Первое море (джен)

Весна 1908 года выдалась в Москве жаркой и мокрой. Предшествовавшая зима намела немало снега, и с наступлением солнечных дней всё потекло и хлынуло на улицы города. Но событие, принёсшее столько несчастий иным семьям, мне, Леночке Бережной, шестнадцати лет от роду, выпало неслыханное счастье: тётушка Полина вывезла меня к самому Чёрному морю, в прелестный уголок под названием Гурзуф. Как сейчас помню, как хмурился папенька, зачитывая маменьке газету «Раннее утро»:

— Вчера уровень воды в Москве-реке и Водоотводном канале угрожающе подымался с самого утра. Среди дня вода выступила из берегов в некоторых наиболее низких местах уже в центре города. — брови папеньки совсем уж сошлись на переносице. — Поспешно стали сооружаться плотины из навоза и земли. Окна в нижних этажах забивались досками и засмаливались. Дул резкий ветер, шёл дождь, вода всё прибывала и прибывала...

Он резко свернул газету, да и бросил её на стол, едва не опрокинув молочник.

— Костя, но что же делать? — маменька, кажется, пришла в сильнейшее волнение. — Не грозит ли нам опасность?

— Да перестаньте! — резко вмешалась в разговор тётя Полина — старшая сестра моего отца, гостившая в то время в нашем доме. — Думаю, что не обойдётся без жертв — найдутся восхищённые любители неосторожно порассматривать подъём воды. Однако, соблюдая должную осторожность, все будут в порядке. А уж коли боитесь — так поедемте ко мне! Наше южное солнце как раз раскрасит немного ваши бледные лица. Солнце, как говорят доктора, весьма полезно для юных барышень. И не только. Тебе, Лиза, — обратилась она к моей матери, — тоже не помешало бы. Я уж не говорю о Косте, который и вовсе позабыл, что такое белый свет!

Родители мои с осторожностью стали рассматривать сие внезапное предложение. И на то были причины: папенька был связан по рукам и ногам, по словам маменьки, работой. Сама же маменька тоже не решалась несмотря на весь свой страх оставить супруга одного, полагая, что место женщины рядом с мужем. Однако они позаботились о моём благополучии и отправили в небольшое путешествие — на месяц или около того — с тётей.

Как воспитанница шестого класса «мариинской»⁽¹⁾ гимназии, я привыкла к строгому распорядку и даже распланировала свою будущую жизнь на несколько лет вперёд. Закончив семь классов, думала я о поступлении в дополнительный класс — там готовили будущих классных дам и наставниц. Чувствовала склонность к делу этому. Хотя мадам Лебовен, наша француженка, то и дело восклицала: «Mon Dieu, comme vous êtes distraite, Léna!»⁽²⁾, однако я была решительно настроена не сворачивать с выбранного пути. Нарушение привычного режима вызвало сперва сильнейший шок, а потом душа моя затрепетала: я стояла на пороге нового мира! Я чувствовала себя словно герой произведений Жюль Верна и с широко открытыми глазами внимала всему, что видела, впитывала мельчайшие детали.

По новой железной дороге, построенной усилиями императора Александра III, наш путь лежал в Севастополь. К досаде тётушки, удалось достать билеты лишь в вагон третьего класса, где царили теснота и духота. Однако мне, хоть и пришлось расстегнуть пуговичку у воротника, и в голову не приходило жаловаться — всё было в новинку, отчего с замиранием сердца смотрела я в окно: мелькающие соломенными крышами деревушки, крестьяне, работающие на полях, дородные женщины на станциях, продающие варёные яйца, сушёную рыбу и квас в пузатых стеклянных банках.

Тётя Полина, напротив, нисколько не впечатлена была открывавшимися картинами — конечно, они, должно быть, были для неё — вдовы полковника, сложившего голову на Русско-японской войне под Порт-Артуром, переехавшей «греть косточки» в Гурзуф — весьма привычны. Более того, она постоянно одёргивала меня:

— Леночка, перестань так липнуть к стеклу, моя дорогая! Ты ведёшь себя как эти нелепые торговки, вползающие в окна.

Однако я не могла перестать глазеть: прежде мне не удавалось насладиться дорогой, хоть каждое лето мы и выезжали на дачу на Волге. На теплоходе, что доставляло мне лишь страдания: от приступов морской болезни у меня не было ни времени, ни сил смотреть по сторонам. Сейчас же я словно расцвела. Определенно, путешествовать поездом мне нравилось гораздо больше.

Приехав в Симферополь, я ощутила себя в сказке. Все, начиная с крепкого коня, запряжённого в повозку, до склонов дороги на Гурзуф, поросших можжевельником и диким миндалём, казалось, дышало обещанием чуда. И оно случилось: синий блеск, мелькнувший среди гор, заворожил с первого взгляда. Было похоже, будто вся лазурь небесная опустилась на землю.

— Море, — даже в голосе тёти Полины звучало необъяснимое волнение.

Я обмерла.

В тёплом, влажном воздухе, пахнувшем солью и смолой, передо мной раскинулось огромная водная гладь — Чёрное море. Рядом, у подножия Ай-Петри, среди стройных величественных сосен расположились маленькие белые домики с виноградниками и кустами жасмина.

