Тень на шахматной доске (джен)

Если жизнь была хоть чем-то похожа на шахматную партию, то Женевьева Кайн была в ней не то что не игроком — даже не сколь-либо значимой фигурой. И даже не пешкой. Пешки ещё могли двигаться сами. Делать хотя бы маленькие шажочки, не будучи вынужденными следовать за чужой фигурой. Женевьева же была всего лишь тенью. Тенью, которая могла разве что держаться рядышком с фигурами и надеяться, что свет не погаснет, и она не растворится во тьме.

Всю свою жизнь Женевьева чувствовала себя лишь тенью. Тенью своей прекрасноой матери, которую в солнечном Тиберре за бесподобной красоты голос называли митанской сиреной. Тенью герцога Тиберра и Майнодии, своего дяди, которого все считали отцом. Тенью понтифика, своего отца, которого все считали дядей. Тенью своего покойного ныне свёкра, короля Клавдия Лерэа. Тенью своего мужа, короля Палдайна Антония. Тенью своей свекрови, королевы-матери Селестины, женщины властной и суровой. Тенью многочисленных любовниц Антония, которых пришлось бы не один час перечислять. Тенью собственных фрейлин. Тенью умудрённых жизнью и седовласых придворных мужей. Тенью любой мало-мальски значительной фигуры, что оказывалась на белых или чёрных клетках жизни. Порой Женевьеве чудилось, будто бы она была тенью даже мальчишек-пажей.

Теперь же настал черёд почувствовать себя тенью и Елены, жены деверя Женевьевы, заики Клавдия, на которого и смотреть-то без жалости было сложно.

В первый месяц после появления Елены при королевском дворе в качестве принцессы, Женевьева думала, что королевский двор обзавёлся ещё одной тенью — ведь, словно бы недоставало Клавдиева недуга, так ещё и Елена была некрасива настолько, что даже Антоний не пожелал (и не пожелал во всеуслышание) залезть к ней под юбку. А потом... Потом Женевьева с удивлением поняла, что, наверное, Елену сложно было счесть тенью.

Елена, некрасивая, слишком крупная во всех смыслах, близорукая и щербатая, необъяснимо нравилась людям. Клавдию, лицо которого почти переставало дёргаться, если Елена стояла подле него. Августу и Гордиану, что дёргали «милую сестрицу» за руки и умоляли её поохотиться с ними или почитать какую-нибудь комедию по лицам. Базилисе и Мадлен, что, казалось, обожали эту близорукую огромную блондинку и готовы были обниматься с ней часами. Антонию, пусть он и пытался это скрывать под язвительными фразами. Елена, похоже, нравилась даже их с Женевьевой общей свекрови, ледяное сердце которой, казалось, вообще никого не любило.

Женевьева помнила, что ей самой в первые годы замужества часто хотелось плакать — не только из-за Антония, который не любил её настолько, что вот уже семь лет отказывался делить постель. Из-за холодности и равнодушия двора, что так изящно скрывалась за льстивыми речами, подобострастными улыбками и лживыми поклонами. Из-за свекрови, этой кратхонской ведьмы, тёмные глаза которой так сурово умели смотреть, что сердце Женевьевы трепетало, будто она была кроликом, а королева Селестина — голодной волчицей. Из-за дворцового этикета, что, при кажущейся лёгкости, простоте и непринуждённости, был гораздо жёстче и сложнее тех правил, к которым Женевьева привыкла в Тиберре. Из-за неугомонного Марка, который не желал делить с кем-либо старшего брата. Из-за фрейлин, что улыбались и кланялись, а потом спали с Антонием, даже не терзаясь угрызениями совести. Из-за принца Ролланда и принцессы Аннис, которые, кажется, видели угрозу в супруге младшего брата. И из-за множества других важных или мелких причин.

