Амнистия (джен)

Вечерами Ода рассказывал детям сказки: он слышал, так они лучше засыпают. Может быть, так и случалось с теми, кому их читали матери с чистыми, сладкими голосами и долгой памятью на добро. Ода счастливых сказок не помнил, разве что одну… Но её он детям не рассказал бы ни за что. Другие он, наверное, забыл ещё тогда, когда слыл одним из лучших наёмных убийц на службе Портовой Мафии. Там они были без надобности. Зато грустных историй было хоть отбавляй: в них обманывали, предавали, смеялись над чужим несчастьем и никогда ничего не прощали. Кто бы под такие заснул? Оде ничего не оставалось, кроме как брать печальные сказки и переписывать им конец. Жаль только, что получалось у него из рук вон плохо: Шинджи вот ни разу ещё ему не поверил.

— ... И так жалобно звали дочь-журавля старик со старухой, что следующей весной она вернулась. И жили они с тех пор душа в душу.

— Бессмыслица какая-то. — Шинджи поджал губы. Наверное, думал, что так выглядит взрослее. — Братец Сакуноске, зачем ты нам врёшь?

— Почему вру?

— Если бы она их простила, то вернулась бы сразу. А ты говоришь, что только следующей весной!

— Ну, они слишком сильно её обидели, чтобы она сразу их простила...

— Я поняла, — печально пробормотала Сакура. — Она их вообще не простила и улетела навсегда, а ты просто не хочешь нас расстраивать.

— Ты права, — сдался Ода. — Но в следующий раз сказка обязательно будет с хорошим концом!

— Ты всегда так говоришь, — буркнул Косоке, но всё-таки улыбнулся краешком рта.

Эх, вот дернул Оду ёкай ляпнуть про следующую весну! Не мог разве сказать, что дева-журавль сразу простила неразумных своих стариков? Но ведь в том и дело, что не простила, а если и простила, то не возвратилась уже никогда. Сказку «Журавлиная благодарность» в Иокогаме не знали разве что маленькие дети, навроде Косуке, Кацуми, Шинджи, Ю и Сакуры. Сюжет её был незамысловатым: однажды какой-то седой дед спас из ловушки журавля. Вскоре на его порог пришла прекрасная девушка и сказала, что готова стать деду и его старухе дочерью, помогать им по дому, всё для них делать. Так и порешили. Об одном только попросила девушка: не подглядывать за ней, когда она работает в потайной комнатке. Не удержались, подглядели — и увидели, что сидит за ткацким станком журавль, выдирает из крыльев перья. Он хотел за спасение соткать покрывало невиданной красоты, но старики нарушили обещание, и журавлю пришлось улететь. Так и остались старик со старухой без журавлиной благодарности.

Зря Ода эту сказку выбрал. Ведь есть другие, счастливые или хотя бы смешные. Смешные? В голову приходил только «Гомбэй-птицелов», где в конце вместе с незадачливым главным героем сгорели и крестьяне, и пагода, и сама сказка. Нет, лучше уж «Журавлиная благодарность».

Дождавшись, пока дети уснут, и перекинувшись парой слов с Иошайо, присматривающим за ними владельцем ресторанчика «Свобода», Ода вышел на улицу. Пахло бензином и свежей выпечкой, рычали машины, из-за закрывшейся за спиной дверью доносились пьяные крики и хохот. Иокогама только-только начала засыпать. Но Ода шёл к докам, и с каждым его шагом тени удлинялись, а гомон стихал, пока не стих окончательно. Редкие прохожие беспокойно оглядывались и без конца перешёптывались, торопясь покинуть квартал: слава у него была дурная. Из владений Портовой Мафии кое-кто выходил уже вперед ногами.

С восточной стороны доносился неясный гул, драли глотки перепуганные коты. Что-то ревело и громыхало. Ну и пусть себе грохочет. На следующем перекрестке Ода свернул на запад.

Ода не помнил ни одной доброй сказки, кроме той, что произошла с ним самим. Чудо не сверкало сотнями золотых монет, у чуда не было тёмных мягких волос, жарких плеч и смеющихся губ. Оно, грязное, грустное и тихое, жило в кромешной тьме осиротевшего дома.

