Dead Man Estate - Все, что осталось (джен)

Кику схватил Сукэроку за плечи, встряхнул, вцепился в его юкату, потянул на себя — и вот тогда осознал, как сильно тот постарел. Тени и поздний послеполуденный свет лежали на лице Сукэроку, выделяя морщины еще сильнее, и щетина положение не спасала: Кику видел непреходящую, неизбежную усталость и изношенность.

Кику не знал, что сказать, и просто хрустел пальцами. Ошибиться и принять кого-то другого за Сукэроку он не мог в любом случае.

Если Кику предстояло узнать Сукэроку заново, так тому и быть.

 

 

В доме было совсем немного вещей, но Кику все равно было тесно: единственная комната в четыре татами, в центре — заварной чайник, вдоль стены — расстеленный футон. В одну кучу свалены тетради Сукэроку и рисунки Конацу, повсюду одежда — только Сукэроку — и горы бутылок из-под спиртного и пустых банок тунца. Кику решил, что не воняло здесь лишь потому, что седзи были распахнуты настежь, а на дворе стояла осень. Как завершение картины, ванная комната и уборная отсутствовали, и приходилось идти до ближайшей гостиницы: десять метров по протоптанной, вусмерть разбитой тропе.

Конацу куда-то ушла, а Сукэроку и Кику тем временем разбирали коробки. Особого труда это не составляло: Кику взял с собой совсем немного вещей.

Потом Сукэроку устроился на веранде, наслаждаясь прохладой. Кику едва мог разглядеть его через щели в грудах вещей, еды и бутылок. Сукэроку сложил веер ловким взмахом руки, и перед глазами Кику все слегка поплыло, а кто-то вдалеке крикнул: «Прекрати!».

 

Кику не стал тратить время на мешки, битком набитые конвертами и смятыми, перепутанными документами, большинство которых составляли неоплаченные счета: досадно, но предсказуемо. Неожиданным и слегка обнадеживающим было то, что Конацу за последние десять недель ни разу не потратила свои чаевые, и в заначке было гораздо больше денег, чем у отца.

Сначала у Кику появился один вопрос, следом — другие, а потом он сделал тревожные выводы о том, как Конацу растет. Ей было всего пять лет, и, если бы Кику спросили, он ответил бы, что она не слишком-то весело прожила эти годы. Или вообще прожила. Отдавая дань справедливости, Кику не мог сказать, что Конацу была невежлива, потому что она, казалось, сама не знала, что значить быть невежливой. Она знала основы поведения, этикет, но от нее явно ускользал смысл всего этого. Она то ли была ребенком, то ли не была, детство ее как будто и не задело. Каждый раз, когда Конацу говорила что-то, показывая при этом язык или делая неприличный жест, детальки головоломки понемногу вставали на свои места. И истина, простая и безошибочная, ужаснула Кику: Конацу — ребенок, который должен уметь постоять за себя раньше, чем осознает такую необходимость.

Совсем как Сукэроку.

Кику принял это с большим трудом, но не показал вида и пообещал себе подумать об этом позже, потому что так просто игнорировать подобное нельзя. Живот скрутило от голода, но Кику не обратил на это внимания.

В доме не было стола, но Кику при необходимости мог писать и на полу. И с Конацу ему было проще общаться как с взрослой, не приукрашивая факты и суровую правду. «Прямо сейчас у вас все отлично, благодаря балагану, который вы с отцом называете ракуго. Очень скоро у вас будет достаточно денег, чтобы купить собственный дом — настоящий. Конечно, если он не спустит все на выпивку».

Конацу показала Кику язык.

 

 

Кику быстро дал Конацу понять, что в отличие от ее отца придирчив и опрятен. Кику не был бы сам собой, если бы отнесся к этому с безразличием, и за четыре дня жилище Сукэроку преобразилось. Потрепанный футон был застелен еще одним покрывалом и закрыт антимоскитной сеткой, а сменному комплекту постельного белья нашлось место у противоположной стены. Одежда была разложена по углам, памятники пьянству выкинуты вон — и так далее.

