не может не понять, что это не пустые домыслы, основанные исключительно на его личной ненависти к магу.

Грейг велел Кайто отвечать всем, кто станет его искать, что его господин ушел из дома, ничего не объясняя, и не сказал Кайто, когда собирается вернуться. А затем, одевшись как можно неприметнее и взяв с собой немного серебра, направился в прилегающие к реке кварталы — в ту часть города, где находился дом Ксаратаса.

Раньше Грейг думал, что островитянину, привыкшему жить рядом с морем, просто нравилось соседство с рекой и мелькавшие в небе силуэты чаек, но сейчас это тоже казалось ему подозрительным. В конце концов, с рекой соседствовали далеко не самые благополучные кварталы. Те, кто побогаче, предпочитали селиться подальше от пристаней, где было слишком людно и шумно, постоянно пахло рыбой от рыбацких лодок, и где с реки половину года дул сырой, холодный ветер. Если в таком месте жительства и было что-то удобное, так это то, что в этих вечно суетившихся и кишевших людьми кварталах никто не обращал внимания на посторонних, не интересовался делами соседей и не стал бы жаловаться в магистрат, заметив что-то странное. Почти у каждого местного жителя были свои причины избегать слишком пристального внимания властей — многие из них держали на нижних этажах своих домов тайные склады для контрабандистов или же впускали на постой приезжих, не имея ни малейшего желания платить налог в казну.

Ксаратасу подобные условия должны было понравиться. С одной стороны — не грязные трущобы, в которых нельзя было бы выстроить богатый особняк и принимать Ее величество с ее вельможами, а с другой стороны — не тихие и респектабельные старые кварталы, где нельзя обделывать разные темные дела…

Впрочем, для затеи Грейга прибрежный район тоже подходил как нельзя лучше. За пару серебряных монет он снял неотапливаемый чердак, всю обстановку которого составлял пыльный матрас в углу — впрочем, Грейг не решился бы на нем уснуть, ничуть не сомневаясь, что в недрах старого тюфяка должны гнездиться если не кровососущие клопы, то вши, и после подобного «отдыха» нужно будет бегом бежать в ближайшую публичную баню. Хозяйка помещения очень обрадовалась постояльцу — летом холодный чердак еще можно было кому-то сдать, но в остальное время охотников околеть от холода не находилось. На радостях, что кто-то соблазнился этим неуютным помещением, она готова была предложить Грейгу немного дополнительных удобств — несколько шерстяных одеял, возможность брать горячую воду у нее на кухне и немного пакли, чтобы законопатить щели в чердачном окне, из которых немилосердно дуло.

Риу согласился на все эти предложения, так как отказ звучал бы странно, но на самом деле он не собирался законопачивать окно для тепла — совсем даже наоборот. Пока он ходил по ближайшим улицам и осматривался, он не только успел заработать в шее ноющую боль — от непривычки постоянно откидывать голову назад, чтобы смотреть наверх — но и заметить, что из этого чердачного окна можно, при некоторой ловкости, вылезти на располагавшуюся ниже крышу дома, находившимся ближе других к особняку Ксаратаса — точнее, к его заднему двору.

Нищие побирушки и сироты, уж конечно, не входили в особняк островитянина по украшенной мраморными статуями аллее, по которой Грейг столько раз проходил под руку с Жанной. Они заходили через задний двор, где находились кухни, погреба и дровяной сарай.

С крыши, которую облюбовал для себя Грейг, был виден и обширный двор, и задние ворота дома. Эти ворота не предназначались для глаз знатных посетителей, поэтому Ксаратас не удосужился их заменить — рассохшееся дерево все еще было крепким, как и проржавевшие засовы, а все остальное мага не заботило. Прорезанная в воротах маленькая дверца выходила на узкую улочку, кончавшуюся тупиком.

Людным это место назвать было нельзя — Грейг быстро убедился, что за целый день здесь едва наберется десяток прохожих, не считая слуг самого мага.

Наблюдения, которые Грейгу удалось сделать в первые несколько дней, не представляли никакого интереса.

По утрам пара рабов Ксаратаса неизменно отправлялась на ближайший рынок за свежими яйцами, мясом и овощами — вскоре они возвращались с набитыми доверху корзинами.

Служанки с кухни то и дело выходили на задний двор, чтобы опорожнить в канаву очередной чан с грязной водой.

У задней стены дома вешали на обычных веревках одежду прислуги и растягивали на распялках под навесом причудливые костюмы самого Ксаратаса — бескарский шелк, расшитый золотом дамаст и местный бархат, — чтобы хозяйская одежда сохла, не сминаясь и не выцветая.

Один раз управляющий тычками выгнал во двор какого-то парня с кухни, поставил его к одному из поддерживающих навес над дровяной поленницей столбов, а потом долго и сосредоточенно лупил ремнем — явно по собственной инициативе, а не по распоряжению Ксаратаса. Маг бы точно придумал что-то позатейливее.

Ну а в целом — не происходило ничего особенного. Все, что оставалось делать Риу — это присматриваться к рабам Ксаратаса, запоминая, кто из них имеет право выходить из дома. Это было не так-то легко — островитяне, кроме самого Ксаратаса и Кайто, казались ему удивительно похожими, как будто бы у них было одно лицо на всех.

Ждать пришлось больше недели, но его решимости это ничуть не охладило — Грейг с самого начала понимал, что в таком деле глупо рассчитывать на немедленный успех, и что ему придется запастись терпением. Ни холод, ни впивавшаяся ему в ребра черепица, ни все более чувствительная боль во всем его затекшем и продрогшем теле не способны были отвратить Грейга от его замысла.

Наконец, на девятый день ушедшие на рынок за продуктами рабы Ксаратаса вернулись не одни, а в сопровождении какого-то оборванца. Сверху Грейг не мог видеть его лица, но одежда вполне подходила человеку, который ночует под забором. Бедняга нацепил на себя все, что смог достать, как делают все люди, которым приходится спать на земле и которым, к тому же, некуда сложить свое имущество.

Риу почувствовал, что нервы у него звенят от напряжения. Вот оно — подтверждение всех его прежних подозрений и догадок!..

Если бедного Жанно, похоже, похитили по пути домой, то этот нищий, как и пропавший сын пьяницы Тибо, пришел в дом мага совершенно добровольно. Грейг, впрочем, не поручился бы, что этот человек — мужчина, а не женщина или подросток. С виду он выглядел слишком щуплым, особенно по сравнению с крепкими слугами Ксаратаса. Но одно было совершенно очевидно — этот оборванный, грязный человек, во всяком случае, не принадлежит к числу рабов, живущих в доме мага. Интересно, что ему пообещали в качестве приманки. Возможность сытно поесть? Щедрое подаяние? Ненужную старую одежду?.. Что бы они ему не сказали, нищий явно им поверил. И теперь без колебаний шел навстречу своей гибели.

Грейг почувствовал, что сердце у него глухо колотится о ребра, и облизнул внезапно ставшие совсем сухими губы.

До тех пор, пока он не увидел щуплую фигуру этого бродяжки, он как-то не отдавал себе отчета, что, согласно его плану, этот человек должен был умереть (и, надо полагать, не самой легкой смертью), чтобы обличить Ксаратаса. Но сейчас, глядя, как ничего не подозревавший попрошайка приближается к воротам, Грейг внезапно ощутил себя предателем — и почти соучастником убийства.

Как это возможно?.. Он убил Франциска, посчитав, что даже после своих преступлений узурпатор не заслуживает попасть в руки мага — а теперь готов обречь на подобную участь этого мальчишку (или вообще надевшую чьи-то обноски женщину) — всего лишь потому, что этот человек был нищим побирушкой, на которого всем наплевать. И чем это, в конечном счете, отличается от логики Ксаратаса?..

Но если он сейчас вмешается и, скажем, крикнет — «Стой!» и «Не ходи туда! Тебя хотят убить!», то выдаст самого себя и потеряет всякую возможность еще раз поймать Ксаратаса на ту же удочку.

Разыскивать для себя новых жертв Ксаратас из-за этого не перестанет, но станет гораздо осторожнее и сменит тактику. И позаботится о том, чтобы избавиться от Грейга, проследив, на этот раз, чтобы тот точно отбыл в Фэрракс. И тогда получится, что, пытаясь спасти одного человека — который, возможно, не послушает его, приняв Риу за сумасшедшего — он погубит тем самым множество других людей…

Пока все эти мысли вихрем проносились в голове у Грейга, нищий вслед за тащившими корзины с яйцами и зеленью рабами вошел в старые ворота, пересек пыльный двор и скрылся за дверями кухни.

Грейг с бессильной яростью смотрел на эту дверь, кусая губы, и пытался убедить себя, что он поступил правильно. Но на душе у него было мерзко.

Окажись на месте этой безликой оборванной фигуры неожиданно нашедшийся Жанно, которого, сбиваясь с ног, пыталась отыскать его несчастная сестра и помогающие ей соседи — он бы не промолчал. А значит, и все остальные его мысли — просто способ успокоить свою совесть. Чего стоят все его «рациональные» соображения, если в конечном счете все всё равно упирается в вопрос его сугубо личной жалости или симпатии?..

 

Завтра, — мысленно повторял про себя Грейг. Завтра, когда эти молодчики снова отправятся на рынок, я пойду к Ее величеству и сообщу, что нищий, которого они притащили в дом Ксаратаса, провел в его особняке по меньшей мере сутки, в чем я убедился лично. А поскольку совершенно невозможно допустить, что маг был так великодушен, что позволил своим слугам приводить к нему бездомных побирушек и давать им кров над головой — то пусть Ксаратас потрудится объяснить, что он с ним сделал.

Грейг очень надеялся, что подобный вопрос застигнет Ксаратаса врасплох — ведь Жанне, в сущности, будет достаточно одной заминки, исказившегося на одно мгновение лица, чтобы понять то, что уже понимал сам Риу.

А потом можно будет привлечь городской магистрат и взяться за детальное расследование _всех_ подозрительных исчезновений, случившихся в городе за последнее время.

Пока Риу размышлял об этом, на двор дома вышли четверо людей в плащах.

Сердце у Грейга екнуло, так как одним из них, похоже, был тот самый нищий, который зашел в ворота с час тому назад. Щуплая, невысокая фигура, стоптанные башмаки, нисколько не похожие на обувь, которую носили слуги Ксаратаса, и прихрамывающая походка — да, это определенно был тот самый человек!

На этот раз бродяжка шагал куда более уверенно — похоже, за то время, которое он провел в доме Ксаратаса, его успели накормить.

Грейг испытал одновременно облегчение — выходит, парень, которого он уже считал погибшим и чью смерть числил на своей совести, все ещё жив — хвала Спасителю!.. — и что-то вроде разочарования: так что же, его план разоблачить Ксаратаса сорвался?

Воистину, церковники не лгали, говоря о противоречивости и переменчивости человеческой природы и о том, что грешная натура человека вечно чем-то недовольна.

Впрочем, Риу быстро осознал, что связанная с этим нищим история ещё не окончена. Если бы тот вышел один, то пришлось бы признать — как бы невероятно это ни звучало! — что в доме у мага ему просто дали новый плащ и накормили объедками с кухни.

Но, раз с ним было трое рабов Ксаратаса — значит, главное еще впереди…

Грейг покинул свой наблюдательный пункт и поспешно спустился вниз, успев оказаться снаружи как раз вовремя, чтобы увидеть, на какую улицу свернули слуги мага вместе с нищим побирушкой. Рыцарь затруднился бы предположить, какими соблазнительными обещаниями слуги мага усыпили бдительность, обычную для столичных нищих, но жертва Ксаратаса явно шла с ними охотно и не выказала колебаний, даже когда ее спутники вывели нищего из городских ворот — тех самых, у которых Грейг когда-то, много лет назад, убил своего первого противника, спасая Жанну в ночь их бегства в Рессос.

За воротами не привлекать к себе внимания стало труднее, чем на людных улицах, и Грейгу пришлось поотстать. Тот факт, что они направляются в безлюдные места, не слишком беспокоил Грейга. Правда, отправившись следить за магом, он был вынужден оставить дома перевязь с мечом — если он не хотел привлечь к себе внимания, ему не следовало вызывающе носить оружие, которое могут носить либо знатные люди, либо солдаты. Но, несмотря на отсутствие привычного оружия, уязвимым или беззащитным Грейг себя не чувствовал. Он взял из дома длинный, наточенный до бритвенной остроты кинжал, с которым он не расставался на войне, и не сомневался, что сумеет справиться со слугами Ксаратаса, пусть даже он будет один против троих.