В тот день крепкие узловатые пальцы сжимали чужие — тонкие мальчишечьи, с забившимися под ногти сгустками крови: парень до последнего зажимал рану на горле, а отец — цеплялся за сына. Их обоих убил Ода. Причин задерживаться у трупов у него не было, но и торопиться тоже было незачем. Ода огляделся по сторонам. Нет, он был не мародёром — всего лишь умирающим от скуки человеком. Вот уже который год он искал что-то, хоть что-нибудь, что угомонит внутреннюю пустоту — везде, в том числе и в вещах своих жертв. Какая разница, где искать? Тогда-то сказка и началась.

Убийца выходит из дома жертвы не с пустыми руками: на полке, слишком высоко, чтобы их заляпало кровью, стоят два тома одного автора: «Сансиро» и «Затем» Нацумэ Сосэки. Хозяевам книги больше не пригодятся, а убийце всё равно нечем заняться. Он идёт в ближайшее кафе и читает главу за главой, чтобы узнать в героях... себя.

За столик к увлечённому книгами убийце подсаживается улыбчивый старик. Хорошие романы, говорит, читаете, и как же славно, что третьей части трилогии у вас при себе нет. Не удался автору третий том, только впечатление бы всё испортил. Финал совсем плох. А вы, молодой человек, писать не пробовали? Что значит — как? Чтобы написать историю, нужно описать человека, как он жил и умер. Ну же, попробуйте, завершите третий том сами. У вас получится лучше.

Старик уходит, оставляя убийце последнюю книгу цикла, «Врата». В конце вырвано несколько страниц — неаккуратно, так, что топорщатся обрывки бумаги. Некрасиво. Убийца пожимает плечами и прочитывает и третий том. Тихие, прозрачные осенние дни, прошитые по краю кривой иглой писателя. Звон колокольчиков. Почти безупречная работа — почти. Надо добавить лишь несколько строк, абзацев, сцен, но разве есть право описывать жизнь человека у того, кто жизни только отнимает? Так убийца обретает цель и теряет путь.

За воспоминаниями Ода едва заметил, что рёв приблизился. Консервная банка, примостившаяся на самом верху мусорной кучи, крупно задрожала и повалилась набок. Лицо обдало горячим ветром, взвизгнули тормоза.

Ода не знал наверняка, что случается с детьми, растущими на счастливых сказках, зато не раз видел, что происходит с теми, кто взрослеет без них. Они гоняют по узким улочкам на байках и расстреливают банкиров и булочников.

Накахару Ода почти не знал. Он считал себя другом Дазая, а Накахара был его напарником, но, если у Дазая и имелись причины общаться с какой-то шестёркой, у Накахары их не было. Оду такое положение дел вполне устраивало, и не только потому, что привлечь внимание кого-то из верхушки было себе дороже. На улицах он Накахару, семнадцатилетнего рыжего коротышку, нет-нет да встречал, и всегда он приносил с собой хаос, жестокий и разрушительный. Ничего подобного Ода не любил и в те дни, когда целился из пистолета не только по ногам. В редких — чем реже, тем страшнее они были — приступах гнева он и сам мог уничтожить всё вокруг, но его ярость всегда была холодная, рассудительная, а не горячая и беспочвенная. Накахара же от природы был шумным, вспыльчивым и, казалось, просто любил попусту сотрясать воздух: угрозами, взрывами или шумом мотора.

Впрочем, пустозвоном без мозгов Накахара не был, иначе бы Дазай им не заинтересовался. В пустых, стеклянных глазах вспыхивали тусклые, недобрые искорки, стоило Дазаю завести речь о напарнике. Звенели стаканы, на зубах хрустел недорастворённый лед, и отсутствующий Накахара вклинивался четвёртым, явно лишним, в их странную компанию.

Они собирались в баре «Люпин» по воскресеньям. Ода, Дазай и Анго — все трое жили в Иокогаме под жёстким крылом Мори, а встречались — в Токио, в этакой норе под землёй. Ни окон, ни столиков — одна стойка, несколько стульев и уютная полутьма. Островок настоящей тишины в фальшивом шуме большого города, где прятались неполноценные люди.

Им всем чего-то не хватало. Ода отрицал прошлое, а в настоящем — лишь ждал светлого будущего. Дазай не жил вовсе. Анго сверкал глазами из-за только протертых очков и обычно молчал, но Ода с Дазаем в нём тоже чувствовали родственную душу — кого-то, у кого нет не то цели, не то корней, не то какой-то другой части истории, которая есть у каждого.

