Чаровница (джен)

«Убить Чарскую, несмотря на её мнимую хрупкость и воздушность, было не так-то легко. Ведь она и до сих пор продолжает… жить в детской среде, хотя и на подпольном положении. Но революция нанесла ей сокрушительный удар...»

Измождённая темноволосая женщина с усталым лицом вздохнула и опустила газету. Как же... Слов не находилось от подобной жестокости. Напечатанные в газете, слова Маршака отражались, кажется, на веках. Сколько бы ни закрывала глаза, не могла перестать видеть: огненные буквы плясали перед ней, складываясь в слова, кричали, обвиняли...

Как торжествующе они звучат... Убить Чарскую. И ведь так и есть. Речь уже не идёт даже о подполье, кто станет печатать запрещённую писательницу? Значит, так и не увидит свет ни Леночка, ни Танзиля... Девочки эти так и останутся в толстой тетради с рассыпавшимися страничками. Они проглядывали между строк, строго и одновременно моля взирая на своего неудавшегося автора, а она...

Лидия почувствовала, как непрошенная слезинка стекает по щеке. Не плакать, не плакать... Отец бы не одобрил. Славный, но строгий папа, воспитывающий свою дочь, как умел. Может, именно из-за него и появились и Джаваха, и Люда Власовская, и много-много других героинь, юных гимназисточек, словно только что выпорхнувших из Смольного института.

А может, всё дело было и в том, что саму Лиду не обошла трагичность судьбы стороной... Выросшая без матери — та скончалась при родах, Лида не могла в детстве не думать, что была причиной ей преждевременного ухода. Ни словом, ни делом не дал ей этого понять отец, но много ли надо детскому уму, чтобы додумать, дофантазировать, выдать страх за реальность?

Может, поэтому Лида бунтовать и бунтовать — против мачехи, которую вскоре привёл в дом отец, против девочек в Павловском институте, которые не приняли юную бунтарку, против обычаев и порядков, против книг только для мальчиков, против самой жизни, наконец, так жестоко и нечестно лишившей её тепла родного сердца.

Несмотря на своё происхождение, Лида росла одиночкой. Долгие часы, подобно своим героиням, проводила она, рыдая в подушку, не имея ни сил, ни возможности, ни желания что-то в себе менять. Многие события вытекала одно из другого. Быть может, приняв чужую женщину, искренне старавшуюся завоевать симпатию падчерицы, Лида не отправилась бы в Павловский институт. Отец верил, что строгие порядки смогут пристроить его своё вольную дочь, заставить присмотреться, научиться дисциплине. Надо сказать, что он ещё долго терпел выходки Лиды — ведь речь об институте зашла только тогда, когда начались побеги из родного дома.

— Опять Воронова сбежала, — ползли по соседям шепотки.

Теперь Лида понимала, что у отца не было другого выхода. Но при всей своей любви — да, именно любви — к отцу не могла забыть и принять. Семь лет в строгих условиях, где время рассчитывалось по минутам, тёмно-синие форменные платья неприятно кололись грубой тканью, со скудной пищей и молитвой утром, днём и вечером.

Даже удивительно, что именно здесь, где, по сути, любое своеволие должно убиваться на корню, началось совсем другое бунтарство Лиды. Бунтарство в творчестве, в сочинительстве.

Сначала это была тоненькая тетрадь, в которой Лида вела свой дневник. Строчки, чуть кривоватые, ложились одна за другой, как и слёзы, капавшие непрестанно. Она писала о друзьях и подругах — выдуманных, но постепенно обретающих свою историю и жизнь. Так же, как и Лида, они тосковали, любили, мечтали, бунтовали. Павловский институт не сумел убить её.

Как и не сумело убить раннее, слишком раннее замужество. И слишком короткое — брак, непрочный, словно лёд в начале апреля, давно рассеялся как дым, оставив после себя единственное настоящее — сына Георгия. Официально они так и не развелись — к чему? Просто два человека, которым невыносимо трудно стало быть друг с другом. А Лида осталась одна с ребёнком. Без помощи, без поддержки.

