Чужой среди своих (джен)

Всю жизнь, сколько я себя помнил, я любил небо. В детстве, когда мать читала мне сказки о волшебниках, путешествующих с помощью ковров-самолетов или на спине гигантской птицы Рух, я всегда представлял себя на их месте. Даже после того, как очарование сказочными историями ушло, мечта однажды взмыть в небо так и осталась со мной, только теперь приобрела более отчетливые идеи о том, как ее реализовать. Пусть волшебников не существует, как и ковров-самолетов, но ведь есть настоящие самолеты. Осталось только вырасти и научиться ими управлять.

К своей мечте летать я шел упрямо и планомерно. Мой отец был против, он желал видеть меня дипломатом, советником шаха, и до последнего надеялся, что его чрезмерно романтичный сын передумает и все-таки поступит в Гарвард, «учиться на политика», как он говорил. Впрочем, будь мой отец замшелым консерватором и ретроградом, он сумел бы настоять на этом, если бы захотел, в мусульманской семье слово отца — непререкаемый закон. Но, после долгих уговоров и заверений, что карьера военного летчика как раз и облегчит мне путь в советники шаха (специалисты в сфере авиации никогда не бывают лишними), дал добро.

Три года обучения и два года службы на Исфаханской авиационной базе пролетели как один день. Все закончилось в начале 1979 года, когда шах был свергнут. Меня новые власти упекли за решетку почти сразу после переворота, как противника исламской революции. Странно, что вообще не расстреляли. Уже в тюрьме я узнал о том, что отцу удалось переправить за границу мою мать и сестру, но сам бежать он не успел и тоже был арестован. О его судьбе мне ничего не известно по сей день.

Началась война, и я оказался на свободе — аятолле нужны были квалифицированные военные летчики, воевать в небе было практически некому. Среди счастливчиков, внезапно обретших относительную свободу, я оказался не одинок, многих моих коллег тогда выпустили на волю, отправив сражаться на войну, которая по сути была не нашей войной. Но я старался не думать об этом и не жаловаться — за возможность летать я готов был согласиться сотрудничать хоть с новой властью, хоть с шайтаном.

Я довольно хорошо помню этот день. Меня сбили под Хоремшехром, причем все это произошло настолько стремительно, что я не успел толком осознать все как следует. Отчетливо помню только яркую вспышку, за которой последовала абсолютная темнота.

«Ну, вот и все, Фарух», — успел подумать я, прежде чем сознание погасло.

Возвращение к жизни было не самым приятным, но уж точно приятнее, чем я мог вообразить себе, помня все, что произошло накануне. Я чувствовал, что лежу на твердой поверхности, на спине и раскинув руки. Было холодно, голова болела так, словно ее распирало изнутри. Я проморгался. В помещении, где я находился, было довольно темно, но мне удалось разглядеть светлый потолок с изящной люстрой в старинном стиле. Первой мыслью было недоумение. Я попал в плен? Но это невозможно, я ведь даже катапультироваться не успел, как же мне удалось выжить? Упал на воду? Но сколько там было километров до ближайшей воды? В любом случае на зиндан, который был бы мне обеспечен в случае моего пленения, окружающая обстановка никак не походила.

Какой-то негромкий, но навязчивый и неприятный звук врезался мне в уши, но я все никак не мог определить его природу. И только после того, как я попытался пошевелиться (не очень успешно, надо сказать), я понял: где-то совсем рядом со мной плачет ребенок. Я повернул голову в сторону источника звука и с трудом разглядел в углу комнаты детскую кроватку, в которой сидел ребенок и тихонько скулил — видимо, плакать громко он уже не мог.

В душе поселилось какое-то неприятное ощущение, похожее на страх. Я не понял, откуда оно возникло, но мне вдруг стало предельно ясно, что если я задержусь в этом странном месте — мне конец, придут люди и прикончат меня. Нужно только совладать с собственным телом, встать и уйти, неважно куда, главное — подальше отсюда.

