Остров двойников (джен)

Жара оглушала. Выцветшее добела небо неистово лило на иссушённую землю потоки и волны горячих солнечных лучей. Ни порыв ветерка единый не трепал тополёвые листья, густо покрытые серой пылью. Даже звуки, будто стали глуше, скомканные и проглоченные этой невыносимой жарой. А ведь всего только середина июня.

Тимка отложил книгу и сонно прикрыл глаза, уже заведомо зная, что уснуть не удастся. Да и как уснёшь на горячей, влажной от пота подушке, когда виски пульсируют противной болью. Тимка, как и любой вменяемый десятилетний мальчишка, очень любил лето, но несносное пекло изматывало даже его.

До реки всего-то пара сотен шагов. Мальчик представил искрящуюся воду, весело проносящиеся «Метеоры» с отдыхающими, прохладный, жёлтый песок. На миг даже полегчало, но потом жара навалилась с новой силой, превращая конечности в расплавленный пластилин. Нет, на речку лучше сгонять вечером. И народу поменьше и идти попрохладнее.

Часы-ходики в виде избушки, висящие на стене, зажужжали, а потом негромко бумкнули несколько раз. Тимка поднял глаза — три часа пополудни, через полчаса придёт с работы мама, а следом и папа. Мальчик поспешно вскочил с кровати, хрустнув коленками, и пошёл на кухню ставить чайник. Все в семье были страстными чаёвниками, и напиток этот употребляли до, во время и после еды. И ещё пару раз между приёмами пищи. Мама придёт с работы и обязательно, прежде чем поесть, захочет выпить кружку горячего, ароматного чая.

Пока грелся чайник, Тимка вернулся к своей кровати, извлёк из-под подушки потрёпанную тетрадь и с затаённой гордостью расправил на коленях. Это была совершенно обычная с виду школьная тетрадь на восемнадцать листов. Изрядно захватанная грязными мальчишечьими руками, с истёршимися линиями строчек и уголками страниц, загнутыми в «свиные уши». Для Тимки эта тетрадь являлась целым миром. Миром, который он выдумал сам.

Каждая строчка была исписана крупным, корявым детским почерком. Тут и там повсеместно пестрело множество помарок и густо перечёркнутых слов, а над ними малюсенькими буковками надписаны новые, более подходящие, по мнению Тимки. Это была самая настоящая сказка, и сегодня она как раз дописалась.

Мальчик вглядывался в строчки, с трудом разбирая собственный почерк, и улыбался. Лихие приключения четырёх братьев львят должны очень понравиться детишкам, рассуждал он про себя. Себя к детишкам Тимка естественно не причислял. То есть, он же написал эту сказку, верно? Самую настоящую-настоященскую сказку. Сам, без посторонней помощи! А значит, уже достаточно взрослый.

Тимка представлял, как прочтёт о приключениях львят маме, пока она будет пить чай; как она ахнет и удивится, узнав, что её сын сам, лично написал это; как будет хвалить его, гордится им и с нетерпением ждать с работы папу, чтобы рассказать ему какого удивительного сына они вырастили. Тимка представлял, как расскажет маме о двух неделях, когда он бродил, словно в густом, разноцветном тумане, сквозь который наблюдал за приключениями четырёх львят; как грезил наяву, едва не натыкаясь на косяки и стены; как отыскал эту истрёпанную тетрадку, чудом оставшуюся после учебного года, и писал, словно одержимый, не в силах остановиться.

Заканчивать сказку было одновременно и сладко, и грустно. Разноцветный туман рассеялся, игривые и весёлые львята поблёкли и стали просто буквами на бумаге, но впереди были похвалы и счастливые глаза родителей. От этого приятно щемило в груди и хотелось отыскать новую тетрадку, чтобы снова заглянуть в неведомую, сказочную жизнь.

Тимка счастливо рассмеялся в голос и любовно расправил на коленях тетрадь. Во дворе вдруг умильно тявкнул Шарик, значит, пришла с работы мама. Мальчик снял с огня сердито фырчавший чайник, наполнил оранжевую мамину кружку пузырящимся кипятком и долил из заварника. Увенчав это двумя снежно-белыми, искрящимися кубиками рафинада, Тимка поставил кружку на обеденный стол.

