Проблеск надежды (джен)

Драгоценные, подаренные братом, чётки лопнули в пальцах Козимо и рассыпались алыми каплями по шахматной доске. И Козимо, впервые за многие-многие годы забылся и выругался — теми же словами, за которые год назад так сурово бранил своего племянника Джуллиано. Выругался — и даже не взглянул на рассыпавшиеся по шахматной доске камни.

На душе у Козимо, кардинала и ординария Енернадада, было тяжело.

Так продолжалось вот уже два месяца — с тех самых пор, как в обитель святой Розиты теренильский купец Пьетро Фараколло силой приволок своего страшно провинившегося второго сына, Диего. Диего Фараколло тогда предстал перед Козимо страшно избитым и едва держался на ногах. Козимо в их первую встречу с трудом мог бы угадать черты его лица. Пьетро был зол на сына. То было и понятно — за грех Диего другой иерарх мог потребовать и костра.

И всё же, Козимо прекрасно понятно было, что Диего Фараколло — всего лишь мальчишка. Мальчишка, которого отец больше не хотел ни знать, ни видеть, и которого не убил на месте лишь потому, что всё равно когда-то давно обещал одного из сыновей посвятить церкви. И Пьетро Фараколло даже не стеснялся показывать, как он рад своей находчивости — посвятить церкви сына, который всё равно едва ли подарит отцу внуков, не продолжил славный купеческий род Фараколло...

Козимо полагал, что подобную жертву — особенно когда само пожертвование делалось в столь неприятных обстоятельствах и облекалось в столь откровенные формулировки — со стороны находчивого Пьетро вполне можно было счесть кощунством, но промолчал, желая всё же спасти несчастному юноше жизнь. Принял эту жертву, в очередной раз взяв на себя роль небес, и взял у Пьетро и деньги, и обращался с ним куда учтивее, чем хотел бы.

Так Диего Фараколло, девятнадцатилетний сын прижимистого купца Пьетро, и остался в Енернададе, в обители святой Розиты. А кардинал Козимо Кастеллано, ординарий Енернадада, вот уже два месяца мучился и ломал себе голову из-за того, что никак не мог понять, что с этим юношей делать.

Диего в Енернададе таял на глазах. Худел, бледнел и с каждым днём всё сильнее превращался в тень... И Козимо опасался, что если так продолжится и дальше, до весны юноша попросту не доживёт.

Диего не был первым юношей на памяти Козимо, которому претили монашеская жизнь и церковное служение, на которые его обрекали родители — в конце концов, у Козимо, если бы он даже посмел забыть некоторых своих однокашников или других послушников, которых судьба приводила в обитель святой Розиты, перед глазами всегда был пример племянника Джуллиано, что не смирился со своей ролью ни через год после поступления в семинарию, ни в день рукоположения в епископы, что случилось даже до того, как Джуллиано успел стать священником⁽¹⁾, ни теперь, по прошествии уже более десяти лет с той торжественной ординации.

Только вот Джуллиано не таял, не исчезал на глазах. Джуллиано злился, спорил, бессовестно отлынивал от своих обязанностей, своевольничал, пил непозволительно много вина, играл в азартные игры, лез в дела, что его нисколько не касались, всячески испытывал терпение светских властей и церковных иерархов — словом, находил себе проблемы даже там, где никаких проблем не предполагалось в принципе, и всячески нарывался на то, чтобы сана его лишили... Козимо, признаться, не удивило бы, если бы он узнал, что Джуллиано ввязывается в дуэли или заглядывает под первую же попавшуюся ему на пути юбку. Джуллиано требовалось осаждать, одёргивать, усмирять... И глаза у него то сверкали от гнева, то преисполнялись любопытства...

Диего не был похож на Джуллиано. Диего ни с кем не заговаривал, если его не спрашивали (и тем паче — не ввязывался в горячий спор по какой-нибудь ничтожной причине), аккуратно, пусть и без всякого рвения, выполнял возложенные на него обязанности, легко забывал о трапезе, пусть и не противился, если кто-то из монахов приводил его в трапезную... На Диего, в отличие от Джуллиано, слишком легко было не обратить внимания.

Просто потому, что проблем Диего не доставлял никаких.

Только вот глаза у него были пустые. И Козимо однажды подумал — как у мертвеца. Ибо в глазах у Диего не было ни капли надежды. И Козимо содрогнулся. Это был взгляд тяжело больного человека. Не юноши девятнадцати лет, даже если жизнь подкидывала тяжёлые испытания. И тогда Козимо понял, что в обители святой Розиты жизнь Диего Фараколло тоже не будет долгой. Как и в доме отца.