Все постепенно налаживалось. Деньги были распределены, долги выплачены, жизнь продолжалась. Сукэроку часто переступал порог дома под приятное шкворчание еды. Уходил он спотыкаясь, походкой восставшего мертвеца, а дома ходил походкой почти просветленного, словно Бодхисаттва, выманенный из затворничества к обычным человеческим слабостям. Совместная трапеза настраивала на послеобеденные споры, которые иногда превращались в острые насмешки со стороны Сукэроку. Кику обычно проигрывал в этих перепалках, в основном потому, что Сукэроку любил грязную игру.

— Если собираешься остаться здесь, то вот некоторые правила. Не смей портить нам аппетит своей лисьей рожей. Это преступление против человечества!

Если бы в этот момент Сукэроку не зажимал в захвате рукой голову Кику, не давая ему и слова сказать, Кику бы, конечно, уже возразил. Сукэроку вел себя как идиот, награждая Кику при этом обворожительной улыбкой — лучшим, что в нем было, если верить откровениям токийских проституток.

— Или, по крайней мере, преступление против детей.

Если бы Конацу зачислили в школу, первый день ее учебы наступил бы завтра.

 

 

Кику был человеком открытым и не любил усложнять себе жизнь: одиночество, рутина, наслаждение сном и снами. Он всегда ложился спать в одно и то же время, каждую ночь, по нему можно было сверять часы.

Перед ним стоял человек, в руках он держал тетрадь, платок и веер, а на пальцах висел ремешок сумки. Когда на человека падал свет, казалось, что кожа его сияет.

Кику отвернулся от света, режущего глаза. Он попытался согнать сонный морок и прикинул, сколько может быть времени, досадуя на ворвавшуюся в комнату прохладную свежесть. Было где-то около семи утра, жизнь была сущим страданием, пробуждение — красноречивым: все по статусу и правилам этикета.

— Что ты делаешь, идиот?

Сукэроку просто стоял в дверях и выглядел так, словно был отцом, признающим, что его сын становится мужчиной.

— Бон, настало время для лучшего события в жизни каждого человека.

Словом этого дня было «упрямство». Кику зажмурился, цепляясь за остатки терпения, хотя готов был убить Сукэроку с особой жестокостью.

— Время любви к искусству, время духовного очищения. Это время... — Сукэроку умолк, а за его спиной, улыбаясь как Чеширский Кот, появилась Конацу и обхватила руками за ногу. Сукэроку ухмыльнулся, и Кику понял, что ничего хорошего этот оскал не сулит, в особенности ему.

— Конацу, он боится щекотки на ребрах и под коленями. Защекочи его!

 

Они все вместе — Кику, Сукэроку и Конацу — сидели на открытой веранде, и Кику поначалу чувствовал себя выпившим и поэтому вялым, пока Сукэроку не начал петь:

— Когда зазвонит старый колокол, поток обратится вспять...

 

— Можно съесть только один кислый тофу!

 

Шесть часов спустя Кику ощущал себя еще достаточно бодро и сам не заметил, как с головой погрузился в культуру давно забытой эпохи Эдо. Сукэроку все листал и листал свою тетрадку, пока пальцы его не замерли на загнутой странице с рукописным названием. Глаза Конацу наполнились слезами, и она понеслась через всю комнату, чтобы обнять отца тонкими ручонками.

— Юмекин! Юмекин! Папин самый лучший!

Кику, несмотря на эти нежности, сдержал эмоции и резко выпрямился. Взгляд его был серьезным, колебаний он не испытывал, был прямолинеен, как отражение в зеркале, и сух, как старая кость.

— Твоему отцу зайти так далеко позволяет только талант, раз он даже не практикуется.

