Дёрни тигра за усы (гет)

Сумерки. Бесстыдно яркий свечной свет, оглушительный хохот пьяных моряков и Элеонор Гатри, бесцеремонно — им не нужны церемонии — обхватывающая его шею. Ясные, как небо над тихим морем, глаза дерзко блестят и будто приказывают: "Трахни меня прямо здесь". Чистое живое лицо светится гордостью и восхищением, и он бы и правда трахнул ее прямо здесь, но ей не понравится. Чарльз Вейн слишком давно знает Элеонор Гатри, чтобы не догадаться, что ее глаза приказывают ему вовсе не то, что он слышит.

— Ах, Элеонор, Элеонор, — хрипит он и тащит ее к дверям. К недопитой кружке тут же прикладывается какой-то проныра, и Вейн с удовольствием прострелил бы ему башку, не будь он сейчас занят.

Сегодня он возьмет ее на побережье. Чтобы песок забивался ей в светлые волосы и колол спину, чтобы она, вычесывая его потом, кляла Вейна на чем свет стоит.

Сегодня "Скиталец" вернулся полным тканей. И ему, Чарльзу Вейну, бравому капитану, сегодня можно все — все, что разрешит ему взять его море.

Чарльз Вейн продался морю. Продался с потрохами, так, как только может продаться человек без стыда и совести.

Совесть есть у тех, у кого набит желудок. Когда воет голод, совесть не услышишь. Стыд есть у тех, кто не привык нищенствовать. У Чарльза Вейна ни совести, ни стыда не осталось с детских лет. Только звериная жажда жизни и крепкая хватка, чтобы в эту жизнь вцепиться и вырваться из рабства ли, из пучины ли, из могилы ли.

У моря тоже нет ни стыда ни совести. То наотмашь бьет тебя волной, тащит за волосы в бездну, то мягко качает, напевает ветровые песни.

А она... Она как море. Провести ночь с ней — выйти в открытые воды без карты и компаса.

Схватишь ее, бывало, за плечи, рванешь на себя, а она — рукой по лицу, и не женщина перед тобой, а гордый британский форт. Да такой форт, что в одиночку не взять. А покорять Элеонор Гатри со всей бравой командой Вейн не собирается.

А иногда ввалишься к ней чуть живой, грязный, уставший, а она взглянет на тебя ясными синими глазами и молча прикажет ее трахнуть. Сзади. И сразу оживешь, да что там — озвереешь.

Но выдрать он может любую шлюху. Любой шлюхе может приказать дать ему пощечину, наотмашь. Только вот у любой шлюхи хоть на миг да дрогнет рука — страшно дергать за усы тигра.

У Элеонор Гатри рука не дрожит. И поэтому, только поэтому он всегда боится сделать ей слишком больно.

У Элеонор сильные огрубевшие руки, но и она, и Вейн знают: стоит ему захотеть — она его не удержит. Элеонор Гатри будто не помнит об этом, дразнит его, то зовет к себе, то гонит прочь и скрывает страх под холодной уверенностью. У Элеонор Гатри живое нежное лицо, мягкие губы и восхитительная надменная улыбка, но всегда — холодные глаза. Так им обоим спокойнее.

Они все так делают. Кружат друг вокруг друга, скаля зубы. Взять вот Флинта. Его команда — как акулы, почуявшие в воде запах крови. Стоит ему оступиться или дать слабину — его разорвут на части. Но пока он держится, никто и пальцем его не тронет. Нельзя. Возможно: против озверевшей толпы или даже десятка полуголодных матросов не выстоит ни один смельчак. Но запрещено самим морем.

— Капитан Лоу слишком жесток, — протяжно стонет Элеонор и тянет Вейна на себя, на холодный колючий песок. Выворачивается из-под него, и теперь уже Вейн клянется никогда больше не любить Элеонор на побережье.

Поэтому Нед Лоу обречен. Элеонор Гатри еще не потребовала разобраться с ним, но Вейн уже знает. Грозный, страшный пират, которому Вейн никогда бы не подал руки: настоящие, продавшие свои души пираты омерзительны друг другу, — не уйдет с острова Нью-Провиденс живым. Потому что он чужак. Потому что его невзлюбила Элеонор Гатри. И потому что она, черт возьми, смогла вспомнить его имя, трахаясь с Чарльзом Вейном.

