Цена чести (джен)

Кузнец закончил работу — поставил последнюю подкову в ряд и откинулся, давая усталым рукам передышку. В кузнице стоял знакомый гул, воздух дрожал от жара и пах раскалённым металлом и углём. Этот шум и жар были музыкой и дыханием его мира, предсказуемого и прочного.

Лёгкий топот по полу прозвучал ещё в дверях, и он улыбнулся, даже не оборачиваясь. Дочь влетела в мастерскую вихрем, растрёпанная, с глазами, сияющими, как два утренних льдинки.

— Папа! Смотри! — она разжала ладонь, и на ней лежал обычный камень с тонкой серебристой прожилкой, напоминающей крыло дракона. — Я нашла сокровище! Прямо возле воды! Он как слеза дракона!

— Такой точно достоин нашей коллекции, — он присел на корточки, принимая дар бережно, но без излишней торжественности. Его большая, исчерченная шрамами рука аккуратно приняла маленький камешек. — Давай положим его к остальным нашим сокровищам.

Подбросив её в воздух, он услышал, как её смех, лёгкий и звонкий, разлетелся по всей кузнице, словно солнечный свет сквозь дымку углей. Смеясь, она приземлилась на его руки — и в этот момент тихий скрип пола за спиной пронёсся сквозь смех, привлекая их внимание. В проёме двери, очерченная светом из дома, стояла его жена. Несколько светлых прядей выбились из причёски и обрамляли ее улыбающееся лицо.

— Если мои двое драконоборцев закончили сражаться, ужин стынет, — её голос был спокойным, мелодичным, а в светлых, как небо Скайрима, глазах плескалась усмешка.

— Красивый камешек, — сказал он, поворачивая находку в пальцах уже для неё, разделяя радость. — Заберем домой, чтобы не потерялся.

Дочь тут же прижалась к его бедру, пахнущему дымом от горна.

— Солнышко, пойдём, поможешь накрыть на стол, — сказала жена. В её осанке и твёрдом взгляде читалась спокойная, надёжная сила. — А ты, мой король, хоть щёки от сажи протри, прежде чем садиться.

Он послушно отправился к умывальнику. Их дом, пристроенный к кузнице, был его истинной крепостью. Здесь пахло свежим хлебом, дымком от камина и сушёными травами, что она собирала на озере. На столе уже дымилась миска с густой похлёбкой.

Они ужинали втроём, под треск поленьев в очаге. Дочь с восторгом рассказывала о своих дневных подвигах — о погоне за котом, о найденном «сокровище» и о том, как помогала месить тесто. Он слушал, а жена улыбалась тихой, спокойной улыбкой, которую он любил больше всего на свете. Они обменивались взглядами поверх её головы — взглядами, полными тихого, абсолютного понимания и той глубокой любви, что уже не требует слов.

После ужина он вышел на порог. Жена вышла следом и присела рядом, прислонившись к его плечу. Её молчаливое тепло было лучшей наградой за день, полный тяжёлого труда. Вдали блестели огни Рифтена, отражаясь в тёмных водах каналов.

— Закат сегодня ясный, — тихо сказала она. — Завтра будет хороший день для поездки на озеро.

— Для всего будет хороший день, — произнёс он, обнимая её за плечи.

Он смотрел на свою крепость, на отражение огней в воде и чувствовал себя не кузнецом, а королём. Его королевство было прочным, как сталь, которую он ковал, и бесконечно дорогим. Он сунул руку в карман, где лежал тот самый камешек. Простой, найденный ребёнком — а всё равно бесценный, потому что был частью этого вечера, ясного, целого и счастливого.

Пусть бы этот вечер длился чуть дольше, — поймал он себя на тихой мысли.

Он ещё сидел на пороге, глядя на дрожащие отражения в воде, и вдруг заметил, как пальцы сами собой начинают гладить обручальное кольцо. Сколько лет прошло, а жест остался таким же привычным, как дыхание. И каждый раз, стоило ему коснуться тёплого металла, перед глазами всплывал другой вечер — ясный, наполненный золотым светом заката и запахом цветов. Тот самый вечер, когда он впервые назвал её женой.