Козимо встал из кресла и прошёлся до окна из своей кельи. И даже не смог взглянуть на кьёстро, располагавшийся под окнами и обычно позволявший ему немного забыться, отвлечься от невесёлых мыслей...

Может, стоило дождаться, когда в Енернадад приедет Джуллиано и вручить Диего — и свою главную головную боль на настоящее время — ему? Джуллиано бывал эгоистичен, несдержан и весьма беспечен, но — и даже Козимо отдавал ему в этом должное, — ввязавшись в очередную авантюру вполне мог заставить окружающих позабыть о тоске, хандре или душевной боли. Кого-то — хотя бы потому, что большинство авантюр Джуллиано заставляли задуматься о хрупкости земной жизни и о том, как быстро эта самая земная жизнь может оборваться, если что-то из весьма ненадёжных планов Джуллиано пойдёт не так.

Впрочем... Джуллиано едва ли объявится в Енернададе раньше начала марта — просто потому, что даже он не сумел бы отыскать корабль (а главное — экипаж того корабля), что зимой рискнул бы пробраться через ветра и бури и прибыть в Енернадад.

Зимние шторма означали и то, что от остальной Майнодии — того же Тиберра, где даже монастырская жизнь кипела и бурлила куда сильнее, и у Диего был бы шанс прийти в себя — Енернадад тоже был отрезан как минимум до начала весны. С севера же от Енернадада находились скалы, путь через которые зимой тоже был затруднён. А значит, до самой весны отрезан был путь и да Палдайна, где Козимо, быть может, и сумел бы испросить для Диего Фараколло какое-нибудь место при дворе короля Антония.

Однако в том, что Диего сумеет пережить эту зиму в Енернададе, Козимо сомневался. Колени Козимо, словно сомневаясь в долголетии Диего вместе с ним, заныли.

Козимо тяжело вздохнул и вернулся обратно к шахматной доске. Заметил с невесёлой усмешкой, где оказались красные бусины. Большинство лежало почти в центре доски или же на полу, но четырёх бусин среди них не было — одна теперь лежала у белого коня, напомнившего Козимо о собственной семье, вторая у белого слона, третья у чёрной пешки, а четвёртая... Четвёртая едва коснулась чёрной ладьи.

И Козимо, взглянув на эту ладью, вспомнил о другом юноше, которого Козимо тоже было жаль. О юноше, которому не страшны были ни шторма, ни скользкие скалы. О Марке Лерэа, палдайнском принце-изгое, что так легко и ловко взмывал на своём огромном сильном драконе в бескрайнее небо, сколь бы затянутым тучами оно ни казалось... Козимо и самому однажды довелось полетать на том драконе. В их первую встречу, когда Марк решил помочь уставшему Козимо вернуться в Енернадад. Стоило ли говорить, что авторитет Козимо среди жителей благословенного города тогда существенно возрос?..

Попросить Марка увезти Диего отсюда было неплохой идеей. Марк был вариантом не хуже сумасбродного Джуллиано — вспыльчивый, неутомимый, неугомонный... Марк вполне способен был расшевелить Диего — или кого угодно другого. Погодя, без особых даже усилий. Особенно теперь, когда нервозность Козимо с усмешкой подумал, что эту комбинацию он мог бы, пожалуй, назвать ходом драконом.

Только вот в последний раз Козимо видел Марка ещё в конце лета...

Козимо помнил, что отметил тогда с улыбкой, что за два года, которые они были знакомы, Марк, и без того высокий, вымахал ещё сильнее и теперь возвышался над окружающими не только тогда, когда садился на дракона. За эти два года Марк стал шире в плечах и ловчее в движениях. Стал Марк и несколько сдержаннее, и из пылкого мальчика, гнев которого служил ему, в основном, дурную службу, он мало-помалу превращался в молодого мужчину, решительного и опасного как на земле, так и на небе. А ещё — Марк стал гораздо чаще улыбаться. Хохотать заливисто, как пристало хохотать мальчишке его лет. И Козимо начинало казаться, что раны в его сердце, ещё два года назад очень глубокие, гноящиеся и болезненные, теперь стали подживать, пусть и оставляя шрамы после себя.

