Медуза (гет)

Когда солнце влюбляется в луну, день меняется местами с ночью, океаны высыхают, а рассвет наливается тяжёлой ядовитой зеленью. Воздух становится непригодным для дыхания, лёд — сухим, а жар — влажным и лихорадочным. Когда память не убивает, но отравляет кровь, когда плачут цикады, когда свечу ставят на зеркало и двойная трепещущая тень выводит из-за грани небытия то, что не должно быть сказано. Когда на извилистой линии прибоя свет объединяется с тьмой, мир висит на волоске, а под чёрной бездной, когда-то называвшейся небом, валяются в песке мёртвые опавшие звёзды.

* * *

Она приходит в чём-то белом и летящем, качает ногой в полотняной туфле, перебирает браслеты на узких запястьях. Спрашивает еле слышным голосом и постоянно смущается.

Она тихая и бесцветная, утомлённая жарой, дрожащая в потоках кондиционированного воздуха, холодная. Её пот пахнет морской водой. Доктор не верит ей, как не верит и своему пациенту, в бреду повторяющему её имя. Тот, другой, пылает лихорадкой, его волосы — спутанные огненные змеи, укрывают подушку целиком, обвивают ножку кровати, стелются по полу, и кажется — палата горит. Их подстригают коротко-коротко, почти наголо, но они сразу же отрастают, свиваясь в сверкающие медью хищные лозы. Однажды эти волосы перехлестнутся через порог и захватят лечебницу в плен.

Доктор задаёт вопросы и записывает ответы чёрной тушью на белой бумаге. Надо бы красной, но не положено. Голос у него сиплый, фамильярный, неприличный. Тяжеловесный, точно булыжник на спине у Сизифа. Таким нельзя спрашивать о ветре и солнце, о прикосновении душ, о полупрозрачных радужных крыльях и сквозняках, летящих сквозь мир без дверей, задыхаясь от беззвучного розовощёкого хохота. И вопросы, неуклюжие, казённые, сыплются изо рта мелкой галькой, шуршат домовыми мышами, похищают чужие секреты и пожирают их, забившись в тёмную щель между половицами:

— С чего всё началось?

— Мировое яйцо раскололось, реки устремились к океану, а свет отделили от тьмы, научив их враждовать, чтобы время не повернулось вспять.

Иногда доктор думает, что это ей место в одной из палат. Иногда — что она над ним издевается. Подсовывает ворох шуршащих осенних метафор вместо аккуратных чёрных слов на белой бумаге. Но доктор упрямый. Он тащит булыжник своего голоса вверх по склону, кряхтит, оступается, но шаг за шагом бредёт дальше. Из-под подмёток летят камешки-вопросы:

— Я имел в виду ваши отношения.

— Мы были друзьями. С детства. Всегда вместе, не замечая, что это важно. А потом заметили.

— Как это произошло?

— Две головы на одной подушке, два голоса, которые умеют молчать на всех языках мира. Шёпот на изнанке слуха. Ничего особенного, ленивое лето, у которого нет других забот, кроме как просто быть. Пока не наступает день, когда в уши стучится тишина. Когда смотришь в прошлое охотнее, чем в будущее, приходится признать — что-то случилось. И тогда душа возвращается по собственным следам, чтобы очутиться у себя за спиной.

Она улыбается медленной мечтательной улыбкой, едва не причмокивая на слове «душа», катая его во рту, как медовую карамельку. Доктор проверяет свои записи и вытряхивает из страниц задумчивые бессмысленные закорючки, чернильные цветы и фантастических осьминогов с блестящими нефтяными глазами. Слова соскальзывают с бумаги и стекают на пол лужицами. Сизиф злится, камень катится к подножью.

* * *

Земля остановилась. Тени затвердели. Если не быть внимательной, то о них можно порезаться до крови. Янтарные травы колышутся под ветром, складываясь в руны, письмена и рисунки. Только ветер и способен двигаться под бледным выгоревшим небом, на котором за полчаса до зенита навсегда застыло солнце. Его лучи больше не скользят по коже ленивыми и забывчивыми ладонями. Они сжимают в тисках, оставляют синяки, выжимают, как губку. Кровь. Слёзы. Пот. В каждой капле жидкости — миллионы самовлюблённых солнц. А затем расплавленный поток света целует своё отражение, уничтожая его одной мимолётной лаской. Вода в пустыне не задерживается надолго, она просачивается сквозь пальцы и становится песком. Ускользает. Принять любовь солнца — перестать быть, ответить на его поцелуй — умереть. Или навсегда застыть во времени, которого нет. Пустыня — огромные песчаные часы, опрокинутые набок.

* * *

— Почему вы расстались?

— Знаете, на солнце даже камни превращаются в пар.

— Не знаю. Правда?

— Да.

— Вы говорите, что вам было плохо, но не вы здесь лежите. Не вас мучают кошмары.

— Вы меня обвиняете?

— Я хочу понять.

— Не хотите. Вы стремитесь получить ответ, который сможете удержать в своём смешном чёрном блокноте. Запуганную стаю беззубых смирных слов, чтобы стреножить чернилами и запереть в тетрадные клетки. Но правду так не рассказывают. Она агрессивна, в ней слишком много жизни, слишком много магии. Жизнь — движение, а слова — оковы, но чтобы они смогли удержать истину, чернил и бумаги недостаточно. Только камень и металл способны сковать её, только кровь и кожа — обмануть. Я, пожалуй, могла бы записать эту историю кровью на пергаменте.

— Так запишите.

— Для вас? Не хочу.

— Для него.

— Он и так знает. Человек — самая надёжная темница для слов. Вы отведёте меня к нему?

— Если хотите.

