О старых конях и проблеме Кассандры (джен)

Над курильницами поднимался слабый дымок. С десяток учеников с интересом разглядывали парящие над их маленькими столиками разноцветные изображения и слушали неторопливый голос:

— …познакомимся с одной из самых старых колод Таро — Таро Висконти-Сфорца. Но, честно сказать, мои дорогие, в те времена в Италии вас бы, конечно, не поняли. Тогда в ходу было название «трифони» и чуть позже «тарокки». Запишите себе это… два «к», дорогой мой, — вздохнула она и занесла руку, словно хотела… прихлопнуть какое-то насекомое, вьющееся аккурат у затылка тощего шестикурсника, но когда его рука застенчиво не решилась лечь на колено его одноклассницы, рука замерла, а её хозяйка несколько напряжённо изобразила улыбку и похлопала его по плечу. — Итак, тарокки… да. С них всё началось…

— А когда именно нас бы не поняли? — с блеском в глазах подняла руку бойкая блондиночка, от которой, вопреки её собственному цветочному имени, по классу волнами разливался аромат роз, почище, чем от розового куста в жаркий полдень.

— Да нико… кхм, давно, дорогая, давно… — Сибилла Трелони слегка закашлялась, едва заметно смахнув выступившие на глазах слёзы, и почесала нос. — Очень-очень давно, дорогая… — она поправила тихо звякнувшие браслеты и очки. — В четырнадцатом… я хотела сказать, в пятнадцатом веке. Ах… ренесса-а-нс, — всё-таки чихнула она, и по классу прошелестел тихий смех. — Это колода не была первой, — продолжила профессор Трелони, — до неё были Тарокки Мантенья, но они мало похожи на знакомые вам… нам с вами карты, — она повела волшебной палочкой, и изображения над столами изменились. — Во-первых, у них не было мастей, — она поправила массивные очки на носу. — Строго говоря, это вообще не совсем карты… вернее, не слишком игральные. И точно не Таро, — вздохнула профессор и махнула ещё раз рукой, сотворив новый образ. — Но они точно были в билетах, поэтому вам нужно суметь опознать в ли… суметь узнать. Внимательно рассмотрите их… они показывают интересные вещи… кхм… в смысле, рассказывают о том, как в те времена представлялась гуманистическая структура мира… — она снова вздохнула: ещё тяжелей.

Пока все рассматривали карты, Сивилла Трелони вернулась к своему учительскому столу и налила себе из чайника такой крепкий чай, что он по густоте мог бы сравниться с кофе. Кажется, её это слегка взбодрило, и конец урока прошёл довольно живо, однако, когда прозвучал звонок, она с заметным облегчением произнесла:

— На сегодня всё. Спасибо, дорогие, я была так рада всех вас видеть — но теперь мой третий глаз… ну, вы понимаете… нужно его…

— …залить, — раздался шепоток с задней парты, и Сивилла Трелони на долгое мгновенье застыла, а затем c очередным тяжким вздохом поправила на носу сползшие вниз очки:

— Лишь далёкие от тонкого и незримого мира мыслят настолько узко, — мягко проговорила она и скрылась в облаке повалившего из курильниц дыма.

Когда люк за последней ученицей захлопнулся, она помахала палочкой, развеивая его, и с облегчением пробормотала себе под нос:

— Да чтоб вам переломать ноги на этой лестнице. Проклятые недоумки.

Кажется, внизу кто-то вскрикнул, и она развернулась и, стаскивая на ходу с рук свои многочисленные браслеты, открыла дверь в личные комнаты, располагавшиеся аккурат за учебным классом:

— Как ты их вообще терпишь? — почесала она начавшую пробиваться на подбородке седую щетину.

В комнате было светло, и в приоткрытое окно влетал ещё не слишком холодный осенний ветер. Почти в центре комнаты на большой кровати лежала связанная, как гусеница верёвками, Сибилла Трелони с аккуратным кляпом во рту.

— Я бы двинулся, — сказала та Трелони, что сейчас стягивала с покрывавшихся волами рук многочисленные браслеты. — Один дым превращает мозг в желе. Сейчас, ещё минуту, — сказала она, сгружая одолженные побрякушки на серебряное потемневшее блюдо, приткнувшееся на комоде.

По лицу «Трелони» прошла рябь, и оно окончательно стало принадлежать худому мужчине того не слишком ясного возраста, когда уже не совсем правильно говорить «средних лет», и это лицо многие бы могли опознать по розыскным плакатам.

— Всё, — Антонин Долохов указал на настоящую Трелони палочкой, с искренним удовлетворением развеивая её кляп и верёвки.

Ох уж эти проблемы военного времени. Всё-таки одно дело — дуэль, и совсем другое — поднимать руку на женщину… и какую женщину...