Двадцати секунд хватило, чтобы Кику понял, почему Конацу заплакала. Сукэроку поклонился, и Кику услышал сямисэн. Это тронуло его и вызвало ностальгию, после двух нот последовала пауза, напряженная, и так повторилось дважды, а потом вступил полноценный оркестр. Сукэроку даже еще не начал рассказ, он слушал Шика Но Тон.

— Он проснулся оттого, что крепко держался за свои мешочки.

 

Сукэроку вытащил веер из-под руки и постучал им по рукописи.

— Это история о призраке высокопоставленного «Робин Гуда», Исикавы Гоэмона. Гоэмон вспоминает жестокие сражения, которые он пережил, и жалуется на пытки и кровавую резню. Он вместе с сыном был сварен заживо в тысяча пятьсот девяносто четвертом году, и поэтому он ищет славы в смерти. Прошу, наслаждайтесь: «Окэчимияку, рай и ад».

Он положил веер — осторожно, но не слишком. Он прекрасно знал своих слушателей, ему не помогла бы наигранность. Конацу вернулась, села рядом с Кику и шутливо толкнула его, когда Сукэроку закончил излагать внушительное, великолепное предисловие. Кику тоже наблюдал, следил за Сукэроку, высматривая, как и где покраснела его кожа. С каждым приветственным кивком и поклоном, с каждым жестом и взмахом рук божественный хор эхом отзывался в его голове. Казалось, что все происходило в замедленном действии, затмить это могло только солнце.

— Как только Гоэмон приложил Печать Наследия к своему лбу, он тотчас же перенесся прямо в Рай.

 

Некоторые истории Кику во время своей учебы запоминал быстро, и они должны были быть рассказаны полностью и торжественно. Либо потому, что они были безупречно написаны о безупречных персонажах, либо наоборот — они были ужасны. К счастью для него, следующая история был одной из тех, хороших. Сукэроку и Конацу продолжали бормотать все строки себе под нос.

— Говорят, дети — хомут, скрепляющий брак.

 

— Но если Бог Смерти стоит у изголовья кровати, то больной уже не выздоровеет.

А об этом совсем не стоило так много говорить.

 

 

Счастливый Сукэроку был громким Сукэроку. Чем больше проходило времени, тем меньше напрягали его общепринятые понятия о приличиях. Это впечатляло, особенно учитывая то, что он думал об этих «приличиях» раньше. Кику заново привыкал к внешнему виду Сукэроку, который даже не утруждался сначала перешагнуть через порог, а потом уже начать снимать кимоно.

Сукэроку не стеснялся, он мог выдержать любой взгляд и даже не отворачивался. О стеснительности он имел столько же понятия, сколько слепой — о цветах.

— Бон! Расслабься!

— Как я могу расслабиться, когда ты голый?

Сукэроку не вошел в его положение, он повернулся, поставил одну ногу на веранде, как герой-триумфатор, и вытянул руку, указывая на заходящее солнце. С величием императоров древности он заявил в самой что ни на есть императорской манере:

— Вовсе я не голый! Я полуголый!

Это было нелепо, и Кику от разобравшего его веселья опрокинулся на спину, даже не стараясь удержать на лице серьезное выражение. Черт бы побрал до боли знакомый смех Сукэроку, казалось, что смех просто витает вокруг него.

 

Бесконечные часы, проведенные за ракуго, доказали взявшей на себя роль самозваной привратницы лачуги Конацу, что Кику — не доносчик, не сборщик долгов и не мошенник, которого помогут успокоить только ее яростные пинки и удары. Кику это оценил.

Однако это не угомонило ее речи. Измотанный и уставший, Кику прятал лицо в ладонях.

— Молодость молодым не впрок. Когда она начала жаловаться...

Сукэроку был более оживлен, чем мог себе позволить.

— Прежде, чем она родилась.

Кику взглянул на Сукэроку исподлобья, заметив, что волосы его заметно тронула седина. Может, это было платой за то, что Сукэроку вошел в ворота первым, что все эти годы настаивал на своем старшинстве. Или что-то вроде того. Но это было только началом.

