Оркестр играет Баха (джен)

Оркестр играет Баха. Не самая подходящая музыка для танцев, но когда очень хочется, сгодится что угодно. Для того, чтобы прижаться друг к другу всем телом и покачиваться из стороны в сторону, не нужно ни особой мелодии, ни навыков. Ноги дрожат, глаза слезятся, дыхание постоянно перехватывает, но это ничего. Сейчас мне как никогда спокойно. Каждый может заболеть на Рождество, не отменять же из-за этого праздник?

Разумеется, он замечает, что со мной не всё в порядке. Аккуратно приподнимает мой подбородок, заглядывает в глаза, в самую глубь зрачков, пытаясь отыскать на их дне мою раскрывающую крылья душу. Наверное, за это я и люблю его так сильно. Мы как части единого целого.

— Прости, голова, видимо, закружилась, — успокаиваю я, чуть сжимая его плечо. — Только не останавливайся, мне уже лучше.

Он едва заметно кивает, но не отнимает руки. Всё так же придерживает мой подбородок большим пальцем, а указательным проводит по мокрой дорожке от пророненной слезы, размазывая её по коже.

— Не плачь.

Я и не плачу, любимый. По крайней мере, не от грусти.

— Неужели всё позади? — вздыхаю я. И всё-таки он прав, глаза не просто слезятся, я действительно плачу. Рада тому, что не разучилась плакать. И широко улыбаться. Вернуться домой после долгой войны, после пережитого горя — всё равно что попасть в рай.

— Позади, — говорит он так уверенно, что я невольно начинаю верить — больше никто и никогда не будет проливать свою кровь понапрасну, больше никто и никогда не будет оплакивать ещё живых детей.

Я часто моргаю и осматриваюсь по сторонам. Я снова дома, в том самом доме, где выросла. До сих пор не верится. В своей гостиной, в окружении старой, но добротной мебели, чуть отклеившихся у самого потолка обоев и царапин на крашеном деревянном полу. За окном падают пушистые хлопья снега, а в углу у стены стоит чудесная ель, вся в мишуре и игрушках, такая нарядная и пушистая, что я, сама того не замечая, начинаю смеяться во весь голос. Всё выглядит именно так, как в те далёкие времена, когда я не знала боли сильнее, чем от разбитой коленки.

— Как в детстве. Мама всегда наряжала ель, запекала гуся, начинённого яблоками, а ещё вела меня в костёл на службу. Папа так злился, но никогда не говорил об этом вслух. Знал ведь, что делал, когда женился на католичке, — улыбка замирает на моих губах. Я вдруг понимаю, кого не хватает дома, и сердце от ужаса и волнения пропускает удар. — Моя мама, где она? Её здесь нет?

И как только могла забыть о маме? А о папе? Невольно я мотаю головой из стороны в сторону, будто после этого прежняя твёрдая память сможет вернуться ко мне.

— Она у друзей. Не волнуйся, — он проводит ладонью по моим волосам, нежно-нежно, и прижимает к себе. На сердце тяжёлым камнем лежат тоска и радость, горло невыносимо саднит, но он такой тёплый и так приятно пахнет весной, лесным ручьём и солнечным светом, что когда я кладу голову ему на плечо, мне как будто становится чуточку легче.

— Я так хотела бы её увидеть.

— Увидишь.

— А что папа?

— Он уже спит.

Заплаканные глаза слипаются. Кажется, и я вот-вот усну. Но в объятиях любимого я буду держаться. Как давно я не танцевала, как давно не обнималась, как давно не ощущала аромата праздника, не чувствовала запахов хвои, шоколада и радости! Застрявший комком в горле смех снова вырывается наружу. Позволив себе немного веселья, я не могу перестать веселиться. Рождество ведь, как не веселиться в такой день? Весёлого Рождества!

— Кружи меня, кружи до тех пор, пока наша любовь не умрёт! — кричу я, и мы делаем первый шаг со своего места. Ещё, ещё, ещё. Мы танцуем вальс под мелодию, для вальса не предназначенную. Но это моя гостиная, и только я решаю, что мне здесь танцевать. Он ведёт меня в медленном танце, но даже от такого темпа мне становится дурно. До последнего я стараюсь держаться, ухватить ещё минуту, секунду счастья, но ничто не может длиться вечно. Его объятия крепки. Ноги меня не держат, и я падаю, не боясь ушибиться. Как тряпичная кукла с пришитыми друг к другу руками, я повисаю на нём. Глаза жжёт — наверное, капилляры лопнули.

— Я всегда, всегда тебя любила, — я пытаюсь убедить в этом не только его, но и саму себя. Приятно так думать, когда все кошмары остались в прошлом.

— Знаю, Ева. Но наш с тобой танец подошёл к концу.

В нём вся моя жизнь, и он прикасается к моим губам в самом тёплом и сладком поцелуе, что у меня были.

Кажется, я наконец засы...

* * *

Ганс и Альберт поделили между собой воображаемого рождественского гуся, которого наверняка подадут на ужин в доме коменданта. Кто-то из высших чинов решил наведаться «в гости», и их начальство не преминуло воспользоваться такой возможностью и показать, что работа в лагере не сбавляет оборотов даже по праздникам.

— Ты погляди, как выслуживается, — тихо проговорил Ганс, кивая в сторону заключённых с инструментами в руках, приветствовавших небольшую группу людей во главе с комендантом. — Даже оркестр пригнал.

— Только он потом в дом пойдёт и сытно пообедает, а нам в крематории целый день коптиться, — проворчал в ответ Альберт.

— Ничего, и мы получим свой сытный ужин. Рождество, как никак.

Запертые в газовой камере люди испускали свои последние вздохи. Рядом с крематорием оркестр играл Баха.