Не то чтобы после… сколько там выходило? Пятнадцати лет тюрьмы Антонин был хоть сколько-нибудь придирчив, но была, была в Сивилле искра, какая-то сумасшедшинка, которая…

Он вздохнул. В его исполнении от этого вздоха многих бросало в дрожь, однако Сивилла Трелони лишь грустно помассировала висок и посмотрела на него этими своими глазами…

Ох, стоило ей снять очки... кмх… да что же это он снова!

Нет. Точно нет. Антонин предпочитал об этом не думать. К счастью, фазу отрицания и борьбы они прошли достаточно быстро. Она не пыталась выкинуть что-нибудь глупое, а он дал слово джентльмена, которым никогда не являлся, что не станет причинять вред ученикам и выселять хозяйку из башни, даже не пытаясь понять, при чём здесь кентавр. И теперь… уживались и даже взаимодействовали они, можно сказать, почти что нормально — если это слово вообще было применимо к их ситуации.

К счастью, сегодня уроков больше у них не стояло — зато оставалась гора работ. Грёбаная пара десятков непроверенных эссе по три фута в каждом — и их нужно было не просто прочитать и хоть как-нибудь оценить, но ведь ещё и прокомментировать! Никогда в жизни Долохов и не думал, что болтовня со скучающими учениками и чтение ерунды могут быть настолько выматывающими. И ведь никому даже нельзя было отвесить леща, когда руки так и чесались! Но это же дети, а не тренировка боевого отряда, и даже не штабное планирование — это было гораздо хуже. И что самое страшное, это «хуже» было почти каждый день, и он после всех этих бесконечных уроков, а особенно после факультативов, чувствовал себя выжатой старой тряпкой, которую хорошо бы прополоскать, а затем снова отжать и повесить сушиться на нары.

Однако это глаза боятся — а руки-то делают, и он сидел за расшитой фиолетовой скатертью и с трудом вникал в очередное творение о значении образуемых свежей кофейной гущей фигур на стенках чашки и влиянии на них материала оной чашки, кофейного помола и сорта, почти ощущая привкус на языке. Делать это молча было решительно невозможно — даже стопка огденского не помогала! — и он то и дело начинал цитировать, ругаться, и снова цитировать:

— …структура материала бывает более или менее скользкой, и может быть вообще не скользкой, и тогда кофеинки скользят по ней с разной скоростью, по непонятной нам траектории… Да что с ней не так! Скользкая структура! Непонятная траектория, мать её!

— Вы смотрите не туда и не на то, — Трелони вздохнула, снова помассировала висок, и у Антонина зачесалась рука потереть собственный. Его пленница теперь сидела на кровати, завернувшись в свою пёструю шаль, и смотрела куда-то в окно, перебирая чётки из сердолика — бусины едва слышно постукивали, и это звучало умиротворяюще.

— Я пялюсь на пергамент и на буквы — что не так? — огрызнулся Долохов, и Трелони, не выдержав, закатила глаза:

— Давайте сюда, — Долохов не торопился ей отвечать, растворившись в моменте и наслаждаясь тем, как румянец раздражения окрасил теперь её щёки. Она вздохнула нетерпеливее: — Дорогой мой, мы это уже проходили. Там же всё равно нужна моя собственная рука. А вам, между прочим, ещё нужно планы уроков на завтра составить — вы вчера пытались швырнуть их в камин. Очень непедагогично, замечу вам.

Он издал невесёлый смешок, её щёки стали ещё немного ярче, и в глазах снова свернуло что-то такое… эдакое, когда он смиренно передвинул к ней стопку работ, а сам призвал из камина начатый им вчера мятый план… нет — планы. Завтра три урока. Сдвоенных. А он застрял на половине первого — и ни в какую.

Лысый английский Мерлин, и как младший Крауч всё это выдержал?

Стыдно было продуть мальчишке, так что пришлось и ему сосредоточиться, и, перекидываясь вопросами и ворчливыми комментариями, закончить это вот идиотство с чаинками и перейти к более понятной и близкой ему ауспиции. По правде сказать, думал он, девицам, которые составляли львиную долю томившихся у него на уроках студентов, должно было быть ближе кулинарное применение потрохов. И почти фыркнул, представив за партой потрошащую курицу Беллатрикс.

А потом бы её не вертел, не Беллу, а курицу… желудок уже напоминал о себе — никуда их не деть, тринадцать лет тюремного размеренного режима. Вот только еда каждый раз представляла некоторую проблему — вернее, не сама еда, а необходимость сходить за ней своими ногами, а потом и доставить ещё и пленнице. Впрочем, Долохов вроде справлялся — чему очень помогала репутация самой Сибиллы Трелони.

— Ужин, — сказал Долохов, вставая и потягиваясь.

