Дорогая Лили, я... (гет)

Дорогая Лили, я…

Ручка в руке Петунии задрожала, и ей пришлось придержать правую руку левой, чтобы не расплескать чернила, уже скопившиеся на кончике металлического пера в чёрную каплю. Мгновение — и капля всё-таки упала на бумагу, поставив жирную кляксу прямо в центре листа и разбросав некрасивые брызги вокруг. Петунья отложила ручку и спрятала лицо в ладонях — решиться на письмо к некогда любимой, потом отвергнутой из-за глупой ссоры сестре и без того было непросто, а тут ещё это… “Сил моих нет!” — думала Петунья, малодушно уговаривая себя отложить страшное дело на следующую ночь. Но ей удалось взять себя в руки, угомонить трясущиеся поджилки, поэтому она скомкала испачканный лист, кинула в корзину и достала новый.

Дорогая Лили, я…

Слова никак не приходили на ум. Сердце клокотало где-то под горлом, как старый трамвай, с оглушительным лязгом пересекающий стрелку, отдавалось шумом в ушах, и сквозь клубок оправданий, сожалений, бесконечного разочарования и жалости к себе наружу вырвалось:

..я пишу тебе, потому что мне больше не к кому обратиться.

Это была горькая правда, оседавшая в душе Петуньи чёрными хлопьями. Отец, немолодой уже человек, выдав обеих дочерей замуж, умер со вздохом облегчения на губах, а мама, являя собой образец настоящей любви, вскоре ушла за ним. Петуния кусала губы на похоронах, жалея, мучительно жалея о том, что так и не помирилась с ними, не смогла им простить то, что Лили они любили гораздо больше её, что поддержали ту в её опрометчивом решении, а Петунию отпустили в свободное плавание, бросив ей: “Ну, ты старшая и знаешь, что делаешь”. Как показал опыт, не знала. Жестокий опыт.

В соседней спальне оглушительный храп Вернона прервался, тяжело заворочалось тело, скрипнула кровать. Петуния испуганно замерла, но вскоре шорохи стихли, а потом мерное сопение её мужа возобновилось.

Ты была права, Лили, ты всё это время была права. Мне не стоило так поспешно бросаться замуж в попытке успеть раньше тебя. Это было ошибкой. И я за неё жестоко поплатилась.

Дадли Дурсль завыл раненой белугой, и Петунья подскочила к нему, взяла в руки, начала укачивать. “Только бы муж не проснулся, только бы не проснулся!” — думала она, покрывая вынужденными поцелуями своего младенца, зная, что это его быстро успокоит. И правда, Дадли смежил веки, зачмокал, нашарил руками грудь — Петуния поспешно освободила её от лишней одежды, — обхватил губами сосок и затих.

— Дадлечка, Дадлечка, маленький котик, — дрожащим голосом пропела Петунья, возвращаясь с сыном за стол, к письму. Неровные строчки показались ей укоризненным свидетельством её слабости, и в очередной раз она подумала: “Ах, почему я не волшебница!” — но поспешно отбросила мысль. Ничего хорошего она всё равно не принесёт.

Лили, милая, можно я к тебе приеду на первое время? У меня есть немного отложенных денег, плюс какую-то часть наследства удалось сохранить, уберечь от вложения в “семейный бюджет” и в Верноновские дрели… Он каждую копейку вкладывает в развитие!

Кроме тех, которые идут на еду. Петунья вздохнула. Она так устала выпрашивать у мужа деньги на булавки, на новую одежду, на предметы первой необходимости. Вернон был неплохим мужем: непьющим, некурящим, бережливым… даже чересчур бережливым. Про таких говорят: всё в дом, всё в семью. Только вот его первой и любимой женой был его маленький бизнес с треклятыми дрелями, а Петунья — так, для статуса солидного бизнесмена и образа порядочного англичанина. Петунья подозревала, что сын у них появился только для поддержания имиджа, и ровно тогда, когда для этого самого имиджа было самое благоприятное время.

Дадли тихо захныкал, и Петунья начала его тихонько качать левой рукой, правой продолжая писать.

Лили, дорогая, мне очень жаль и очень стыдно за всё то, что я тебе наговорила. Пожалуйста, помоги мне. Мне нужно сбежать отсюда. Я не справляюсь, Дадли всё время плачет, не спит, он всё время у меня на руках, я не успеваю следить за домом, за садом… Соседи перешёптываются, Вернон каждый вечер меня отчитывает. Я боюсь. Я боюсь, что однажды он сорвётся, и…

Подумав, Петунья зачеркнула последнюю строчку. Ни к чему Лили знать подробности. Достаточно и того, что она просит её помощи… Лили умная, она поймёт, что дело плохо. Она и сама не так давно родила, она знает, как это тяжело. Впрочем, у них нормальные медики, у волшебников-то.