А у Накахары всё было.

— Чуечка так забавно злится. — Дазай пьяно хихикал и подливал себе ещё. Глаза оставались холодными и совершенно трезвыми, лишь на самом дне что-то мерцало. — Совсем не умеет держать себя в руках.

Зависть пополам с сожалением. Дазай сам-то умел: не злился, не страдал, не рассказывал за стаканом, когда у него якобы развязывался язык, ничего о себе. Он кривлялся, зубоскалил, ехидничал. Он так часто кричал, что придумал новый способ самоубийства, что уже даже Анго не обращал на его слова внимания. Ода, возможно, единственный, верил: придумал. Знал, что это всё шутки, но не верить не мог — боялся, что Дазай только этого и ждёт. Вот тогда-то Дазай и повесится. Или застрелится. Или утонет в бочке с французским вином из коллекции Накахары, о которой Дазай же им с Анго и рассказал, — заодно и позлит того в последний раз.

Накахара Дазая занимал. А ещё его занимал Ода. Он не раз ловил на себе чуть растерянный взгляд: будто Дазай пытался что-то просчитать, а числа не сходились. Ода и хотел бы ему помочь, но мог лишь беспомощно улыбаться. Дазай бы не понял, как не понял тогда, когда они только встретились — Ода как раз прекратил убивать.

— Это ты мафиози, который не убивает? — Долговязый подросток лениво растягивал слова. По-птичьи склонённая к плечу лохматая голова не иначе как чудом не болталась на тощей шее. — Как интересно.

Интересно Дазаю Осаму, известному каждой портовой крысе как отличающийся особой жестокостью психопат с задатками гения, было вряд ли.

— Я.

— Почему?

Ещё каждой портовой крысе было известно, что Дазаю бесполезно врать, а Оде лгать и не хотелось: однажды именно правда осветила его пустую чёрную жизнь.

— Я хочу дописать роман. Писать роман значит писать о людях. Нельзя писать о людях, если ты лишаешь их жизни.

Дазай нахмурился.

— Неужели? Иссэй Сагава бы с тобой не согласился. Помнится, в своей книге он весьма подробно описал, какова на вкус человечина... Это была его однокурсница, верно? Ох и ловко он тогда обвёл французиков вокруг пальца! До сих пор жив и не в тюрьме, книги вот пишет... Может, и тебе за автобиографию взяться?

— Я не хочу писать о смерти. Хочу о жизни.

— Дело твоё. Бывай... Ода, верно?

В следующую встречу Дазай уже не склонял голову и не хмурил брови, только болтал о пустяках, не дожидаясь ответа, и внимательно, цепко смотрел. Ода подсказок ему дать не мог. Когда-нибудь и на пустоту Дазая найдётся свой Нацумэ Сосэки, а до тех пор ему не узнать, каково это — когда впереди вдруг появляется цель. Пусть глупая, наивная, но к её ногам вдруг хочется положить всё, чего успел достичь за жизнь, да хоть самой этой жизнью рискнуть. Например, объявить боссу, что уходишь в отставку.

Мори решению Оды не обрадовался. Кажется, в тот раз Ода впервые увидел на его лице растерянность. Впрочем, мешать тот не стал и даже никого по его душу не послал — но и не отпустил.

— Не желаешь убивать — что ж, не убивай. Пока. Свободен.

Прикрытые тяжёлыми веками тёмные глаза обратились на дверь, и дышать стало чуть легче. Впрочем, несильно: пусть Мори с тех пор больше не смотрел на Оду и вообще будто бы забыл о его существовании, он частенько поглядывал на маленький ресторанчик «Свобода» — чужими глазами, разумеется. Их у Мори было предостаточно. Ода иногда задумывался, почему Мори сразу не поставил его перед выбором: новая блажь или дети. Задумывался ненадолго, чтобы не успела увязаться следующая мысль: он выбрал бы детей.

Сколько добрых поступков нужно совершить, чтобы искупить десять злодеяний? Ода не искупил ни одного: не считать же простым искуплением, в самом деле, усыновление пяти сирот? Любовью за грехи не расплачиваются.

Не расплачиваются за грехи, которые уже отпустили. Нельзя писать о людях, если ты их убиваешь. С той встречи в кафе Ода не лишил жизни никого, но как быть с теми смертями, что уже случились?