— Да-да, сейчас, — отозвалась Трелони, внимательнейше вчитываясь в чьи-то корявые строчки и смахнув с лица лезущую в глаза короткую прядь.

— Потом продолжишь, — Долохов несколько нетерпеливо взялся за палочку и поправил на запястье сплетённый той самой срезанной пряди браслет. Зелье зельем, но слишком много в Хогвартсе занимательных артефактов и чар — лучше было перестраховаться заранее. А то вот было дело в Париже: так там на банкетных столах именные таблички на тарелках сами тебя опознавали и звенели премерзко так, если ты на чужое место садился — протокол-с! И стоял он тогда под обороткой дурак дураком, а все на него косились... пришлось срочно в уборную ретироваться. — Давай, Силкин, девочка, я недолго.

— Да-да, — вновь ответила она и махнула рукой. — Вы идите.

Он нетерпеливо откашлялся, она так же нетерпеливо от него отмахнулась:

— Эти ваши игры со связываньем. Если вам так надо — прикуйте, волшебник вы или нет, — она вытянула в его сторону левую ногу, слегка приподнимая подол. — Эссе сами себя не проверят, а они нужны уже завтра. И захватите мне пастуший пирог, — закончила она, что-то помечая в работе.

— Приковать? За ноги? — он даже несколько растерялся.

Впрочем, куда она денется, не так ли? Мысли тут же свернули совсем не туда, и он себя нетерпеливо одёрнул. Эссе. Эссе ей же нужно проверять… что ж, за ноги — так за ноги, решил он, приковывая её за вытянутую ногу. Цепь для надёжности он дёргать, конечно, не стал: в конце концов, он был профи. Но одной цепью он, конечно, не ограничился: чего-чего, а охранных и запирающих чар Долохов знал в избытке.

— Твоё здоровье, — он глотнул очередную порцию оборотного зелья, не поморщившись — привык уже. Да и вкус у него был не самый отвратный из тех, что ему доводилось пить. Долохов нацепил браслеты, очки, взял палочку — и, заперев комнаты, полез в люк, ругаясь себе под нос. Как она тут вообще прыгает по этой чуть ли не отвесной хлипкой лестнице? Не удивительно, что она такая гибкая…

Окстись, Тони, сердито сказал он сам себе. О чём ты вообще думаешь? Ты же сейчас на службе! Беспощадному Магическому образованию и Тёмному Лорду. И, в отличие от директора и Министерства, результат от него будут ждать не в конце учебного года. А от результатов своей миссии в глубоком стане врага он был далёк, как Магическая Россия от победы мирового революции.

Вообще-то, сейчас Долохов должен бы был гнить в Азкабане после позорнейшего фиаско в отделе Отдел Тайн. Каждый раз, когда он вспоминал об этом, у него аж скулы сводило. Дети! Позорно продуть куче школьников, которых было вдвое меньше, чем их. Хорошо, не только школьников, ещё подкрепление во главе со стариком Дамблдором, подтянувшееся в конце… Но даже то, что и сам Повелитель… кхм… ретировался, не делало ситуацию лучше, и Антонину противно было смотреть на самого себя.

Хвала Мерлину и всем остальным, что никто из этих боевитых детишек уроки Прорицания не посещал, и Долохов имел удовольствие лицезреть их разве что за едой, в Большом зале. Или они его — как говорится, хорошо море с берегу. Да и на море он на всю жизнь насмотрелся — из тюремного-то окошка.

Да, Долохов должен был быть сейчас в Азкабане — но его там не было.

И его собственной заслуги в этом не было тоже.

Как и остальные, после Отдела Тайн очнулся он в камерах Аврората и тут же вспомнил, как его в восемьдесят первом туда же приволокли — да и лица были почти что те же, даже Моуди, даром что вроде пенсионер. И допрашивали как в прошлый раз… долго-долго… на него и чар особенно не понадобилось, чтобы, значит, как всех усыпить, а затем загрузить как багаж в карету, и по небушку в Азкабан.

Уснул — только нашёл к чему прислониться — а проснулся вместо нар на диване. Отлично знакомом ему диване в Малфой-Мэноре, и увидел Долохов перед собой не поганые министерские рожи… нет, впрочем, вполне министерские.

Корбана Яксли, с недовольным лицом размешивал сливки в кофе:

— Наконец-то. Выспался? Поднимайся — долг зовёт, не всем же по тюрьмам отлынивать от борьбы. И у Лорда терпение кончилось.

— Не понял, — честно признал Долохов оглядываясь. — Это как?

— А вот как вернулся, нас всех собрал, так и кончилось, — ложечка злобно звякнула о край чашки, и Яксли поморщился.

— Про Лорда я понял, — Долохов сел, потирая затёкшую шею. — А вот про тюрьму что-то не очень. Я. Здесь. Как.