 

Окутанный сигаретным дымом, Кику стоял на веранде, как стражник в тени, уставший, но с горящими глазами. Это будет еще одним вызовом, неизвестным пока еще будущим вместо того вялого глумления над ракуго, в котором он принимал участие.

Все будут знать, с кем именно он приехал, и не все будут этим довольны. Мастера привыкли чувствовать себя великими. Помести в одну комнату несколько мастеров, и тебе обеспечена головная боль. Помести в эту комнату еще и Сукэроку — и себя не заставит ждать и чувство неполноценности.

 

 

Однажды Конацу сильно замерзла, и Кику сделал то, что делала его мать еще до того, как избавилась от него: приготовил кашу окаю. Конацу поблагодарила его и даже коснулась губами шеи.

В следующую секунду она громко крикнула ему в ухо за то, что он добавил слишком много воды.

Только Кику закончил мыть посуду, как двери открылись, а затем закрылись. Потом снова открылись, еще раз закрылись, и Сукэроку подошел к стоящему на коленях Кику и потянул его за воротник. Сукэроку уставился на Кику, прищурившись и состроив сосредоточенное лицо. Это было не самым хорошим предзнаменованием, и Сукэроку сжал Кику в медвежьих объятьях, громко при этом крича.

В груди Кику что-то зловеще хрустнуло.

— Гх! Не могу... дышать!

Сукэроку, казалось, не обратил на это никакого внимания.

— Что говорит моя дочь! Она — заноза в моей заднице! Я чувствую запах каши! Я назову своего второго ребенка в твою честь!

Кику удалось освободить руку, и он попытался заставить Сукэроку выпустить его.

— Н-нет необходимости...

И Сукэроку тут оглушил его криком в другое ухо.

 

 

Сукэроку взял наполненную доверху глиняную чарку и, прежде чем до нее смог дотянуться Кику, отклонился и опустошил одним глотком, удовлетворенно выдохнув. Сразу же после этого последовала вторая чарка, и Кику осталось только беспомощно глазеть на него.

Сукэроку наполнил чарки заново и предложил одну Кику, Кику скользнул вперед и выхватил и чарку, и бутылку — для верности, — прежде чем Сукэроку успел выпить все. Сукэроку смеялся так, что у него тряслись плечи.

— Для тебя сельская местность в новинку, Бон, а мне здесь нравится.

Кику попытался переспросить, но Сукэроку обернулся и подхватил его под руку — совсем как на танцах в пабах или на свадьбах. Кику понял его состояние в одно мгновение: можно было не сомневаться, что он был уже пьян. Еще не совсем, но это только пока. Сукэроку это сделал специально... и нет.

— Помнишь ту взбучку от мастера Кумы, когда он услышал, как мы жаловались в купальнях?

— Помню. Но я не жаловался, жаловался ты. И ты был не единственным, кому он читал нотации, мне он их тоже читал. Ты же сразу сбежал, помнишь?

— М-м... не уверен, что помню. Дай выпить, я еще раз попробую. Знаешь, когда ты пьян, вспоминается лучше.

 

Было неудивительно, что в конце концов они приговорили бутылку, и что семьдесят процентов ответственности за это лежало на Сукэроку, а Кику предполагал, что дожидалась своей участи новая бутылка. Куда более ценным было то, что это был разговор между двумя ракугока: в течение этих нескольких часов они говорили о прошедших пяти годах, о мастерах Ассоциации, о Конацу, обо всем на свете. Кику был так захвачен всем этим, что даже не заметил захода солнца, пока Конацу не захныкала, требуя отцовского внимания. Сукэроку поднялся, а Кику так и остался сидеть, выковыривая из пола какой-то гвоздь.

— Слышал «Последнюю поэму Хошин»?

