Вспоминая Джейн (джен)

Моё лицо мне не принадлежит. Мой голос, хриплый и грубый, кажется чужим. Я выгляжу как совершенно незнакомый мужчина, и это пробуждает во мне какую-то странную мысль, что в мире появился ещё один такой же, как я. Это ложь, самообман, и ощущение неодиночества проходит так же быстро, как и накатывает.

Чем больше прыжков во времени совершаешь, тем выше вероятность развития психоза и нарушений памяти. Я чувствую, как воспоминания по крупицам высыпаются из моей головы. Это не имеет значения — самые болезненные, самые важные всегда въедаются в подкорку. А меня скоро ждёт отставка.

Смотреть на своё изувеченное лицо поначалу доставляет извращённое удовольствие. Тонкая кожа очень чувствительна, в местах швов она нестерпимо ноет, но мне не нужны обезболивающие. Я чувствую себя лучше, чем когда бы то ни было. Пусть и ненадолго, но я могу представить себя совсем другим человеком. Я смотрю на поджаренного урода в отражении и не вижу в нём себя. Ему я могу придумать обычную историю и обычную жизнь, как у тех, кого Бюро Времени защищает. С ними меня ничего не связывает, кроме редких уколов зависти. Они счастливы в своём неведении.

Но рано или поздно морок, навеянный новой внешностью и лекарствами, сходит на нет. Толстые безобразные швы напоминают, что приставшее к черепу лицо — всего лишь маска. Доктор уверяет, что когда волосы отрастут, шрамы станут незаметными, но мне всё равно. С новым лицом или без, со шрамами или без шрамов я всё ещё я, и внутри меня всё та же пустота, что и прежде. Так долгий больничный превращается в ад.

Работа отвлекает. Работа заполняет мою жизнь. Работа даёт мне стремление.

Больничный не даёт мне ничего, кроме времени, за которое моё искалеченное тело способно восстановиться. Способно ли? Если бы в Бюро была хоть одна бутылка скотча, если бы моя комната была не такой серой, не такой пустой, если бы внутрь пробивался хоть один солнечный луч...

Дни сгущаются под холодным светом лампочек. Я подолгу смотрю в зеркало, пытаясь свыкнуться. Принять. Я уже проходил через это. Сейчас даже проще: я никогда не любил своё отражение, а кроме него ничего не поменялось. Но вглядываться в нового себя — как ковырять болячку. Я пробую хмурить брови, которых пока нет, пробую приподнять их, поморщить нос...

Наконец, я делаю то, что уже многие годы делаю на автомате, горько и без тени радости. Я улыбаюсь. И тогда в моём аду разверзается огненная бездна, готовая поглотить меня, потому что я вдруг понимаю, что эта улыбка... Она того незнакомого парня, который пожертвовал себя на органы и которому не повезло умереть именно тогда, когда мне требовалась помощь.

Это не улыбка Джейн, и я больше никогда не увижу улыбку Джейн.

Последняя капля. Я безвольно ложусь на кровать. На потолке — плакаты с главными правилами Бюро Времени. «Не делай вчера того, что следует сделать завтра. А если выйдет — не пытайся снова». Я отворачиваюсь от них, перекатываюсь на бок и поджимаю под себя ноги. Глаза жжёт. Надоело. Только не сейчас.

Возможно, так себя чувствуют люди с диссоциативным расстройством. Каждая личность рвётся наружу, каждая избегает зеркал, потому что представляет себя иначе. Сейчас я агент времени, сидящий без дела из-за травмы, агент времени, который провалил задание и которому несказанно повезло выжить. Но ещё я тот, кто прежде успешно справлялся с любой миссией. И дальше в извилистое прошлое. Я любовник, бросивший свою возлюбленную. Я возлюбленная, жизнь которой сломали. Я Мать-Одиночка. Я мать, у которой украли ребёнка. Я ребёнок, выросший без матери. Я женщина, которую сделали мужчиной. Я мужчина, который скучает по Джейн и по тому, каково это, быть Джейн.

Каждый этап своей жизни я избегал зеркал. Внешность казалась неважной, пока не наступал переломный момент. Но моя память потихоньку рассыпается, а я не помню, как выглядел прежде. Только ощущения.

В детстве я не любила смотреться в зеркало, потому что понимала, что отличаюсь от других девочек. Одежда, косметика, мальчики — каким же пустым и бессмысленным всё это казалось. Я была гадким, но сильным и умным утёнком и пользовалась своими преимуществами. Однако в глубине души мне хотелось быть такой, как они. Если красота и глупость могли сделать меня менее одинокой, что ж, порой я была не против.

В семнадцать я обманула саму себя и жестоко за это поплатилась. В восемнадцать я взглянула на себя в зеркало, чтобы разглядеть растущий живот. Всё моё естество разделилось на две половины: одна любила ребёнка, другая — ненавидела его отца. Единственный мужчина, которому удалось меня очаровать, разрушил мою жизнь, но малыш стал лучшим, что в ней случалось. Никогда больше я не была так счастлива, как когда держала новорождённую дочь на руках.

В восемнадцать я смотрела на швы от кесарева сквозь рыдания. Я будто бы всё ещё чувствовала, как похищенная дочь пинается внутри меня, в матке, которой у меня больше не было. Фантомная боль умеет докучать не хуже реальной. Реальная боль пульсировала в голове разрядом тока. Доктор уверял, что потеря женских половых органов — не приговор. И внезапно открывшийся гермафродитизм — тоже не приговор, напротив, возможность. При этом он курил как паровоз, и сигареты сновали между его нервными пальцами так, словно он был чёртовым фокусником.

За одиннадцать месяцев в больнице я тоже подсела. Каждый раз, когда хотелось повеситься, я закуривала сигарету. Отпускало ненадолго. Я должна была придумать себе мужское имя, но вместо этого повторяла: «Меня зовут Джейн. Меня зовут Джейн», — хотя с каждым днём я всё меньше походила на Джейн.

Мне было девятнадцать, когда я взглянул на себя в зеркало и увидел в отражении того подонка, что бросил меня, беременную, в парке. Чтобы я смог оценить всю иронию, должно пройти ещё много лет, а пока были дела поважнее — между ног у меня болтался член, о котором я до того момента старался не думать, а на груди красовались два шрама от мастэктомии. Стать Джоном было очень сложно. Я не хотел им становиться. Мне нравилось быть Джейн.

Но хоть от тестостерона лицо Джона и стало грубее, волосатее, чем прежде, Джейн всё ещё была рядом: в лукаво сощуренных глазах, в сложенных буквой «о» губах, в приподнятой брови... А теперь её нет. Она ушла навсегда. Всё, что от неё осталось, — мои ускользающие воспоминания о том, каково было быть ею. Лёжа на кровати или наворачивая круги по пустой комнате, ставшей темницей, сидя на стуле и глядя в потолок или уставившись в зеркало, я постоянно напоминаю себе о ней, проговариваю как мантру:

Я живу её словами.

Я дышу её воздухом.

Я чувствую её кожей.

Я всегда был здесь и всегда буду.

Ведь так?..

Да. Если повторять достаточно часто, то непременно поверю.

Я научусь принимать это лицо. Рано или поздно, но научусь. Как принял ребёнка, растущего в моём чреве, как принял то, что стал Джоном, как принял то, что я, Джон, был отцом моего, Джейн, ребёнка. Я научился жить с этим. Значит, и к новому лицу привыкну.

И однажды, возможно, будущая версия меня полюбит его так же сильно, как Джон любил Джейн, как Джейн любила малышку, как я люблю их всех.