Усилием воли я попытался подняться. Тело отчетливо ощущалось, как нечто чужеродное, не мое. Нет, оно не болело, но и подчиняться так, как я привык, не спешило. Мне удалось сесть, и очередным сюрпризом для меня стало то, что я разглядел свою одежду. Это была не летная форма, не гражданский костюм и даже не традиционный наряд иранца. Я был одет во что-то вроде плаща монаха — длинное и темное, с широкими длинными рукавами. Дополнением к шоку от своего внешнего вида стало то, что в моей левой руке была зажата палочка, похожая на учительскую указку — из светлого дерева, с красивой резной рукояткой. Странно, тело по-прежнему ощущалось чужим, но палочка казалась продолжением левой руки, словно срослась с нею. Я поднес ее к глазам и принялся рассматривать, чувствуя странную нежность к этому куску дерева. Похоже на волшебную палочку, подумал я, вспомнив прочитанные в детстве сказки.

Заметив, что я зашевелился, ребенок замолчал. Я вгляделся в него попристальнее. Это был, скорее всего, мальчик, возрастом около года или чуть постарше, темноволосый. На лбу у него красовался кровоточащий порез, других повреждений я не заметил. Он наверняка замерз и испуган, мелькнула у меня мысль, даром что по полу комнаты гулял неслабый сквозняк из разбитого окна и, насколько я мог судить, на улице было довольно холодно. Куда холоднее, чем в тот день, когда я последний раз садился в самолет.

С трудом, шатаясь, словно пьяный, я встал и принялся шарить взглядом по стенам комнаты в поисках выключателя, но его не было. Удивился: в последний раз я видел дом без выключателя и, соответственно, электричества во время посещения глухой деревушки в горах, но смутно угадывающаяся во мраке обстановка этой комнаты мыслей о глухой, отставшей от цивилизации иранской деревне, не наводила. Но удивление длилось недолго и сменилось ужасом — буквально в паре метров от меня, рядом с кроваткой неподвижно лежало чье-то тело.

Я подошел к нему. Привыкшие к темноте глаза позволили разглядеть, что тело принадлежало совсем молодой женщине, лет двадцати. Неестественная поза, в которой она лежала, и совершенно пустые, широко раскрытые глаза, сразу дали мне понять, что женщина мертва. Никаких ран на теле на первый взгляд видно не было, но в том, что она мертва, сомнений не оставалось. На всякий случай я осторожно взял ее за ледяное запястье и попытался нащупать пульс. Не обнаружив его, я вздохнул и закрыл ее остекленевшие глаза. Я заметил, что женщина была не только молода, но и красива и точно была не иранкой — явно европеоидные черты лица, светлая кожа и фасон одежды говорили о европейском происхождении. Откуда в наших краях могла взяться молодая симпатичная европейка, я решил подумать позже, сейчас же я снова озаботился тем, что отсюда нужно убираться и как можно быстрее. Тем более, что к страху из-за того, что сейчас сюда придут и мне не поздоровится, прибавилась уверенность, что я имею самое прямое отношение к смерти этой женщины.

Я подошел к разбитому окну и выглянул наружу. Там было темно, только где-то метрах в ста виднелись огоньки соседних строений. Так и не поняв ни где я вообще нахожусь, ни какой это этаж, я принялся шарить в темной комнате в поисках чего-нибудь накинуть на себя — судя по холоду на улице, в этой своей странной робе я покроюсь инеем довольно быстро.

От поисков меня отвлек громкий треск над головой, а затем ведь дом несколько раз содрогнулся. Где-то в соседней комнате послышался звук, который бывает при обрушении стены или крыши. Ясно — если я продолжу копаться, меня и ребенка просто похоронит под обломками. Я схватил мальчика в охапку, завернул его в одеяльце и решительно шагнул за порог комнаты.