Кику обернулся и увидел, что Сукэроку вышел на улицу, и наблюдал, как тот усаживается, с вопросительно-выжидающим выражением на лице. Ожидание оправдалось, потому что Сукэроку, усевшись, начал декламировать:

— Хошин продиктовал:

«Я пришел из великолепия,

И вернулся в великолепие,

Что это?»

Поэма была на одну строчку короче привычных четырех строк, и ученик спросил: «Учитель, но одной строчки не хватает?» Хошин заревел как торжествующий лев, крикнул: «А-а-а!» и ушел.

К окончанию представления у Сукэроку были все причины выглядеть самодовольным: его спектакль прошел безукоризненно. Все это время оба внимательно следили, как Кику катает гвоздь между пальцами. Он заставил гвоздь балансировать на одном из пальцев, острием вниз, и одну, две, три секунды гвоздь действительно держался, прежде чем упасть.

— Ну и причем тут этот гвоздь? — спросил Сукэроку, привалившись спиной к стене и держа бутылку за горлышко одной рукой. Он искоса посмотрел на Кику, и тот запоздало вспомнил, насколько безошибочно шоколадными были его глаза.

Закашлявшись, Кику поднял гвоздь на уровень глаз. Смотреть на гвоздь было безопаснее, чем на что-либо еще.

— Я понимаю.

Сукэроку этого явно не ожидал, да и не знал, о чем вообще говорит Кику, и тот счел необходимым объяснить.

— Быстротечность и смерть. Каждый раз вспоминаю о мастере, когда слышу об этом.

Он замолчал, беспомощно пожав плечами.

Сукэроку нахмурился, но был не столько расстроен, сколько озадачен.

— Сомневаюсь, что его смерть была хотя бы вполовину так впечатляюща.

— Нет, не была, — Кику покачал головой, — но он рассказал мне историю.

Сукэроку поднял голову и пытливо посмотрел на него.

— Что за история?

Это был животрепещущий вопрос, как оказалось. Сначала Кику хотел ответить: «Ничего хорошего для тебя», но потом справедливо подумал, что лучше вовсе не говорить, и хмыкал и мямлил, растягивая время. Сукэроку принялся выстукивать дробь пальцем по полу, и Кику решил, что начать будет лучше с начала или так близко к началу, как он только сможет.

— Возможно, он был в бреду, и к тому же, я не должен говорить об этом. — Он растерянно вздохнул и разжал кулаки. Гвоздь упал на пол. — Ты был прав. Независимо от того, что бы ты сделал или сказал, неважно — гений ты или никчемный идиот, мастер никогда бы тебя не выбрал.

Сукэроку моргнул, а потом поступил в своем стиле, предсказуемом и неопровержимом, как закон гравитации: рассмеялся. Казалось, что лицо Сукэроку помолодело на пять лет, и Кику задумался, как часто ему выпадал шанс по-настоящему расслабиться — от души, а это значило, что попойки за расслабление Сукэроку не считал.

— Смейся и дальше, — Кику тем временем сузил глаза, не слишком хмурясь. Его тон был уничижительным, но не злым. Он неотрывно смотрел на потолочную балку. — Черт. Твой сомнительный план разговорить меня работает.

— Что? С каких это пор мои планы сомнительны?

Кику закрыл глаза, мечтая оставить нелепый вопрос Сукэроку без ответа.

— Ты говорил, что имя Якумо — единственное, что ты бы не позволил мне взять.

— А ты сказал, что не станешь думать о единственном выходе, что я тебе предложил.

В любой другой день Кику бы улыбнулся, но сегодня только покачал головой. Стоило попытаться еще раз, но Сукэроку оборвал его, прежде чем он успел произнести хоть слово.

— Нищий в театре... — Впервые за все время знакомства с Сукэроку Кику не смог прочитать выражение его лица, но его голос был спокойным и ровным, почти извиняющимся. — Слушай, Бон, не думаешь, что я к этому уже на полпути?

 

 

Спрятавшись под одеялом, не услышанная и не замеченная, Конацу смотрела в потолок и сжимала край своей рубашки так сильно, что ногти оставляли следы на ее ладони.