Стоило ли ждать Марка в ближайшее время?.. Марк то прилетал часто-часто, то не бывал в Енернададе месяцами. Козимо сложил руки в молитвенном жесте и, словно в далёком детстве, зажмурился, взмолившись, чтобы в этот раз Марк прилетел скорее. Чтобы успел до того, как несчастный Диего окончательно растает в Енернададе.

А в следующий миг, словно небеса давали ответ на надежды Козимо, вдали раздался рёв Шьяммы, огромной драконицы Марка.

Козимо слушал исповедь Марка и порой позволял себе едва заметно улыбнуться — в этот раз Марк, по правде говоря, скорее уж хвастался, чем каялся, а Козимо Кастеллано, сколь бы неправильно это ни было, едва мог сердиться за это на этого ребёнка. Ребёнка, что ростом давно уже был выше самого Козимо.

Впрочем, на взгляд Козимо, не столь уж сильно Марк и нагрешил за те месяцы, что они не виделись. В конце концов, стоило ли ждать от молодого, не связанного никакими клятвами, мужчины, что ни одна женщина не поймает его в свои сети?.. И стоило ли ожидать от молодого дракона кротости и смирения в разговорах с драконицей старой, властной и уже пять лет как белой⁽²⁾?.. Козимо полагал, что, вероятно, подобные надежды были бы излишни и весьма мало сочетались с действительностью.

Марк — даже теперь, когда стал куда сдержаннее — всё ещё оставался драконом. Пылким, непредсказуемым и, если что-то шло не так — опасным, словно пороховая бочка. Глупо было ждать от него голубиной покорности и послушания. Глупо было надеяться, что он молча стерпит несправедливый упрёк или проявит такое же количество сыновнего послушания, как брат-король.

И иногда Марк всё же стыдился содеянного. В основном, того, что выходил из себя. Гнев был, пожалуй, самым страшным из пороков Марка. Только вот — и Козимо прекрасно было это известно — теперь ярость захлёстывала душу Марка немного реже, чем раньше. И уже не по таким уж пустякам.

Впрочем, и упрямства при разговоре с матерью Марк тоже, казалось, немного стыдился. Не столь сильно, чтобы покориться воле вдовствующей королевы Селестины, но достаточно, чтобы не припоминать мысленно, чего ещё он ей при том разговоре не высказал.

И Козимо, возложив на кудрявую макушку Марка руки, чтобы отпустить тому грехи, подумал, что теперь, спустя два года, Марк гораздо реже казался раненым драконом, чем в первые дни их знакомства. И Козимо позволил себе ещё разок улыбнуться.

— Сделай-ка мне одолжение и возьми с собой одного юношу, шумный грешник, — попросил Козимо, когда Марк поднялся с генуфлектория. — В обители он совсем зачахнет, а тебе не будет лишним почаще находиться среди людей.

Марк, знал Козимо, по-прежнему предпочитал подолгу никого, кроме Шьяммы, не видеть. Так было со смерти той ведьмы, Морриган. С убийства Дария. Правда, теперь у Марка было место, куда он мог возвращаться снова и снова. Место, откуда его никто не имел права прогнать.

— И что он такого сотворил, что вы так о нём печётесь? — поинтересовался Марк, и в голосе его Козимо услышал звуки ревности, почти обиды.

Так, припомнил Козимо, звучал тон маленького Джуллиано, когда мать родила его младшего брата Джованни. От мысли, что Марк, оказывается, не желал его, Козимо, с кем-либо делить — почти как маленькие дети не желают делить с младшими братьями или сёстрами своих родителей или нянек, стало почти смешно.

— Любопытство сгубило кота⁽³⁾, мой дорогой, — Козимо шутливо погрозил Марку пальцем, а потом взъерошил марковы тёмные кудри. — Не беспокойся, ты по-прежнему наиболее занимательный грешник среди моей паствы.

Взгляд Марка заметно потеплел.

— Но я ведь не кот, падре Козимо, я — дракон! — возразил Марк, и на этот раз голос его был гораздо более весёлым. — Дракона куда тяжелее убить, чем кота!

И Козимо рассмеялся. Отвесил Марку невесомый подзатыльник и легонько оттолкнул от себя. И что же ему, Козимо, теперь делать с этим любопытным юным драконом?.. Тем более, что, остановившись на какой-то мысли, Марк был не менее настойчив, нежели Джуллиано.

— Монашеский путь труден, но его вполне по силам пройти тому, кто способен найти в таком пути счастье, — решил всё же ответить Марку кардинал Козимо. — И, быть может, по силам даже тому, кому достаёт ярости сопротивляться. Но я, шумный грешник, не готов взять на себя грех и позволить истаять в обители человеку, душа которого здесь терзается настолько, что в нём не осталось даже этой ярости.