Тогда, в пятнадцать лет, самолюбие юной Женевьевы уязвляло всё на свете. Невнимание супруга, глупые шалости его младших братьев, приковывающая к себе взгляды, даже в зрелые годы, красота свекрови. Оно уязвляло и сейчас, просто Женевьева, кажется, лучше научилась справляться с внешними проявлениями своих чувств.

Елену же, к удивлению Женевьевы, казалось, ничуть не уязвляли ни собственная, далёкая от идеала внешность, ни язвительность деверя, ни холодность и властность свекрови, ни тот факт, что мужем её был принц-заика. Елена казалась искренне невозмутимой, расторопной и смешливой вне зависимости от остроты насмешек Антония или суровости тона королевы Селестины. Там, где Клавдий не мог говорить, Елена говорила от них обоих, добродушно улыбаясь, а потом с готовностью замолкала, если Клавдий желал сказать что-нибудь самостоятельно.

А когда стало известно, что Елена ждёт первое дитя... Тогда в Женевьеве впервые проснулась зависть к ней — Клавдий сделался весьма предупредителен и едва на руках не таскал свою потяжелевшую супругу, королева Селестина стала лично следить за тем, чтобы младшая из её невесток не простудилась ненароком в холодных дворцовых коридорах, и даже острый язык Антония на время несколько притупился. А Елена улыбалась, словно предстояли ей не роды, что запросто могли стоить жизни, а лёгкая прогулка. И даже когда родилась девочка, названная по желанию королевы Селестиной, Сибиллой, и ей же взятая на воспитание... Елена не утратила ни своего жизнелюбия, ни невозмутимости, ни доброжелательности.

Она по-прежнему улыбалась — Клавдию, что с рождения Сибиллы стал куда улыбчивее, Антонию, что ворковал над малышкой, свекрови, в одной из комнат покоев которой обустроили детскую. Елена выглядела всем довольной и невозмутимой. Внимала советам. Беспрекословно следовала тому жестокому расписанию встреч с ребёнком, которое обустроила для Елены свекровь.

Всего лишь одна короткая встреча в день... Пять или десять, или двадцать минут. Иногда, очень редко — час, если свекровь сама находилась рядом. Женевьеве казалось, что даже её сердце разбивается от жалости и боли, когда она видела эту чудовищную несправедливость.

Женевьева помнила, как возилась и ворковала с ней и её сёстрами их мать. Помнила, как кормила мать грудью младших, не желая даже мысли допустить о том, чтобы нанять кормилицу. Помнила, как сама вжималась лицом в материны колени, как нежная белая рука гладила её по светлым волосам, как ласковый голос шептал, что когда-нибудь красота Женевьевы расцветёт, станет яркой, как и у матери — стоит лишь немного подождать, подрасти, и блёклые светлые волосы обернутся истинным золотом, бледное личико станет мраморно белым, а не зеленушным, грудь подрастёт, и тогда худоба станет стройностью и изяществом, а тонкие лодыжки и запястья станут привлекать к себе столько мужского внимания, сколько Женевьева пожелает...

Только за семь лет брака Женевьева вся истончилась, похудела, побледнела. Светлые волосы вместо золотых стали пепельными, кожа от Палдайнской непогоды стала ещё светлее, придавая Женевьеве нездоровый вид, голубые глаза казались скорее серыми, а тонкие пальцы, если верить злым словам Антония, скорее похожи были на лапки паука, чем на часть женского тела. Из юной девочки, напуганной и обиженной, она превратилась в хрупкую молодую женщину болезненного вида, уставшую и всё ещё чужую для всех. Иногда Женевьеве даже казалось, что она уже давно умерла. Превратилась всего лишь в жалкий призрак. В тень.

В Елене же каждая черта кричала о жизни. Она тоже бледной, но кожа её казалась молочно белой, а не приобретала сероватый оттенок. И даже шрамы от оспы на щеках и лбу Елены не до конца портили это впечатление. Она тоже была блондинкой, и волосы ей были куда менее густые и длинные, нежели у Женевьевы, но очаровательные кудряшки у лба придавали Елене озорства и живости. Глаза у неё тоже были голубыми (да ещё и, в отличие от глаз Женевьевы — близорукими), но ласковый взгляд лучился умом, силой и едва заметной насмешкой. То ли над собой, то ли — над всем недружелюбным миром.