Во всем доме царила та же темнота, что и в комнатке, только откуда-то снизу сочился слабый свет, словно от свечи. Именно благодаря этому мне удалось разглядеть, что я стою у самого края лестницы, и слава Аллаху, иначе я навернулся бы со ступеней вместе со своей ношей.

Спуск не занял много времени, к тому же меня гнал страх не успеть — треск готовых обрушиться стен усиливался. У самого порога я увидел еще одно тело, на сей раз мужское, но разглядывать его уже не стал, решительно перешагнул через него и очутился на улице. Не успел я отойти от дома метров на двадцать, как за моей спиной раздался недвусмысленный грохот, говоривший о том, что еще минута задержки там могла стоить мне и ребенку жизни.

Я перевел дух. Мальчишка, словно понимая всю драматичность момента, не плакал, только вздрагивал всем телом и таращил на меня глазищи. Краем оделяла я попробовал осторожно стереть кровь на его лбу. Взору открылся глубокий порез, почему-то в форме молнии.

— Ну, и куда мы с тобой пойдем? — это были первые слова, что я произнес с тех пор, как очнулся. Голос был точно не моим — слишком высоким. Но гораздо хуже было то, что я понял: я произнес эту фразу на чистейшем английском, причем с отчетливым британским произношением.

Да, я владею английским практически в совершенстве, как и всякий высококлассный летчик. Но я учился в Штатах и оттуда перенял и американский акцент. Так откуда в моей речи могло взяться произношение, свойственное англичанам? Следующим потрясением стало то, что внешний вид населенного пункта, в котором я находился, ничем не напоминал мне ни мою родину, ни Америку. Скорее — милая, колоритная английская деревушка, какими их изображают в британских сериалах про мисс Марпл и Эркюля Пуаро. Я громко выругался, тем же чужим, высоким голосом, правда, на сей раз все-таки на фарси.

Почувствовав мою злость и нарастающую панику, ребенок на моих руках захныкал. Я неловко погладил его по вихрастой головке.

— Тихо, тихо, парень, — эти слова снова прозвучали по-английски. — Лучше давай подумаем, куда нам податься.

Он тут же успокоился, а я заметил, что это время сжимал в левой руке ту самую палочку.

По жизни я — правша, но эта странная указка в моей левой руке казалось более чем уместной, я держал ее так уверенно, словно всю жизнь привык управляться левой рукой. Я вспомнил: рыская по комнате в поисках одежды, я открывал шкафы именно ею, ею же открывал двери, да и ребенка держал скорее как левша — на согнутой правой руке. Я чувствовал, как мой мозг постепенно начинает закипать.

Помня, что промедление грозит мне очень крупными неприятностями, и стараясь хоть немного привести мятущиеся мысли и эмоции в порядок, я просто пошел, куда глаза глядят. По булыжной мостовой, мимо аккуратных домиков, в которых тускло светились окна, мимо церквушки и кладбища. И думал, думал, думал…

Я заметил, что не только одежда и голос мне никогда ранее не принадлежали и принадлежать не могли, но и само это тело было во всех смыслах чужим — слишком длинное, худое, с вытянутыми конечностями и неожиданно аристократичными кистями рук и узкими ступнями. К моему удивлению то, что я был босым и одет в хламиду, более приличествующую монаху, холода я почти не чувствовал, только голова была непривычно чувствительна к обдававшему ее холодному осеннему воздуху, из чего я сделал вывод, что моей непослушной кудрявой шевелюры у меня больше нет. Оказаться в Англии (а то, что это именно Англия, я был абсолютно уверен) по собственной воле я не мог, делать там мне было решительно нечего. Выжить при прямом попадании в мой самолет из зенитного орудия я тем более не мог — я точно помню, что не катапультировался, попросту не успел. Я должен был погибнуть, но почему-то я жив, хоть и при весьма странных обстоятельствах. Вывод напрашивался только один: я действительно погиб, но моя душа почему-то отправилась не на тот свет, а угодила в чужое тело. Куда подевалась душа его предыдущего хозяина, было совершенно неясно. Согласно дикой логике, что прослеживалась в сделанном мною открытии, она должна была попасть в мое прежнее тело, но от тела Фаруха Бахрами хорошо если горстка пепла осталась, а скорее всего, не осталось даже ее.