* * *

Воздух в храме Мары был густым и сладким, как мёд. Он пах воском от бесчисленных свечей, сушёными луговыми цветами, разбросанными у подножия статуи богини, и едва уловимым ароматом свежеиспечённого сладкого пирога, доносившимся из соседних покоев. Лучи заходящего солнца, пробиваясь сквозь высокое витражное окно, рисовали на каменном полу дрожащие золотые пятна, в которых кружились пылинки, словно танцующие феи.

Он стоял на своём месте, чувствуя, как нарядная рубаха натирает шею, а ладони отчаянно потеют. В горле пересохло. Но когда он украдкой взглянул на неё, на Ингрид, весь мир словно замер. Она была вся в светлом, в платье цвета летнего неба, сшитом, он знал, своими руками. Вместо фаты — её обычная, чуть выцветшая шаль, но сегодня она казалась ему королевской мантией. В её руках трепетал маленький, но яростно живой букет: синие колокольчики, белая пахучая ромашка и веточка лаванды. Её пальцы сжимали стебли так крепко, что побелели костяшки.

Свидетелей было немного. Но все они были их самыми близкими людьми.

Слева, положив руку на рукоять кинжала, стоял седовласый Торгрим. Старый вояка пытался придать своему лицу суровое выражение, но не мог скрыть влажного блеска в глазах. Именно он когда-то привёл молодого кузнеца в Рифтен и всучил ему первый крупный заказ.

Рядом с ним, сгорбившись, сидела мать Ингрид, худая, как тростинка, с такими же ясными светлыми глазами. Она тихо плакала, утирая слёзы уголком платка.

А у самой двери, скрестив руки на груди, с лёгкой, понимающей улыбкой стоял Хеминг, местный торговец. Именно у него кузнец покупал лучшую сталь, а Ингрид — ткани и семена. Он был молчаливым летописцем их жизни.

Жрец Марамал начал говорить. Его голос был бархатным и спокойным, а слова о верности, долге и сострадании, казалось, висели в воздухе, смешиваясь с пылью и светом.

— ...и да будет ваш союз крепок, как древние камни Скайрима, и нежен, как прикосновение лепестка, — провозгласил Марамал.

Наступила их очередь. Кузнец сделал шаг вперёд. Он взял руки Ингрид в свои — огромные, покрытые старыми ожогами и новыми царапинами.

— Я... — его голос дрогнул, и он сглотнул. — Я не подведу тебя. Буду твоей стеной и твоим огнём. Клянусь молотом и наковальней.

Глаза Ингрид наполнились слезами, но улыбка, которая озарила её лицо, была ярче любого солнца.

— А я... буду твоим домом, — выдохнула она, и её голос звенел, как ручей. — Буду твоим хлебом и твоим покоем. Клянусь очагом и урожаем.

И вот настал миг, ради которого он трудился в глубочайшей тайне. Он достал из кармана два простых стальных кольца, отполированных до мягкого, сокровенного блеска. Эти кольца он выковал сам, украдкой, после заката, когда город засыпал. В свете горна, в тишине, нарушаемой лишь шипением металла, он не просто ковал украшения — он вкладывал в них обет. На одно кольцо он нанёс тончайшую гравировку — колосок пшеницы, символ её труда и нежности. На втором — маленькую наковальню и молот, знак его ремесла и силы.

Когда он бережно надел кольцо с колоском на её палец, она взглянула на гравировку, и её глаза округлились от счастья и безмолвного вопроса. Она провела подушечкой пальца по рельефу, словно читая его любовь, выведенную резцом. Затем она протянула ему его кольцо, и он почувствовал под своей кожей шероховатость крохотной наковальни. Металл, который он сам рождал в огне, теперь навсегда связывал его с ней.

Когда Марамал объявил их мужем и женой, храм взорвался редкими, но искренними аплодисментами. Торгрим громко крикнул: «Да здравствуют!», а мать Ингрид разрыдалась уже в полную силу. Но они ничего не слышали. Он притянул её к себе — не для страстного поцелуя, а в крепкое, безмятежное объятие, прижав её голову к своему плечу. Она рассмеялась, зарывшись лицом в его грудь, и её смех был самым сладким звуком, который он когда-либо слышал.