 

 

Кику залез в гостиничную ванну и открыл воду. Он нашел несколько пестрых полотенец в пятнах. Кику следовало бы попытаться найти новые полотенца, но голова раскалывалась, Сукэроку был не в той форме, чтобы помочь, а эти полотенца выглядели достаточно чистыми.

Через минуту Кику пошатнулся, поддерживая Сукэроку, хотя он и сам едва мог стоять.

— Тебе нужно привести себя в порядок. Мы оба пьяны и воняем. Раздевайся, идем принимать ванну. Ты же не хочешь, чтобы твоя дочь увидела тебя таким?

Сукэроку что-то промычал, возможно, это было «нет». Он не мог связно изъясняться с тех пор, как час назад напился.

— Как же мне это все надоело... ты безнадежен. Я бы помог тебе раздеться, но тебе стоит немного пошевелиться самому.

Возня с безответным Сукэроку, которого надо было раздеть и вымыть, в планы Кику на этот день не входила, но деваться ему было некуда, и он старался изо всех сил, уткнувшись взглядом в пол, — тоже по мере возможности.

Сукэроку его не отпускал, и в ванную они пошли вместе.

— Я мужчина! — Вода помогала смывать вонь усталости и опьянения, но оставляла нетронутой меланхолию, объяснявшую пение Сукэроку. — Я выхожу из дома, я любим, но возвращаюсь, не нуждаясь в любви!

Они лежали в ванне, не говоря друг другу ни слова. Кику чувствовал непередаваемое уныние, которое прокатилось через желудок до самых пяток. А потом Кику прилагал все усилия, чтобы не слишком таращиться на занавеску и на силуэт за ней: Сукэроку надевал кимоно.

— Шин-сан.

За занавеской зашевелились.

— Бон.

— Почему ты с ней?

Сукэроку ответил незамедлительно:

— Почему и она со мной.

— Я не понимаю.

— Ты знаешь, почему она остается со мной?

— Идиот. Ее нет уже месяц. Конацу сказала, что так надолго она еще никогда не уходила.

— Примерно месяц, да, так и есть.

— Не говори это с такой жалобной надеждой, меня снова стошнит.

— Ха!

— Выкладывай уже.

— Из-за тебя.

Кику нервно облизал губы.

— Что... что ты имеешь в виду?

— Без понятия.

— Что?

— Она ждет тебя. И пока ты жив, она останется со мной. — Кику не отвечал, и Сукэроку заговорил снова: — Не жди ее.

— Что...

Сукэроку отдернул разделявший их занавес. По виду он не сильно протрезвел, но взгляд был твердым, глаза — серьезными, и он не моргал. Кику так и не надел кимоно, а Сукэроку продолжал на него пялиться, даже когда Кику медленно подобрался, вспомнив о целомудрии. Он даже задержал дыхание, расслабившись, только когда Сукэроку снова заговорил:

— Ты и я, мы поедем в Токио. Несмотря ни на что.

Кику зажмурился и спросил как бы невзначай:

— Откуда ты узнал о «Последней поэме Хошина»?

Несмотря на не отмывающиеся пот и грязь, на то, что был полуодет, Сукэроку выглядел притворно-застенчиво и сдержанно ухмылялся. Кику это беспокоило.

— Ну? Ты же слышал ее раньше, откуда, из какого сборника?

Кику задернул занавеску, снова разделяя их.

 

 

Миекити не спала и почти ничего не ела. Она работала двадцать часов в сутки и давно потеряла счет своим клиентам. Не так уж мало ошибок она совершила, но она чувствовала в этом упорядоченность и знала о своем месте в этом мире больше, чем когда-либо.