Я всегда отличался чрезмерным для своих экзальтированных земляков материализмом (точнее, склонностью всему на свете искать логическое объяснение) и слабой религиозностью. Более того — я по складу мышления, по менталитету, даже в своих бытовых пристрастиях скорее европеец, чем иранец, а заставить меня паниковать и метаться может разве что осознание того, я ровным счетом ничего не понимаю в происходящем. Помню, мой отец, очень верующий человек, хоть и не одобривший пришедших к власти фанатиков, удивлялся и возмущался этой моей черте. Ему сама идея переселения души казалась дикой и кощунственной, а я находил ее довольно логичной и вполне возможной. Именно эта моя уверенность, наверное, и позволила мне спокойно принять то открытие, что я возродился в чужом теле, и не сойти с ума от столь резкого несоответствия между непоколебимой убежденностью в устройстве подлунного мира в соответствии с религиозными догмами, и открывшейся картиной. Я всегда допускал, что в этой Вселенной может быть все, что угодно, даже допускал существование параллельных миров и людей со способностями, присущими героям волшебных сказок. И если я сам с этим не сталкивался, это не значит, что этого не может быть в принципе.

Поняв, что со мной произошло, я успокоился. Даже невзирая на то, что я очутился в совершенно непривычной для меня среде, в полностью чужой стране, да еще и в непонятно каком времени (не исключено, что моя душа попутешествовала не только по пространству, но и по времени), я был уверен, что рано или поздно найду безопасное убежище и пойму, как действовать дальше. Встречи с людьми я немного опасался, но все же надеялся, что если подальше отойду от того злосчастного дома, уменьшу опасность нарваться на недоброжелателей.

Я вышел за пределы деревни и шел теперь по проселочной дороге. Ночь была пасмурной, никаких дорожных фонарей не наблюдалось, поэтому несколько раз споткнувшись о камни и едва не свалившись в придорожную канаву, я остановился. Судя по мирному сопению у моего уха, ребенок на моих руках спал. Глаза привыкли к темноте, но все же не настолько, чтобы я чувствовал себя в ней уверенно. Пробираться дальше практически ощупью мне не улыбалось. Далее мое новое тело повело себя совершенно необъяснимо. Левая рука с зажатой в ней палочкой поднялась, направив ее в небо, кисть описала небольшую загогулину, а губы сами собой прошептали:

— Люмос максима…

С кончика палочки сорвался необычайно яркий бело-голубой шар размером с баскетбольный мяч, взлетел над моей головой и застыл, освещая мертвенным светом все вокруг метров на пятьдесят. Дорога уходила прямиком в какой-то лесок, по бокам от нее простирались уже убранные поля, вокруг не было ни души.

Я выдохнул. Не зря память тела, оставшаяся от прежнего хозяина, не позволила мне выпустить палочку из рук. Я снова почувствовал прилив необъяснимого теплого чувства к этому предмету, должно быть, прежний хозяин этого тела его очень любил. Такую вещь нельзя не любить и не восхищаться ею. Еще не зная других возможностей палочки, которая, несомненно, была волшебной, я твердо решил не выпускать ее из рук ни при каких обстоятельствах. И тут…

— Убей мальчишку, идиот! — отчетливо раздался полный злобы и ненависти голос у меня над ухом. От испуга и неожиданности я едва не выронил этого самого мальчишку, продолжавшего мирно спать у меня на руках. Новообретенное тело сработало явно на чистых рефлексах: левая рука с палочкой тут же выбросилась вперед, я крутанулся на месте в ту сторону, откуда мне почудился голос, и принял боевую стойку с направленной в неведомого противника палочкой, с кончика которой сорвался красный луч. Но никого рядом с собой я не обнаружил. Дело — дрянь, сражаться с невидимкой даже с волшебной палочкой бессмысленно. Я застыл, напряженно всматриваясь вдаль.