Петуния вспомнила свои роды и какую истерику пришлось устроить Вернону и его сумасшедшей мамаше, чтобы её отпустили в роддом в Лондон, под присмотр профессионалов, и ей подурнело. В голове помутилось, глаза заволокла пелена обиженных слёз. Почему муж, за которым она должна быть как за каменной стеной, оказался… оказался тем, кто первый бросит ей в лицо упрёк, втопчет её достоинство в грязь и оставит одну, когда ей нужно будет утешение, потому что “у меня завтра важная встреча”?

Лили, ответь, пожалуйста, ответь мне скорее. Твоя Петунья.

Светало. Петунья запечатала письмо, положила задремавшего Дадли в кроватку, поцеловала его в лобик. Она мечтала о свободе, о крепком восьмичасовом сне, о счастье быть одной, независимой от мужа и без зависимого от неё ребёнка, мечтала сбежать и оставить капризного младенца Вернону и свекрови, да хоть бы и этой Мардж, пусть делают с ним, что хотят, но всё-таки Дадли был её сыном, и глядя в это умиротворённое личико, Петуния не сомневалась, что возьмёт его с собой. Не сможет не взять.

Вернон ещё мирно храпел, но он любил встать пораньше, и к его подъёму завтрак уже должен был быть готов. Петунья бросила мимоходом взгляд в зеркало: опять забыла накрутить бигуди, с сожалением отметила она, опять он будет распекать меня за неподобающий внешний вид.

“А пускай, — с неожиданной злобой подумала Петунья. — Недолго ему осталось меня муштровать! Лили добрая, она мне обязательно поможет, она обязательно меня спасёт…”

— Пойду проверю почту, — сказала она вполголоса вслух. — Вдруг свежую газету уже привезли.

На углу улицы — почтовый ящик для исходящей корреспонденции. Если добежать до него, пока соседи ещё не проснулись, никто не заметит, никто не доложит, не нашепчет мужу на ухо о её неподобающем поведении… Петунья покрепче затянула пояс на халате, сжала письмо в ладони. Сейчас или никогда! Или… никогда?

Она на цыпочках сбежала по лестнице, торопливо накинула шаль на плечи, щёлкнула ключом в замке двери и распахнула её. И сердце её ухнуло вниз, а конверт выпал из вдруг обессилевшей руки.

На пороге дома стояла корзинка, наверху которой лежало письмо с до боли знакомой печатью.

— Лили… Не может быть…

Свёрток в корзине заворочался и заплакал. Петунья вдруг заметила, что по её щекам тоже текут слёзы.

— Лили… Почему…

Дрожащими руками Петунья вскрыла письмо. Взгляд её сразу бросился к подписи, потом в начало, пробежал строчки по диагонали, едва улавливая их смысл — но это было излишне. Младенец в корзине на пороге их дома на Тисовой улице говорил сам за себя, даже если ещё не мог говорить.

“Лили мертва. Мне больше некуда идти”. От этой мысли рвало внутренности, хотелось выть, скулить и бросаться в бессмысленной ярости на стену, но Петунья просто сидела на мокрых от росы ступеньках и невидяще смотрела куда-то вдаль, держа в руках два письма, одно открытое, другое так и не отправленное.

— Оба сожгу, — прошептала Петунья. Обняла себя за плечи.

Лили, я думала, что ты сильная. Но, похоже, теперь мне придётся быть сильной за нас обеих.

Храп наверху прекратился. Как объяснить Вернону? Петунья не знала. Придётся, видимо, сказать, что сдача племянника в детский дом плохо скажется на его репутации… другого пути нет. Захныкал Дадли. Начинался новый бесконечный, одинаковый, полный упрёков день сурка, из которого больше не было спасения. Петунья взяла Гарри Поттера в руки и вдруг спираль ненависти, извивавшаяся в ней целый год и не находившая выхода, обнаружила его в этом бедном, одиноком маленьком существе. Чёрная ярость заволокла сознание Петуньи, и в нём горящими буквами зажглась мысль, которая останется с ней на долгие годы:

“Ты… ты не только убил Лили. Ты отобрал у меня последнюю надежду на нормальную жизнь.”