Голова Неда Лоу, его кровь, растекающаяся по грязным половицам, станут новой жертвой Вейна морю.

Элеонор мягкая и горячая под его руками, такая горячая, каким не может быть тот синеглазый белокурый ангел, которого она из себя корчит. Неприкасаемая королева Нассау, ха! Полюбуйтесь, и тогда Вейн точно выпустит вам кишки. И только глаза Элеонор холоднее треклятого песка... песка... да черт с ним, с песком!

Элеонор скатывается с него и распластывается рядом. Морщится от холода. Ее грудь высоко вздымается, и Вейн чуть не набрасывается на Элеонор снова, но Элеонор поворачивается лицом, и Вейн лишь сжимает ее руку.

Глаза Элеонор холоднее треклятого колючего песка, и поэтому Вейну рядом с ней так жарко. Ни одна мокнущая шлюха, какой бы жаркой и податливой она ни была, не сможет довести его до того же исступления, что Элеонор. Элеонор, отдаваясь ему, цепляясь за него, все еще хозяйка и капитан.

И мысль о том малом, что она позволяет ему, сводит с ума сильнее того куда большего, что он мог бы взять сам.

Элеонор Гатри — море. Темное и глубокое, то ледяное и непокорное, то теплое и ласковое. Но всегда у себя на уме. И всегда — неизменно — коварное.

Может, поэтому тогда, когда она снова и снова предает его — а как еще назвать то, что она вечно теперь крутится рядом с Флинтом? — Вейн так ее хочет. Хочет свернуть ей шею, сжечь ее дом, но сначала — оттрахать так, чтобы она забыла собственное имя.

Каждый раз она снова заверяет Вейна, что они "друзья" — работают вместе. И позволяет все и ничего. Каждый раз при примирении Вейн гадает, когда она в следующий раз его предаст. Каждый раз Вейн хочет послать ее к черту.

Но когда Элеонор снова обращает на него свою благосклонность, когда он снова хватает Элеонор за руки — он может только мягко сжимать их под пристальным взглядом холодных синих глаз. Чего ему стоило бы сжать ее запястья так, чтобы было больно или даже страшно? Что мешает разорвать зубами ей горло тогда, когда он целует и лижет ее шею? Чтобы кровь алым потоком хлынула на простыни, на деревянный пол или на холодный песок? Чтобы он слизал ее с ее ключиц?

Кровь на вкус настолько омерзительна, что будоражит не хуже славного рома. Ром, впрочем, тоже то еще пойло, горло от него дерет так, будто всю ночь горланил похабные песни. От крови горло не дерет. Ты просто чувствуешь себя на шаг ближе к преисподней. Особенно если при этом смотришь в чужие стекленеющие глаза. Смерть обжигает дыханием шею, и ты в таком ужасе, что кажешься себе необыкновенно смелым, готовым вот прямо сейчас эту самую Смерть завалить и отыметь, как продажную девку.

Впрочем, Смерть все равно победит: узнав, что сотворил, наутро от страха сам застрелишься.

Чарьз Вейн пробовал кровь на вкус — и свою, и чужую. Пробовал так много раз, что иногда еле сдерживается, чтобы не попробовать ее еще раз.

И эта жажда каждый раз с новой силой возвращается, когда Элеонор Гатри обжигает его равнодушием, когда зовет потом назад, как приблудную собаку, дает трахнуть и отсылает прочь, будто ему хватит этой подачки.

Она зовет его к себе все реже, и Чарльз Вейн знает, что скоро перестанет звать его вовсе. И предъявить бы на нее права прямо сейчас, пока она еще при нем...

Но Чарльз Вейн лишь скрипит зубами и трахает ее так яростно, как только может — как она ему позволяет.

Море позволяет пирату творить бесчинства, помогает затапливать корабли и хоронить тела. Море жестоко и безжалостно — и разрешает своим детям то же.

Элеонор Гатри — море. Вейн может схватить ее за волосы и оттянуть их так, что она не удержится от вскрика. Он может влепить ей пощечину, отодрать, и наутро она будет хромать на потеху всем пройдохам, но — с ее молчаливого согласия.