Во всём прочем Елена и Женевьева отличались столь сильно, сколь это было возможно. Женевьева была невысока ростом, изящна до хрупкости и нездоровья, тогда как Елена отличалась высоким ростом (возвышалась над некоторыми мужчинами), многих мужчин шире в плечах и довольно-таки толста в бёдрах. Елене следовало бы плакать из-за собственной непривлекательности, но она смеялась. Елене следовало бы рыдать и валяться в ногах у свекрови, чтобы видеть своё первое дитя чаще, но она была спокойна, обходительна, со всеми любезна и не выглядела ни подавленной, ни рассерженной... Женевьева не могла её понять.

А потом... Сын, наречённый, как и венценосный дядя, Антонием, появился у Елены и Клавдия на свет через пару месяцев после того, как малышке Сибилле исполнился год.

И сегодня, на тридцать третий день жизни, малыша Антония представляли богам и народу.

Церемония прошла хорошо. Достойно. Представление происходило в тиварском кафедральном соборе, торжественно и пышно. Младенец Антоний лежал, завёрнутый в ярко-красные пелёнки, в руках короля Антония, своего восприемника, пока кардинал Пауль произносил над ним молитвы. Младенец совсем не плакал в руках венценосного тёзки, только отворачивал голову, чтобы, вероятно, увидеть стоящего неподалёку отца.

Свекровь, королева Селестина — о, в отличие от Женевьевы, эта женщина даже в белом⁽¹⁾ приковывала к себе взгляды — выглядела гордой. Она даже позволила себе похлопать Клавдия по плечу, чего раньше никогда не делала на людях.

Забавно, подумала Женевьева, шагнув за мужем вслед за кардиналом Паулем, что взял младенца Антония на руки, чтобы пронести его по кругу в утопающем в цветах и солнечном свете соборе — насколько она видела за эти семь лет, лишь одному сыну прежде доставалось публичное материнское проявление материнских чувств. Марку, что был самым нелюбимым из деверей Женевьевы. Впрочем, Женевьева не помнила, чтобы хоть одно из этих проявлений дарило ласку — Марка Селестина могла скорее прилюдно отхлестать по щекам или огреть по спине плёткой, нежели похлопать по плечу или же обнять...

Затем был пир. Раза в два пышнее, чем тот, что давали чуть больше года назад в честь малышки Сибиллы. Роскошнее. Веселее.

Муж Женевьевы, король Антоний, пил. Шутил — жестоко и обидно проходясь по неспособности Женевьевы родить ему дитя, хотя сам не прикасался к ней ни разу со дня свадьбы, а после смерти отца даже перестал заходить в её покои. Прилюдно целовал в щёки трёхлетнюю румяную девочку, своего бастарда, уже год как без стыда и всякой подобной случаю укромности, воспитывавшейся в королевском дворце. Насмешничал над дурным вкусом Клавдия, выбравшего себе в жёны Елену... А Женевьева сидела, бледная и униженная каждым уколом злого мужниного языка. И боялась, что хватит ещё каких-то пары слов, чтобы она прилюдно разрыдалась.

Когда-то Женевьева жалела Елену Ланто, некрасивую дочь нищего виконта и своенравной герцогини, которая в свои тогда ещё семнадцать (затем — восемнадцать, девятнадцать...) лет ещё не вышла замуж. Саму Женевьеву выдали замуж в пятнадцать, юную и тогда ещё даже хорошенькую, пусть и не столь заметную и восхитительную красавицу, какой когда-то была её мать.

