Манёвр (джен)

В верстах так восьми от столицы, по дороге, изящно бегущей посреди соснового бора, ехала телега. Дядька Анджей, нервно покусывая ус, причмокивал, торопился, слегка оглаживая широкую спину лошади вожжами.

Уши лошади нервно вздрагивали; она снова переходила на рысь, но вскоре, устав и фыркая, замедлялась, сбивалась с шага. Это была кобыла, служившая верой и правдой Анджею много вёсен, ещё не старая, но норовистая.

Дядька Анджей сердился, его лицо, испещренное морщинками, все больше приобретало сходство с печеным яблоком, а выцветшие голубые глаза с укоризной глядели на лошадиную спину.

— Н-но, пшла, — негромко говорил он, щелкая вожжами в воздухе, одновременно пытаясь не разбудить своего пассажира.

За его спиной, уютно устроившийся на сене, спал пацанёнок. На вид мальчишке едва можно было дать лет семь-восемь; он лежал раскинувшись, курносый нос по-детски сопел, а длинные чёрные ресницы мягко трепетали каждый раз, когда телега колесом наезжала на выступающие из-под земли корни. Он сам, его одежда были напитаны пылью, а лицо было до того чумазо, что сложно было понять, насколько смугла кожа.

Вдалеке сквозь вековые стволы устремившихся ввысь сосен уже можно было разглядеть крыльцо, увитое цветущим вьюнком.

Телега вдруг подскочила на особо крупном корне и жалобно скрипнула. Лошадь зафыркала, остановилась, судорожно дернула гривой вправо-влево, испуганно прижала уши. Анджей сжал губы, процедив нелицеприятные слова, и снова тронул вожжи. Кобыла всхрапнула, переступила ногами, но не двинулась с места. За спиной Анджей услыхал шорканье и обернулся. Пацанёнок уже не спал. Он потёр глаза кулаками и медленно сел.

— Мы доехали, дяденька? — детский голос звучал чуть сипло со сна, но в нём чувствовалась настороженность.

— Не, малец, но уже близенько, — сказал Анджей и, обращаясь к лошади, добавил: — Швыдче давай, родимая, швыдче.

Кобыла, казалось, дословно поняла хозяина и, подняв хвост, трусцой повезла телегу.

* * *

Тишка, так звали пацанёнка, обитал в Петербурге, прятался в закутках недалеко от Сенного рынка. И всё бы было хорошо: он смог пережить суровую снежную зиму, когда приходилось спать, закутавшись в рваное одеяло, в сыром подвале на Гороховой улице. Пережил отвратительную сырость, которая просачивалась отовсюду, забиралась под одежду и холодила тело в самые лютые морозы. Сумел переждать переменчивую весну. Но он попался. Однако, обо всём по порядку.

Его отец отдал Богу душу давно, оставив маленького Тишку на попечение матери. Она, измученная горем, решила перебраться к сестре в Петербург, но судьба оказалась жестокой: как оказалось, сестра давно умерла, вдовец снова женился и выставил незваных родственников за дверь, а суровый климат сгубил Тишкину мать быстро. Она всё реже вставала, ещё реже улыбалась, а на её красивых бледных щеках багровым румянцем разливались страшные, безобразные пятна. В последние дни жизни матери Тишка слышал лишь кашель, удушающий, лающий, бесконечный кашель, который сотрясал всё её существо, оставляя Тишке лишь чувство бессилия.

Деньги, вырученные матерью, таяли как снег весной, и им обоим пришлось мыкаться по углам, а в конце концов поселиться в малюсенькой узкой комнатушке в подвале.

Тишка начал воровать. Он таскал вещи, еду, пытался даже пробраться в аптеку, но каждый раз, когда удавалось раздобыть что-то для матери — лекарство, бульон или тёплые вещи, — радость была недолгой. Болезнь уже пустила свои чёрные корни глубоко в её измождённое тело.

Мальчонка научился красть так же ловко, как другие дети учатся читать или считать. Его тонкие пальцы, похожие на птичьи лапки, легко справлялись с чужими карманами, а глаза, привыкшие к темноте подвала, замечали в сумерках всё: и где лежат самые ценные вещи, и кто может заметить его присутствие, и когда лучше всего проскользнуть незамеченным.

Но даже самые удачные кражи не приносили облегчения. Мать всё больше слабела, её голос становился тише, а руки — холоднее. Тишка часами сидел у её постели, держа мать за руку и слушая этот ужасный кашель, который, казалось, вытягивал из неё жизнь по капле.