Дом тёти Полины стоял почти на склоне, рядом располагался санаторий для офицеров и военных чиновников. Раздававшийся оттуда вальс «На сопках Маньчжурии», ежевечерне исполняемый оркестром, навсегда остался для меня символом этого места. Такой же изменчивый и постоянный одновременно, наполненный быстрым движением и лёгким дыханием, сожалением и торжеством одновременно.

До этого дня я ни разу не видела море. Разумеется, в гимназии на уроках географии Анна Михайловна вешала нам карту, показывала и небольшое выцветшее пятно с надписью «Чёрное море». Однако, очевидно, воображение моё было слишком бедно, чтобы углядеть в этом пятнышке великое чудо природы. Мне казалось, что море как волга — большая река с солёной водой.

А теперь, когда я видела всю эту необъятную синеву с барашками волн, у меня перехватило дыхание. Впервые отправившись на побережье, оказавшись так близко к источнику великой силы, я чуть не уронила корзинку с книгами, предусмотрительно сложенными тётей Полиной (мне надо было готовиться к экзаменам за седьмой класс).

— Лена? — тётя Полина, сопровождавшая меня, явно не понимала чувств, охвативших меня. — Что с тобой?

— Это же море, — благоговейно прошептала я.

— Ну конечно, девочка моя. Или ты думала, что я привезу тебя в болото? — брови тёти Полины немного иронично приподнялись.

Румянец окрасил мои щёки, но не от волнения, как могла бы подумать тётя. Вовсе нет! Волнение от встречи вызвало прилив румянца. А море оказалось ещё чудеснее, чем издали: оно было живое. Дышало, шумело тысячами голосов, в гуле которых можно было расслышать и звонкий смех младенца, и кряхтение старого, но крепкого ещё человека, зов, слёзы, радость. Множество оттенков обрушилось на меня. Море звало, и я откликнулась на его зов. Бросив ставшую совершенно ненужной корзинку на песок, я почти побежала к воде, будто всю жизнь только этого и ждала.

«Добро пожаловать, Леночка», — казалось, сказало море, когда холодные воды обняли мои ноги. От неожиданности я вскрикнула, но тут же засмеялась звонко и без всякого смущения. В гимназии сказали бы, что я веду себя до крайности неприлично, однако сейчас гимназия была далеко, а я — счастлива.

В тот день я нарушила сразу несколько запретов, щедро привнесённых в мою жизнь гимназией. Смех, это естественное проявление счастливого человека, был только началом. Я скинула промокшие туфли и чулки, за что, конечно же, в Москве среди моих подруг-гимназисток подверглась бы резкому порицанию. Но здесь, на берегу, не было всех этих правил, как и Мари Ростовецкой, непрестанно смеявшейся надо мной, шепчущейся за спиной и осуждающей мой выбор в любом деле. Лишь только крики чаек да рокот моря сопровождали нас в то раннее утро.

Свобода подхватила меня и вскружила голову. Восхитительное чувство. Я не могла им насытиться.

Каждое утро, едва только покончив с рутинными делами, я бежала к морю. Я доверяла ему, словно лучшей подружке, все свои тайны. Тётя Полина рассказала, что древние греки считали, будто в ракушках живут морские духи. И каждую найденную раковину я подолгу держала у уха, вслушиваясь, пытаясь понять, что они хотят сообщить мне.

Однажды находка совсем другого рода поджидала меня. Я нашла её полузакопанной в песок, чудом углядев, — маленькая игрушечная лодочка с облупившейся краской. Должно быть, маленький ребёнок обронил её.

Я долго смотрела на неё, пока не поняла, что её нужно вернуть в родную стихию. Нацарапав острой палочкой на борту лодочки небольшое послание — свои инициалы и выражение большой любви к морю, я осторожно опустила лодочку на волну. Она качнулась пару раз, а потом волны стали уносить лодочку — осторожно, будто опасаясь повредить этот маленький дар.

Я провожала лодочку взглядом до тех пор, пока она не обратилась в едва заметную точку на горизонте. Тётя Полина, заставшая эту сцену, хмыкнула и пробормотала, что я слишком мечтательна, однако я видела, как дрогнули уголки её губ в улыбке и блеснули глаза.

Я стояла и смотрела, пока она не стала маленькой точкой в синеве.

Наверное, именно в тот момент я пообещала себе, что отныне буду возвращаться к морю, сколько бы лет ни прошло. Я буду встречаться с этой величественной стихией, а в минуты разлуки найду своё мысленное море, дарующее мне восхищение окружающей обстановкой и силы для постижения тайн земного мира. И мечтать — я буду мечтать, даже если кто-то скажет, что это неподходящая и даже глупая затея для девицы. Ведь в жизни, кроме графиков и обязательств, всегда есть место чуду.

1) так называли государственные гимназии, основанные ведомством императрицы Марии Фёдоровны и содержащиеся на правительственные средства

Вернуться к тексту

2) Боже мой, какая ты рассеянная, Лена! (фр.)

Вернуться к тексту