Во время ночных вылазок в лагерь противника Грейг рисковал несравненно больше, чем сейчас. И все же он любил эти отчаянные вылазки, когда несколько человек способны были подорвать боевой дух целого войска. Обезвредив вражеских дозорных, они неожиданно врывались в спящий лагерь, опрокидывая и круша палатки, поджигали вражеские шатры и убивали лошадей, а перед тем, как скрыться, вытряхивали привезенных в кожаном мешке гадюк, чтобы посеять панику и помешать кому-то броситься в погоню. Ещё мудрые островитяне на архипелаге поняли — одна змея пугает людей больше, чем десяток вражеских солдат. И если вид ворвавшихся в лагерь врагов может заставить солдат вспомнить о дисциплине и объединиться, то десяток ползающих под ногами змей погружает вражеский лагерь в полный хаос.

Сейчас Грейг испытывал то же азартное, щекочущее возбуждение, что и тогда — а ведь ему казалось, что он так пресытился войной, что всякие воспоминания об этом времени никогда не будут вызывать у него никаких чувств, кроме усталости и отвращения!

А вот поди ж ты. Кажется, у его тела и какой-то темной, скрытой от самого Грейга части его собственной души имелось свое мнение на этот счет — и это мнение не совпадало с предпочтениями его мыслящего «я».

Наверное, Ксаратас презирал его, помимо всего прочего, за то, что Грейг считал «своим» скорее воспитание, полученное при дворе у Бьянки, и прочитанное в книгах, чем эти естественные, нутряные, никем не заложенные в него чувства и порывы. Каждый раз, когда они вступали в пикировку при дворе, Ксаратас давал собеседнику понять, что презирает лживую идею сдерживания и «окультуривания» людьми своей природы. Человек, по его мнению, не должен отворачиваться ради иллюзорных вымыслов от собственного естества — преследовать врага. Желать доступных женщин и еще сильнее — женщин недоступных. Ненавидеть тех, кто встал у тебя на дороге…

Интересно, что под лозунгом этой естественности Ксаратас в итоге дошел до вещей абсолютно противоестественных, вроде своей кровавой магии…

Так, философствуя и умеряя шаг, чтобы расстояние между ним и слугами Ксаратаса не сокращалось слишком явно, Грейг вслед за ними пробирался через мертвые зимние виноградники и поднимался на пологие холмы.

 

К северу от столицы находились старые каменоломни, где в далеком прошлом добывали камень для самого Ньевра и для того, чтобы сплавлять обтесанные блоки по реке. Но вот уже несколько веков, как эти шахты и тоннели были полностью покинуты, и в последние годы они вызывали интерес разве что у нескольких ученых путешественников вроде друзей королевы Бьянки, собирающих и изучающих всякие древности.

Грейг знал об этом месте, в основном, благодаря церковной истории — во времена расцвета ересей сектанты, которых преследовали власти Ньевра, проводили свои тайные собрания в заброшенных каменоломнях. Там же еретики устраивали разные сомнительные и отдающие изуверством ритуалы вроде Очищения Огнем, и хоронили прах своих единоверцев по обрядам, запрещенным Церковью. Вспомнив эти истории, Грейг понял, куда направляются слуги Ксаратаса.

Это, действительно, было разумно. Вместо того, чтобы совершать преступления у себя дома, Ксаратас заманивал своих будущих жертв в заброшенные шахты, где все эти бедолаги пропадали без вести, не привлекая ничьего внимания. В конце концов, сектантам тоже удавалось прятаться в старых каменоломнях более семидесяти лет подряд, время от времени меняя места своих сходок — благо, сеть подземных шахт тянулась вдоль низких, почти сглаженных временем и ветром гор на много лиг, и застигнуть там противников истинной веры было не проще, чем поймать лису в ее норе.

Про себя Грейг решил, что, если кто-то из рабов Ксаратаса заметит слежку и подаст сигнал тревоги остальным, то он заколет одного или двоих, а того, кто останется в живых, заставит говорить и вынудит во всем признаться — если будет нужно, с применением самых жестоких мер. Однако до этого дело не дошло — слуги Ксаратаса явно бывали здесь уже не в первый раз и не рассчитывали, что за ними кто-то вздумает следить. Они без лишней спешки зажгли масляную лампу и спустились в жерло шахты, вход в которую зарос вьющимся диким виноградом. Подождав немного, Грейг последовал за ними, держась на приличном расстоянии, чтобы самому оставаться в темноте.

Слабенький огонек масляной лампы позволял осветить путь всего на несколько шагов, так что, если бы кто-то из идущих впереди занервничал и обернулся, он бы не увидел ничего, кроме сгущающейся черноты — в то время как сам Грейг отлично видел и дрожащие на стенах коридора блики света, и очерченный слабым сиянием силуэт последнего мужчины.

Тем не менее, здесь, под землей, Грейг чувствовал себя гораздо неувереннее, чем снаружи. С каждым шагом его предприятие казалось рыцарю все более сомнительным. Cпускаться в шахты одному, без фонаря и без свечи, было на редкость безрассудно… но, увы, отступать было поздно. Грейг до сих пор помнил то чувство отвращения к себе, которое он испытал, позволив нищему бродяжке доверчиво войти в дом Ксаратаса, и сознавал, что поступить так второй раз за этот день просто не сможет. Если у него и в самом деле появился шанс исправить свой сомнительный поступок, вызвавший у него столько колебаний и последующих угрызений, то, возможно, сам Господь хотел, чтобы он спас очередную жертву мага от ее ужасной участи.

«…Если получится» — мрачно добавил рыцарь про себя. Кто поручится, что в конце пути троих рабов мага не будет ждать еще десяток их сообщников? И это не говоря уже про самого Ксаратаса, который был опаснее всех своих подручных, вместе взятых.

С другой стороны — не отступаться же заранее, из страха перед тем, что может ожидать его в конце пути!

Положим, что Ксаратасу не нужны лишние свидетели. Положим, что он отошлет своих помощников, прежде чем приступить к самому главному. Тогда Грейг подстерег бы их в темноте коридора и убил…

«А Ксаратас тем временем убил бы этого беднягу» — тут же мысленно напомнил себе Грейг.

Нет, все-таки, как ни крути, а все сводилось к одной мысли — во что он ввязался?!

«Если тебе станет от этого легче, — мысленно сказал Грейг сам себе — то другого выхода, как идти дальше, у меня все равно нет. Если я попытаюсь повернуть назад, то наверняка заблужусь и умру здесь от голода и жажды».

После этого ехидно упрекающий его внутренний голос поутих. Раздумывать и колебаться в самом деле было слишком поздно — слишком далеко они уже успели отойти от выхода.

А потом тусклый и колеблющийся свет, за которым следовал Грейг, внезапно и без всякого предупреждения погас.

Грейг замер, судорожно пытаясь сообразить, в чем дело — то ли фитиль лампы потух сам собой, и тогда слуги мага остановятся, чтобы снова ее зажечь, то ли они задули лампу сами, чтобы скрыть от своей жертвы последнюю часть пути — на случай, если нищему каким-то образом удастся ускользнуть и вырваться отсюда.

Кроме беспомощности человека, внезапно лишившегося главного из своих чувств, Грейг ощущал ужасную растерянность. Если он поспешит вперед, то, того и гляди, налетит на кого-нибудь из слуг Ксаратаса и собьет его с ног — а если не догонит их прямо сейчас, то потеряет их из виду…

Рассудив, что выдать себя все же лучше, чем потерять след и заблудиться в темноте, Грейг бросился вперед — но совсем скоро его вытянутая вперед рука наткнулась на стену отвала.

Развилка!.. Ну разумеется! Именно этого ему и не хватало… Рыцарь напряг слух, пытаясь различить шаги, но вокруг было совершенно тихо. Секунды проходили за секундами, а он не слышал ничего, чтобы могло ему помочь. Бьянка, кажется, что-то говорила по поводу того, что звуки под землей распространяются неравномерно — иногда можно услышать, как где-нибудь в полумиле от тебя течет вода, а иногда, наоборот, не слышно голоса, зовущего тебя по имени в соседнем коридоре. Именно поэтому так трудно бывает найти людей, попавших под завалы или по неосторожности отправившихся в катакомбы и пропавших там…

Ну, значит, оставалось только сделать выбор наудачу и пойти… скажем, направо. Грейг решительно свернул в ближайший к нему коридор и пошел вперед быстрым шагом — за то время, которое он потратил, выжидая и прислушиваясь, слуги мага могли отойти довольно далеко.

Держась за стену, Грейг прошел, должно быть, шагов сто — а потом почва подалась у него под ногами, и Риу, не успев даже вскрикнуть от удивления, съехал по глинистому откосу вниз, оказавшись на дне зловонной и, по ощущению, глубокой ямы. Под ногами что-то глухо хрустнуло, и Грейга обдало душным и сладковатым запахом тухлятины.

В первый момент ему почудилось, что под его ногами — чей-то разлагающийся труп. Должен же маг и его присные где-нибудь прятать тела своих жертв…

С трудом одолевая отвращение, рыцарь заставил себя наклониться. Его пальцы наткнулись на что-то мокрое, податливое и настолько мерзкое, что Грейг инстинктивно отдернул руку. Но со второй попытки он определил, что падаль, которой он только что коснулся, не была, во всяком случае, человеческими останками — гниющий труп был покрыт шерстью, и Грейг понял, что у него под ногами — не убитый человек, а мертвое животное.

Риу брезгливо вытер руку о штаны. Конечно, хорошо, что это просто зверь, приползший в катакомбы умирать, а не тело какого-то несчастного, убитого Ксаратасом. Но все равно, в том, чтобы трогать подобную дохлятину голыми руками, приятного было мало.

...И, как будто бы в ответ на эту мысль, откуда-то издалека раздался крик — пронзительный, полный ярости и испуга вопль человека, который сражается за собственную жизнь, но уже чувствует, что у него не хватит сил спастись.

Сердце у Грейга словно обварило кипятком. Вот оно!..

«Господи Боже мой, почему Ты не подсказал мне повернуть налево?» — вихрем пронеслось у него в голове.

Следом за первым воплем раздался второй, а потом третий. Оказавшийся в ловушке человек явно не мог смириться с мыслью, что случившееся с ним — действительно непоправимо, и что для него все кончено.

Грейг бросился на штурм глинистого обрыва, скребя по откосу сапогами и цепляясь за скользкую глину пальцами — и, конечно, очень скоро съехал вниз на животе, рыча от ярости и позабыв от потрясения все бранные слова, которые сейчас были бы как нельзя кстати. Но это его не остановило, и он тут же снова ринулся вперёд.

Человек продолжал кричать — только теперь уже иначе, чем в начале. Грейг часто слышал такие крики, когда кто-то из его товарищей хватался за отрубленную руку или зажимал распоротый живот — когда боль, изумление и ужас смешивались воедино, образуя непередаваемую смесь.

Риу несколько раз свалился в темноте прямо на скользкую, вонючую тухлятину. Его мутило — от своих отчаянных усилий, от звеневших в ушах воплей, от всепроникающего запаха гниения… Если бы несколько последних дней он не провел на самом скромном рационе, чтобы лишний раз не покидать своего наблюдательного пункта, то сейчас его желудок, вероятно, вывернулся бы наизнанку от отвращения.

Только через несколько десятков напрасных попыток выбраться и нескольких минут отчаянной борьбы Грейг, наконец, почувствовал у себя под руками ровную поверхность и буквально выполз на нее на животе. Кровь бешено стучала у него в ушах, и он не сразу осознал, что крики прекратились.

В подземелье было совершенно тихо. Эта тишина внезапно поразила его больше, чем недавние отчаянные вопли.

Когда Риу, наконец, сумел подняться, ноги у него дрожали от недавних бешеных усилий — но зато сознание у Грейга снова стало ясным, почти противоестественно спокойным.

Он коснулся рукояти своего кинжала, чтобы убедиться, что не потерял его, из раза в раз сползая вниз по скользкому откосу, и, не утруждаясь отряхивать налипшую на одежду глину, двинулся назад.

 

Ксаратас, как и следовало ожидать, обнаружился в конце ведущего налево коридора — узкого, извилистого, но, в конечном счете, не особо длинного. Риу еще издалека увидел свет — не жалкий огонек маленькой масляной лампы, а гораздо более отчетливый и яркий свет, наводивший на мысли о факеле или даже жаровне.