Подчинить ее себе, покалечить, изуродовать — несложно. Но нельзя.

Элеонор Гатри — море. А Чарльз Вейн не может и мечтать о том, чтобы подчинить его.

Смог бы мечтать — смог бы и подчинить.

Море снова утянет его под воду и заставит нахлебаться воды. Элеонор Гатри снова его предаст. И снова. И снова.

Флинт. Абигайль Эш.

Он знает это и ждет, готовый кончить от одного ожидания.

Море жадное, и Элеонор Гатри его одного мало. Иногда Вейн ловит взгляды на нее шлюхи-мулатки. Мулатка недурна собой, у нее мягкие и округлые формы, а грудь побольше, чем у Элеонор, и Вейн посмотрел бы, что она умеет, не беси его до чертиков ее глаза. Чувственные, тоскливые и обиженные — только такими Элеонор и пожирает. Вейн мог бы ее понять, но ему ее совсем не жаль: девочка — дура, раз не видит, что у нее никогда не было и шанса. Что невозможно подчинить море. Вейн — видит и с удовольствием срывает ревность на шлюхах. Рыженькую он берет тогда, когда хочет, чтобы его как следует ублажили. Она не может связать и двух слов по-английски, но язык ей и не для этого дан. Чернявую — когда хочет поиграть в завоевание. Она визжит, как свинья, вырывается и бьет его по щекам, но не сводит расчетливых глаз с его лица: она может ударить его только тогда, когда он сам этого хочет.

Элеонор знает, Элеонор знает обо всем, что происходит на проклятом острове Нью-Провиденс...

Элеонор Гатри предает его снова и снова. А он все сильнее любит ее — и все сильнее ненавидит.

Рядом с ней — невыносимо жарко. Но он все еще не тронет ее и пальцем против ее воли.

Элеонор Гатри не вспарывала брюхо трясущемуся лорду, не разделывала, как рыбу, толстого британского кока и даже не сдирала кожу с живой свиньи: все это за нее могли сделать и другие. И все же Элеонор Гатри переходит ту черту, за которую даже Вейн никогда не посмеет зайти. Элеонор Гатри предает море. Очистить Нью-Провиденс от пиратов, превратить богом забытый Нассау в мирный процветающий город! Повелась с Флинтом, наслушалась завиральных идей и поверила в такую чушь.

Флинт от своих великих замыслов отказался, но слишком поздно: Элеонор Гатри, если вобьет что-то себе в голову, уже не передумает. Дура. Восхитительная.

И с кем связалась? С жалким англичанишкой, заливающим про какие-то права и общую выгоду.

Отказаться от пиратства — отказаться от моря. А Чарльз Вейн предаст хоть родную мать — да и не помнит он ее, — но не море.

Чарльз Вейн предаст Элеонор Гатри — но не море.

А Элеонор, Элеонор, коварная, как морская волна...

Англичанишка — как его там, Роджерс? — гаденько ухмыляется, пряча вспотевшие ладони за спину. Элеонор звонким голосом обвиняет Вейна в государственной измене. Вейну смешно. И, привалившись к стене затхлой вонючей ямы, которую в форте гордо именуют тюрьмой, он хохочет.

— Паршивая сука...

Стоя там, рядом с проклятым англичанишкой, Элеонор Гатри была сама на себя не похожа. Жесткая, застывшая, мертвая — с холодными тупыми глазами.

Не такие ли глаза у нее были даже тогда, когда он заваливал ее на холодный песок, и она негромко рычала, норовя побольнее впиться ему в спину?

Как же отвратительна она была. Как же восхитительна.

Элеонор Гатри никогда не предавала море — она никогда не была ему верна.

Она пропахла морем, как склизкая рыба, принимая у себя всякий сброд. Флинта. Его. Она знала море Багамских островов как свои пять пальцев, командовала старыми морскими волками как заправский капитан. Она знала, в какие игры играет море, и отменно играла.

Но ненавидела.

Чарльз Вейн привязал бы себя к мачте и пошел бы вместе со "Скитальцем" ко дну, лишь бы только не вернуться в проклятое рабство. Море спасло его, вскормило и дало свободу. Оно же, если хотело, могло и лишить его этой свободы, могло и жестоко наказать за наглость, но когда оно было благосклонно — он чувствовал не просто свободу. Вседозволенность.