В его душе разгоралась ненависть — к болезни, к несправедливости мира, к судьбе, которая отняла у него отца, а теперь забирала и мать. Он клялся себе, что когда-нибудь всё изменится, что он станет сильным и больше никто не будет страдать так, как страдает сейчас его мать.

А пока он продолжал красть — для неё, для её последних дней. И каждый раз, возвращаясь в их холодную комнатушку с добычей, он надеялся, что на этот раз ему удастся её спасти. Но надежда таяла быстро.

После смерти матери Тишка жил в одном из ветхих бараков, в тесной каморке, которую делил с другими беспризорниками; там часто бродили крысы, шествовали полчища тараканов и наличествововал его главный враг — плесень. Днём Тишка бродил по улицам, высматривая, где бы добыть кусок хлеба, а ночью, свернувшись калачиком под старым тулупом, мечтал о том времени, когда рядом были родители, когда дом казался самым тёплым местом на свете, а сытость не была чем-то недостижимым.

* * *

Тишка мчался между торговыми рядами как юркий мышонок, ловко уворачиваясь от снующих туда-сюда покупателей. Сайку, которую он только что стащил с лотка, прижимал к вздымающейся груди бережно, как драгоценность. Его выцветшая рубашонка хлопала на ветру от быстрого бега, а широченные штаны, подвязанные старой бечёвкой, то и дело норовили соскользнуть с тощих бёдер.

Но сегодня ему не повезло — попался на глаза бдительному жандарму, который, словно коршун, высматривал добычу среди рыночного люда. В одно мгновение рослый страж порядка оказался рядом, его тяжёлая рука молниеносно схватила мальчишку за ухо — так крепко, что Тишка взвыл от боли.

Жандарм возвышался над пострелёнком как гора — форма из синего сукна с блестящими пуговицами, начищенные сапоги, шапка синего цвета с красными выпушками и черным лакированным ремешком. В его глазах читалось холодное презрение к этому тощему воришке, который пытался скрыться, извиваясь как уж на сковородке.

— Попался, голубчик! — пробасил жандарм, не ослабляя хватки. — Думал, уйдёшь от меня?

Тишка, закусив губу от боли, попытался вырваться, но хватка у стража порядка была железная. Его широкое обветренное лицо расплылось в ухмылке — нечасто удавалось поймать проворных малолетних воришек.

— Отпусти, дяденька! — взмолился Тишка, чувствуя, как по щеке катится предательская слезинка. — Я больше не буду!

Но жандарм лишь крепче сжал пальцы, приподнимая мальчишку ещё чуть повыше, чтобы все видели пойманного воришку. Сайку, которую Тишка так и не выпустил из рук, пришлось отдать.

* * *

Суд был коротким — судья, уставший от бесконечных дел, лишь мельком взглянул на Тишку, стоящего перед ним в своей потрёпанной одежде. «Восемь месяцев в земледельческой колонии», — прозвучал приговор, словно приговор судьбы.

В тот же день Тишку как опасного преступника повезли в тюремной повозке. Петербургские улицы проплывали мимо — те самые улицы, по которым он так ловко лавировал между прохожими, теперь казались чужими и враждебными.

Где-то на окраине города его пересадили в простую телегу, полную сена. Извозчик, дядька Анджей, прищёлкнул вожжами, и лошадь, неспешно перебирая ногами, пошла.

Тишка устал, от размеренного шага кобылы и тряски телеги его глаза словно сами собой закрылись, и он засопел, как птица разметав руки.

* * *

Петербургская земледельческая колония, основанная прогрессивным педагогом Александром Гердом, о котором Тишка ещё не имел никакого понятия, совершенно не походила на то сырое и затхлое место, где Тишка ожидал своего суда и где ютился разнообразный люд, втиснутый так плотно, что спать удавалось лишь на корточках, плотно прижавшись к холодной, мокрой стене.

Дядька Анджей остановил телегу у крыльца, увитого вьюнком, с кряхтением слез на землю и, дернув на себя тяжёлую дверь, поманил мальца пальцем. Тишка повиновался.

В небольшой комнате сидел высокий человек и что-то писал. Он был молод, его лицо было невозмутимым, но при этом доброжелательным, а в уголках глаз залегли морщинки — следы множества прочитанных книг и пережитых разговоров. На столе аккуратно лежали книги и стопка чистых листов, стояла ажурная чернильница.

