Пятый крест (джен)

Принесенное южным ветром тепло превращает лед в слякоть, которая грязными кляксами падает на подол плащей; снежинки превращаются в дождь, голубизна неба — в серое море безмолвия. Жанна не натягивает капюшон, оставляя лицо во власти непогоды: ей приятно ощущать на коже холодные, тяжелые капли.

Жанна украдкой оглядывается: позади нее, справа, стоит Ла Гир, перебирая поводья в руке. Его лошадь, немолодая вороная кобыла, недовольно прижимает уши к голове, словно чувствуя настроение хозяина. Сегодня он не в духе, и любая попытка поговорить с ним о наступлении на Париж заканчивается тупиком, словно Жанна взбирается по узкой лестнице к замурованной двери. По другую сторону от нее Жан о чем-то толкует с Пуланжи, и лица у обоих такие веселые, что Жанна не решается омрачать их день своими терзаниями. Она молится каждую ночь — исступленно и неистово. Она просит дать ей знак, указать ей дорогу, произнести хоть слово, но святые молчат. Они приходят во сне, прогоняя карлика, и смотрят на нее с любовью и нежностью, не произнося ни единого слова.

Так проходят дни, превращаясь в недели и складываясь в месяца. Жанна мечется по комнате, пахнущей затхлостью и жирными простынями, молясь, взывая, изучая карты, получая вести от городов, которые Карл после подписания перемирия отдал Бургундии. Снова и снова она приходит к королю, протягивает ему эти письма, но не получает ответа — только небрежные кивки головы. Карл все знает, но ждет и не противится ее советам, только кривит губы и не дает ни денег, ни людей. На все пылкие речи Жанны, на все ее уговоры и доводы, которые кажутся ей кричащими о предательстве Бургундии, он лишь вяло отвечает:

— Хочешь идти на Париж — иди. У тебя есть люди и знамя.

Жанна в отчаянии и тревоге отступает, разбиваясь об упрямство и страх, как чайка, обессилев, разбивается о каменные скалы. На щеках у нее снова пляшет лихорадочный огонь, и на глаза одна за другой выкатываются слезы, как волны на берег моря, которого она никогда не видела.

Жанна украдкой пытается собрать тех немногих соратников, что еще остались возле нее. Но оказывается, что никто не может ей помочь. Карл раз за разом оставляет ее в Сюлли-сюр-Луар, у семьи Ла Тремуй, а сам то уезжает в любимый Мен-сюр-Йевр, то ненадолго возвращается обратно. При этом он незаметно, но отчетливо отрезает Жанну от друзей: Ла Гир завтра отправляется на долгое время на север, Жан неделями остается в Реймсе. От герцога Алансонского она уже давно не получала письма. Даже военная свита, приставленная к Жанне в первые недели после встречи с королем, давно превратилась в одного понурого оруженосца.

Выдыхая, Жанна смахивает дождевые капли с лица и поворачивается к королю: он неспешно идет к лошади, натянув широкий капюшон на узкий лоб.

Карл любит одиночество, но не любит этого показывать. Ему неприятны люди, которые еще так недавно не верили в него, а теперь вдруг настежь распахивают перед ним двери. Везде ему мерещится предательство.

Как и самой Жанне.

С каждым днем узловатые пальцы карлика становятся все ближе, все отчетливее она видит его огромную голову с искривленным носом и страшные, жестокие глаза. Голоса молчат, и даже святая Екатерина редко приходит к ней во сне. Минуты идут медленно, как упрямые ослы, а Жанна, ища знак, задыхается, хватаясь за любое дело, за книги, за карты, сводя с ума оруженосца и духовника. Ей хочется знать, куда идти, но Бог молчит, а шагать вслепую она боится. Боится быть собой, боится принимать решения. Чего ждут от нее небеса? Смелости сделать шаг без подсказки?

— Сир, — Жанна делает шаг вперед и прикасается рукой к грубо выкованному стремени, в которое король ловко вдевает сапог из коричневой кожи, остро пахнущий навозом. — Могу я спросить?

Карл равнодушно кивает. Как и всем вокруг, ему холодно и скучно, он мечтает о жаре камина, веселых песнях менестреля и подогретом вине.

— Сир, почему мы медлим?

Карл смотрит на нее сверху, вприщур. Зимой мухи умирают, но Жанна — святая муха, а поэтому продолжает назойливо просить об освобождении Парижа. Как будто ему самому не хочется взять столицу — но ведь все понимают, все говорят, все подтверждают, что сил у него недостаточно.

Его нерешительность отражается в карих глазах, и Жанна страстно кладет руку на круп коня. Волосы у нее слегка отрасли и уже закрывают, щекоча, худую шею. Она красива, как может быть красива только деревенская девушка: сильная, стройная, с открытым взглядом и чистой душой со спрятанными в ней мечтами, на которые нет времени. Если спросить Жанну: «О чем ты мечтаешь?», она непременно ответит: «О свободной Франции». И не скажет, что еще она страстно желает оказаться посреди родного поля, закрыть глаза и коснуться кончиками пальцев пшеничных колосков.

— Жители Реймса ведь пишут и вам, сир. Они боятся, они видят передвижения бургундских войск. Что, если вас обманывают, мой король? Что, если Филипп в сговоре с англичанами?

Карл озирается по сторонам, поеживаясь на февральском ветру, и молчаливо продолжает разглядывать ее, словно волк — добычу. Так разглядывают и его самого.