Когда наследный принц становится императором, в стране проводят амнистию. Свобода дается просто так, в подарок. Не совершай новых преступлений, а старые теперь забыты. Книги Нацумэ Сосэки нашли Оду не в книжной лавке. В тот день Ода вырезал целую семью — а судьба его простила. Да что там простила, наградила! Предложила в одночасье всё, что он искал: надежду, цель, смысл. И попросила лишь не убивать больше. Амнистировала.

На заботливо вложенных перед форзацем белых страницах Ода пока не вывел ни строчки. Чтобы писать о людях, надо было самому жить, как человек, а как тут заживёшь, если ты всё ещё в мафии? Настоящее, как прежде, было тёмным, тягучим, вязким. Ода не убивал — но крал, выполнял мелкие поручения, разносил заказы: наркотики в Японии спросом не пользовались, но всегда находились любители. Брался за всю грязную работу, которой брезговали остальные. А Оде она грязной не казалась: простреленные головы, распоротые животы и стянутые удавкой шеи остались в прошлом. Запах крови никуда не делся, в конце концов им провонял весь порт Иокогамы, но с каждым днём он слабел всё больше, и за ним уже можно было разобрать другой — моря.

Теперь во сне и наяву Ода видел море. Он сидел в кресле и глядел в окно. Синие волны накатывали на жёлтый искристый берег. Воздух пах сосновой смолой, чёрной и вязкой. Всё выше и выше взлетали качели, и всё громче смеялся Кацуми. На коленях лежала дописанная книга — невозможно, пронзительно счастливая. Такого финала своего пути в мафии Ода хотел.

В Иокогаме море было, а сосен — нет, и пахло там по-другому. А еще шумело, шумело… Свистки и гудки, запах свежей рыбы и грязных денег. Толкали друг друга паромы. За пирсами искусственных островов не было видно берега, за гомоном туристов, собирающихся в круиз, не получалось расслышать крики чаек. Ода знал: если выйти из маленького душного порта и идти вдоль моря, вскоре начнётся чистая береговая полоса. Бледно-жёлтый песок заскрипит под босыми ногами, зашелестит синяя волна.

Ода не раз порывался дописать «Врата» прямо там, на пляже Иокогамы. Подумаешь, сосны! Главными в его мечтах были не они: лишь бы получилось дать героям Нацумэ Сосэки правильный, счастливый конец. Тихую старость, шумных детей, лёгкую смерть, семейное счастье до последнего вздоха. Ода прикрывал веки и видел одно и то же: Соскэ, свернувшись на дзабутоне креветкой, смотрит в чистое, по-осеннему прозрачное небо. За тонкими бумажными сёдзи с шитьем в руках сидит его жена, О-Ёнэ. Сквозь хлипкую перегородку проходят рассеянные солнечные лучи, чётко видны тёмные человеческие силуэты, однако О-Ёнэ, пока она не выйдет наружу, не полюбоваться безоблачными небесами, а Соскэ не заметить, как трепещут её ресницы. Ленивый день, мирный быт. И пока тонкая, как бумажные сёдзи, стена отчуждения между любящими людьми.

Соскэ и О-Ёнэ похоронили трёх детей и уже не могли завести новых. У Соскэ и О-Ёнэ не было денег. Соскэ тревожился за О-Ёнэ в болезни, а О-Ёнэ молчала о своих заботах, чтобы не беспокоить мужа. Рука об руку они шли сначала по укрытому от солнца высокими соснами берегу, потом — по грязным улицам, и разомкнуть ладони им было сложнее, чем разрушить судьбы братьев: в конце концов всё равно ведь всё обошлось. Они оба хотели, но не верили в Бога. Они не стыдились, ощущая себя скорее неразумными, чем безнравственными, и оттого мучились ещё больше. Они вместе обесцветились — или потому и связали друг друга, что были бесцветными изначально. И даже так — а может, как раз поэтому — их разделяли полупрозрачные сёдзи...

Роман обрывался паломничеством Соскэ в храм секты Дзэн. Он не надеялся отыскать там ответы, только прояснить мысли и самому понять, как вернуть в жизнь ускользающее... что-то.