— Как-как. Магия. И до нас всё придумал Крауч, — Яксли сделал глоток, поморщился и раздражённо поставил чашку на столик. — Там пока побудет другой. За тебя. Благо твою рожу видели кому надо, по бумагам ты там, а дементором дела нет, пока тело на месте.

— Кто другой? — Долохов сел, нахмурился, чувствуя, как снова кружится голова после того, как его приложили на допросе затылком. С кем-то ему надо будет потом поквитаться.

— Тебе колдографии показать? — огрызнулся Яксли. — Дублёр. Доброволец, ну, знаешь, как все мы тут. Вызвался, вот и пускай сидит — ты нужен организации и лично Лорду.

— Да мне не жалко, — ну уж не Долохову было тут возражать. — Так что за дело ко мне у Повелителя?

— А то у нас дел не хватает, — ожидаемо вздохнул Яксли. — Из боевого состава почти все сидят, а у нас этот мост!

— Мост? — Долохов даже моргнул: видимо, знатно его головой приложили.

— Брокдейлский, — напомнил Яксли недовольно. — Кто его будет взрывать? Белла? Или Фенрир с бригадой? Или, может, мне прикажешь на службе выходной взять?

— Почему бы и не Белла? — фыркнул Долохов, болезненно потерев затылок.

— Она хороша только детей пугать, — Яксли поморщился. — И то вышло как-то не очень. Так что мост — а что дальше, Повелитель решит. У него всегда планы, которые бездари и идиоты пытаются провалить. И какая-то ещё особенно замечательная идея. Так что кто, если не мы?

Да, кто? И теперь Долохов торчал здесь, страхуя Драко Малфоя и незримо надзирая за ним, и, конечно, за Снейпом, которому полностью доверял бы только полный дурак. Лорд дураком вроде не был, зато был отъявленным параноиком, и его выбор на роль убийцы старика Дамблдора, признаться, поставил Долохова в тупик: какой из младшего Малфоя убийца? Весь в папашу — разве что трепаться может, а как до дела дойдёт… Да мальчишка, даже если и попробует, то… хотя нет. Он не попробует. Куда ему!

А Снейпу Долохов так вообще не верил. Ни на грош. Слишком много там было личного, а когда личное… С личным лучше не связываться — считай, дело швах.

Стоило ему вспомнить о Снейпе, как тут того черти и принесли, и Долохов почти налетел на него в коридоре — споткнулся, зацепившись за край всё ещё непривычно длинной юбки, путавшейся у него под ногами, а тут ещё и съезжающие в самый неподходящий момент на край носа очки, без которых он почти ничего не видел. Тем более в сумерках.

— Что, Сивилла, ещё не вечер, а вы уже налегли на аперитив? Перешли с хереса на… что это? — он демонстративно принюхался. — Огневиски?

Долохов был выше таких коридорных свар: он бы предпочёл дать просто в челюсть, но он же был дамой! Кто вообще дамам вот так хамит, где этого выродка воспитали?

Антонин даже рот открыл, но только вздохнул, и даже не проклял снейповы ботинки, провожая взглядом входящего в Большой зал в этой своей пафосной мантии нетопыря-переростка.

— Позёр, — хмыкнул Долохов и тоже попробовал себя в роли пророка: — Плохо кончит.

Он повёл головой, хрустнул затёкшей шеей, снял очки, протёр их краешком шали — и поспешил через толпу голодных учеников за высокий преподавательский стол. И даже не удивился поданному пастушьему пирогу — всё-таки Трелони была какой-никакой, а прорицательницей.

Как назло, сегодня те самые детишки из Отдела Тайн, словно сговорившись, сидели у самого края своих столов, рядом с преподавательским, и болтали, то и дело поглядывая в его сторону.

А может, у него тоже уже паранойя: их вид всегда портил Долохову настроение и аппетит, заставляя напрячься — а тут ещё и старый пердун Слагхорн со своими дурацкими шутками. И Дамблдор, вроде бы улыбающийся, но глубоко в себе. Вот его Антонин боялся — а кто не боялся бы чародея, который адским пламенем орудует на глазах у всех, да так лихо?

Вблизи было видно, что старик, конечно, сдавал. Вот, с рукой явно что-то… не то. Но это хорошо, такие вещи о врагах нужно знать, и Долохов собирал все крупицы. А ведь старика можно было пожалеть и даже им восхититься — Долохов не знал, что именно ему выбрать. Тот ведь уже перевали за сто двадцать, да? И всё ещё должен отдуваться за всех — и он как-то же успевает столько, сколько остальным не сделать и за три жизни. Взять вот хоть школу — Долохов даже не представлял, что колдовство на простых школьных уроках выматывает не хуже хорошей дуэли.