Элеонор Гатри бросил в море родной отец, велев самой удержать на плаву трухлявую развалину Нью-Провиденс и удрав на последней шлюпке.

Чарльз Вейн был пиратом, готовым продать все и всех, кроме моря. Элеонор Гатри была умна, жестока и коварна, как старый морской волк, но кинулась бы за борт в любой миг, если бы был хоть шанс доплыть до суши.

— Ты проиграла, Элеонор.

Выигрывает всегда только море.

Элеонор Гатри не знала, что, хлопоча о приговоре Чарльзу Вейну, хлопочет о приговоре себе. Чарльз Вейн любит и ненавидит Элеонор Гатри слишком сильно, чтобы свернуть ей шею. Но это сделает море, если он попросит его.

И он попросит. Приговор озвучен, и ему больше нечего терять.

Поэтому Элеонор Гатри обречена. Потому что она чужачка. Ее разорванное толпой тело станет последней жертвой Чарльза Вейна его единственному сюзерену.

И знаешь что еще, Элеонор Гатри? Чарльз Вейн сделает это не из-за тебя. Это не месть.

Чарльз Вейн сделает это только для моря. Это долг.

Чарльз Вейн стоит на помосте. Он не верит в смерть. Вот сейчас сгниют и обвалятся доски, порвется веревка, трусливые крысы, собравшиеся на казнь, поднимут восстание, сам Морской черт явится и утащит его прочь от виселицы... Не утащит, но Вейн все равно в это верит. В это все верят, он сам видел. Сдавливаешь горло, а жертва до последнего смотрит тебе в глаза, но будто сквозь — и вот-вот что-то... Ничего не происходит, и за борт сбрасывают новый труп.

В толпе мелькает лицо Билли Боунза. Что задумал этот паршивец?.. Флинт спасать его вздумал?..

Чарльз Вейн качает головой. Не стоит, Билли. Пусть эти крысы все же поднимут восстание...

Стоит ли на площади сейчас Элеонор Гатри? Смотрит ли на него холодными глазами? Вокруг испуганно молчит стадо тупых овец, сброда, по насмешке судьбы возомнившего себя пиратами. Но пиратка здесь именно она. Вольно или невольно — какое это имеет значение, если ей хватает смелости и жестокости, чтобы идти по головам и продавать друзей и врагов во имя цели? Только ее он, Чарльз Вейн, уважает. И поэтому именно она будет последней, чью жизнь Чарльз Вейн отберет.

Чарльз Вейн продался морю. Элеонор Гатри, королева острова Нью-Провиденс, — продавалась всем и каждому, чтобы в конце концов спасти человечество от пиратства. Продажная девка. Мученица.

Ну что, довольна ты, Элеонор?

Последнее слово? Слушай его, море!

— Они хотят показать вам смерть, чтобы вы боялись. Но нас много, а их — мало. И мы можем не бояться.

Королей не свергают, потому что народ и мечтать не смеет о их свержении. Но стоит ему посметь мечтать...

Поняла теперь, Элеонор?

Море не прощает предателей, но любит своих детей. И оно придет за ним. Гигантской приливной волной захлестнет и этот берег, и этот чертов город, и твои мечты, Элеонор.

Слышишь, Морской черт? Даже не вздумай появиться!

Чарльз Вейн захлебнется первым. Но прилив дотянется до тебя, Элеонор, как бы быстро ты от него ни бежала, какие мудреные планы ни придумывала. Какой бы ты ни была красивой, чертовка. Вот бы еще раз тебя трахнуть!

— Давайте уже, мать вашу, — хрипит Вейн. Петля затягивается.

Гудит прилив — трусливая толпа обреченного теперь Нью-Провиденса.

На виселице в последний раз дергается грязный пират, продавший душу морю. Тихий шепот, глухой ропот, протяжный гул, белая и черная кожа, пестрые юбки и камзолы не по размеру — разношерстное человеческое море острова Нью-Провиденс скоро взревет. И не останется ни Нассау, ни кораблей под честным британским флагом, ни Элеонор Гатри.

И это море не подчинит себе никто, пока есть хоть один пират, несущий страдания и разрушения по просторам океана.