Ода не раз находил «Врата» в книжных магазинчиках, пару раз видел и в библиотеке. Он вглядывался в витиеватые иероглифы напечатанного на обложке названия, листал новенькие белые страницы и никогда не долистывал до конца — зажимал большим пальцем последние листы. Увы, дочитывать ему и не нужно было: он знал, как всё завершится. Иногда стена из бумаги — такая же непреодолимая преграда, как каменный бастион, и, чтобы освободиться, нужно разрубить и полупрозрачные сёдзи, и бесцветные нити, связавшие тебя со всё ещё тем, но чужим человеком. В конце всегда хлопала дверь. Соскэ уходил и больше не возвращался. Не возвращался, как не вернулся к старикам журавль, начинал жизнь заново, отказываясь от любви, веры, что всё наладится, мечты... Так было правильно — но кто от подобной правильности стал бы счастливее?

Одно радовало: старик говорил, что финал романа совсем плох. Значит, Ода что-то упускал и был другой выход, оставлявший героям шанс на счастье. И он бездействовал, не продолжая роман ни словом: это не детская сказка, чтобы безнаказанно фальшивить, это труд всей его жизни. Вот когда он переберётся к тому самому морю, над которым поют качаемые ветром сосны…

— Тебе не кажется, что о море поздно мечтать человеку, уже живущему на побережье? А что море то неправильное — так кто в этом виноват? Как по мне, бери то, что дают. Вряд ли топиться под шум сосен легче. Ах да, кредо «не убий» на тебя самого тоже распространяется? Какая жалость, нам точно не по пути.

В первые месяцы знакомства Дазай всё норовил не то подловить на чём-то, не то уколоть, не то посмотреть, нельзя ли даже мафиози, который не убивает, развести на выстрел в голову. Ода давно уже привык пропускать чужие издёвки мимо ушей и его обществом осторожно, но наслаждался: Дазай не только смеялся над ним. Дазай слушал.

— Как может быть поздно — мечтать?

— И то верно. А зачем тебе дописывать роман за каким-то Нацумэ Сосэки? Почему бы не написать свой?

— Подумав — решайся, а решившись — не думай. Я решился. Не менять же коней на переправе.

— А если я и так скажу тебе, как «Врата» закончились? Соскэ...

Ода закрыл уши. Дазай рассмеялся.

— Когда допишешь, дашь прочитать. — И больше Дазай тему романа не поднимал. Скоро Ода с его лёгкой руки обзавёлся прозвищем — Одасаку. Поначалу было непривычно, да и фамильярность обращения точно не сулила простой шестёрке ничего хорошего, но стеклянные глаза Дазая стали чуть теплее, а Оде безумно хотелось кого-нибудь согреть: он сам слишком долго мёрз.

Ода чувствовал себя внезапно прозревшим, познавшим истину, и теперь его сердце почти разрывалось от желания раскрыть её всем. Люди вокруг задыхались в этом душном порту, неужели им не хотелось дышать полной грудью? Просветлённые монахи нередко спускались со своих гор в бренный мир и объясняли, воодушевляли, нравоучали… спасали.

Можешь спасти — спаси. Так ведь поступали хорошие люди? Ода сам пока будто и не жил — дремал в ожидании чуда. Но, пусть и во сне, он уже видел другой, почти сказочный мир. В нём не было Мори, не было мафии… А Дазай, наверное, был — очень уж Оде хотелось его тоже вытащить. Его, детей... Да всех!

Ода стискивал зубы: понимал, что свою цель в жизни каждый должен найти сам. Ему же оставалось только надеяться и жалеть тех, кто её пока не искал. Того же Накахару, сейчас ругавшегося с собственным байком.

— Детка, да ты не охренела? Колесом в кишки этого урода вляпаться?

Говорят, люди из самых низов, пробившиеся на верхушку, относятся к правилам, приличиям и собственной персоне куда щепетильнее тех, кто родился с ложкой во рту. Накахара до того, как Мори его завербовал, ходил в беспризорниках и возглавлял банду подростков с улицы, «Овец» — ребят шебутных и бестолковых, не то чтобы опасных, но принёсших Мафии достаточно неудобств, чтобы о них услышал даже Ода. Теперь Накахара появлялся на людях только в выглаженной рубашке классического покроя и, наверное, модном в какой-нибудь европейской стране плаще — и пусть к вечеру они не могли не быть в крови и саже. Никогда не снимал перчатки и обвязанный лентой котелок — или как там звать эти шляпы? И коллекционировал французские вина, причём, по словам Дазая, делал это со рвением зарывающей кости собаки: запасал новые и новые бутылки, но почти не пил. Эстет.