Протирая глаза и едва дыша, она прочитала брошюру:

Айа Хот Спрингс Инн. Выступление пары Юракутэй

Трактир Камея

Кикухико и Сукэроку

Имя как будто спрыгнуло с листа, и Миекити хватило доли секунды, чтобы все осознать. Она знала имя своего действия, своей воли и власти, всему, что давало ей средства и цель. Само это знание придавало ей силы, все хорошо в меру, даже умеренность. Миекити уже рассмотрела все возможности. Ничто не вечно. Миекити уже не надеялась. Миекити была готова.

 

 

Конацу было всего пять лет, и она не могла выражать свои чувства словами. Если бы у нее были и слова, и соответствующее остроумие, она бы подумала: если именно это и означает «надеяться», то некоторые вещи в самом деле вечны. Но у Конацу не хватало слов, недоставало ей и остроумия, так что единственное слово, которое подходило, было «волнение».

Ее волнение медленно возрастало. Возможности, которые когда-то ее так дразнили, теперь стали совершенно отчетливыми. Она неслась через длинный список своих фантазий, отбрасывая те детали, которых она не знала или не знала, как они называются. Фантазии эти включали ее отца, а также Кику и его отношение к отцу.

Мать она сразу отбросила, не считая ее значимой в своей жизни.

 

 

Кику не воображал себя человеком скромным, но это не означало, что он не мог быть добросердечным. Самоотречение Кику узнал только один раз в жизни, когда стоял на коленях перед только что раненным Сукэроку, пытаясь удержать его среди живых.

Сукэроку умирал. Не в переносном смысле, от душевных страданий и ран, все это было раньше. Умирал по-настоящему.

Голова Сукэроку откинулась назад, а Кику обнимал его за плечи, обнимал так крепко, что Сукэроку подбородком упирался ему в плечо. Кику чувствовал, что душа Сукэроку ему отвечает, и слова лились сами по себе, без заминки и без обдумывания.

— Шин, ты слышишь меня? Послушай. Я не знаю, могу ли помочь тебе, но знаю, ты можешь помочь себе сам. Держись, Сукэроку, держись и живи. Что думаешь?

Сукэроку откинулся назад, и Кику увидел кровь на его губах, в слюне. Сукэроку ничего не сказал, лишь покачал головой, как будто бы хотел в это верить. Глаза его оставались открытыми, но не от шока или от боли. (Кику всегда знал, что глаза у него карие, но никогда не смотрел в них так долго). Острота его черт исчезла, и Кику увидел того Сукэроку, каким он был десять лет назад. Даже в самых тайных своих мыслях Кику не мог представить себе, что ему выпадет случай еще раз увидеть Сукэроку таким, каким он был десять лет назад.

А потом просто хлынула кровь, казалось, Сукэроку истекает кровью — и кровь бросилась Кику в голову, залила лицо, уши, шею, грудь... Кику сжигало отчаяние. Дыхания не было, в горле пересохло.

— Я думаю, что... — Сукэроку затих, на какое-то время воцарилась тишина, а потом он удивительно сильной рукой обнял Кику за голову. Ему открылось то, что лучше всего можно было назвать откровением, но все же он улыбнулся окровавленным ртом.

— Нет... не помню, были ли у него последние слова.

Сразу же после этого произошло очень много всего. Насколько бы ни был самоотвержен Кику, со всем его запасом искренности и сердечности, сейчас в нем тлели только слабейшие угольки. В конце концов Сукэроку прыгнул и приземлился с жестким и тусклым шлепком.

Если бог смерти стоит у изголовья кровати, то больного уже не спасти.

 

Два часа, тридцать шесть минут и семь секунд — столько времени Сукэроку и Миекити были мертвы. Кику не нужны были часы, чтобы это проверить, кровь на его рубашке высохла слишком красноречиво.

Он был спокоен, несмотря на все происходящее, уронил руки и упал на скамейку, которую едва смог рассмотреть. Адреналин задержался в теле и оставил после себя ноющую усталость, а Кику задавался вопросом, как долго он находился в этой комнате... и он нашел ответ. Ну, не совсем. Он знал, что было около двух часов ночи... но не смотрел на часы. Просто знал.