— Что ты встал, как истукан! — уже знакомый, так похожий на мой новый, голос, снова раздался совсем рядом, но теперь я точно понял, что он звучит в моей голове, а вокруг никого нет. И еще понял, что прежний хозяин, пусть и в виде бесплотного духа, находится рядом со своим покинутым телом. И он зол, как легион шайтанов.

— Убей мальчишку, я сказал! Он нас погубит! — по-змеиному шипел голос, и тут я почувствовал, что меня словно выпихивает из этого тела. Хозяин явно вознамерился вернуться и довершить начатое. Он убил мать и, наверное, отца этого мальчика, но почему-то не успел убить его самого. То-то мне тогда показалось, что мертвая женщина в доме — моих рук дело…

Я, продолжая прижимать мальчишку к себе, опустился на землю, сосредоточившись на том, чтобы не позволить сознанию ускользнуть из тела. Ощущение было такое, будто чья-то невидимая рука схватила меня за шиворот и тянет куда-то вверх, пытаясь вытащить душу через макушку. В глазах плясали огненные сполохи, тело подергивало судорогой. Буквально каждой клеточкой я чувствовал ненависть и бессильное бешенство залезшего в мою голову обладателя голоса и был уверен, что будь он более материален, прикончил бы меня с особой жестокостью, а потом принялся бы за ребенка. Не знаю, что за отморозок прежде обитал в этом щуплом и долговязом туловище, но обратно он его не получит, решил я.

Неимоверным усилием воли мне удалось избавиться от ощущения выволакивания из тела. Я понял, что могу его сдерживать, по крайней мере, пока. Моя воля против его — что же, посмотрим, кто кого, подумал я. Голос зло рассмеялся:

— Думал, от меня так легко избавиться, кретин? Я еще вернусь! Я не могу умереть, даже не надейтесь, так Дамблдору и передай!

Вслед за этим наступила звенящая тишина. Дух (или кто он там), с позволения сказать, отступил и окопался. Кто такой этот Дамблдор, непонятно, но ясно, что встречи с ним мне лучше избегать, у него наверняка зуб на того парня, чье место я сейчас занимаю. Вряд ли он станет слушать мои бредни насчет переселения душ.

Наколдованный мной ранее светящийся шар продолжал зависать над моей головой, освещая окрестности. Я положил ребенка на землю, отчего он тут же проснулся и попытался встать, выпутываясь из одеяла и озираясь. Правый рукав моего балахона чуть задрался, и я увидел краешек рисунка, темневшего на бледной коже, что-то вроде татуировки. Я поднял его повыше и увидел, что это действительно очень искусно выполненная татуировка в виде черепа с выползающей из его оскаленного рта змеей. Не знаю, было ли виной переутомление или игра света от светящегося шара, но мне почудилось, что змея шевелится. Я тряхнул головой, отгоняя наваждение, и осторожно дотронулся левой рукой до рисунка.

Буквально через несколько мгновений воздух вокруг меня заклубился темными завихрениями, раздались громкие хлопки, словно от ракетниц, а затем из черного тумана проступили фигуры троих человек, одетых в такие же дурацкие балахоны, что был на мне. Лица их скрывали белые черепообразные маски из материала, напоминающего светлый металл. Я смотрел на них, не шевелясь и не зная, чего ждать от их появления.

Один из них сделал шаг в мою сторону и склонился в низком почтительном поклоне.

— Милорд, — судя по голосу, это была женщина, — мы прибыли на ваш зов. Какие будут распоряжения?