Анджей передал ему вытащенные из-за пазухи бумаги и, поклонившись, вышел.

Тишка остался стоять. В комнате пахло вкусно — свежей выпечкой и ещё чем-то домашним, тёплым. Он втянул носом воздух, пытаясь уловить знакомые с детства ароматы, но те были другими — не такими, как он привык.

Человек отложил перо, сложил бумаги и поднял взгляд на Тишку. Его глаза смотрели мягко, но проницательно.

— Здравствуй, Тихон, — сказал он тихим, твёрдым голосом. — Я Александр Яковлевич Герд, начальник здешней колонии. Присаживайся, не стой.

Тишка, непривыкший к подобному обращению, вздрогнул и опасливо примостился на краешек стула.

— Не бойся, — сказал Герд с лёгкой улыбкой. — Бранить тебя не буду. Раз ты попал сюда, то тебе нужны помощь и участие.

— Помощь? — переспросил Тишка с недоверием в голосе. — А за что же меня сюдой-то?

— За то, что закон ты преступил, — ответил Герд спокойно. — Но знаешь ли, что тут главное?

Тишка лишь пожал плечами, не находя слов.

— Главное — не наказание, а возможность измениться, иным человеком стать.

— Иным? — в голосе Тишки послышалась горькая усмешка. — А кем мне становиться-то? Я и так уж...

Он замялся, потупился и замолчал.

— Здесь, в колонии, не только работе учат, но и жизни. Научишься читать, писать, с землёй дело иметь, ремеслу обучишься.

Тишка молчал. Слова казались ему слишком прекрасными, чтобы быть правдой.

— Знаю я, что жизнь твоя была сложной, — продолжал Герд. — Но нынче всё переменится.

— А коли я не хочу? — буркнул Тишка, вскользь бросив взгляд на Герда.

— Будет труднее, — улыбнулся Герд. — Но всё одно — научишься. Здесь любой получает шанс на новую жизнь, и ты его обретёшь.

Тишка хотел было возразить, но что-то в голосе, в спокойном взгляде и движениях этого человека заставило его умолкнуть. Тишке казалось, что впервые за долгое время кто-то говорил с ним не как с воришкой и преступником, а как с человеком.

— Пойдём, покажу тебе, как тут всё устроено, — поднялся Герд. — И помни: ты не одинок.

* * *

Тишка не мог поверить своим глазам. Это место совсем не походило на тюрьму, о которой шептались беспризорники, промышлявшие на Сенном рынке.

— Эй, Тишка! — окликнул его дядька Анджей, который стоял рядом с мастерской. — Не стой столбом, поди внутрь!

Внутри царил удивительный порядок. Мальчишки его возраста под руководством мастера споро управлялись с сапожными инструментами. Куда ни глянь — никакого следа жестоких надзирателей — только дядьки-наставники, которые спокойно объясняли, показывали, помогали.

— А где же розги? — вырвалось у Тишки, когда он увидел, как один из воспитанников спорит с наставником.

— Какие розги? — удивился дядька. — У нас туточки не пыточные. Наш наставник Александр Яковлевич был горазд говаривать так, что все слушали, раскрыв рот: «Не надо, братцы, розгами махать почём зря! Детей воспитывать надобно, вот что важно!» Он всегда пояснял, что розгами да побоями толку не добьёшься. Главное — подход правильный найти, чтобы пострелёнок понял, где добро, а где зло. И ежели правильно воспитывать, то и шалить будут меньше, и уважать старших станут больше.

* * *

Тишка, привыкший к свободе улиц, тяжело привыкал к новым правилам: подъём с рассветом, строгий распорядок дня, общая работа в поле. Здесь не было места для его проворства и хитрости — только труд и учёба.

Но что удивительно — именно здесь, в этих стенах, он впервые за долгое время почувствовал себя в безопасности. У него появилась крыша над головой, пусть и общая с другими воспитанниками, но сухая и тёплая. Желудок тоже больше не урчал от голода — кормили регулярно, хоть и просто.

Каждое утро начиналось с того, что Тишка, щурясь от яркого солнца, наблюдал, как дядька-наставник Фёдор Иванович объяснял мальчикам секреты земледелия.

— Земля — она как женщина, — говорил он, ловко орудуя лопатой. — Её любить надо, уважать. А кто с почтением к ней, тот и урожай соберёт богатый.