Он продолжал прокручивать в голове кадры схватки: слова, снова слова, Миекити вырывалась и кричала, а потом выскользнула из рук и полетела. И движения были замедленными, словно в густом сиропе. Кику успел дотянуться, несмотря ни на что. Всплеск.

Всплеск.

Мацуда-сан по своему обыкновению стоял позади Кику и слегка подкашливал, привлекая внимание, Кику только слабо кивнул, готовый ответить на незаданный вопрос.

— Я сообщу хозяину дома при первой возможности.

Если Мацуду это и оскорбило, то вида он не подал, но его облегчение было очевидным.

— Она все еще спит. Оставляю вашим умелым рукам утешать ее...

 

Спокойствие исчезло, и случился первый и единственный в жизни Кику нервный срыв.

Он понимал, что это не совсем шок. Симптомы шока он знал неплохо и постоянно повторял их сам себе лишь для того, чтобы напомнить лишний раз, что шок он не испытывал.

Проблема была в том, что Кику все же переживал сильнейший шок, но упорно это отрицал. Слабость была словом месяца, так ему казалось. И что-то очень рациональное в нем говорило ему, что это и есть те самые вещи, которые делают людей сильнее. Только не его.

То же самое рациональное подсказывало, что в любое время, когда ему заблагорассудится, оно исчезнет из разума Кику. Кику отпустил Сукэроку и Миекити и сумел отодвинуть чувство вины достаточно далеко, чтобы пережить их обоих. Бросать их дочь он не собирался, но в глубине души он понимал, что это будет лишь иллюзия свободы — слушать ее плач, стоны и крики, — и ноги Кику сами отказывались идти. Полиция и медики все еще были на улице, выполняя свою работу, а они могли опрашивать ребенка только в случае крайней необходимости.

Кику был по-прежнему едва ли не сумасшедшим, но вернул себе способность говорить. Он обращался к двери: «Извините меня», — и смеялся, а потом удивлялся, что было смешного. «Не могли бы вы выйти, пожалуйста. Я говорил, что мы поедем в Токио, и я все еще могу передумать. Пожалуйста, не доставляйте мне проблем больше, чем необходимо».

— Пожа-а... луйста! Изви... — кто-то вдохнул и выдохнул, и начал снова: — Пожалуйста! Я хочу к папе!

Конацу кричала снова и снова.

Сжав зубы, Кику подошел к двери и только что не заколотил по ней. Но удовлетворился тем, что плотно сжал кулаки, отчаянно пытаясь найти физическое равновесие, потому что эмоциональное отсутствовало совершенно. Он уже позволил себе одну минутную слабость, и именно с этого момента все пошло не так.

Он не хотел провести ночь с плачущей маленькой девочкой. Он не хотел провести ночь наедине с маленькой девочкой, даже если она не плакала. А особенно он не хотел брать маленькую девочку в Токио, плакала она или нет.

 

Кремация затянулась и в то же время закончилась очень быстро, оставив Кику невероятное количество времени, и было это хорошо или плохо, но избавило от психических срывов. Кику подумал, что если бы Сукэроку был жив и смог присутствовать на собственных похоронах, то на них бы и умер — от скуки.

Его бы поразили избытком условностей ритуалы: ноги, голова, и в конце обязательно подъязычная кость. И проблема была даже не в том, чтобы эту самую кость найти, хотя Кику и потребовалось три попытки — с Миекити. Требования мучили его своей нелепостью.

Он был один. Конацу понятия не имела об этой части похорон, но, если бы имела, Кику проявил бы весь свой эгоизм и запретил бы ей присутствовать, несмотря ни на что.

Подъязычную кость Сукэроку он нашел почти сразу, взял ее и отряхнул пепел. Подъязычная кость, еще какая-то кость... кости, кости, кости, невероятно много костей. Суставы Кику хрустнули в знак протеста, как искореженный металл.

Кику ненавидел Нозораси.