Он бросил в общую чашу у алтаря пригоршню септимов — их общие, заработанные потом и кровью монеты. Их звон был весёлым и полным надежды.

Потом была скромная трапеза в «Пчеле и Жале». Хеминг вручил им бочонок хорошей медовухи, а Торгрим рассказал старую, немного неприличную байку, от которой Ингрид покраснела, но смеялась громче всех. Они сидели, плечом к плечу, слушая музыку, и он смотрел, как огни Рифтена зажигаются в сумерках, отражаясь в тёмной воде каналов.

В этот вечер даже Рифтен, вечно пропитанный запахом рыбы и тайных сделок, казался не трупом, а спящим драконом, охраняющим их маленькое, хрупкое, но нерушимое счастье.

Проходили дни, недели, месяцы. Огонь в кузнице и огонь в очаге слились в один ровный, непрерывный свет. Торжественные клятвы, произнесённые в храме Мары, постепенно превращались в тихий шёпот будней, в прочный сплав, который им предстояло ковать вместе долгие годы.

Прошёл прекрасный год — тихий, тёплый, выкованный ими так же терпеливо, как он когда-то ковал их кольца. Год, в котором их жизнь постепенно обрела собственный ритм — не праздничный, не торжественный, а простой, домашний, глубокий. Рифтен дышал за окном так же тяжело и влажно, а внутри их дома всё укладывалось на свои места: привычки, заботы, маленькие радости, мелкие ссоры — всё то, что превращает двоих в семью.

Их дни ложились один к одному так ровно, будто кто-то невидимый ковал для них идеальный ритм. Утро начиналось не с поцелуя — сонные и помятые, они сначала натыкались друг на друга у очага, пытаясь разжечь огонь и сварить овсяную кашу. Но даже в этом полумраке и бытовой суете была своя, выстраданная гармония.

Он, как и год назад, уходил в кузницу на рассвете. Но теперь его первый удар молотом отдавался в его собственном доме. Звон металла будил Ингрид, и она, улыбаясь, принималась за свои травы и хлеб. Иногда она выходила к нему, чтобы протянуть кружку горячего чая из трав и на секунду прикоснуться к его спине, мокрой от напряжения и пота. Он оборачивался, и его закопченное лицо озарялось улыбкой, которую он хранил только для неё.

Их жизнь была выкована из маленьких, прочных ритуалов. Она всегда оставляла ему на ужин самый большой кусок мяса, а он, притворяясь, что не замечает, незаметно подкладывал его обратно в её миску. По вечерам она, уставшая, могла заснуть, положив голову ему на колени, пока он чинил какую-нибудь утварь, и он сидел недвижимо, боясь пошевелиться и прервать её покой.

Их ссоры были краткими и тихими, как всплеск на воде. Из-за невынесенного ведра с золой или забытых на столе инструментов. Но они заканчивались так же быстро, как и начинались — беззвучным примирением, когда он брал её за руку, а она прижималась к его плечу.

Однажды вечером, когда осенний дождь барабанил по крыше, она заметила, что гравировка колоска на её кольце за год стала чуть менее чёткой, сглаженной её повседневными хлопотами.

— Смотри, — тихо сказала она, протягивая ему руку. — Стирается.

Он взял её ладонь в свои, внимательно посмотрел на кольцо и на своё, где тоже слегка сгладились контуры наковальни.

— Ничего, — так же тихо ответил он. — Оно не стирается. Оно становится частью нас. Как шрамы. Как мозоли. Так даже лучше. Теперь оно настоящее.

Она посмотрела на их соединённые руки — её, умелые пальцы травницы, и его, могучие ладони кузнеца, и поняла, что он прав. Их любовь была уже не ярким, ослепительным пламенем свадебного костра, а ровным, глубоким жаром очага, который они вместе поддерживали день за днём. Он грел не яро, но надёжно, и его тепла хватало на всю их долгую, обыкновенную и такую прочную жизнь.