Дочь беспокойной осени (джен)

Автомобильные колеса поднимают с грунтовки тонкую пыль, и та вихрится потом им вслед вместе с ворохами опавших листьев.

Осень.

Осень всегда, казалось, играла в жизни Марии Александровны особую роль. Осенью она родилась…

* * *

— Тужьтесь, голубушка, тужьтесь, — приговаривала опытная пожилая акушерка, принимая третьи роды у жены владельца тамбовской паркетной фабрики Спиридонова. — Дитя ножками идет, от того и тяжко. Зато резвое будет. Ишь, как бегать-то ему хочется.

Родильница послушно тужилась, приподнимаясь на локтях и стискивая в кулаках смятые края простыни. А в перерывах между потугами она без сил падала на влажные от пота подушки и смотрела, как в просвете штор по стеклу быстро текут струйки воды и утаскивают за собой пожелтелые мокрые листья, прибиваемые ветром. За окном под руку с бурей шел ливень.

— Давайте, милая, еще разочек.

Когда очередной порыв ветра прогудел в трубах и яростно громыхнул кровлей, протяжный женский стон завершился вскриком облегчения и родилась девочка. Назвали Машей.

* * *

Верно предрекла акушерка: девочка росла подвижной, любознательной, неугомонной. Сменяли друг друга времена года, но самыми яркими воспоминаниями становились почему-то сцены осени: с буйством рыжих листьев, пронизанных косыми лучами солнца, веселыми песнями, что доносились порой с полей, и пучками тугих колосьев в загорелых руках Дуняши — крестьянской девочки, жившей неподалеку и ставшей самой первой подружкой Маши.

— Смотри какие, — улыбаясь, говорила Дуняша. — Батюшка сказал, хорошая нынче выдалась осень. И хозяйские поля убрать успели, и свои. Сытно будет. — И девочка довольно щурилась на клонящееся к закату солнце. Ей, простой душе, было радостно, и Маше — тоже.

Ненастные дни с затягивающими небо тучами и жестоким ветром пришли позднее. Маше сначала изредка и ласково, с улыбкой, но со временем все чаще и строже стали пенять на несговорчивость и упрямство. Подошло время учиться в школе, и конфликты с педагогами не заставили себя долго ждать. Родители извинялись перед наставниками, увещевали дочь быть сдержаннее и почтительнее, но та настаивала на праве иметь собственное мнение, в котором ей отказывали педагоги, и раз за разом нарушала школьную дисциплину.

* * *

Наган, спрятанный в пушистой кроличьей муфточке, ощущался приятной основательной тяжестью, но холодил смутным беспокойством. Оно не могло быть сомнением, но тем более не было жалостью. Как не могло считаться человеком и приговоренное к смерти чудовище — сатрап, черносотенец.

Если поначалу Маша и сомневалась в правильности выбранного пути, то после поездок по селам все изменилось. Насмотрелась она на посеревшие лица вдов, чьи головы покрывали какие-то черные тряпки: покупку платка по случаю траура не каждая могла себе позволить. Встретилась среди них и Дуняша, рано отданная замуж и беременная вторым ребенком, обреченным родиться сиротой. Наслушалась Маша и рассказов о том, какие бесчинства творили казаки — черные приспешники царизма — в разоренных деревнях над оставшимися без защитников и кормильцев женщинами и даже их дочерями. И жгучая яростная боль вскипела в сердце. Поэтому, если и царапала его сейчас какая-то неясная тоска, то только от страха ошибиться, оплошать, провалить миссию. Но Маша много тренировалась стрелять и делала это уже практически без промахов. Следовательно, не могла промазать.

В партию Маша пришла всего год назад, возмущенная тем, как надругались власти над мирным рабочим шествием, и вот ей уже доверили важнейшую миссию по восстановлению справедливости. Пусть ее целью стал всего лишь местный тамбовский тиран, он не меньше столичных заслуживал кары. А с теми тоже рано или поздно разберутся товарищи по партии. От таких мыслей решительность и радость разливались в душе и просачивались на румяное от мороза лицо улыбкой, которая делала созданный гимназической формой образ еще более беспечным, юным и невинным. Маша об этом знала, и потому не таясь смотрела вокруг веселыми глазами.

Вдали показался дымок паровоза, и от здания вокзала на перрон в спешном порядке стали стягиваться казаки в косматых папахах, попутно тесня зевак. Подтянулись и приставы. Наконец-то.