Помещение в конце коридора было квадратной комнатой из тех, которые бы обязательно понравились сектантам — здесь было достаточно просторно, чтобы при необходимости в этой комнате могло поместиться пятьдесят, а может быть, и семьдесят еретиков за раз.

Стены комнаты были изрисованы причудливыми символами. Буквы неведомого Грейгу алфавита стекали по стене кровавыми потеками. Ксаратас рисовал такие надписи и в прошлом, для каких-то своих ритуалов — но тогда он использовал свиную или бычью кровь.

Маг был один — его помощники, по-видимому, уже удалились, забрав с собой и тело нищего бродяжки. На дурно обтесанном квадратом камне, возле которого спиной к нему сидел Ксаратас, были видны брызги крови и мозгов — похоже, под конец жертве Ксаратаса разбили голову, поэтому крики и прекратились так внезапно. Грейгу показалось, что он видит на измазанном кровью крае камня несколько прилипших темных волосков.

Стараясь ступать как можно бесшумнее, Грейг подошел почти вплотную к магу. К счастью, тот был слишком сильно занят, мысленно читая свои заклинания или же просто углубившись в созерцание (ведь для него потеки крови и вытекший мозг наверняка должны были иметь такое же значение, как внутренности жертвенных животных), чтобы заметить постороннее присутствие.

Оказавшись за спиной Ксаратаса, Грейг обнаружил, что на плоском камне, словно в мясной лавке, разложены мокрые от крови шматки мяса — внутренние органы того, кто доверчиво спустился вместе со слугами Ксаратаса в эту могилу.

Грейг беззвучно вытянул кинжал из ножен. Мысль о том, чтобы изобличить Ксаратаса перед Ее величеством и обвинить его в убийствах, больше не казалась ему такой важной. Нужно просто положить этому безумию конец.

Сегодняшнее жертвоприношение Ксаратаса будет последним.

«Лучше бы Франциск убил нас всех — лишь бы я никогда тебя не знал!» — подумал Грейг, вгоняя острие кинжала под лопатку мага.

Ощущение ножа, входящего в чужое тело, было ему хорошо знакомо. Рука Риу знала, с какой силой надо бить, чтобы нож вошел глубоко, не оставляя врагу никакого шанса уцелеть — и потому, когда удар не встретил ни малейшего сопротивления, Грейг пошатнулся и чуть не упал.

Его кинжал сломался, когда острие ударило в край каменной плиты.

— …Очень неосторожно нападать подобным образом на мага, Риу, — произнес голос Ксаратаса откуда-то из-за его спины.

Грейг яростно оскалился. Сейчас ему было плевать, как именно Ксаратас сумел его обмануть. Может, это была иллюзия, которая заставила его видеть то, чего не было. А может быть, Ксаратас был достаточно могуществен, чтобы развоплотиться в одном месте и, перенесясь за спину к своему врагу, снова возникнуть там, как плотское живое существо. Грейга это не волновало. Ему было плевать, что у него нет ни малейших шансов справиться с врагом, который обладал подобной силой.

Он просто должен это сделать — или умереть. Одно из двух.

Грейг резко развернулся к магу, собираясь нанести еще один удар — и, уже завершая разворот, почувствовал, что его тело застывает, словно превращаясь в камень. Древние легенды постоянно говорили о каких-то людях, превращающихся то в скалу, то в дерево, то в замшелый валун, но Грейг никогда не задумывался, что они должны при этом чувствовать. Теперь он это знал — все его тело ниже шеи сделалось мертвым и неподатливым, словно чужое, и Грейг ощутил, что он больше не в состоянии им управлять.

Грейг был почти уверен в том, что знает, для чего Ксаратас оставил ему возможность говорить. Ему хотелось, чтобы Грейг кричал — кричал от ужаса и боли точно так же, как тот нищий, которого он распотрошил, как кролика, прежде чем позволил своим рабам его убить.

Грейг стиснул зубы, чтобы не доставить магу подобного удовольствия прямо сейчас. Нелепо было обещать себе, что он выдержит предстоящие ему мучения без звука — но, во всяком случае, вопить от одного только испуга он не станет.

Ксаратас задумчиво смотрел на Риу. Его лицо, как обычно, ничего не выражало, так что Грейгу оставалось лишь гадать, о чем он сейчас думает. Прикидывает, с чего следует начать свои забавы с пленником?..

Грейг, по правде говоря, тоже не мог отделаться от наводнивших его мысли образов того, что может его ждать.

Однако, когда маг все же нарушил затянувшуюся паузу, то он повел себя совсем не так, как ожидал от него Грейг.

— Вы меня удивили, Риу, — сказал он, прищурившись. — Сначала просили меня о помощи, а теперь, после победы, решили, что бывшего союзника вполне можно убить?.. Это как-то не рыцарственно.

— Думаю, мы оба знаем, почему я хотел вас убить. К нашему прежнему… союзу это не имеет никакого отношения, — возразил Грейг, с трудом заставив себя выговорить отвратительное слово.

— В том-то и дело, сир, что я — в отличие от вас — не понимаю, почему вы вдруг решили от меня избавиться. Я ещё понял бы, если бы вы захотели убить меня тогда, когда узнали, что королева предпочла меня. Но почему сейчас? Это как-то бессмысленно, особенно если учесть, что вы и так уже сорвали мои планы на Франциска. В сущности, это не вы, а я должен был злиться и стремиться отомстить — но я все-таки не пытался воткнуть нож вам в спину.

«Он хочет выяснить, как много мне известно о его занятиях» — подумал Грейг. А вслух сказал:

— К чему все это пустословие?.. Ее величества, перед которой вам нужно выставить себя правым, здесь все равно нет. Так что давайте уже, наконец, покончим с этим. Быстро или медленно, как вам будет угодно — только бы без лишних разговоров. Вы мне, если честно, уже страшно надоели…

В этот момент Риу чувствовал себя таким уставшим, что мысль о смерти его почти не пугала. С тех пор, как чувство долга привязало его к Ньевру и Ксаратасу, заставляя Грейга испытывать ответственность за зло, которое тот причинил и еще причинит, он чувствовал себя, как каторжник, который обречен до самой своей смерти таскать на ногах тяжелые колодки.

И что только Жанна нашла в Ксаратасе? — подумал Грейг. — По мне, так и он сам, и его магия в конечном счете ужасающе скучны. Как только действия Ксаратаса перестают шокировать, то в них не остается ничего, что бы заслуживало интереса и внимания. Все равно, что ради развлечения ходить на скотобойню или ковыряться в разлагающемся трупе…

— «Покончим»?.. — насмешливо повторил Ксаратас. — Нет, Риу, я вас не убью. Пусть вашу участь решит королева.

В первый момент Грейг изумился — неужели Ксаратас действительно упустит случай от него избавиться, да заодно и отыграться на своем враге за все те случаи, когда Риу переходил ему дорогу? Это было совершенно не в его характере.

А потом Грейга осенило.

Магу было почему-то важно, чтобы Жанна казнила Грейга сама. Когда-то Риу ломал голову над тем, зачем Ксаратас всячески подталкивал Ее величество к расправе над солдатами из войска узурпатора — но именно сейчас он с чувством внутреннего содрогания подумал, что он понимает цель Ксаратаса.

Маг хотел сделать Жанну инструментом тех сил, которым служил сам. Это было так просто, что впору было удивиться, как это он не понял этого гораздо раньше.

Связанный присягой на крови, Ксаратас зависел от Жанны, как могущественный дух из сказки — от хозяина какого-нибудь волшебного кольца. Дух мог поднимать в воздух горы и подчинять целые народы — но природа его магии вынуждала его служить простому смертному. И Ксаратас вполне логично полагал, что лучший выход из этой дилеммы — это постепенно, шаг за шагом и уступка за уступкой, — превратить Жанну в свою единомышленницу и союзницу.

И когда у него это получится — а последние события давали основания подозревать, что у него, в конце концов, получится, — та Жанна, которую знал и любил Грейг, исчезнет. Ксаратас оставит от нее одну лишь оболочку — ее красоту, ее улыбку, даже ее острый ум — но навсегда убьет ту искреннюю, пылкую, не отступающую перед трудностями девочку, которая так страстно жаждала справедливости, что готова была пожертвовать для нее всем на свете. Даже жизнью. Даже собственной душой.

— Не смей, — пресекшимся от ненависти голосом выдохнул он в лицо Ксаратасу.

— Не знаю, о чем вы сейчас — и, если честно, не желаю это знать, — пожав плечами, сказал маг. — Спокойной ночи, Риу…

Перед глазами Грейга сгустилась темнота — более черная и непроглядная, чем темнота подземных галерей. И мир померк.

 

Открыв глаза, Грейг обнаружил, что лежит на чем-то мягком. Балдахин над его головой казался удивительно знакомым — но ему все же потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что он находится в своей прежней комнате во дворце.

От этого открытия Риу почувствовал себя совершенно сбитым с толку. На мгновение он был почти готов поверить в то, что все последние события ему просто приснились. Он не был в подземных катакомбах и не убивал Франциска, Жанна не стала любовницей Ксаратаса, а он все еще не переехал в новый дом и живет во дворце… Но потом Риу понял, что ошибся. Комната была практически пустой — в ней отсутствовали все его вещи, которые Кайто позаботился отправить в его новый дом. Все тело у Грейга болело, словно накануне его здорово избили — результат долгих часов, которые он пролежал на крыше. К тому же, Грейг чувствовал зверский голод. Судя по свету за окном, со времени его беседы с магом в подземелье прошел целый день — а значит, он не ел уже больше двух суток…

Грейг поднялся на ноги, напился из оставленного у окна кувшина и собрался выйти в коридор — но обнаружил у своей двери солдат.

— Простите, мессир Риу, вы не можете покинуть эту комнату, — немного виновато, но все равно твердо сказал возглавляющий охрану офицер. — Мы сообщим Ее величеству, что вы пришли в себя. Возможно, она пожелает видеть вас.

— Как я сюда попал? — помедлив, спросил Грейг, надеясь, что хотя бы разговаривать с ним его страже не запрещено.

— Точно не знаю; это было не в мое дежурство. Но я слышал, что вас доставили во дворец в ужасном виде — очень грязного и без сознания. А еще говорят, что вы… — офицер замолчал, явно жалея об излишней откровенности.

— Что «я»? Да говори как есть, я не обижусь, — подбодрил Риу. Надо думать, в прошлом, когда он был членом королевского совета, его собеседник предпочел бы ничего не отвечать. Но опальный вельможа вызывал гораздо меньше пиетета, и, помедлив, офицер вздохнул.

— Ребята говорили — от вашей одежды пахло так, как будто бы вы занимались труположеством.

Грейг хмыкнул.

— Образно, — безрадостно похвалил он.

Хорошо хоть, прежде чем приставить к его дверям охрану и бросить его бесчувственное тело на кровати, его удосужились переодеть и, кажется, даже обтереть влажной губкой — во всяком случае, сейчас от него падалью вроде не пахло.

— Вернитесь в комнату, мессир, — то ли попросил, то ли приказал глава его охраны. — Я не должен держать дверь открытой…

Грейг кивнул и, отойдя от двери, снова повалился на кровать.

Ему не пришлось долго томиться ожиданием. По-видимому, когда Жанне доложили, что Риу пришел в себя, она сейчас же отложила прочие дела, чтобы распорядиться под конвоем привести его в свой личный кабинет.

Когда Риу вошел, Жанна быстро взглянула на него, и где-то на дне ее темных глаз Грейгу почудилась тревога.

— …Я же говорил, Ваше величество — Риу в полном порядке, — лениво и вместе с тем насмешливо сказал Ксаратас, стоявший возле высокого окна. — Я не сделал с ним ничего дурного — просто погрузил его в глубокий сон, чтобы он снова не сбежал. В конце концов, спросите его самого!.. Уверен, он прекрасно себя чувствует.

То, что Его величество — оказывается! — переживала за него, пока он находился без сознания, вызвало у него удивление — и радость. Грейг даже не смог сдержать расплывшуюся по губам дурацкую улыбку.

Королеву это явно рассердило.

— Вы, видимо, полагаете, что ваши прежние заслуги ставят вас выше закона?.. — звенящим от гнева голосом спросила она Риу. — Я послала вам приказ немедленно уехать в Фэрракс. Но вы, очевидно, ожидали этого, поскольку предпочли скрываться где-то в городе, никому не сказав, где вас можно найти.