В глазах Марка мелькнула тень какого-то понимания. Он молча кивнул Козимо, и тот, вновь вскользь коснувшись тёмных кудрей, поспешил покинуть крипту.

— Иди за мной, — приказал Козимо своей головной боли по имени Диего, когда спустя пару дней после исповеди Марк, отмывшийся, отоспавшийся и довольный, выразил желание вновь отправиться в путь.

Диего вздрогнул и выпустил из рук нож, которым чистил свёклу, и тот со звоном упал на пол. Диего поднял нож и в следующее мгновенье поднялся со скамьи и послушно побрёл следом за Козимо. В полном молчании они дошли до южного спального крыла и остановились лишь у дверей в дормиторий для послушников.

— Надень на себя всю тёплую одежду, что тебе выдана, — приказал Козимо, и Диего удивлённо моргнул. — И побыстрее.

Диего молча кивнул и, хотя на лице его отразилось недоумение, поспешил выполнить приказание. Вернулся он быстро, уже тепло одетый, и Козимо увидел, что помимо страха и непонимания, в глазах Диего — впервые за те два месяца, что он находился в обители святой Розиты — блеснула надежда.

Монашеская одежда, подумал вдруг Козимо, не нравилась Диего Фараколло больше всего прочего. Больше скромной еды, сна в дормитории, утомительных порой послушаний и долгих молитв. Должно быть, дома, в цветущей Теренилии, Диего, будучи сыном преуспевающего купца, привык к бархату, золоту и относительно модному крою одежды (насколько моду понимали купцы). Козимо и сам когда-то тяжело привыкал к простой одежде семинариста, когда только-только оказался вдали от дома...

— Тебе не место здесь, — сказал Козимо, стараясь, чтобы голос его не звучал сурово. — Я знаю человека, что поможет тебе покинуть Енернадад и Майнодию.

Диего нахмурился и промолчал. Козимо видел — Диего боится его и не верит этим словам. А ещё больше — боится поверить в то, что сейчас у него появилась возможность уйти из обители святой Розиты. Возможность отказаться от той жизни, которая не была ему по сердцу.

И всё же Диего кивнул. В глубине его карих глаз Козимо вновь заметил проблеск надежды. Заметил и обрадовался. Потому что эти огоньки надежды означали, что, быть может, у Диего ещё были шансы оправиться от случившегося с ним.

— Пойдём, — распорядился Козимо, и устремился прочь из спального крыла. Диего поспешил за ним.

Они спустились по лестнице, прошли через церковь святой Розиты, и Козимо краем взгляда увидел, как Диего, прежде чем покинуть храм, бросил взгляд на цветок жизни над алтарём. Тот на который и смотреть-то предыдущие два месяца не смел.

Ничего, подумал Козимо, ещё раз одобрив свой план. Пройдёт ещё немного, и во взгляде Диего Фараколло вновь появится жизнь. За проблесками надежды придёт ещё больше надежды, надежда, быть может, сменится верой во что-то лучшее. А за ней придёт и всё остальное, когда Диего перестанет вздрагивать от всякого резкого слова.

Они вышли к корпусам, где обычно оставались на ночлег паломники. Марк уже стоял рядом с одним из домов — завёрнутый в чёрный с несколько обтрепавшейся серебряной вышивкой плащ, подол которого был лишь немногим ниже его колен.

— Это — Диего Фараколло, это — Марк Лерэа, — представил Козимо молодых людей друг другу.

Те молча обменялись кивками. Марк, заметил Козимо, смерил Диего придирчивым взглядом и едва слышно недовольно усмехнулся. Диего же разглядывал Марка настороженно, почти испуганно, и то и дело бросал на Козимо умоляющие взгляды.

Ничего, подумал Козимо, заставив себя выдохнуть. Марк проявлял порой высокомерие, но человек он был, в целом, добрый. И Диего не следовало больше задерживаться в обители, где огонь жизни в его глазах с каждым днём становился всё тусклее и слабее.

Тут из дома привратника к Козимо подбежал, виляя хвостом, рыжий пёс Джотто, названный так привратником Джованни. Джотто был самое бестолковое существо на памяти Козимо — несмотря на свои внушительные размеры, Джотто, изначально взятый привратником в качестве сторожевой собаки, как оказалось, обладал наидобрейшим и дружелюбнейшим нравом, а потому нарушителей порядка мог разве что зализать и зацеловать до смерти, а потому быстро стал общим любимцем и баловнем как для большинства монахов, так и для прочих енернададцев.