Протяжный свист предупредил о скором прибытии, послышался замедляющийся стук колес. Маша послушно отошла подальше от предполагаемого места встречи. Поезд ожидаемо проскрежетал колесами, обдал густым теплым паром, запахами разгоряченного металла и машинного масла и протянул дальше, к концу перрона. Туда, к его голове, бегом устремилась и вооруженная охрана.

Сердце забилось часто, но разум остался ясным, как никогда. К вокзалу приговоренный мог пойти только вдоль состава, иного пути не было, и, взглянув на никем не охраняемые двери последних вагонов, Маша дождалась их полной остановки, пропустила редких пассажиров, после чего, пользуясь всеобщей суматохой, никем не замеченная вошла в один из них.

Полумрак тамбура до поры скрыл ее от посторонних глаз, а многоголосый гам поглотил щелчок взведенного недрогнувшим пальцем курка. Только сердце рвалось все сильнее, и тяжелее стало дышать. Мимо открытой двери вагона промаршировала первая пара казаков из почетного караула. Пора. Маша вытащила наган из муфточки, затаилась. В окружении дюжих вояк замаячила тучная фигура советника. Ишь, разъел морду — лоснится. Нет, такого не жаль совершенно. И матери его, получившей письмо с приговором сыну — тоже. И детей…

Стрелять в лицо было слишком рискованно, могли заметить, поэтому посланница Фемиды дала своей жертве пройти мимо и над плечами казаков прицелилась в спину. Не в голову: все-таки дрожали немного руки.

Оглушительно грянул выстрел. Другой… Сквозь пороховой дым Маша увидела, как ненавистный тиран дернулся, набряк, начал медленно поворачиваться. Она вдавила спусковой крючок еще раз, и еще, пока грузная туша не соскользнула с мушки и не скрылась за спинами сгрудившихся вокруг казаков. Только после этого у Маши будто отложило уши, и действительность вновь прорезалась в ее сознание во всей полноте и ясности. И звенели в ней охрипшие голоса:

— Вон она! Держи тварь!..

И совсем близко маячили перекошенные злобой лица.

«Не дамся…» — усмехнувшись про себя, подумала Маша и поднесла свой верный наган к виску.

Свинцовая боль вонзилась и разлилась от подбородка кверху. И мир померк. А когда прояснился вновь, по телу волнами растекалась боль от тяжелых тупых ударов. На фоне голубого неба расплывались темные силуэты тех, кто бил ее ногами в живот и в спину. Маша глухо застонала и попыталась подтянуть колени к груди. Она не успела выстрелить. «Как же так?..»

* * *

Те дни ей виделись пришедшей на смену осени зимой — завершением жизни. Но все казалось правильным, ненапрасным.

Караульные несли свою службу без особого рвения и легко пропускали к забранному толстой решеткой окну Машиной камеры ее товарищей по партии. Те рассказывали, что подстреленный ею советник пока в больнице, но точно совсем уже не жилец, и просовывали сквозь прутья еду, которую она принимала с неохотой, так как есть не хотелось совершенно. Обещали ей лучшего адвоката, и Маша благодарила, хоть и воспринимала ту затею со скепсисом. Еще приносили вырезки из газет.

— После такого точно не посмеют смертью казнить, заменят ссылкой, а там мы тебе побег устроим.

После задержания Машу больше не били, хоть и обращались на допросах грубо, с презрением. И потому прочитанное вызвало в ней бурю негодования:

— Так ведь не было же такого?!

— Да тихо ты, не ори! Когда для пользы дела, то, знаешь ли, и приукрасить не грех…

— Приукрасить?! Да это же!.. Это… — задыхаясь от возмущения, шипела она в темноту ночи.

— Да для тебя же, Марусь, стараемся, не буянь.

И Маруся — как полюбили звать ее на собраниях — сдулась. Хоть и не в ее характере было уступать, но какая уж теперь разница.

На суде она вела себя вызывающе дерзко. Ничего не отрицала, не раскаивалась.

— Да, взялась за исполнение приговора с полным сознанием, всецело его поддерживая, потому что стыдно и больно было жить, — заявляла она, с гордостью вскидывая подбородок. И приговором ей стало повешение.

Поэтому все, что теперь занимало Машины мысли — это как бы с достоинством встретить смерть.

Однажды ранним утром к ее окошку робко подошла мать, постаревшая, седая. Тоже сунула что-то теплое в бумажном свертке.

— Ты прости, что на суде меня не было, — всхлипнула странно чужая женщина. — Батюшка уж очень сильно на тебя осерчал. Не пустил… Но тоже переживает…

— Я не сержусь.