— Мне кажется, история с Франциском убедила лорда Риу, что можно демонстративно нарушать ваши приказы, — с мрачной улыбкой предположил Ксаратас.

— У меня были серьезные причины задержаться, — резко парировал Грейг. — Я обнаружил, что Ксаратас пользовался вашим покровительством, чтобы похищать и убивать людей!.. За день до моего отъезда в Фэрракс я узнал, что слепой юноша, который продавал четки возле церкви Элоизы Исповедницы, пропал при очень странных обстоятельствах. Сразу же после этого я случайно услышал ещё об одном исчезновении — на этот раз речь шла о беспризорнике, который совершенно точно бывал в доме у Ксаратаса. Он хвалился увиденным перед соседскими детьми и собирался пойти туда снова... Я вспомнил, что Ксаратас просил вас позволить ему проводить магические ритуалы над приговоренными — и заподозрил, что, когда вы ему отказали, он решил использовать людей, чья смерть не привлечет внимания властей — сирот, калек и нищих.

Брови Жанны поползли наверх. Она медленно обернулась к магу.

— Бред больного, — холодно прокомментировал Ксаратас.

— Ты еще скажи, что ты не заманил нищего побирушку в катакомбы как раз перед тем, как притащил меня сюда. Я видел на полу его дымящиеся внутренности!

Ксаратас внимательно смотрел на Грейга.

— Успокойтесь, Риу. Я действительно просил — и получил — у королевы позволения использовать старые катакомбы для своего дела. Но все жертвоприношения, которые там совершались, касались только животных. Вы тут обвиняете меня, что я якобы убил человека — хотя единственным, кто пытался убить человека, помнится, были вы сами. Вы пытались ткнуть меня ножом, и, если бы не моя магия, я сейчас был бы мертв. Не так ли?

— Безусловно так. И, если я о чем-то и жалею — то только о том, что вы все еще живы, — согласился Грейг, с трудом проталкивая воздух через стиснутое ненавистью горло. — Но я, в отличие от вас, не привык убивать людей ради забавы и из мести. Я в самом деле хотел вас убить — но только потому, что вы вымазали все стены кровью того несчастного парня, которого вы выпотрошили заживо, и сидели там, таращась на его печенку с таким видом, как будто бы это свиной ливер в мясной лавке…

— Давайте рассмотрим противоположную возможность, — хладнокровно перебил Ксаратас. — Может, вы, лорд Риу, убедили себя в том, что свиной ливер — это человеческая печень, потому что вам очень _хотелось_ найти оправдание для своей мести? Люди очень любят делать из своих врагов чудовищ. Так гораздо проще и приятнее их ненавидеть.

— Я слышал человеческие крики.

— Это называется — «принцип подобия». Когда крестьянский знахарь наводит порчу на врага, он делает его фигурку или глины или из соломы. Когда нужно принести важную жертву, человек кричит, делая вид, что он переживает муки и смерть.

— Я видел, как твои рабы привели с рынка нищего, а потом этот нищий пошел вместе с ними в катакомбы! Куда делся этот человек?

— Поскольку я не знаю, о ком идет речь… — Ксаратас сделал неопределенный жест, показывая, что не видит смысла отвечать на подобный вопрос. — И это — повод обвинять меня в убийстве? Слабо, Риу. Слишком слабо.

— Замолчите оба, — резко приказала Жанна.

Мужчины умолкли, развернувшись к королеве. Грейг смотрел на ее холодное, суровое лицо — и пытался понять, кого из них она сочтет виновным.

— Риу, — полный ледяного негодования взгляд Жанны уперся в него. «Что бы она не думала насчет Ксаратаса, но меня она невиновным точно не считает» — пронеслось у Грейга в голове. Что, впрочем, и понятно… — Вы не знали — и не могли знать — что я позволила Ксаратасу использовать старые штольни для необходимых ему жертвоприношений. Но вы совершенно точно _знали_, что не вправе оставаться в Ньевре, когда я велела вам уехать. И вы совершенно точно знали, что Ксаратас служит мне и составляет главную опору моей власти. Тем не менее, вместо того, чтобы сообщить мне о своих подозрениях и удовлетвориться этим, вы опять, как в случае с Франциском, посчитали, что вам лучше знать, что будет правильно и справедливо. Вы признались, что пытались заколоть Ксаратаса — а я напоминаю вам, что любой человек, который собирается лишить кого-то жизни не по приговору королевского суда, а по своему личному решению, является убийцей. Причем вы — убийца дважды, потому что до этого вы самовольно казнили Франциска… Я пыталась быть с вами милосердной, принимая во внимание ваше участие в войне, но это уже слишком. Раз потери места в государственном совете и изгнания недостаточно, чтобы вас образумить и научить вас уважать королевские приказы — значит, вы отправитесь в Бриссье и останетесь там до суда. Молитесь, чтобы совет не приговорил вас к смерти. Но к мысли и потери всех ваших земель и титулов вам стоит привыкать уже сейчас.

Грейг низко склонил голову.

— Вашему величеству наверняка известно — я никогда не желал этого титула…

— Даже если и так, на вашем месте я не стала бы сейчас этим бравировать, — прищурилась Ее величество. — Если, конечно, вы во что бы то ни стало не желаете, чтобы вас обезглавили. Охрана!.. — кликнула она. Дверь приоткрыл дежурный офицер. — Возьмите десять человек, отвезите сира Риу в Бриссье и передайте коменданту, чтобы его поместили в одиночной камере.

Грейг слегка покривился. Быть объектом для злорадства коменданта, которому пришлось выпустить Риу из Бриссье после того, как он убил Франциска, ему не особенно хотелось. Хотя, безусловно, по сравнению со всеми прочими его проблемами это можно было считать булавочным уколом.

 

Когда отряд почти добрался до Бриссье, сопровождающий его конвой нагнал всадник, скачущий во весь опор. Сопровождавшие Риу гвардейцы заметно напряглись. Предположить, что кто-то собирается отбивать арестанта в одиночку, было невозможно, но слишком уж быстро и решительно двигался этот человек. Впрочем, когда он поравнялся с их отрядом, и охрана Грейга, и он сам узнали Алессандро Моллу.

— Приказ Ее величества, — коротко сказал Клинок королевы, вручая командовавшему отрядом офицеру узкую записку с восковой печатью. Развернув бумагу, тот быстро прочел ее, недоуменно вскинул брови — а потом, помедлив, повернулся к ехавшим рядом с Грейгом солдатам.

— Развяжите лорда Риу.

Судя по его нейтральной интонации, он сам не очень понимал, что должен означать этот новый приказ. Может быть, Грейга сейчас восстановят в роли королевского советника, а завтра королева вообще решит, плюнув на мужа, снова сделать Риу своим фаворитом?.. Бросив последний растерянный взгляд на арестанта, гвардеец отсалютовал Алессандро Молле, слегка кивнул Грейгу — то ли попрощался, то ли нет — и развернул коня, уводя за собой своих людей и оставляя Риу, дурак дураком, торчать посреди улицы в паре кварталов от внешней стены Бриссье.

Грейг разделял его недоумение.

— Что происходит? Ты решил устроить мне побег?.. — спросил он бывшего наставника по-тальмирийски.

Молла качнул головой.

— Не обольщайся. Я всего лишь выполняю приказ королевы.

— Но зачем она велела посадить меня в Бриссье, если хотела потом отпустить? — не понял Грейг.

Молла смотрел на Грейга так, как будто бы жалел, что Риу больше не мальчишка, которому он свободно может надавать по шее.

— Она велела посадить тебя в Бриссье, потому что ты преступник. И она поручила мне тебя спасти, поскольку, если ты окажешься в Бриссье, Ксаратас найдет способ от тебя избавиться. И его даже невозможно будет обвинить в твоём убийстве, потому что ты, в конце концов, первым решил его прикончить. Если бы не его магия, Ксаратас был бы уже мертв.

Грейг вытаращил на него глаза. Среди всех удивительных событий этого дня это, пожалуй, было самым удивительным.

Молла, свободно рассуждающий о магии!..

— Давно ты знаешь, кто он?.. — тихо спросил Грейг.

Алессандро пожал плечами.

— Я догадывался, зачем Ульрик посреди войны отправился на Острова. Но ты можешь заметить, что я никому и ничего не говорил. Даже потом, когда у меня уже не осталось никаких сомнений в том, что за "астролога" взяла на службу королева. Я служу Ее величеству и предпочитаю не лезть не в свое дело. В отличие от тебя.

В последней фразе ясно слышался упрек.

— Ее величество велела передать, что это был последний раз, когда она проявляет к тебе снисхождение, — сказал он жестко, словно пытаясь вернуть беседу в подобающее русло. — Ты уже исчерпал лимит ее терпения, когда убил Франциска. И, по правде говоря, тебя и в самом деле стоило, по справедливости, отдать под суд — но, зная мстительность Ксаратаса, ты до него не доживешь. Ее величество сказала, что спасет тебя в последний раз — в память о том, что твой отец пожертвовал собой ради Алезии. Она велела мне предупредить тебя, чтобы ты не задерживался здесь. Ксаратас не такой человек, чтобы забыть о том, что кто-то пытался его убить — даже если ему и вздумалось изображать, что его это совершенно не заботит.

Молла помолчал, прежде чем, отбросив официальный тон, негромко и почти сочувственно сказать:

— Беги отсюда, Грейг.

Хоть бы Молла успел передать ее приказ до того, как Грейг пересечёт ворота государственной тюрьмы, — думала Жанна, направляясь к комнатам своего мужа. Стоило порадовать его известием, что Риу жив-здоров и в настоящую минуту, вероятнее всего, уже покинул Ньевр.

Не то чтобы Жанна верила в серьезный интерес Генриха к судьбе лорда Риу — в пустой голове ее супруга мысли о таких вещах обычно не задерживались, — но всё-таки Генриху, по какой-то одной лишь ему ведомой причине, вздумалось после истории с Франциском заступаться за её бывшего фаворита (кажется, он находил идею удушить Франциска прямо в государственной тюрьме забавной), и теперь обычная любезность требовала известить его о судьбе Грейга. Маленькая вежливость, которая ей абсолютно ничего не стоит, но которая позволит Генриху считать, что Жанна считается с его мнением.

Для человека, который, похоже, чувствовал себя разочарованным собственной ролью при ее дворе, это может быть ценным жестом. Генриху необязательно знать, что его мнение было последним, что на самом деле волновало Жанну при решении этого дела. Умение вовремя потрафить самолюбию людей, которые в другое время должны поступаться своим мнением и молча принимать твои решения, порой способна творить чудеса — в этом Жанна неоднократно убеждалась за то время, как в ее руках сосредоточилась высшая власть.

...И все же — хоть бы Алессандро удалось нагнать отряд, сопровождавший Грейга, ещё внутри города! Если комендант Алой башни примет узника из рук его конвоя, то потом он, чего доброго, не захочет снова отпустить его, и пошлет во дворец за подтверждением приказа — совершенно не уместная в подобном деле проволочка, которая даст Ксаратасу понять, что королева передумала, и может побудить его к каким-нибудь активным действиям. Что было бы совсем некстати. Сейчас его бдительность усыплена идеей, что Риу находится под стражей и никуда от него не денется, поскольку должен будет оставаться в Алой башне до суда — и новый поворот событий ему совершенно точно не понравится.

Впрочем, на Моллу всегда можно было положиться. Если он сказал, что догонит охрану Грейга — значит, так оно и есть. Жанна не могла вспомнить случая, чтобы Молла не выполнил обещанного, даже если дело представлялось совершенно безнадежным — вроде обещания провести своих спутников через заснеженные перевалы Аламата.

Занятая этими мыслями, Жанна не обратила внимания на необыкновенно безлюдную приемную принца и странные звуки, доносившиеся из гостиной ее мужа — она просто пересекла первую из анфилады его комнат и толкнула дверь. В первый момент представшая перед ее глазами сцена показалась ей такой далёкой от заботивших ее вещей, что Жанна удивлённо замерла возле двери, глядя на ворох колыхающихся юбок и на непристойно обнажившиеся ноги, между которых пристроился ее супруг.

Женщиной, которую Генрих усадил на свой письменный стол, подаренный ему когда-то Жанной — сегодня этот массивный стол, должно быть, в первый раз служил чему-нибудь полезному — оказалась её маленькая фрейлина Агнесс. Хотя из-за плеча кронпринца было видно только ее взмокший лоб, Жанна сразу узнала эти золотисто-рыжие кудряшки. Других девушек с подобным цветом шевелюры в ее свите не было.