Особенно чужой палочкой.

Палочка его пленницы Долохову не слишком-то подходила: она слушалась его… порой — но постоянно капризничала, то брызгая на него кипятком из чайника, то вместо лёгкого дымка создавая настоящую завесу. Боевую. В этом, впрочем, не было ничего странного: с чего бы ей подходить ему, если он её вовсе не с боя взял, да и Сибиллой они друг другу… в смысле, друг на друга и не походили вовсе…

Он задумчиво сделал глоток из кубка, почти не чувствуя вкуса вина… или это вообще было пиво?

— Я всегда говорил, что женский алкоголизм — главный враг аппетита! — послышался весёленький шепоток одной из заклятых коллег — и Слагхорн в ответ, посмеиваясь в свои усы, покачал головой. Нет, с Долохова было на сегодня достаточно. Надо было идти, пока на него не накатило. Ох уж эти дружные коллективы!

Коридоры, по которым он шёл, были пусты, и Антонину это нравилось куда больше. Мельтешение школьников на переменах его раздражало, как и палочки в их руках — нервы ж после тюрьмы ни к чёрту. Толпа была опасной всегда, так что привычку Сивиллы уходить немного пораньше он очень ценил.

До башни он добрался на автомате, взобрался по лестнице и с облегчением запер люк. Класс был погружён во тьму, и движение где-то справа заставило его ухватиться за палочку, но там была лишь домовичка, вяло оттиравшая с парты очередную надпись.

Долохов сразу узнал её: Винки. И опять, похоже, с похмелья. Вот у него судьба — домовик и тот достался ему похмельный, подумал он с грустной иронией. Не только его магия не слушается, а так бы щёлкнула пальцами… кстати.

— Оставь это — избавишься от этого завтра, — велел он, поправив шаль. — Пришли лучше с кухни два хороших куска пастушьего пирога и пару… нет, лучше три куриных ножки. И что-нибудь на десерт. И оставь тут, на парте.

Раздался хлопок, Винки исчезла. Одной головной болью меньше.

Его пленница так всё и сидела на кровати, обложившись этими никогда не кончающимися эссе, и задумчиво жевала кончик пера. Сейчас на ней были запасные очки, которые шли ей намного больше, нежели те, что превращали её практически в стрекозу. Она сейчас даже казалась немного моложе — то ли из-за тонкой металлической оправы, обрамлявшей стёкла, то ли из-за непослушного короткого локона, который она пыталась сдуть со лба. И Долохов простоял столбом возле двери, потеряв счёт секундам, пока не приказал себе прекратить, наконец, на неё пялиться.

Старый идиот!

— Эта бедовая домовичка сейчас принесёт еду, — он с кряхтением стянул с рук браслеты и бросил их со звоном на блюдо.

— Она просто несчастна, — не отрываясь от проверки, проговорила Трелони. — Её Луна слишком сильна, и экзальтированная Венера… и Марс в изгнании.

— Зачем ей Марс? — удивился Долохов. — Она же… ну… домовик, — он скривился.

— Марс, мой дорогой, важен всем, — с некоторой укоризной проговорила Трелони и даже подняла на него глаза.

— Даже мне? — съехидничал он, и она улыбнулась:

— О, у вас он сильный… а вот Юпитер — тот подкачал, — она улыбнулась немного игривей, и Долохов, кашлянув себе в кулак, вышел в класс за едой, громоздившейся на подносе.

Ужинали они почти в тишине: Сивилла дочитывала эссе, а Долохову просто хотелось спать и хоть несколько часов ни о чём не думать. Однако между ним и подушкой стоял, хвосторога его побери, педагогический долг.

Когда Сивилла закончила, заодно подправив и планы его завтрашних уроков, был уже двенадцатый час; теперь им предстояла сложная часть вечернего туалета. Сам он управился быстро, а затем напряжённо смотрел на свет, лившийся из приоткрытой двери ванной комнаты, которую он обвешал целой сетью заклятий, но всё равно каждый раз напряжённо прислушивался и думал о том, о чём ему думать уж точно не следовало.

Например, о том, как он устал и как ему всё это надоело. И что всё, чего он давно хотел… Впрочем, да какая разница, чего и кто хочет, оборвал он себя. За исключением Лорда. В такие моменты метка слегка зудела, но он знал, что этот зуд был лишь в его голове.

Наконец, они легли спать — рядом. Да, на одну кровать — в конце концов, она была достаточно широкой (убралась бы ещё парочка человек), и на ней хватало подушек, пледов и одеял. Так что Антонин с первого дня устраивался спать рядом с пленницей — в конце концов, разве ему не доводилось ночевать в одной палатке с дюжиной человек? И отнюдь не такой роскошной, как он был наслышан о некоторых.