Женевьева с самых ранних лет полагала, что девице, коль уж не повезло оказаться ослепительной красавицей, перед которой падают ниц рыцари из романов, предпочтительнее родиться без привлекающих внимание изъянов во внешности — быть симпатичной, пусть и блёклой, серой, а не откровенной дурнушкой, которую разве что жалеть полагалось. Полагала, что всем некрасивым женщинам оставалась участь приживалки в доме братьев или сестёр — как её собственной тётке, что жила то в доме одного своего брата, то другого... А теперь... Теперь это Елена могла пожалеть Женевьеву — ведь быть бездетной королевой было ещё унизительнее и волнительнее, чем быть бездетной принцессой, которую порой жалел свёкор.

Антоний же не унимался. И Женевьеве — не впервые за последние годы, но ярче, чем когда-либо прежде — захотелось, чтобы король Клавдий оказался жив. При нём Антоний никогда не позволил бы себе подобного. Покойный свёкор относился к Женевьеве по-отечески, и не терпел её унижения — во всяком случае, прилюдного. Свекровь же чаще оставалась совершенно безразлична к этому. Свекровь куда больше беспокоило то, что Антоний мог произнести своим злым и острым, словно жало, языком, нежели то, сажал ли он девиц к себе на колени и тискал ли за румяные щёчки своих бастардов. И Женевьеве не оставалось ничего, кроме как терпеть. Молча и покорно. Пытаясь притворяться, будто вся эта ситуация её нисколько не задевает.

— Сходите и пожелайте скорейшего восстановления своей сношеннице, дочь моя, — раздражённо приказала Женевьеве свекровь, меж тем бросив на Антония тяжёлый недовольный взгляд. — И спросите, не желает ли она чего? Я распоряжусь, и ей всё принесут.

— Да, ваше величество, — ответила свекрови Женевьева, хотя это её должны были так титуловать, а вовсе не овдовевшую королеву-мать.

Женевьева была королевой Палдайна, супругой короля, но, по-прежнему, оставалась лишь тенью, дрожащей от страха в неровном свете свечи. Тенью, которую не спрашивают, желает ли она шагать вслед за королевой, королём или же пешкой.

Женевьева послушно поднялась из своего кресла и зашагала прочь, обрадованная передышке и возможности удалиться из пиршественного зала прежде, чем Антоний окончательно потеряет всякий стыд и всякую жалость. За ней, моментально поднявшись со своих мест, засеменили фрейлины. И одна из придворных дам королевы-матери.

До покоев, где Елена обитала после родов, добраться было нетрудно — пройдёт ещё пара дней, и Елена вернётся в мужнины комнаты, но пока она жила на той стороне дворца, что издревле принадлежала королеве. Только на этот раз владычицей этой половины была не супруга, а мать здравствующего короля, не пожелавшая отселяться во вдовий дом.

У дверей в родильные комнаты стояла стража из людей, преданных Селестине. Женевьева кивнула им, но стражники пропустили её лишь тогда, когда придворная дама королевы-матери жестом разрешила сделать это.

Женевьева постаралась скрыть, как это её уязвляло.

В спальне Елены оказалось тепло. Теплее, чем в других помещениях дворца. Почти что жарко. Елена, одетая в чистую ночную сорочку и накрытая до пояса одеялом, полусидела-полулежала на кровати, облокотившись на ворох подушек. На кровати сидела одна из её младших сестёр, Мария, и кормила Елену пышным омлетом, что было принято подавать недавно родившей женщине каждый день первые два месяца после родов, чередуя его с другими блюдами, что считались столь же питательными.

Омлет Елена ела с явным аппетитом. Она выглядела... Здоровой. И, к удивлению Женевьевы, ни разу не навещавшей сношеницы после первых родов, совершенно спокойной.

На подушке рядом с Еленой лежала книга — судя по обложке, стихи Луизы Лемаре, в последнее время пользующиеся большой популярностью в свете. С другой стороны от кровати находился небольшой шахматный столик с поставленными в начальную позицию фигурками. Рядом с шахматным столиком стояло кресло, и по оставленной в нём перчатке, Женевьева догадалась, что в шахматы с Еленой играл Клавдий.