Жанна изумлённо выдохнула. Этот звук заставил Генриха с Агнесс, наконец, осознать, что они не одни, и в комнату вошел кто-то ещё. Генрих раздражённо обернулся, явно полагая, что им помешал какой-нибудь неосторожный паж — да так и замер с приоткрытым ртом и нелепо приспущенными панталонами. Агнесс, увидев королеву, придушенно пискнула, как кролик, попавший в силок.

Встретившись взглядом с мужем, Жанна чуть было не рявкнула — "ты что творишь?!", но вовремя сдержалась, прикусив себе язык. Агнесс было шестнадцать лет, и ко двору она, скорее всего, прибыла невинной, но все же о растлении, а уж тем более грубом насилии тут речь не шла.

Формально королева отвечала за всех своих дам, особенно — за незамужних девушек, но всё-таки Агнесс наверняка сама охотно позволила Генриху забраться ей под юбку. Может быть, мелкая дурочка даже гордилась тем, что среди всех придворных дам, изо дня в день строивших глазки рослому голубоглазому кронпринцу, Генрих выбрал именно ее. Как будто бы неясно было, что мужчина вроде Генриха в конце концов переберет их всех, и вряд ли стоит так уж сильно волноваться из-за места в этом списке…

Боже, да даже Франциск, по сравнению с Генрихом, смотрелся выигрышнее в качестве ухажера! Во всяком случае, он давал себе труд изобразить немного куртуазности — мог сочинить очередной возлюбленной пустой, но, по крайней мере, правильно составленный сонет, потратить время на ухаживание — танцы, подарки, недомолвки... намекающие на внезапно вспыхнувшую страсть девизы, покрывающая колет вышивка, в которой наметанный взгляд придворных сразу узнавал намеки на герб выбранной Франциском дамы… Словом, когда узурпатор желал добиться какой-то женщины, то он, во всяком случае, умел обставить это с некоторым изяществом. Генрих же действовал напролом, словно какой-нибудь крестьянин, и считал, что одних только взглядов и улыбок с его стороны уже вполне достаточно, чтобы порадовать его избранницу, и после этого сразу же можно перейти к ощупыванию чужой груди.

Неудивительно, что, строя глазки всем подряд, ее супруг в конце концов остановился на Агнесс. В шестнадцать лет страстного взгляда в самом деле может быть достаточно, чтобы поверить в чью-то страсть, и даже, может быть (кто знает?) напридумывать себе каких-то глупостей о неземной любви. С молоденькой девчонкой, которая была в полном восторге от него и смотрела на коронованного возлюбленного снизу вверх, ловя каждое его слово, словно перл неизреченной мудрости, Генрих должен был чувствовать себя гораздо более уверенно, чем с собственной женой…

Фрейлина, покраснев, как мак, судорожно и безуспешно попыталась привести в порядок свой растерзанный костюм, не прекращая бормотать какие-то бессвязные оправдания и извинения — как будто бы после той сцены, которую застала Ее величество, еще могли остаться какие-нибудь сомнения в сути произошедшего! — а под конец, совсем забыв придворный этикет, и вовсе развернулась и сбежала, чуть не налетев на королеву. Жанне даже показалось, что она видела слезы, брызнувшие из глаз незадачливой избранницы кронпринца — то ли от потрясения, то ли от страха, то ли от стыда.

Девчонку было почти жаль. Во-первых, Агнесс теперь вряд ли решится поднять глаза в ее присутствии, а про себя будет с замирающим от страха сердцем ждать, как королева обойдется с любовницей своего супруга. И отсутствие каких-то явных кар ее не успокоит, а совсем даже наоборот — только заставит думать, что Жанна решила отложить свое возмездие, чтобы обойтись с ней, в конечном счете, еще более сурово.

Ну не объяснять же ей, действительно, открытым текстом, что Ее величеству нет никакого дела до этой новой «влюбленности» её супруга, и что на нее — в отличие от Генриха — она совсем не злится.

Да и в его случае ее злило вовсе не то, что он завел интрижку с ее фрейлиной, а неспособность мужа соблюдать приличия и лучше прятать свои похождения от посторонних глаз. Даже с учетом того, что всех мужчин по умолчанию считают как бы полоумными и не способными держать в узде свои инстинкты, так что на любые плотские грешки с их стороны смотрят сквозь пальцы, все-таки публичная измена — это проявление неуважения к супруге. А интерес к другим женщинам в то время, когда Генриху бы полагалось уделять все свое время молодой жене, и вовсе ставит под сомнение способность королевы разжечь страсть в сердце мужчины и удержать собственного мужа от измен хотя бы в первый год супружества. Это было еще одно сомнительное и постыдное «достоинство» из числа тех, которых ждут от женщины — и, хотя Жанна за ним вовсе не гналась, его отсутствие способно было подорвать её заслуженный ежедневным трудом, решительностью и осведомленностью авторитет.

Генрих, надо признать, в этот критический момент повел себя даже глупее, чем Агнесс — сначала стал просить прощения, а потом, когда Жанна попыталась положить конец этой нелепой сцене и уйти, и вовсе опустился на колени и стал, покрывая ее руки поцелуями, объясняться жене в любви. Она, мол, самая прекрасная и самая желанная женщина из всех, кого он знал за свою жизнь, и Генрих постоянно ощущает, что он ее недостоин…

«Что ж — я вижу, вы, по крайней мере, приложили все усилия, стараясь стать достойным!..» — съязвила она, выдернув руку, и ушла, оставив мужа стоять на коленях и гадать, удалось ли ему хотя бы немного смягчить ее этим уничижением и лестью.

В этот вечер Генрих не стал пить вино в компании своих приятелей, как обычно делал по вечерам, и за совместным ужином вел себя как никогда предупредительно. Он проявил несвойственный ему в другое время интерес к ее решениям и сам расспрашивал ее о том, что обсуждалось на совете — словом, он был так внимателен и чуток, как бывает либо сильно влюбленный мужчина, либо мужчина, чувствующий себя в чем-то виноватым.

Жанна в ответ обливала мужа ледяным презрением и едва отвечала на его расспросы, но в душе испытывала облегчение. Значит, сегодня вечером она может, не вызывая подозрений со стороны Генриха, заявить, что она будет спать одна.

После всего случившегося ей меньше всего хотелось бы сейчас ложиться с Генрихом в одну постель. Даже с учетом того, что он, скорее всего, не посмел бы домогаться близости после недавней сцены, само по себе его присутствие сейчас вызывало бы еще больше дискомфорта, чем обычно.

И к тому же, ей необходимо было встретиться с Ксаратасом. Конечно, не ради того, чтобы «отомстить» Генриху за его похождения, наставив муженьку рога — просто им давно уже следовало объясниться…

Жанна сознавала, что в последние недели обходилась с ним не самым лучшим образом.

Когда Грейг неожиданно пропал — по словам Кайто, просто вышел в город, как обычно, ничего не объясняя и велев оруженосцу приготовиться к отъезду в Фэрракс, — Жанна ощутила, что вся ее злость на бывшего любовника рассеялась, сменившись ужасом. Жанне лучше, чем кому бы то ни было еще, было известно, в какую ярость смерть Франциска привела Ксаратаса — он так разбушевался, что Жанне пришлось сурово одернуть его и сказать, что дерзкая выходка Грейга нанесла ущерб Алезии и королевской власти, а не ему лично. После этого Ксаратас поутих, но мстительный огонь в его глазах не оставлял сомнений в том, что его злость отнюдь не улеглась.

Несмотря на всю свою злость на Грейга, Жанна была рада, что Риу уедет в Фэрракс — сейчас ему совершенно точно лучше было быть подальше от Ксаратаса.

Но вместо этого Грейг бесследно исчез. И когда стало ясно, что он не вернется — она позабыла все: и убийство Франциска. И то отвратительное ханжество, с которым Риу столько лет разыгрывал роль паладина, безупречно верного возлюбленного из легенд и рыцарских романов, будучи в то же время самым заурядным, слабым и эгоистичным человеком. И все то, что рассказали Кайто и Клоринда. В памяти осталось только то, что на протяжении многих лет у нее не было никого ближе этого человека — ее друга детства. Ее самого надежного помощника, поверенного и советчика. Ее любовника.

Жанну трясло при одной мысли, что он мог погибнуть. В голове у нее не укладывалось, что Грейг с четырнадцати лет сражался за неё и столько раз избежал смерти на войне только затем, чтобы в итоге быть убитым в первый же год мирной жизни. Она вызвала Ксаратаса и потребовала у него ответа — имеет ли он какое-нибудь отношение к исчезновению мессира Риу?

Маг только пожал плечами.

«Я не знаю, где сейчас лорд Риу, — ответил он Жанне. — Я его, во всяком случае, не убивал — если это вас беспокоит»

Он говорил убежденно и спокойно, но Жанна ему не верила. Ксаратас всегда ненавидел Грейга. В последнее время эта его ненависть, может быть, несколько ослабла — в конце концов, Риу потерял почти все свое прежнее влияние и перестал все время путаться у мага под ногами — но после убийства Франциска эта ненависть должна была вспыхнуть с небывалой силой.

И к тому же, маг мог посчитать, что, раз она лишила Грейга места в своем государственном совете и велела ему убираться из столицы, то Жанна не слишком разозлится из-за его смерти… Мысль о том, что она, может быть, сама дала магу повод считать, что Риу больше не находится под ее покровительством, и что его убийство может сойти ему с рук, доводила ее до исступления.

«Раз вы не знаете, где именно сейчас находится лорд Риу — значит, используйте свою магию, чтобы его найти!» — сказала она резко.

Ксаратас чуть-чуть помедлил.

«Если вы и в самом деле этого хотите — я попробую, — ответил он после этой едва заметной стороннему наблюдателю заминки. — Но я не могу обещать вам немедленного результата»

«Нет, — мрачно сказала Жанна. — Никаких проволочек, отговорок и отсрочек! Отыщите лорда Риу, Ксаратас, и _немедленно_. Я никогда не поверю, что магии, которая способна выиграть войну, может быть недостаточно, чтобы разыскать одного-единственного человека!»

«Хорошо, — сказал Ксаратас. — Я найду мессира Риу и даже сам доставлю его к вам — хотя бы для того, чтобы вы перестали думать, будто бы я от него избавился»

Последние слова Ксаратас произнес с таким пренебрежением, что Жанне захотелось залепить ему пощечину, и она удержалась, только сделав над собой огромное усилие.

Она сказала себе, что, если Ксаратас в самом деле не имеет отношения к тому, что произошло с Грейгом, то он без труда отыщет его след. Однако прошел день, затем другой и третий — а новостей о Риу по-прежнему не было. Ксаратас избегал лишний раз обращаться к неприятной теме — вероятно, сам не знал, что теперь ей сказать, — а Жанна чувствовала, как внутри неотвратимо нарастает ненависть.

Она едва могла терпеть присутствие Ксаратаса, и даже не пыталась скрыть своего отвращения к нему. Стоило ей взглянуть на мага — и перед глазами у нее ясно вставали образы того, что он мог сделать с Грейгом. Маг наверняка считал, что, раз уж Грейг лишил его возможности использовать Франциска для задуманного ритуала, то теперь Риу по справедливости следует занять место узурпатора.

Жанна не представляла, в состоянии ли она будет как-то наказать Ксаратаса за гибель Грейга, и прекрасно понимала, что с таким опасным человеком, как Ксаратас, нельзя действовать очертя голову и наобум — но она поклялась себе, что обязательно найдет какое-то решение. Если Ксаратас думает, что достаточно просто напустить на себя равнодушный вид и отрицать все обвинения, чтобы это убийство сошло ему с рук — то он жестоко ошибается!

…А между тем, на самом деле, ошибался в этом деле вовсе не Ксаратас, а она сама.

Ксаратас не только отыскал Грейга, но и доставил его к ней, как обещал — причем живым и невредимым.

Поначалу Жанну беспокоило странное состояние Риу, которое Ксаратас назвал сном, но которое больше походило на глубокий обморок — если, конечно, допустить, что обморок способен продолжаться почти сутки. Но и в этом отношении Ксаратас оказался прав — когда Грейг, наконец, пришел в себя, он выглядел точно таким же, как всегда. К нему даже вернулась его доводившее Жанну до исступления упрямство и самоуверенность.

Жанна давно привыкла к людям, противостоящим ее воле — с этим сталкивается любой, кто должен управлять людьми. Но Грейг пошел гораздо дальше. Он даже не спорил с ней — он просто молча делал то, что посчитает нужным, за ее спиной, нисколько не заботясь о последствиях собственных действий.