Ода оглядел свою не заправленную в брюки рубашку, вспомнил, что не брился уже три дня, и усмехнулся. Да уж, у них с Накахарой был общий знакомый, но говорить им было совершенно не о чем. Знают о существовании друг друга — и ладно. Накахара только однажды мазнул по нему оценивающим взглядом — ох и давно это было, — фыркнул и теперь каждую встречу смотрел сквозь Оду, словно вообще его не замечая. Ну и славно.

А у Накахары ведь под перчатками пальцы наверняка такие же, как у мальчишки, которого Ода убил в тот день, — окровавленные. Только кровь-то не своя. Зря Дазай ему завидовал, у Накахары тоже не было кое-чего важного — будущего.

Среди мафии ходили слухи, что Накахара не помнит себя до восьми лет. Ода слухам верил. И жалел: сироты — что волчата. Ластятся к ласковой руке, скулят, покупаются за шмат мяса и пару добрых слов. Верны отцу-хозяину, как псы, но рвать за него и убивать готовы совсем по-волчьи. Поэтому Ода и хотел рассказать Ю, Кацуми, Косуке, Шинджи и Сакуре как можно больше добрых сказок: пусть у них отец будет почти нормальный. Накахаре авось сказок от Мори не досталось. Если бы кто-то подобрал его раньше, ещё до того, как он встал во главе «Овец»... Теперь уже ничего не попишешь. Недавно пустой лист был исписан сверху донизу мелкими, жалкими целями, надиктованными Мори. Места большим мечтам на нём не осталось. Жаль, конечно...

— Одасаку, верно? Этот бинтованный придурок, Дазай, больно часто о тебе говорит.

Шесть секунд — столько времени проходит между видением и воплощением его в реальность. Быть насмерть раздавленным гравитацией в планы Оды не входило. У него было шесть секунд, чтобы стереть с лица сочувствие и натянуть растерянно-отупелую маску.

— Одасаку? Нет, Ода, Сакуноске Ода.

Когда Накахара поднял глаза, Ода сам чуть не бросился в драку. Безнадёжный мальчишка смотрел на него брезгливо и чуть жалостливо, как смотрят на потерявшего последние зубы старого пса, когда-то гонявшего гусей и котов, а теперь способного лишь слюнявить хозяйскую руку.

— Ода, конечно. Значит, ослышался. — Усмешка вышла кривая, злая.

Пожав плечами, Накахара отвернулся и снова стал распекать свой байк. Казалось, сказать простой шестёрке, болтай Дазай о ней хоть каждый день, ему было больше нечего.

Его глаза были синие, но Ода отчётливо увидел за ними другие, тёмные, усталые и острые, до того бдительно следившие за маленьким ресторанчиком, а теперь вновь смотрящие прямо на него. Наверное, показалось.

Дождавшись, пока Накахара умчит пугать котов в другом месте, Ода зашагал дальше. Он шёл к морю. На сердце после бессмысленного обмена фразами отчего-то было неспокойно. Почему Накахара заговорил с ним именно сейчас? Чем Ода мог привлечь его внимание? Впрочем, он прекрасно знал, чем: Накахара сам сказал.

Дазай стал Оде другом, но Ода никогда сам его так не называл. Пустота, плескавшаяся в глазах Дазая, была ему одновременно знакома и незнакома. Ода не был уверен, что Дазай вообще знает, как это — дружить. Но раз он назвал его Одасаку при ком-то другом… Зачем? С умыслом? Или просто с языка сорвалось? Говорил ли Дазай хоть что-то просто так? А выдумывал ли дружеское прозвище для кого-то ещё?