Мальчишки, привыкшие к уличной жизни, сначала посмеивались над такими речами. Но когда пришла пора собирать первый урожай, даже самые упрямые зауважали науку Фёдора Ивановича.

В просторной светлой школе их ждал учитель Пётр Алексеевич. Он не просто заставлял зубрить правила, а рассказывал удивительные истории о том, как знания помогают в жизни.

— Вот смотрите, — показывал он на карту, — если знать, где что растёт, можно и в дальнюю дорогу отправиться, и торговлю наладить.

Особенно Тишке нравилось изучать географию. Он представлял себя путешественником, который видит весь мир, а не только оборотную сторону парадных площадей и улиц.

— А вот это, братцы, математика, — подмигивал учитель. — С ней и в лавке не обманут, и долю свою честно поделишь.

После школьных занятий наступала пора практических. Мальчики учились столярному и сапожному делу, кузнечному ремеслу, садоводству. Каждый находил своё призвание.

— Главное — не лениться, — наставлял их мастер Григорий. — Руки помнят больше, чем голова. Научишься чему-то — нигде не пропадёшь.

Тишка, который раньше считал работу наказанием, постепенно начал понимать ценность труда. Он научился не только работать в поле, но и мастерить простые вещи в мастерской.

— А теперь, ребята, — говорил наставник на вечерних посиделках, — самое главное: как жить по совести. Кто знает, что это значит?

Мальчишки, уже не те уличные сорванцы, а повзрослевшие воспитанники, начинали рассуждать о чести, достоинстве, уважении к другим.

Так, шаг за шагом, Тишка и его товарищи учились не только ремеслам, но и жизни. И каждый день приносил им новые открытия, новые знания, новую надежду на будущее.

* * *

В тот день все воспитанники собрались у ворот колонии с необычайным волнением. Александр Яковлевич Герд объявил, что сегодня будет особенный урок — естественнонаучная экскурсия.

— Сегодня, — начал он, — мы отправимся изучать удивительный мир вокруг нас. Природа — это книга, которую нужно читать внимательно и с любовью.

Мальчишки, привыкшие к строгим занятиям в классе, с недоумением переглядывались. Но когда Герд повёл их в лес, всё изменилось.

— Взгляните на это чудо природы, — говорил он, бережно прикасаясь к древесной коре. — Видите, как возвышаются исполины, питаясь соками земли и небесной влагой? Всякое из них — не просто мёртвый ствол, но живое существо, наделённое своей собственной историей.

Он указал на могучие деревья и продолжил:

— Каждое из них, подобно человеку, имеет свой возраст, свои испытания и свои тайны. Вот это — свидетель многих лет, участник былых времён, хранитель лесных преданий. А то — юнец, только вступающий в силу, полный жизни и энергии.

Его голос, проникновенный и тихий, наполнял сердца слушателей благоговением перед величием природы. Каждое его слово, словно шелест листвы в тихую ночь, пробуждало в душах мальчишек чувство глубокого уважения к окружающему миру и его обитателям.

Тишка теперь наблюдал, как учитель собирает образцы камней, объясняет, почему река течёт именно так, показывает, как устроены муравейники.

— Природа учит нас быть внимательными, — говорил Герд на обратном пути. — То, что мы видим здесь, поможет вам лучше понимать мир вокруг.

* * *

Колония оказалась не тюрьмой, а странным подобием дома — дома, где стены дышали теплом, а окна смотрели на мир с добротой. Здесь учили не только работать, но и жить по-новому, по-человечески. Впервые за долгое время кто-то заботился о нём — пусть и по-своему, пусть строго, но с той особенной заботой, что дороже золота.

Каждое утро начиналось с новых открытий. Здесь Тишка узнал, что такое настоящая дружба, что значит быть нужным кому-то, что такое человеческое тепло и участие. В этих стенах он научился верить в себя, верить в людей, верить в то, что жизнь может быть другой — светлой, честной, правильной.

И пусть поначалу было трудно, пусть сердце ныло от тоски по свободе, но постепенно Тишка начал понимать: это место — не наказание, а шанс. Шанс начать всё с начала, стать другим, стать человеком. И эта мысль, словно луч солнца сквозь тучи, согревала его душу, даря надежду на лучшее будущее.

Здесь, среди таких же потерянных душ, среди мудрых наставников, среди простых, но важных дел, Тишка начал находить себя настоящего. И в этом новом открытии себя он видел возможность жить дальше, верить в себя и в людей, строить свою новую жизнь.