Следом показался и сам привратник Джованни.

Козимо потрепал Джотто по голове, кинул ему пару сухарей, взглянул краем глаза, как Марк нагнулся, чтобы приласкать собаку, и обернулся, желая немного поддержать Диего. И только тогда заметил, каким бледным тот казался. Диего почти не дышал. Он стоял, выпрямившись и прижав к груди руки...

— Я... боюсь больших собак, — сдавленно пробормотал Диего, явно стараясь держаться от Джотто подальше и не сводя с него глаз. — Не могли бы вы...

Продолжить фразу Диего не смог — Джотто повернул к нему свою голову и приветственно завилял хвостом. К счастью для Диего (да и для Козимо, который не слишком желал приводить незадачливого послушника в чувство), Джованни успел придержать пса за ошейник и скомандовать ему, чтобы тот сел.

Козимо шагнул к Диего и, пока пёс послушно сидел у ног Джованни, схватил Диего за предплечье и потянул за собой, желая как можно скорее вывести за пределы обители. Марку Козимо крикнул, чтобы следовал за ними. Марк подчинился Козимо явно нехотя.

Они прошли восточные ворота, спустились по каменной старинной лестнице, ступеньки у которой уже начинали сглаживаться... Диего всё оглядывался, вертел головой, но Козимо не давал ему надолго останавливаться, заставляя шагать и шагать вперёд.

— И как, мне интересно, он сядет на Шьямму? — поинтересовался у Козимо Марк, когда они втроём оказались в городе. — Если он и Джотто-то испугался!..

Козимо и сам успел подумать об этом. Подумать и засомневаться в правильности своего решения. Он и сам помнил, какое впечатление произвела на него Шьямма в первый раз. Да, признаться, до сих пор производила.

Что, если Диего не сумеет? Что, если испугается так сильно, что не сможет ступить ни шага?.. В конце концов, Шьямма-то не была дружелюбным послушным псом — она была старой огромной драконицей, весьма своевольной в некоторых вопросах, как выяснилось за два года знакомства с Марком.

— Ты высокомерен, юный грешник, — устало упрекнул Козимо Марка, чувствуя при том, что Марк не был так уж не прав.

Вероятно, Козимо следовало пойти с ними, дойти до побережья, чтобы, в случае неудачи, проводить Диего обратно. Колени Козимо, очевидно, не согласные с подобным вариантом развития событий, заболели, и Козимо замедлил шаг.

— Собаки трижды кусали меня, — неуверенно подал голос Диего, несколько отдышавшись после пережитого испуга. — Два раза в детстве...

Марк хмыкнул. Козимо подумал, что следует, возможно, предложить Диего дождаться приезда Джуллиано и отпустить Марка одного. Только вот сказать об этом Козимо не успел — Марк, порядком развеселившийся, его опередил.

— Ну да, с другой стороны, драконы-то, судя по твоей целой и не обгоревшей роже, тебя не кусали — может, и не испугаешься! — хохотнул Марк, и Козимо захотелось как следует огреть его по затылку. — Что ж, падре Козимо, я попробую взять это чудо с собой, коль уж обещал вам, но предупреждаю, что брошу его в лесу, если он перепугается Шьяммы и откажется на неё садиться! И пусть возвращается в обитель как хочет!

Диего вздрогнул и упрямо поджал губы. Козимо похлопал его по спине и, на всякий случай, стребовал с Марка обещание, что в такой ситуации тот проводит Диего если не до обители, то хотя бы до городских ворот в Енернадад.

1) Небольшая историческая справка — до 1918 года в католической церкви можно было стать кардиналом-дьяконом, не имея сана священника (есть и пример из 15 века — Родриго Борджиа, ставший впоследствии папой Александром VI). На счёт того, возможно ли было стать епископом без сана священника — не знаю. Но здесь религия немного другая и церковь немного другая, пусть и вдохновлённая католическим христианством, поэтому Джуллиано может стать епископом без рукоположения в священники

Вернуться к тексту

2) В большинстве стран этого мира, в том числе, в королевстве Палдайн, белый является цветом траура

Вернуться к тексту

3) "La curiosità ha ucciso il gatto" (ит.) — аналог русской поговорки «Любопытной Варваре на базаре нос оторвали»

Вернуться к тексту