Каким чудом в тот момент Лида не сломалась? Неизвестно.

— Тебя, Лида, должно быть, поддерживали твои девочки — совершенно в их духе поступила. — шутили впоследствии знакомые.

А и правда — пожалуй, так действительно могли поступить её гимназисточки, тоненькие свечечки. Ведь Лида направилась в театр. На драматические курсы. А помимо учёбы подрабатывала и отчаянно хваталась за любые предлагаемые роли: старухи, мальчики, субретки. Благо телосложение позволяло.

И удача однажды улыбнулась ей — приняли в постоянную труппу Александринского театра. На маленькие незаметные роли. Но приняли же. И Лида служила, выбираясь из ямы. И не переставала писать.

Казалось, судьба наконец перестала издеваться и поехала спокойно вверх, к успеху — совершенно неожиданно её повесть «Записки институтки» вышла в журнале задушевное слово. Первая встреча с издателем, Маврикием Осиповичем Вольфом, запомнилась смутно: кажется, он не верил, что женщина вообще может написать что-то. А рукопись небрежно закинул в стопку бумаг на столе. Лида, честно говоря, ни на что не надеялась и не ждала. Внезапная телеграмма совсем смутила ум:

«Печатаю. Дам вам сто рублей гонорара», — кратко, так, как может один только Вольф, как позднее убедилась она.

Как и в его оборотистости и хватке: повесть моментально стала любимым произведением у девочек, читающих взахлёб, пишущих в «Задушевное слово» с упоминанием её имени среди любимых авторов. Даже писали и ей: «Вы как мама, сестра, друг», — читала в каждом втором письме. И никому не забывала ответить.

Страницы, книги, полетели одна за другой... Издательство печатало новые и новые тиражи, Лида порхала на крыльях счастья. Её не смущала даже старенькая квартирка почти без мебели, в которой продолжала она обитать. Лиду приглашали выступить перед детьми — а она не могла даже позволить себе новое пальто. Так и ходила — в износившемся старом. Всё окупалось героинями, которые наконец-то шагнули в мир со страниц книги. Их звонкие голоса отзывались в душах. Лиде хотелось писать ещё и ещё.

— Я буквально горю и сгораю, лихорадочно набрасываю одну страницу за другой, — говорила она друзьям.

Чем выше подъём, тем стремительнее спуск. Новая беда пришла откуда не ждали — революция. И Лида, которая хоть и была бунтаркой, но в последние годы успела весьма успешно плыть со всеми в одном направлении, вдруг стала врагом номер один. Её не смогли убить ни трагедия с матерью, ни институт, ни даже холод. Но теперь её убивало равнодушие и непрестанно сыпавшиеся со всех сторон бранные слова. Её произведения стали называть пошлыми, любимых девочек — истеричками. Особо активничал Чуковский — если до революции он лишь слегка покусывал, то ныне же совсем не знал меры. И вот это, кажется, и смогло почти убить её. Она вынесла бы всё, но не такую откровенную ложь на свои произведения. Бороться с бурей бессмысленно.

Размышления Лиды прервал стук в дверь её неуютной комнаты-коморки.

— Лидия Алексеевна, — на пороге стояли две девочки, Лиза и Маня — соседки из квартиры ниже, — мама наварила вкусного борща, правда, без мяса, но уж как есть, — с недетской серьёзностью проговорила старшая. — Мы принесли вам.

Лиза протянула ей дымящуюся банку, закрытую тряпкой.

— И хлеба, — застенчиво сказала младшенькая Маня.

— Расскажите нам ещё истории про Тамару, — не удержалась, попросила Лиза. А Маня закивала мелко-мелко и часто, словно болванчик.

— Заходите, дорогие мои девочки, — Лида посторонилась, впуская гостей и постоянных слушательниц. Можно запретить книги, но детское сердце не обманешь. Оно найдёт путь. Быть может, не так уж прав Маршак? И не удалось «убить» Чарскую?