Они погасили свет, устроились поудобнее — цепочка осталась на ноге у Сивиллы, разве что он сделал её длинней, чтоб не мешала, и принёс ей пушистые носки из комода, чтобы металл не натирал кожу во сне.

Вот так, разобравшись со всякими мелочами, они легли и… уставились в потолок. Оба. Каждый лежал, погруженный в своё молчание — и часы на каминной полке, как и многие ночи до этой, тикали, отмеряя время. В этот раз не выдержал Антонин:

— Зачем ты носишь этот кошмар? Я про очки? Вторые же вроде нормальные.

Она молчала — долго, и он, повернув голову, снова залюбовался профилем.

— Бабушка… Бабушка как-то мне предсказала… Ну знаете, у нас ведь династия… — Долохов знал. Конечно, знал, он ведь не один день готовился и выяснял, кто его цель, перед тем как здесь оказался. — Что в один незабвенный день, тот, кому суждено быть со мной до самой смерти, не позволит мне их разбить. Ни их, ни моё глупое сердце. Сперва я не очень-то верила, а потом… потом… Но представляла… представляла себе я всё немного иначе.

— Ну, в одном бабуля твоя не ошиблась, — хмыкнул Долохов, — Такое? Забыть?

Вечер в середине августа выдался тёплым и ветреным, и народа в «Трёх мётлах» было ещё навалом, хотя до закрытия и оставался лишь час.

Его цель, профессор Сивилла Трелони, скучала за стойкой, явно собираясь домой — он следил за ней уже несколько дней и никак не мог подгадать верный случай. Этим вечером она явно не рассчитала с Огденским и когда встала… ладно — забавно сползла со своего любимого стула и, наступив на край юбки, начала падать — очки, при этом, сорвавшись с носа, спешили её обогнать — он не дал упасть ни тому ни другому. И Сивилла Трелони вцепилась в него, словно он был последний человек на земле. Какая ирония…

Оставалось только вызваться её проводить. И на них почти не обратили внимания даже патрулирующие Хогсмид авроры. Мало ли кто кого нашёл себе на ночь. Оборотка — великая вещь.

Вот так они шли к темнеющему вдали замку, и Сивилла, хихикая и покачиваясь, рассказывала что-то о звёздах — а потом его стараниями проснулась, привязанная к кровати в мрачном гостиничном номере.

Сперва она забилась в верёвках, а когда он на неё грозно шикнул, опускаясь рядом с ней на кровать, замолчала… а потом, когда всмотрелась сквозь покосившиеся очки в его лицо, на мгновенье задумалась, а затем пронзительно закричала, что до сих пор невинна.

Такого конфуза с ним давно не было. Он даже беззвучно открыл и закрыл тут же рот, думая, как лучше перейти к похищениям и убийствам.

— Мадам, у меня даже в мыслях не было, — наконец сказал он. — Ваша честь в полной безопасности — я здесь совсем не из-за неё, — и вот тогда она его укусила.

Кто поймёт этих женщин? Теперь он, кажется, понимал.

— Значит, так и сказала? — уточнил слегка потрясённо он.

— Не то чтобы копия пророчества сохранилась, но… очки, которые вы поймали тогда, я ношу. Это же рок, судьба, а спорить с ней или обижаться на неё бессмысленно. Я никогда не поддерживала и не поддержу Пожирателей смерти, и, конечно, я понимаю, что вы здесь не для чего-то доброго… но вы не похожи на совсем пропащего человека.

— Я-то? — Антонин фыркнул.

— Ну, моя добродетель ещё при мне, — она смущённо пожала плечом, натягивая слегка одеяло. — Бабушка полагала, что, если мужчина может позволить себе сохранить воспитанье в быту — значит, он всё-таки не совсем пропащий… А вы даже отвернулись, когда я надевала сегодня носки… А ещё с вами легко разговаривать, и — самое главное — в отличие от многих, вы абсолютно доверяете своему третьему глазу. И серьёзно отнеслись к моей бабушке.

— Да уж, с моей жизнью сложно было б не доверять…

Интуиция спасала Долохова столько раз, что он прислушивался к ней ничуть не меньше, чем к собственным ушам и глазам. Это тоже спасало его не всегда — и кто бы его тогда слушал? Малфой? — но всё-таки срабатывало достаточно часто, чтобы он в неё верил и крепко дружил.

И сейчас она ему говорила, что в этот момент эта комната была самым уютным и безопасным, что он видел за много лет. Так он и уснул, слыша сквозь сон тихое чужое дыхание. А проснувшись, не став Сивиллу будить и тихо ушёл на завтрак — ему было о чём подумать сегодня. И едва не столкнулся с парой авроров, которые, поздоровавшись, просто скользнули по его фигуре глазами и продолжили свой патруль.