Риу, судя по всему, даже не приходило в голову, что он тоже может быть в чем-то неправ, и, кажется, ничуть не беспокоился о том, что его действия подрывают самые основы королевской власти. Хотя тот же Грейг, скорее всего, не задумываясь, вздернул бы любого из своих солдат, который вздумал бы подобным образом пренебрегать его приказами. Что бы там Грейг не думал о Ксаратасе, но он не мог не понимать — ни одно государство не может существовать, если подданные короны (а тем более, такие, как лорд Фэрракса, земли которого в общей совокупности составляют почти шестую часть страны!) начнут считать, что они могут, не считаясь с ее волей, поступать по собственному усмотрению.

Его внезапный всплеск жалости к Франциску был просто смесью упрямства и бессмысленной сентиментальности. Нашёл же, кого пожалеть!.. А его абсурдная убежденность в том, что публичная казнь на площади лучше, чем план Ксаратаса?.. Жанна считала, что Франциск заслуживает всех мучений, которые ему полагались по закону — но ее, в отличие от Грейга, мысли о публичной казни все равно смущали с самого начала. Что ни говори, а возвести на эшафот человека, который носил корону и которому присягали на верность все те люди, которые соберутся поглазеть на его казнь, было сомнительным решением — недаром свергнутых правителей обычно старались тихонько отравить или же придушить еще в тюрьме. Не стоит приучать подданых к мысли, что вчерашнего суверена можно лишить власти и казнить, как простого убийцу или вора.

Это не говоря уже о том, что трусость, которую Франциск проявил на стадии дознания, ясно дала понять, что умереть достойно он не сможет, и своим поведением во время казни опорочит не только себя, но и свою семью — ее семью. Жанне претила мысль, что брат ее отца — каким он там ни будь — будет вопить от боли на радость собравшейся толпе или обмочится от страха. Сама она на месте Франциска совершенно точно предпочла бы умереть вдали от любопытных глаз.

Но нет, Франциску нужно было впасть в истерику и броситься за помощью к единственному человеку, на которого его слезливое нытье могло подействовать! Можно подумать, что это не Грейг когда-то хотел лично хотел поучаствовать в его убийстве...

Воспоминание о том, как Риу заступался за Франциска, даже теперь заставляла Жанну сжимать зубы от досады. Когда он сказал, что узурпатор, каким бы он ни был, не должен стать жертвой темной магии, Жанна с трудом удержалась, чтобы не крикнуть ему в лицо — а Ульрик? Ульрик, которому пришлось умереть именно такой смертью по вине этого самого Франциска — он разве заслуживал чего-нибудь подобного?!.. Но Ульрик стиснул зубы и пошел на это — молча и без жалоб — для того, чтобы спасти их всех. Поскольку к этому моменту он успел понять, что Франциск не остановится, пока не превратит Тельмар в дымящиеся и заваленные трупами руины.

И если на свете существует хоть какая-нибудь справедливость — тогда будет только справедливо, чтобы теперь Франциск умер той же смертью, что и Ульрик!

Но этого Жанна не сказала. Она не хотела причинить Грейгу дополнительную боль — не таким способом и уж, во всяком случае, не из-за этого слизняка, который по какому-то чудовищному недоразумению сумел добиться власти и называл себя королем Алезии.

Но Грейг, похоже, в результате того разговора только окончательно уверился, что Жанна ничего не понимает и что говорить с ней бесполезно. Сперва он воспользовался званием ее советника и ее именем, чтобы убить Франциска, а потом и вовсе (вот уж точно фантастическая глупость и мерило адекватности всех остальных его поступков!) попытался заколоть Ксаратаса, нисколько не заботясь о нелепости такой атаки на того, кто на его глазах расстроил наступление целой армии. Когда Риу, задыхаясь от ненависти, утверждал, что маг убил кучу людей, Жанне казалось, будто она видит свое собственное отражение. Точно такая же слепая одержимость заставляла ее верить в то, что Ксаратас убил самого Грейга — хотя тот тем временем был жив и невредим.

Ксаратас, безусловно, жуткий человек. Его так и хочется представить в роли убийцы, чудовища, пожирателя детей... Но, если вдуматься, те люди, которые отрезали пленным пальцы в Рессосе и вспарывали беременным женщинам живот, крича — "давайте вытащим из нее тальмирийского ублюдка!", как раз не выглядели жутко. Когда они неожиданно сменили сторону и перешли в их лагерь, то многие даже не могли понять — кто вообще творил все эти ужасы, если эти солдаты из вражеской армии — такие обычные и даже внушающие сочувствие ребята?

Ксаратас, по крайней мере, предсказуемее. Если он хочет заживо вытянуть из узурпатора кишки — он так и говорит. Если он утверждает, что не сделал Грейгу ничего дурного — значит, так оно и есть. Он даже обуздает свою мстительность и не станет вредить ему после того, как тот пырнул его ножом — лишь бы продемонстрировать, что ее подозрения насчет него были ошибочны…

К тому же, Жанна не раз убеждалась в том, что для действительно серьезной магии Ксаратасу необходимо ее эксплицитное согласие. Грейг этого не знал, но маг до сих пор продолжал, рискуя вызвать ее раздражение, доказывать, что позволить ему обратить смерть других преступников во благо для Алезии — куда разумнее, чем просто казнить их на радость родственникам жертв этих людей. В этом вопросе маг проявлял не свойственную ему в других случаях навязчивость, хотя уже успел удостовериться, что мало что раздражает Жанну больше, чем чья-нибудь неспособность слышать "нет" с первого раза. Ну и для чего он стал бы так стараться и рисковать ссорой с ней, если бы нашел способ обойти ее запрет и мог проводить эти ритуалы втайне от неё?..

Нет, Грейг, определенно, видел только то, что хотел видеть — и в истории с Франциском, и в случае своих обвинений против мага.

Жанна полагала, что самым разумным будет помириться с магом именно сегодня, пока он доволен тем, что так наглядно доказал ошибочность всех ее подозрений насчет Риу, и эта победа привела Ксаратаса в несвойственное ему благодушное настроение. Завтра, когда Ксаратас обнаружит, что Грейг не отправился в Бриссье, ждать королевского суда, а снова ускользнул — причем с ее согласия — наладить отношения будет куда труднее.

Жанна понимала, что он не оставит это дело без последствий. По островным понятиям, благородный человек, который не отомстил врагу за то, что тот пытался нанести ему какой-нибудь ущерб, роняет себя и теряет всякое право на уважение в глазах других. Ксаратасу плевать на честь, но отвечать ударом на удар — у него в крови. Идея прощения, распространяемая Церковью, представлялась магу противоестественной и тошнотворной. Рассуждения священников на эту тему вызывали у Ксаратаса такую сильную досаду, что он даже позволял себе едко высмеивать этот центральный столп церковного учения в ее присутствии. Жанна могла бы приказать ему молчать (наверное, она даже обязана была это сделать — недаром же королей зовут Защитниками веры!), но ее удерживала мысль, что с ее стороны это было бы лицемерно. В конце концов, когда ей пришлось принимать решение, как отвечать на причиненное ей зло, ее поступки куда больше соответствовали принципам Ксаратаса, чем идее любви и всепрощения.

Жанна очень надеялась, что Грейг серьезно отнесется к словам Моллы и не вздумает геройствовать и выкинуть еще какую-нибудь глупость. Риу, разумеется, упрям, как сто ослов, но даже он не может не понять, что, если он продолжит свою безнадежную войну с Ксаратасом — то даже Жанна его не спасет.

Пусть убирается как можно дальше — так будет лучше для всех. После абсурдной вспышки боли, которую причинило ей предположение о его смерти, Жанна не имела ни малейшего желания видеться с Риу. Его вид — и эта его удовлетворенная улыбка в тот момент, когда Ксаратас так бесцеремонно посмеялся над ее тревогой за него — заставляли Жанну кипеть от негодования и чувствовать себя униженной.

Единственное достойное отношение к тому, кто обманул твое доверие — это полное безразличие. А Риу до сих пор вызывал целую палитру самых разных чувств, от отравляющего каждый ее вздох негодования — и до почти болезненной тяги к прежней близости и прежнему невозвратимому теплу. И Жанна точно знала, что помочь здесь может только время.

Пускай Риу превратится в тень, в воспоминание, в бесплотный призрак человека, которого она знала — и тогда она сможет думать о тысяче связанных с ним вещей из их общего прошлого спокойно, не испытывая ни бесплодный гнев на свою глупость, ни такую же бесплодную тоску.

Грейг успел на последний паром через Итр. Это был не совсем обычный путь до дома, в объезд Хилнса, но Грейг старался на всякий случай избегать больших дорог — мало ли, кто мог увязаться следом. К тому же, кошелёк, врученный ему Алессандро Моллой, теперь, вполне возможно, составлял все его имущество, поэтому ночевать в крестьянских домах было удобнее, чем заезжать на постоялые дворы, где с всадника в богатой одежде содрали бы втридорога.

Заезжать за оставшимся дома оружием было безумием, а Алессандро Молла смог вернуть ему только кинжал, которым он пырнул Ксаратаса, поэтому в первом же встреченном на пути городе Грейг купил простой солдатский меч. Первое время, пока он не успел отъехать далеко от Ньевра, Грейг держался настороже, и каждый раз при встрече с незнакомыми людьми рука сама тянулась к рукояти. Зная мстительность Ксаратаса, Грейг был уверен, что, как только маг узнает, что Жанна решила его отпустить — он этого так не оставит и пошлет кого-нибудь ему вдогонку. При его бросающейся в глаза наружности отследить путь Грейга будет не так сложно.

Вместе с мечом Грейг купил у старьевщика потертый плащ — даже не столько для того, чтобы спастись от холода, хотя он и успел продрогнуть на пронзительном ветру, сколько затем, чтобы прикрыть широким капюшоном свои слишком приметные волосы. Однако со своим ростом и с посадкой опытного всадника, ничуть не походившей на повадки непривычных к верховой езде людей, Риу поделать ничего не мог, и был уверен, что жители маленьких городков, прилегавших к Ньевру, при необходимости легко сумеют описать такого необычного проезжего. Однако напряжение, не отпускающее его в первый день пути и достигшее апогея, когда Грейг был вынужден, хочешь-не хочешь, остановиться на ночлег, чтобы дать отдых своей лошади, ослабевало по мере того, как Ньевр оставался позади. Грейг пришел к выводу, что Жанне удалось сохранить его отъезд втайне от Ксаратаса.

Мага наверняка вполне устраивало то, что Риу оказался в руках коменданта Алой башни, и мысли о том, что Грейг в ловушке, ослабили его бдительность.

Перестав постоянно опасаться нападения, Риу вздохнул свободнее и даже начал получать от путешествия своеобразное удовольствие. Его новый (а на самом деле — очень старый) плащ из толстой шерсти колол ему шею и вонял, как всякая лежалая одежда, которую долгое время не носят и не просушивают у огня. Но, если не считать запаха затхлости, он был хорош — не пропускал порывы ледяного ветра и отлично согревал его в дороге. Конь, доставшийся Грейгу, тоже был вполне приличным — покладистым, умным и выносливым. Так что ничто не мешало Грейгу предаваться созерцанию окрестностей и наслаждаться одиночеством, которого он раньше всегда был лишен.

Хотя за годы, проведенные в борьбе с Франциском, Грейг изъездил страну вдоль и поперек, с ним каждый раз были его солдаты — рыцари, сержанты, арбалетчики и неизменный Кайто. Иногда Грей ехал во главе большого войска, иногда его сопровождал лишь маленький отряд из тридцати-сорока человек. Но до сегодняшнего дня ему еще не приходилось путешествовать совсем без спутников, когда не нужно беспокоиться о том, где разместиться на ночлег, как обеспечить своих спутников провизией и даже — по какой дороге лучше ехать. Одинокий всадник, в отличие от целого отряда, всегда может срезать путь через поля, и отыскать себе ночлег и пропитание ему не в пример легче, чем целой толпе прожорливых мужчин.

Грейгу нравилось это ощущение свободы. Уже много лет — с тех самых пор, как он покинул Фэрракс вместе с Ульриком, он ни одного дня не был предоставлен сам себе. Он служил Бьянке, воевал за Жанну, потом боролся с Ксаратасом… и лишь сейчас, впервые за долгие годы, получил возможность немного побыть наедине с самим собой, грея себя мыслью о том, что он едет домой и совсем скоро сможет обнять Саймона и маму.