Вот уж новости. Для отца она вечно была разочарованием.

«Мальчиком бы ей родиться, — выдал он как-то после разбора очередной ее драки с незнакомым мальчишкой, — еще бы куда ни шло… А девице такое поведение совсем не к лицу. Хуже крестьянки безродной».

Маша же только смотрела волком. Не стоять же ей было в сторонке, когда бугай мутузил явно более слабого мальчишку. И то, что, как позже выяснилось, тот был его младшим братом, ничего не меняло.

А мать отца уговаривала: «Может, с возрастом она остепенится. Вот пойдет в школу, посмотрит, как ведут себя другие девочки, и поймет…» И все норовила погладить дочь по упрямым черным кудряшкам. Но, когда Машу несколько раз едва не исключили из школы за ссоры с педагогами, и сама, кажется, разочаровалась. Но мириться с тем, что учителя не уважали воспитанниц и отказывали им в праве на собственное мнение, Маша никак не могла…

— Ты, доченька, не отчаивайся, — будто издалека доносился надтреснутый материн голос. — Я еще похлопочу… Все говорят, что еще могут изменить приговор, что он больше так — для острастки…

— Да, наверное, могут.

— Доченька, а то, что в газетах писали?.. Ужасы такие… Неужели правда?

— Нет, — выныривая из воспоминаний, морщилась с досадой Маша. — Там не все правда. Не насильничал меня здесь никто. И зубы, как видишь, все целы: ы-ы-ы.

— А что били сильно, то правда, значит? — вздохнула мать, но в голосе ее проскользнуло вроде бы облегчение.

— Это правда, — жестко отчеканила Маша и перевела взгляд на подвешенного на волосинке человечка из хлебного мякиша, которого сама слепила, готовясь к казни. — Ты уходи, мама. И не приходи больше. У меня теперь другая дорога. И семья другая.

— Какая другая семья?

— Братья и сестры по партии.

— Да какие ж они тебе братья? — разрыдалась, прижимая платок ко рту, мать. — Эсеры проклятые!.. Они ж вон к чему тебя подвели! А сами-то в стороне…

— Ты ничего не понимаешь, — сузив глаза, процедила Маша. — И меня не знаешь совсем. Чужие мы друг другу. Уходи.

* * *

Зарешеченное окно изнутри закрывалось глухими ставнями. Маша отворяла их только, чтобы поговорить с посетителями, но в камере все равно царил промозглый холод. Сырость. И полумрак.

Узницу мучил кашель с первого же дня в тюрьме. Она была уверена, что это результат побоев — отбитые легкие. Но тюремный врач, внезапно решивший осмотреть ее спустя почти три недели после суда, заключил иное:

— Туберкулез, барышня, — скорбно вздохнул он и достал из чемодана микстуры.

Когда за лекарем закрылась скрежещущая дверь, Маша только пожала плечами.

— Какая разница, насколько ты был здоров или чем-то болен? — спросила она у хлебного человечка, который болтался на волосинке, привязанной к железному изголовью кровати. — Не знаешь? Конечно. Ведь ты — это я. А я абсолютно не понимаю, к чему все это…

Она с недоумением взглянула на две склянки, оставленные врачом на табурете; как была — в халате — завернулась в потертое шерстяное одеяло и легла, подтянув колени к груди. Однако, когда одолел очередной приступ кашля, Маша решила, что принять неизбежное болезнь ей не поможет, и, чуть поколебавшись, сделала по глотку из каждого флакона.

А спустя пару дней к ней в камеру явились начальник тюрьмы и какой-то незнакомый прежде жандарм.

«Вот и все», — подумала Маша и, сжав кулаки, с тяжело застучавшим сердцем поднялась с койки.

— Мария Александровна… По решению суда… За участие в террористической организации и предумышленное убийство… Приговорена… Повешение…

Маша слышала приговор через слово. Голова кружилась, и, чтобы не упасть, узница ухватилась рукой за кроватное изголовье и подумала, что хорошо бы этого не заметили палачи.

«Держись с достоинством, — приказывала она себе. — Все скоро…»

— Но ввиду обнаруженного тяжелого заболевания, в связи с ухудшившимся состоянием здоровья… высочайшей милостью… заменяется ссылкой.

— Что?.. — неожиданно для самой себя обронила Маша и тут же осудила себя за эту слабость.

Ей не ответили. Жандарм продолжил читать:

— Подлежит переводу в Бутырскую тюрьму для временного содержания с последующей отправкой к месту ссылки. Одевайтесь!