Всё это время они ходили по коридорам школы, торчали в Хогсмиде — но даже ни мысли не допустили о том, кто скрывался под видом сумасбродного профессора прорицаний в больших очках и пёстрой цыганской шали. Как бы они удивились… если б успели… да… Но именно так троянцы свою войну проиграли — кто принял во внимание помешанную Кассандру?

И эти мысли всё чаще вызывали у Долохова тоску. Ему было отчего-то досадно и за свою прелестную пленницу, и за себя. И дело было даже не в этой ужасной юбке, к которой он довольно быстро привык, к очкам, норовящим иногда свалиться с носа — в самый неудачный момент, разумеется. И к Сивилле рядом он тоже привык… Долохов вымотался, он устал, и ему совершенно не хотелось никакой войны. А хотелось ему совсем иного… Он столько лет гнил в одиночной камере! В сыром, холодном каменном мешке — и тут живой и тёплый человек… не просто человек — какая женщина!

Порой они даже выходили с ней погулять, пусть и ненадолго — чаще всего ранним воскресным утром, когда все ещё крепко спали. Он же ведь прекрасно понимал, как это — торчать запертым в четырёх стенах, не видя неба и не ощущая на лице дуновенья ветра. И хотя и небо, и даже ветер были его… узнице вполне доступны и в комнатах, это всё равно было не то. Да, пусть мальчишество, пусть опасно, но что-то такое витало в воздухе замка, толкавшее на безумства, а Антонин всегда был хорош в скрывающих чарах.

А потом пришёл Хэллоуин, и мальчишка Малфой, конечно же, отличился, и Долохов думал, что сможет проклясть его, идиота, без палочки. О происшествии он узнал на срочно собранном собрании в учительской — и обалдел. Конечно, передать через ученицу одному из опытнейших волшебников современности проклятое дамское ожерелье — достойный Малфоя план! Идеальней было бы, наверное, только попытаться старика директора отравить — или вот Слагхорна. Ладно хоть девчонка вроде бы не померла — хотя кто знает, сдюжат ли в Мунго. Перепуганный Малфой ходил злым, несчастным и бледным, а Долохов с трудом удерживался от того, чтобы надрать ему его чистокровные уши.

Он ожидал, что после этого авроры просто пропишутся в Хогвартсе и плакали их с Сибиллой прогулки и его спокойная жизнь — но нет, они не стали появляться здесь чаще, а может, Долохов просто уже к ним привык. Они не мешали — в отличие от нескольких фанатично любящих предмет Сивиллы девиц. Среди них выделялись две, и они обе, к сожалению, учились на одном курсе — на шестом, и, что хуже, не пропускали ни одного факультатива.

Эти уроки превратились для Долохова в отдельный вид персонального ада: у него мороз по коже бежал от их хихиканья и вечных вопросов, которые он бы в жизни не стал ни с кем обсуждать. Чего бы он только ни отдал, чтобы, заваривая очередной чайник, не разбирать экзаменационные вопросы про любовные чтения!

Амурная жизнь рыжего приятеля Поттера, которому он чисто по-мужски даже сочувствовал с каждой минутой неумолимого треска Лаванды Браун о своём любимом Бон-Боне, грозила начать являться ему в кошмарах. Именно в этом году тот вздумал пробоваться в квиддичную команду, о чём мисс Браун страшно переживала, трясясь над натальной картой, тем сильнее, чем ближе был матч.

— Сегодня играют змеи и львы, — в одно прекрасное утро заявила ему Сивилла, — ставьте на первых с перевесом в сорок очков.

— Слизерин выиграет? — без особой радости спросил Долохов, уже представляя, сколько розового сиропа разольёт мисс Браун на ближайшем уроке шестого курса.

— Проиграет, — вздохнула она. — Выиграет Гриффиндор, но нужно поддерживать репутацию… вы знаете, пророки, которые выигрывают на ставках...

— Да, — понимающе вздохнул и Долохов: он знал, насколько этот опасный бизнес.

— Шарлатаны дольше живут, — добавила Трелони, — и непременно скажите Роланде, пусть судит этот матч осторожнее: тень смерти простёрла над ней рукава. Куда же без трагического финала.

— Ну-ну, — хмыкнул Долохов, — однажды мы все умрём. Скажу.

Не то чтобы он был фанатом, и всё-таки это был квиддич. В последний раз Долохов был на матче так давно, что вряд ли смог бы вспомнить год — но это точно было ещё до того, как он оказался в розыске. Конечно, от школьного матча он не то чтобы много ждал, но неожиданно для себя втянулся. И следил за проклятым Уизли, вспоминая и мёртвые глаза обоих его покойных дядюшек, и как в Отделе Тайн… ну да обошлось же — вон даже его лохматая подружка выжила, и это действительно почему-то Долохова согрело внутри. По крайней мере, этой смерти на нём не будет. Хотя, какая ему вообще, к пикси, разница.