Грейг чувствовал, что его жизнь слишком запуталась. Ему необходимо было посоветоваться с Саймоном. Тот всегда умел находить правильные решения самых сложных вопросов... Там, где другие люди оказались бы в ловушке и не знали бы, как быть с собственной жизнью, Саймону верные решения всегда давались как-то удивительно легко. Со стороны казалось, что он сделал самую что ни на есть естественную вещь, и что иначе поступить было нельзя — а между тем из сотни человек едва ли хоть один сумел бы отыскать и воплотить в действительность такое очевидное решение.

Взять хотя бы тот случай, когда он вернулся из плена на Островах — и обнаружил дома Грейга. Или же вспомнить момент, когда в конце войны он так легко и без каких-то затруднений решил вопрос с Лорел…

Пока Саймон руководил партизанскими отрядами на Севере, мама с сестрой прятались в доме у суконщика из Беллербрида — городка к западу от Хилнса. Для посторонних людей мама выдавала себя за сестру суконщика, а Лорел — за его племянницу. Считалось, что она вдова, которая перебралась в дом брата после смерти мужа. Это позволило Лорел сблизиться со своими «кузенами» — ведь в глазах даже самых строгих блюстителей нравов нет ничего предосудительного в том, что девушка может дружить с двоюродными братьями.

Дело кончилось тем, что Лорел по уши влюбилась в Бена — старшего сына суконщика, который выдавал себя за ее «дядю».

В последний раз, когда Грейг виделся с сестрой, казавшаяся незнакомой, повзрослевшая и превратившаяся в красивую девушку сестра только и говорила, что об этом парне. Они тогда все вместе собрались в их новом доме, на пожалованной Саймону и Хелен королевой ферме в окрестностях Хилнса. Мама говорила, что после проведенных в Беллебриде лет ей ничего так сильно не хотелось бы, как снова жить в родных местах — и Грейг был рад, что сумел найти для Сайма и Хелен дом недалеко от Хилнса, хотя сам он, хоть убей, не понимал, в чем разница между окрестностями Беллербрида — или той деревней, где он вырос. Это ведь не Ньевр с Рессосом! Все говорят на одном языке, дома похожи до неразличимости, природа — та же самая… Но, если маме это было важно, Грейг готов был сделать что угодно. Даже заплатить за то, чтобы на месте пепелища, оставшегося от их старого дома, выстроили бы его точную копию. Пусть даже это отняло бы больше времени и обошлось бы не в пример дороже, чем покупка готового дома. Лишь бы мама была счастлива. А денег у него теперь было сколько угодно…

Но Хелен не захотела, чтобы Грейг отстраивал их старый дом, и тогда он купил им эту ферму. И воспользовался случаем, чтобы заехать к ним, когда приехал в Фэрракс принимать наследные права. У него был еще один сюрприз для собственной родни, и по дороге к дому Риу предвкушал, в какой восторг его слова приведут Лорел. Он не виделся с ней со времени своего отъезда в Ньевр, так что в его памяти Лорел все еще была его маленькой сестренкой, обожающей истории о дальних странах и о необыкновенных приключениях. И вот — теперь у нее была возможность воплотить все свои детские мечты в действительность.

Жанна, наслышанная о его сводной сестре от Грейга, предлагала Лорел место при дворе. Тронутая тем, с какой любовью Риу говорил о Лорел, Жанна тоже заочно испытывала к ней добрые чувства. Она хотела сделать Лорел своей камеристкой — должность, подразумевающая особую близость к королеве, так что ее добивались для своей родни многие семьи из провинциальной знати, — а со временем помочь ей сделать выгодную партию и выделить ей щедрое приданное. Грейг думал, что Лорел будет в восторге от идеи, что она поедет в Ньевр, увидит дворец и будет служить самой королеве. Да и у кого на ее месте не перехватило бы дыхание от подобных перспектив?.. Она сможет увидеть множество новых мест и замечательных людей. Как камеристке королевы, ей будут пожалованы новые и дорогие платья. В детстве Лорел не особо интересовалась своим внешним видом, но Грейг понимал, что в пятнадцать лет его сестра, скорее всего, будет интересоваться своим внешним видом больше, чем тогда, когда ей было восемь. Наконец, какую девушку не соблазнила бы мысль о придворных праздниках, пирах и рыцарских турнирах?

Так, по крайней мере, думал Грейг. Однако, к своему большому удивлению, вместо его сестренки, которая когда-то слушала его рассказы, затаив дыхание, и вместе с ним мечтала о чудесных приключениях и никогда не виденных вживую городах, он столкнулся с едва знакомой девушкой. Лорел вроде бы искренне радовалась его приезду и в момент их встречи едва не задушила Грейга в объятьях, повиснув у рыцаря на шее. Но при этом она, к его удивлению, не слишком интересовалась подвигами брата и даже его любовной связью с королевой — да и вообще, казалось, не могла подолгу говорить ни о чем, кроме своего Бена. Лорел вбила себе в голову, что хочет выйти за него, как только ей исполнится шестнадцать — то есть в сентябре. Ее девятнадцатилетний «жених» обещал ждать. Они, видите ли, все для себя уже решили и даже заключили помолвку, в знак чего Лорел гордо носила на руке дрянное серебряное колечко от своего воздыхателя.

Когда они с семьей сидели за столом, и Грейг заговорил о предложении Ее величества, глаза Лорел на мгновение загорелись любопытством — но, как оказалось, она совершенно не готова была променять своего Бена на поездку ко двору! «Не могу, Грейг… Это, конечно, очень здорово, но ты же понимаешь — я помолвлена…» — сказала она сразу, не дав себе труда даже поразмыслить над представляющейся ей возможностью. Грейг, который уже заочно испытывал неприязнь к этому Бену, непонятно с какой стати занимавшему такое место в помыслах его сестры, почувствовал досаду. Влюбленность — дело понятное… Но, когда девушка отказывается стать камеристкой королевы для того, чтобы стать женой суконщика, это трудно назвать разумным и естественным поступком!..

«Почему бы тебе не поехать в Ньевр хотя бы на один год? — хмуро спросил он сестру. — Если этот твой Бен на самом деле тебя любит — то он распрекрасно подождет. А ты, по крайней мере, будешь знать, от чего ты отказываешься. Почем ты знаешь, может быть, тебе понравится жизнь при дворе!»

«А ты бы захотел, чтобы с тобой так поступили? — набычилась Лорел. — Сначала девушка говорит, что выйдет за тебя, и сама всячески тебя торопит, а потом ей предлагают место при дворе, и она говорит — знаешь что, подожди год-другой, я хочу посмотреть, не найдется ли партия получше. Ну, а если не удастся выйти за кого-то познатней и побогаче, тогда я вернусь и выйду за тебя… Я бы после такого плюнула бы на подобную «помолвку». Если по поступкам человека видно, что он сам еще не знает, чего хочет — значит, все его слова о том, что он хочет за тебя замуж, пустой звук»

«Не надо все сводить к помолвке и замужеству. Как ты не понимаешь!.. Дело вообще не в том, чтобы найти другого мужа, побогаче…» — поморщился Грейг.

«В самом деле?.. А я думала, что, когда королева говорила, что даст мне хорошее приданное — речь шла как раз об этом!»

«Ты ее совсем не знаешь, — возмутился Грейг. — Если она приглашает тебя в Ньевр — то совсем не для того, чтобы как можно выгоднее выдать замуж. Ты просто не знаешь, как это здорово — видеть разные города, новых людей… узнавать то, чего ты никогда не знала раньше. Это как… даже не знаю… как уметь летать и видеть землю под собой с высоты птичьего полета. А ты хочешь вместо этого всю жизнь провести в Фэрраксе и не увидеть ничего, кроме Хилнса и Беллербрида! Да если твой Бен на самом деле так хорош, как ты его расписываешь — то он первым должен был бы в такой ситуации порадоваться за тебя и посоветовать тебе не упускать такой возможности!»

Тут Грейг немного покривил душой. Будь возлюбленным Лорел кто-то вроде самого же Грейга — то есть человек, который с детства читал книги и слушал рассказы Саймона о его приключениях и путешествиях, то он бы, может быть, и мог, забыв о собственных корыстных интересах, оценить открывавшиеся перед Лорел возможности. И если бы он сожалел о чем-нибудь в подобной ситуации — то исключительно о том, что не может поехать с ней. Но Бен?.. Для парня, выросшего в Беллербриде, чей кругозор с самого детства ограничивался местными проблемами, а интересы сводились к тому, что обсуждали прихожане местного прихода и ремесленники в гильдии суконщиков, поездка Лорел в Ньевр, несомненно, не имела никакого смысла, кроме поиска богатых женихов.

Вот угораздило же Лорел отыскать подобного «избранника»!..

Глаза сестры запальчиво сверкнули. Она явно поняла по выражению его лица, что Риу не в восторге от ее помолвки и от ее обожаемого Бена.

«Нет, Грейг! Дело совсем не в этом!.. Дело в том, что это _ты_ охотно променял бы Ньевр со двором в придачу на возможность жениться на своей Жанне и жить вместе с ней где-нибудь в Беллербриде. И сейчас ты просто мне завидуешь!» — выпалила она — и, трахнув по столу тарелкой, взбежала по лестнице наверх, в мансарду, где располагалась ее комната.

Грейг проводил ее ошеломленным взглядом. Когда он пытался говорить с сестрой о Жанне, то ему казалось, что она совсем его не слушает, полностью потерявшись в мыслях о своем суконщике. Но Лорел, судя по всему, запоминала все, что он ей говорил — и сделала из его относительно скупых и сдержанных рассказов собственные выводы.

Ее слова выбили Грейга из равновесия. С одной стороны, он рассердился на сестру. Лорел не следовало бы вести себя подобным образом. Вскакивать из-за стола, стучать тарелками и убегать наверх, лишь бы оставить последнее слово в разговоре за собой — это черт знает что! Бог с ним, с самим Грейгом — хотя он и старше ее на четыре года, — но Лорел определенно стоило бы проявлять немного больше уважения к маме и Саймону. Сир Ульрик точно влепил бы ему затрещину, вздумай он вот так вскочить из-за стола — даже не при дворе (там подобная мысль никогда не пришла бы Грейгу в голову), а где-нибудь в придорожном трактире, во время одной из их поездок.

Но, с другой стороны, слова Лорел заставили его засомневаться — что, если он с самого начала так враждебно отнесся к ее жениху и к мысли об их предстоящей свадьбе оттого, что он, действительно, завидовал?

Лорел могла носить свое дурацкое дешевое колечко и через слово говорить о Бене и их будущей свадьбе — а Грейг даже и сейчас, когда он стал признанным фаворитом королевы, знал, что Жанна никогда не сможет стать его женой. И что, скорее всего, рано или поздно ему придется увидеть ее перед алтарем рядом с другим мужчиной — ведь стране нужны наследники, принцы и принцессы с незапятнанным происхождением и, по возможности, с влиятельной родней, союз с которой послужит на благо для Алезии. Грейг в подобные планы никак не вписывался, и их любовь с Жанной в счет не шла.

Как тут не позавидовать кому-то, кто способен беззаботно рассуждать о свадьбе и не сомневаться в том, что проведет всю свою жизнь рядом с любимым человеком!

«Она всегда так себе ведет?..» — проворчал Грейг, когда в мансарде грохнула захлопнутая Лорел дверь.

«Не сердись на нее, — мягко сказала мама. — Вообще-то Лорел — очень добрая девочка. У нее золотое сердце. Ты даже не представляешь, сколько раз она меня поддерживала за последние несколько лет! Просто твои слова задели ее за живое»

«Да что я такого сказал?» — искренне возмутился Грейг.

«Ничего, — улыбнулась мама. — Но ведь Лорел же не дура… Она поняла, что ты считаешь, что она сделала плохой выбор и что Бен ее не стоит. Ей это обидно. Она тебя любит, но она… возможно… думает, что ты слегка зазнался. Если жить, то в Ньевре, а если любить — то королеву! Тебе, безусловно, повезло, мой дорогой — твоя жизнь сложилась так, что, кому ты о ней не расскажи — любой тебя поймет и позавидует тебе. И ты поэтому не чувствуешь потребности оправдываться перед Лорел за свою любовь. А Лорел чувствует себя, как человек, чью жизнь оценивают и судят со стороны. Не удивительно, что ей это не нравится! Она ждала от тебя совсем другого. Думаю, она полагала, что, раз ты — ее любимый старший брат, ты постараешься ее понять и будешь рад тому, что она счастлива»

Грейг несколько секунд растерянно смотрел на Хелен. До сих пор ему не приходило в голову взглянуть на дело с такой стороны. И неужели его семья в самом деле думает, что он зазнался и считает себя лучше их?..