Мария Ланто напряглась, дёрнулась при виде неё. Посмотрела почти зло. Но уж точно — недоверчиво. Сёстры Ланто — все, кроме Елены, неизменно излучавший доброжелательность и благодушие — всегда напрягались, стоило Женевьеве оказаться рядом. Словно от Женевьевы исходила какая-то угроза. Словно Женевьева была им злейшим врагом. Словно Женевьева всерьёз могла осмелиться сделать хоть что-то на половине дворца, где единолично властвовала их с Еленой общая свекровь.

— Добрый день, мадам, — обратилась к Елене Женевьева, почувствовав себя неловко от не слишком доброжелательного вида Марии. — Я пришла проведать вас и передать вопрос королевы-матери о том, не угодно ли вам чего.

— Ваше величество и её величество королева Селестина очень добры ко мне, — с мягкой улыбкой ответила Елена, легонько шлёпнув младшую сестру по руке. — Благодарю вас обеих, я всем довольна.

Мария, получив шлепок по руке, медленно поднялась. Сделала реверанс — идеальной по глубине и изяществу. Мария была куда красивее старшей сестры — очаровательная, милая, изящная. Мария считалась хохотушкой и кокеткой, и была тепло принята при дворе. Только вот на Женевьеву Мария почему-то всегда смотрела холодно.

— Мария, сходи-ка проведать Сибби, — распорядилась Елена, кинув на сестру неожиданно серьёзный, несмотря на всё ту же мягкую улыбку, взгляд. — Думаю, её величество позаботится обо мне.

Мария несколько помялась, но всё же послушалась. Зашелестели зелёные юбки, зацокали каблучки изящных маленьких туфель, и уже спустя какое-то мгновение Мария покинула комнату сестры. Захлопнулись двери, и Елена с Женевьевой остались наедине.

Впервые с тех пор, как чуть больше двух лет назад Елена вышла замуж за принца Клавдия.

И оставаться наедине с Еленой оказалось... неловко? Они были слишком разными и редко общались тогда, когда Елена была лишь дочерью виконта Ланто. А потом, когда они стали друг другу почти сёстрами... Различия меж ними никуда не исчезли. Женевьева по-прежнему была той унылой скучной королевой, какой считал её Антоний, тогда как Елену, казалось, любили все вокруг.

— Вы выглядите... более спокойной, чем я ожидала, — чуть смущённо призналась Женевьева, вспоминая, как изводилась её собственная мать, когда приходилось на целый день оторвать от себя младенца в день его представления. — То есть, я хотела сказать...

Не следовало, должно быть, говорить это, запоздало подумала Женевьева. Не следовало говорить о том, что Сибби находилась под белым ледяным крылом королевы Селестины. Не следовало напоминать о том, что младенец Антоний, хрупкий, пусть и розовощёкий, находился вдали от матери. Не следовало упрекать Елену за то, что лицо её и голос оставались спокойны, а по щекам не бежали слёзы. Возможно, Елена плакала внутри. Как иногда плакала Женевьева, если Антоний оказывался особенно беспощаден.

Нужно было отвлечься. Придумать хоть что-нибудь, что могло помочь им разговаривать без этой смущающей неловкости.

Шахматы рядом с кроватью почему-то привлекали внимание. Они были не слишком похожи на те, которыми играл покойный король Клавдий, хотя Женевьева с трудом сумела бы объяснить, в чём именно была разница. Но шахматы... отвлекали. Напоминали о собственных рассуждениях об игроках, фигурах и тенях.

— Её величество королева Селестина очень рада внукам и проследит за ними лучше, чем смогла бы я, ослабленная родами, — вновь мягко улыбнулась Елена, а потом, проследив за взглядом Женевьевы, предложила. — Может быть, вы хотите сыграть?

1) В Палдайне белый — траурный цвет

Вернуться к тексту