И всё-таки успехи Гриффиндора несли ему радость — не за Слизерин же ему было болеть, в самом деле! Особенно после того идиотства, что устроил младший Малфой… да и старший, в общем-то, тоже. Нет, определённо, Долохов сегодня болел за Гриффиндор, чему способствовало и его случайное соседство: сидел он на учительской трибуне аккурат между воодушевлённой Минервой МакГонагалл и кислым Снейпом.

Ещё было бы потеплее! Несмотря на тёплую мантию и два слоя согревающих чар, он всё равно подмерзал — как это часто с ним бывало после Азкабана. Да и тело чужое было явно не приспособлено для таких вот посиделок на открытом осеннем воздухе… Хотя, может, дело было вовсе не в теле, а в общем состоянии души.

Впрочем, сегодня матч поднял ему настроение: приятно болеть, тайно зная, кто всё-таки победит. Неопределённости в жизни ему и так за глаза хватало. Так что с матча Долохов вернулся оживлённым и почти не удивился, встретив Сивиллу в гриффиндорском шарфе.

— Как это было? — она, к его удовольствию, возилась с горячим чайником, и он рассказал и о «короле-Уизли», и о шапке с большой львиной гривой, и обо всём остальном.

— А вы за кого болели? — спросила она, наливая ему ещё чая, в который он щедро подливал довольно неплохой бренди, что нашёлся у неё на дальней полке — и там было из чего выбирать!

— За победителей, — засмеялся он. — И вполне по праву. Ты бы видела кислое лицо Снейпа, — он рассмеялся хрипло и всё же по-настоящему.

— О, Северус не любит терпеть поражения, — согласилась Трелони. — Всегда так тяжело их переносит. А вы ведь учились не здесь?

— В Дурмстранге, — он вздохнул почти ностальгически. И ответил на незаданный ещё вопрос — поведёшься с прорицательницей и сам выучишься: — И знаешь, тоже играл. Охотником. Потом… пригодилось… — сказал он — и тут же пожалел. Не стоило сейчас вспоминать об этом.

Но она как будто бы не поняла — или, может быть, не захотела — аналогии или намёка и призналась:

— А я, представьте, с моим зрением боюсь летать. Если только с кем-то…

— А было с кем? — спросил он почти игриво.

— Нет, — она смутилась слегка. — Не довелось.

— Я бы покатал тебя, девочка, над Парижем, — он, и сам не зная, с чего вдруг вспомнил Париж. Не то чтобы у него была с ним связана какая-нибудь романтическая история — вообще-то, его воспоминания об этом городе даже нельзя было назвать счастливыми. И всё же первым местом, что пришло ему в голову, был именно Париж. Возможно, дело было в бренди, а не в нормальном старом добром огневиски.

— Париж, — повторила она мечтательно и потянулась к вазочке с конфетами — а он в тот же момент потянулся к чайнику, и они почти столкнулись, когда она закончила: — …никогда там не была.

Их лица оказались совсем рядом и, прежде чем в его голове возникла хоть какая-нибудь мысль, он потянулся к ней, она — к нему, и когда их губы коснулись друг друга, мысли вообще закончились, так же как и время, и вообще всё вокруг.

Но ненадолго.

Они отпрянули и как-то ошарашенно и недоверчиво уставились друг на друга, ища какие-нибудь слова и объяснения — и первой нашла их она:

— Это ведь всё бренди? — спросила Трелони. — Мы оба виним его?

— Да, мы… — он облизнул ставшими сухими губы, — виним его. Да. Надо было лучше допить огневиски.

В ту ночь Антонин ушёл спать на трансфигурированный из стульев диван, и чувствовал себя абсолютнейшим идиотом. Вот только идиотом почему-то счастливым… Он лежал и слушал, как где-то рядом, в темноте, на своей кровати возилась Сивилла, и думал, что не хочет думать ни о чём вообще.

Ночью ему снились полёты, шарфы, заснеженные парижские крыши и ещё непонятно почему, какие-то горы… Альпы? Проснулся он оттого, что что-то впилось ему в спину — да, его Марс был явно в Козероге, и Козерог, похоже, посадил его на свои рога… вот она, проблема трансфигурации, думал он, садясь и растирая ноющую спину. Ничто не вечно — и теперь кресло с деревянными ручками впивалось в его спину, напоминая о шаткости его положения.

Но именно в эту ночь он принял решение больше не спорить с судьбой. И если уж бабка нагадала им умереть в один день, он, пожалуй, предпочтёт умереть в этой башне, и засыпать, глядя на чужой потолок и слушая чужое дыхание.