Была и другая причина. Иногда Оде казалось, что стоит рискнуть и назвать Дазая другом — ненароком, невзначай, уронить тяжёлое слово и сделать вид, что ничего не произошло, а самому исподтишка наблюдать и надеяться, что чужой взгляд станет ещё теплее. Но молчал: дружить с верхушкой было опасно, а Оду ждали дети. Впрочем, в глубине души он уже давно признал, что теперь эти предосторожности — что мёртвому припарки: от встреч в «Люпине» он отказаться не мог, а Мори и так наверняка знал, где пропадает его воспитанник. Мори... Мори всё знал. Зачем же ему всё-таки был нужен мафиози, который не убивает?.. Если на дружбу Дазая с Одой стали обращать внимание и другие — что-то да грядёт. К добру ли…

Ода вдохнул поглубже. Морской воздух пах солью, рыбой и дымом. Скоро ли ветер переменится и отнесёт дым прочь от берега? Вместо сосновой смолы под ботинками хлюпала такая же вязкая, почти чёрная в темноте ночных улиц кровь. Нет, конечно, не кровь — вода. Ода сам не заметил, как подошёл слишком близко к полосе прибоя.

— Судьба неизбежнее, чем случайность. Судьба заключена в характере, — бездумно пробормотал Ода и вздрогнул. Слова были не его, он слышал их раньше, но внутри они откликнулись как свои. Может, у некоторых сказок не может быть счастливого конца. Может, Соскэ обречён выйти за дверь и больше не вернуться. Может, судьба не оставляет убийце подарков в заляпанном кровью доме жертвы, а если оставляет — то не такой уж это подарок. В конце концов, когда принц становился императором, амнистировали не убийц — убийц в тюрьмах не было. Их сразу вешали.

Если бы Ода никогда не видел моря, если бы по берегам Иокогамы росли сосны, если бы старик вырвал из книги не последние страницы, а все хотя бы с середины, чтобы ещё можно было что-то поменять, если бы Ода сам писал роман с самого начала…

«Соскэ вернулся домой, и пришла весна. До поры». — Вот что Дазай сказал ему тогда. Ода прочитал по губам.

«Третий том не удался. Финал совсем плох. Перепиши».

Если весна — неправильный конец, значит...

Конечно, неправильный. Но кто уйдёт, чтобы больше не вернуться? Кто их разрубит — бумажные сёдзи? Если только пока они стоят, верится, что когда-нибудь их можно будет просто убрать, а за ними окажется родной человек — или поросший соснами морской берег. Соскэ бы сил не хватило: он тоже надеялся на счастливый конец. А Оде хватит — сделать это за него?

Да нет, глупости это всё. Когда дым над Иокагамой развеется, сёдзи, отделяющие его тёмную жизнь от счастливой мечты, сами осыплются трухой и он наконец увидит, как к ней прийти. Пока же оставалось лишь ждать перемен — а они в кои-то веки были не за горами.

На душе было уже не столь пакостно, и Ода сам себя обругал, что дал волю сомнениям. Встряхнувшись, достал из кармана телефон. Набрал знакомый номер.

— Да, да, Анго, рад тебя слышать. Снова работаешь допоздна среди своих бумажек? Слушай, а ты случаем не знаешь, где в такой час можно…

Той ночью Ода вернулся в «Свободу», к детям. Сакура пристроила голову ему на грудь, и Ода почти не смел шевелиться. Свободной рукой осторожно, чтобы не потревожить беззаботные детские сны, он листал незнамо где раздобытый Анго потрёпанный сборник народных сказок. Перепрыгивала со страницы на страницу добрая сестра Сэкихимэ — спешила на помощь любимому брату. Заглядывался страшный тэнгу на маленькую бумажную луну в детских руках. Княжий сын мешал казни нищего странника, а бедняк сжигал последний сундук в своей лачуге, чтобы обогреть гостя.

Когда-нибудь — может быть, в другой жизни — Ода подвинет кресло к широкому, во всю стену, окну. Окно это он обязательно откроет — чтобы море принесло запах сосновой смолы и оставило его на последних страницах романа, и тогда Ода наконец найдёт в читаных-перечитаных строчках то, что всегда упускал, придумает финал и добрый, и правильный.

Ю громко всхрапнул. Ода погладил его по волосам. Море подождет. Пока он ткал для этих детей сказку со счастливым концом. А потом он примется за историю Дазая. И, конечно, за свою. Если для этого придется выдрать все перья до последнего... Ода надеялся лишь, что никто никогда не узнает, какой паршивый из него журавль.

Вечерами Ода рассказывал себе сказки и верил в них. Знал, что если кто и допишет роман, то не он, но не верить не мог — боялся, что где-то далеко заколотят окно с видом на море.