* * *

Ночь пахнет мокрым батистом, илом и шершавыми камнями. Я иду босиком, пытаясь замёрзнуть, но я забыл, на что похож воздух. Темнота хлюпает, заливает с головой, целует мокрыми губами лёгкие, и только высоко в небе рыхлая, творожистая луна, как медуза, медленно плывёт к северу.

Ты называешь меня сумасшедшим, но это слишком просто. Я видел, какая ты на самом деле. У тебя тридцать семь теней и миллионы рук. В одной ты держишь зеркало, в другой — веер, в третьей — нож, в четвёртой — зонтик от солнца, вытканный нитями слёз, спускающимися до земли, как вуаль. Остальные руки держат маски и на каждой — в самом центре лба — поцелуй мертвеца. Скоро у тебя будет ещё одна маска. Я скребу лицо ногтями, но никак не могу её снять. Возможно, если бы я сумел отдать её тебе, ты бы оставила меня в живых, и я снова научился бы дышать ветром.

На деревьях вместо листьев — полосы водорослей. В облаках плавают перевёрнутые рыбы с глазами детей и преступников. Ты утопила солнце в воде, а из струй пара связала сеть, в которую поймала ветер. Теперь у нас всегда ночь. Нельзя разжимать губы, иначе воздух уйдет, и я не смогу всплыть. В траве сидят голые зелёные гадюки и держат меня за ноги. Я лёгкий и прозрачный, но я стою на дне, потому что их скользкие зелёные хвосты обвили мои лодыжки. Я кричу, не разжимая губ.

* * *

— Доктор, он снова стонет. Ему что-то снится?

— Это не сон. Он бредит.

— Я могу чем-то помочь?

— Он бредит о вас.

— Не обо мне. Ему снится луна, похожая на брюхо мёртвой рыбы.

— Но он заболел от прикосновения к вам.

— Я думала подарить ему вечность. А он хочет только умереть от моей руки. Он — как апельсин, переполненный жертвенной кровью.

— Так убейте. Скажите, что он вам нужен. Маленькая ложь — надрез над бровью, не опасен, но застилает глаза.

— Тогда он попытается убить меня в ответ. Он твердил, что нуждается во мне днём и ночью, пока я не закрыла ему губы. Взгляните на мои руки — они все в порезах от его слов. Он — поле с осокой.

— У вас тысячи жизней. Неужели вы не можете пожертвовать одной?

— Он — солнце над пустыней. Он шёл по барханам тысячи лет, и каждый колодец был поцелуем, а мираж — обещанием свидания. Наконец, он пронзил пески насквозь и вышел к океану, мучимый жаждой. От прикосновения его губ вода стала горькой, но он этого так и не заметил. Теперь он будет пить, пока не умрёт. Пока его слёзы не станут пресными, а пот на щеках не превратится в соляные алмазы.

— Разве океан не может себе этого позволить?

— Океан устал от чужих слёз. Он хочет быть сладким, пустить реки вспять и отучить людей умирать, думая, что любовь — это нож, которым разрушают двоих, чтобы сделать одно. Океан хочет летать с облаками, но горечь тянет его вниз. Он всё ещё помнит, как был миражом, но слова заточили его в плоть, а следы на песке отучили меняться, пригвоздив к земле. Сбывшийся мираж — птица без крыльев. Он уязвим и полон тоски по свободе от обязанности «быть». Поэтому океан скорее лишит всё живое голоса, чем ещё раз позволит себя ранить.

— Так вы не поможете ему?

— Я могу помочь ему забыть. Я научу его заново грезить пустынями и миражами, радоваться оазисам и мелким ручьям.

— Спасибо.

— Не благодарите. Чтобы он сумел забыть, кому-то придётся помнить. Вам. Потому что вы просите за него.

* * *

Из её следов прорастают кувшинки с белыми влажными лепестками, похожими на лоб горячечного больного. Дверь закрывается с упругим хлюпающим звуком. Доктор сворачивает из рецепта бумажный самолётик и запускает его в окно. Самолётик падает. Под водой нет ветра. Доктор хочет что-то сказать, но его рот наполнен чем-то мелким и серебристым, похожим на зубы фей. Он выплёвывает на ладонь жемчужный пузырёк воздуха, и тот стремительно взмывает к потолку.

* * *

Когда рыжеволосый пациент приходит в себя, его переводят в палату с большими окнами. Каждое утро в комнату заглядывает большое лохматое солнце, колючий мохеровый комок жаркого света, отражение его самого. Кожа становится сухой и загорелой, словно земля в пустыне. Когда человек-солнце открывает кран, вода огибает его руки, как расчёску из янтаря, которой причёсывали кошку. Он улыбается и дышит ветром. Из соседней палаты доносятся стоны. Что-то о зелёных змеях и болотном иле. А ещё — что воду можно укусить только зубами из воздуха, но они выпадают, если пытаться говорить с открытым ртом.

«Глупый, — думает человек-солнце. — Он не может вырыть и колодца в пустыне, а грезит об океанах. Он жадный и одинокий, поэтому солнце отвернулось от него. Он подавился своей мечтой, и теперь она встала у него поперёк горла».

* * *

Больница ищет нового врача, потому что прежний сошёл с ума. Солнце гладит океан жаркими руками. Льды тают и плачут. Луна горчит. На морском побережье между светом и тьмой воскресают мёртвые звёзды и медленно отползают в воду.

=================

Источники вдохновения:

"Остаёмся зимовать" Шейна Джонса — общий стиль и психоделический настрой

"Лабиринты Ехо" Макса Фрая — цитаты. И "мир-пустыня" из первого POVa

"Паутина" Мерси Шелли — цитаты

"Последняя Битва" Клайва Стейплза Льюиса — размышления о свете и тьме, а также "небо, в котором больше нет звёзд"

Зороастрийская мифология — образ богини луны.