«Я с ней поговорю… Скажу, что был неправ» — пообещал он матери.

Сайм, до этого не принимающий участия в беседе, добродушно усмехнулся.

«Ну, на самом деле, ты был прав… по-своему. Загвоздка в том, что правд в таких делах всегда больше одной. Лорел тоже права. Даже если забыть о том, что она в самом деле любит этого своего Бена, в Ньевре она чувствовала бы себя чужой. Ты приехал туда в двенадцать лет, был сыном лорда Ульрика и получил вполне пристойное образование — в отличие от Лорел. Но даже тебе, если я тебя верно понял, поначалу приходилось нелегко. Чего уж тогда говорить о Лорел!.. Среди горничных и камеристок королевы она будет чувствовать себя белой вороной. Королева, что ты там ни говори, хочет возвысить Лорен, выдав ее за кого-нибудь из мелкой знати — такова естественная логика событий. Ко двору стремятся только те, кто думает добиться славы и богатства, другим людям там просто не место. А неравный брак — сложная штука, Грейг… Каким бы блестящим он не казался поначалу, редко делает женщину счастливой. Если бы даже муж Лорел искренне любил ее, его друзья и родственники никогда не дадут ему забыть, что по рождению жена ему не ровня. А Лорел, при ее характере, не сможет пропускать обидные слова мимо ушей. Пусть лучше сделает, как хочет, и выходит за своего Бена. Этот парень ей подходит. Ты же меня понимаешь, правда?"

«Понимаю» — согласился Грейг, помедлив.

«Передай Ее величеству, что я безмерно благодарен ей за ее предложение устроить судьбу моей дочери — а потом объясни, что Лорел прожила всю свою жизнь среди сельских жителей и не самых богатых горожан. Куда уж ей быть камеристкой королевы! Думаю, Ее величество тебя поймет»

Саймон недооценивал степень его близости с Жанной. Грейг не стал приводить ей какие-нибудь отговорки, а просто пересказал весь этот разговор с начала до конца — включая выпад Лорел. А в тот вечер после ужина он поднялся в мансарду, постучал в дверь Лорел и сказал ей, что пришел мириться. И они тогда чуть ли не до рассвета просидели с ней бок о бок на ее застеленной кровати, разговаривая обо всем подряд — о Беллербриде и о Бене (разумеется, куда же без него!..), о Ньевре и о Жанне, о войне и об их общем детстве… Грейг, не видевшийся с Лорел много лет, почувствовал, что этот разговор восстановил и укрепил их близость, сделав ее куда крепче, чем воспоминания о детской дружбе. Он почувствовал, что ему будет жаль расстаться с Лорел и что, когда он вернется в Ньевр, ему будет ее не хватать. Теперь у него были личные причины снова завести с ней разговор о предложении Ее величества и попытаться убедить ее все-таки изменить ее решение — однако теперь Грейг гораздо лучше понимал чувства и мысли Лорел, в том числе и глубину ее привязанности к Бену — и поэтому не стал этого делать.

Грейгу было жаль, что, когда на сей раз они с Лорел наверняка не встретятся. Если не считать той маловероятной возможности, что она именно сейчас гостит на ферме Саймона вместе с детьми, им вряд ли удастся поговорить друг с другом. Грейг не собирался специально ехать в Биллербрид. Он знал, что Лорел с мужем живут счастливо, и что у сестры родились двойняшки, которым сейчас должно быть около двух лет. Но Бен до сих пор был ему известен исключительно по письмам Саймона и по рассказам Лорел. Грейг ни разу не виделся с деверем или его родней и полагал, что сейчас не лучший момент, чтобы знакомиться с этой частью семьи и вносить смуту в их простую, упорядоченную жизнь. Так что о его изгнании и осуждении Лорел узнает от соседей, а подробности сможет потом услышать от родителей. Лишь бы эти известия не оказали на нее слишком сильного действия… в последнем письме Саймон, кажется, упоминал, что Лорел снова ждет ребенка. Грейг не слишком разбирался в подобных вопросах, но неоднократно слышал от других людей, что женщинам в подобном положении вредны любые потрясения и даже просто неприятные эмоции.

 

Через прилегавшие к ферме поля Грейг проезжал уже в глубоких сумерках. Он знал, что Саймон, как и большинство фермеров, нанимает поденщиков для сезонных работ, но в остальное время он справлялся в одиночку.

«Я еще не настолько стар, чтобы мне нужны были помощники, — сказал он шутливо, когда Грейг сказал, что он охотно возьмет содержание его рабочих на себя. — Лет через десять можно будет об этом подумать»

От идеи завести домашнюю прислугу они с Хелен тоже отказались. «Я не привык к чужим людям в доме, — сказал Саймон. — А Хелен, наоборот, слишком долго вынуждена была жить с кучей чужих людей. Теперь нам просто хочется покоя»

И возможности побыть наедине, — подумал тогда Грейг. Саймон и в самом деле был еще не стар, не говоря уже о маме. И Грейг никогда еще не видел двух людей, которые любили бы друг друга больше, чем они — даже после всех этих лет и многократных расставаний. Так что очень может быть, что отсутствие прислуги имело для них и еще один положительный момент — возможность после этих долгих лет разлуки снова почувствовать себя свободными и полностью принадлежащими друг другу, как молодожены, только-только принесшие свои клятвы и ставшие мужем и женой.

Такая мысль о собственных родителях наверняка была нескромной и, пожалуй, даже неуместной (хотя и вполне понятной после многолетней жизни с сиром Ульриком), однако Грейг был рад за Саймона и маму. Уж кто-кто, но они точно заслужили свое право наконец-то быть счастливыми…

Почувствовав по оживлению своего всадника, что они близки к цели, уставший конь Грейга ускорил шаг, должно быть, предвкушая теплую конюшню, отдых и овес. Грейг тоже с нетерпением думал о той минуте, когда сможет, наконец, сесть у огня и вытянуть уже негнущиеся ноги. Хоть он и привык проводить в седле по многу часов в день, с какого-то момента многодневная упорная езда верхом все равно превращалась в пытку.

Ворота фермы были выкрашены темно-красной краской. Днем, при свете солнца, этот цвет смотрелся достаточно жизнерадостно, но сейчас, в сумерках, ворота могли показаться почти черными. Грейг спешился — неловко, как и любой человек, который с самого утра ехал по холоду и теперь едва может разогнуть колени. Он уже собирался постучать в ворота, когда обнаружил, что их створка приоткрыта. Это было странно — в такой час Саймон обычно уже запирал ворота на засов, обойдя перед этим дом и проверив двери конюшни, птичника и загона для коз.

Грейг толкнул тяжелую створку и вошел. Он еще с противоположной стороны двора увидел, что дверь дома распахнута настежь, и темный проем двери зияет, как колодец. Сердце Грейга опалило ужасом. Не помня себя, он промчался через двор и взбежал по ступенькам лестницы.

Спальня Саймона с Хелен находилась на первом этаже — Саймону с его плохо гнущейся после ранения ногой было неудобно постоянно подниматься в мансарду. Так что Грейгу было достаточно просто пересечь прихожую и рвануть внутреннюю дверь.

Тело Саймона лежало на полу, лицом вниз. Кровь на размозженной ударом голове уже запеклась. Окоченевшие пальцы Саймона сжимали меч.

"Мама!" — пронеслось в голове Грейга. Он бросился внутрь дома.

Хелен обнаружилась на кровати, в ворохе окровавленных одеял. В груди у нее зияла рана, нанесённая кинжалом. Белевшее в темноте лицо было испачкано высохшей кровью. Грейг понял, что прежде, чем заколоть женщину, ее оглушили ударом по лицу.

Из груди Грейга вырвалось рыдание.

Кровь запеклась, но еще не успела высохнуть. Мама успела лечь в постель к моменту появления убийц.

Все указывало на то, что их убили совсем недавно — час, от силы два назад. Грейг наверняка уже успел сойти с парома, когда нападавшие ворвались в дом. Если бы он не берег лошадь, а сразу погнал бы ее, что есть силы — он, наверное, еще успел бы их спасти…

Говорят, когда происходит что-то страшное, то человек вначале не способен до конца поверить в то, что это правда. Ему кажется, как будто бы его сейчас разбудят — и окажется, что ничего этого не было. Но Грейг видел в своей жизни слишком много смертей, чтобы поддаться такой утешительной иллюзии. Он слишком ясно понимал, что все это более чем реально, и что Сайма с мамой в самом деле больше нет.

Риу медленно отвел взгляд от лица Хелен и снова взглянул на труп отца, лежавший на полу.

Последние минуты своей жизни Саймон провел так же, как и жил — с мечом в руке защищая тех, кого любил. Судя по пятнам крови на широких деревянных половицах, ему удалось ранить кого-то из нападавших. Если кто-то из них и погиб, то их товарищи, во всяком случае, забрали тело с собой. Сколько всего их было и куда они направились потом?..

Мысли метались, словно моль в шкафу.

Ксаратас… Он недооценивал Ксаратаса… Он думал, что маг будет озабочен тем, чтобы его убить. Но, очевидно, его смерть была для мага только последним пунктом программы. Сперва Грейг должен был потерять свою любовь, свою семью и все, что он ценил или мог ценить в жизни. Всякая другая месть, наверное, казалась магу слишком слабой для того, кто посмел сорвать его планы и вообще выступал против него.

И, как всегда, Ксаратас действовал исподтишка. Если бы даже Грейг сейчас имел возможность обвинить его перед Ее величеством, это бы ни к чему не привело. Маг бы сказал, что не имеет никакого отношения к этому двойному убийству. Саймон нажил себе множество врагов, когда возглавлял партизанские отряды в Фэрраксе. Скорее всего, кто-нибудь из этих старых врагов или из родственников убитых местными партизанами людей и прикончил его вместе с его женой, воспользовавшись тем, что они жили довольно уединенной жизнью, в стороне от населенных мест…

Но Грейг не сомневался в том, что враги Сайма — даже если они у него и были — не имеют никакого отношения к тому, что здесь произошло.

Убийцы, которые хотели бы свести с Саймом какие-то старые счеты, сразу же после убийства подожгли бы дом, чтобы скрыть следы собственного преступления и спрятать концы в воду, как это обычно делалось в подобных случаях. Когда на пепелище найдут пару обгоревших трупов, то будет неясно даже, идет ли здесь речь о преступлении, или же эти двое — жертвы самого обычного пожара, угоревшие во сне и не успевшие спастись. Но те, кто прикончили Сайма с Хелен, не сделали ничего, чтобы скрыть следы собственного преступления. Они _хотели_, чтобы он нашел эти тела. Убийцы, побывавшие здесь до него, знали, что Грейг едет домой и скоро будет здесь. Маму и Саймона убили по его вине, только ради того, чтобы причинить Грейгу боль.

Лорел, — пронеслось у него в голове. — Теперь осталась только Лорел.

Найти Лорел и Бена несколько сложнее, чем его родителей — Грейг никогда не бывал в Беллербриде и не посещал их дом, а значит, никто из его солдат, бывавших в этих местах с ним, не мог выболтать магу, где живет его сестра. Но все же выяснить такие вещи не так сложно — было бы желание. Кто-нибудь из подосланных Ксаратасом людей наверняка способен разговорить жителей окрестных ферм, чтобы узнать, где живут родственники их соседа…

Но, возможно, Грейг еще успеет их спасти.

Мысль о том, чтобы достойно похоронить маму с Саймоном, пришлось отбросить. Спасение Лорел и ее детей важнее похорон, важнее вообще всего, что может быть… хотя ему и тошно было думать, что тела самых дорогих ему людей будут разлагаться здесь до тех пор, пока их не найдет кто-нибудь из соседей.

Грейг быстро вышел из дома, прошел через двор и вскочил на коня. Измученный долгой дорогой конь, почуявший близость конюшни, попытался было заупрямиться, не понимая, почему его уводят от жилья обратно в темноту, но Грейг жестоко натянул узду, вынуждая коня развернуться в нужную сторону. Ему сейчас было не до сантиментов. Ощущение неумолимо утекающего между пальцев времени заставило его забыть о собственной усталости.

Надо было спешить, спешить изо всех сил.