— Привет, — сказала мама, входя и сразу же сбрасывая туфли у порога. — Посуду помыл?

— Помыл-помыл. — Тимку распирало от желания скорее всё рассказать. — Мам…

Но мама уже скрылась в комнате и прикрыла за собой дверь. Ждать, пока она переоденется, было невмоготу, нетерпение поддавало под пятки. Тимка встал у двери в мамину комнату и позвал:

— Ну, ма-ам…

— Да погоди ты! — сердито отозвалась мама. — Иди лучше чаю налей.

— Я налил. Мам, у меня новость.

— Хорошая?

— Очень. Преочень-препреочень!

Мама вышла из комнаты, одетая в голубое домашнее платье, и сразу направилась на кухню. Села за стол, глотнула чаю и напряжённые черты лица стали разглаживаться, а глаза потеплели, словно согретые обжигающим, янтарным напитком.

— Так что за новость, Тима?

Великий момент настал. Выдержав торжественную паузу, Тимка немедленно сбился и затараторил, второпях глотая слова. Показал густо исписанную тетрадь, а потом приступил к чтению, отчего-то ужасно волнуясь и краснея. Он едва закончил первый абзац, как мама перебила:

— Так не бывает.

Тимка запнулся на полуслове и вопросительно посмотрел на мать.

— У львиц бывает только один, максимум два детёныша, но никак не четыре, — пояснила мама. — Так не бывает.

Радость и гордость куда-то подевались, Тимка почувствовал себя очень глупым и совсем маленьким, как детишки, для которых он писал эту сказку. Надо же, ничего-то он не знает и не умеет как правильно, а сам писать взялся. Дурак и есть. Неприятное, тянущее чувство поселилось посередине груди и напрочь отбило желание читать дальше.

— Это всё? — спросила мама.

— Да, — соврал Тимка и через силу улыбнулся. — Потом допишу.

Он хотел сунуть тетрадку в мусорное ведро, но львят было жалко. Они ведь не виноваты, что он такой дурак. Тимка подошёл к своей кровати и привычно сунул тетрадь под подушку, втайне решив сделать ещё одну попытку и прочитать сказку папе.

На улице постепенно смеркалось. Мама негромко гремела посудой на кухне, что-то шкворчало, пахло жареным луком. Жара уходила вместе с отгоревшим закатом, за сеткой на окне зудели комары. Глаза у Тимки слипались. Снова затявкал Шарик тем особым визгливым голоском, которым всегда встречал своих. Папа!

Сон слетел вспугнутой птицей. Тимка скатился с кровати, схватил тетрадь и, звонко топоча по полу босыми пятками, выскочил на улицу. Папа стоял у порога и улыбался, но от этой улыбки Тимке стало пусто и холодно. Папа смотрел помутневшими, водянистыми глазами, его нижняя губа безвольно отвисла, а в воздухе разлился едкий, противный запах алкоголя.

Мир окончательно померк, но дело было не в умершем солнце. Тянущее чувство в груди рассеялось без следа, оставив после себя звонкую пустоту. Тимка, молча, отвернулся и побрёл к негромко повизгивающему на цепи Шарику.

Мальчик слушал, как ругаются на кухне родители, и гладил жёсткую пёсью шерсть. Шарик негромко поскуливал и всё пытался слизнуть с Тимкиных щёк солёную влагу. А рядом в пыли валялась никому ненужная, совершенно обыкновенная, зелёная тетрадь.

Уже давно уснули родители, во дворе вовсю заливались сверчки, а Тимка лежал в кровати и смотрел в окно на ночное небо. Прямо в центре его мерцала и вспыхивала пурпурная звезда.

Не было ни чувств, ни мыслей, ни даже намёка на разноцветный туман. Тетрадка снова лежала под подушкой, и когда Тимка касался её рукой, становилось грустно-грустно. Так грустно, что хотелось исчезнуть прочь из этого дома, подальше от этой тетрадки, от мамы и папы. Навсегда.