— Сир, — Жанна складывает руки на груди, и в ее серо-голубых глазах проступает мольба. — Неужели вы отдадите Реймс на растерзание? Неужели вы не хотите победоносно въехать в столицу? Дайте мне людей и денег — я возьму вам Париж за несколько дней... Только представьте, как вы въезжаете в ворота Сен-Жак, как лилии на вашем стяге сверкают на солнце!

— У тебя была возможность, — произносит он одними губами.

— Мне помешали, — Жанна приподнимается на цыпочки, стремясь оказаться ближе к нему, но тут же отступает назад. В груди становится жарко и сладко, и ей кажется, что король согласится, что король снова поверит в нее. — Я клянусь всем святым, сир, я возьму столицу! Ведь я посланница Бога. Если вы сомневаетесь во мне — вы сомневаетесь в нем.

В карих, обычно безжизненных глазах Карла мелькают искры. Жанне никто не мешал взять Орлеан — и она его взяла. Если не мешать ей взять Париж?

Жанна кусает холодные губы, смотря в его порозовевшее лицо, и мысленно молится, взывая к небу. Пожалуйста, Господи! Пусть он позволит…

— Снова навязываете королю войну?

Щеки Жанны вспыхивают, а сердце соколом падает вниз.

От Ла Тремуйя так и разит льдом и предательством, и она не удивится, если горбатый карлик живет в его большом кованом сундуке.

— Францию можно спасти только острием копья, — звонко чеканит она в ответ, легко выдерживая тяжелый взгляд его мышиных глаз. — Неужели вы не понимаете?

Голова на толстой шее Ла Тремуйя медленно поворачивается к королю, и блеск в карих глазах Карла мгновенно гаснет, сменяясь привычным равнодушием. Он натягивает на лоб капюшон и поворачивается к подданным спиной.

Жанна, с отчаянием сжимая рукоять меча, отступает, отдавая короля в руки лести и лжи.

Вбежав в свою комнату, она без сил падает на колени перед триптихом и громко шепчет, глотая слезы:

— Господи, почему ты молчишь? Почему не позволяешь мне идти на Париж? Чем я провинилась, Господи? Дай мне знак… Укажи путь!

Снова ей отвечает тишина, и застывшие на золотом фоне фигуры молчат, и снова одиночество врывается в душу стремительным леденящим потоком. Ей кажется, что она оставлена всеми, что она — белое перышко, вырванное из крыла и швыряемое ветром — то вверх, к солнцу, то вниз, к раскисшей земле. Иногда ей становится так страшно, что хочется немедленно, сейчас, вернуться в Домреми и уткнуться носом в пахнущую потом отцовскую грудь. Но стоит схватиться за плащ — и внутреннее чувство долга перед родиной приковывает ее к месту. Прошлой жизни больше нет. И слава, Орлеанская, Реймсская — утекла.

Жанна садится на холодный пол, вытягивает вперед ноги и достает из грубых ножен меч. Пять крестов тускло блестят в свете февральского утра. Жанна усердно трет пальцем самый верхний, пятый крест. Ей кажется, что это приносит ей удачу. Люди верят, что этот меч принадлежал раньше Карлу Мартеллу, который оставил его в Фьербуа для избранного, что спасет Францию. Но Жанне хочется верить, что он был оставлен в дар крестоносцем, вернувшимся из Иерусалима и принесшим меч в благодарность Богу за спасенную жизнь.

Она трет пятый крест, потому что уверена: четыре креста — позади. Четыре рубежа ее жизни. Остался пятый крест — Париж.

— Святая Екатерина, помоги мне, — шепчет Жанна тихо, прикрывая глаза. — Помоги мне, я всего лишь женщина…

И приглушенно стонет, стиснув зубы. Как добраться до Парижа, когда вокруг — ложное перемирие? Когда сам король больше верит сухопарому герцогу, чем ей?

Посидев в гнетущей тишине, Жанна возвращает меч в ножны и поднимается на ноги. В маленькой комнатке темно, и выцветшая шпалера не спасает серые стены от сырости. Выглянув в окно, Жанна пытается разглядеть Ла Гира и Жана, но зарядивший дождь скрывает войско от глаз. Жанна с досадой садится в жесткое дубовое кресло и придвигает к себе чернильницу, бумагу и перо. До обеда она всегда упражняется в письме, и ее буквы постепенно становятся все менее кривыми и угловатыми и выстраиваются в ровные осмысленные ряды.

И только когда в дверь стучит оруженосец, Жанна неохотно откладывает перо и спускается в трапезную. Семья Ла Тремуй уже занимает свои привычные места и смотрит на Жанну искоса, стараясь изобразить радость на кислых лицах. Катрин, жена барона, недовольно морщит свой изящный нос, когда Жанна садится подле нее и крестится, молча благодаря Бога за дарованную пищу, а потом спокойно погружает ложку в густую пшенную кашу.

— Я велю затопить ваш камин, — лениво замечает Ла Тремуй, обсасывая косточку. — Ветер дует в ваши окна, разве не так?

— Не замечала, — отзывается Жанна, смотря в его тучное лицо с маленькими глазками. — Знаете ли вы, как долго король пробудет в резиденции?

Ла Тремуй с размаху кидает кость на сено, попадая белой гончей в спину. Она жалобно взвизгивает и испуганно прячется под стол.

— Сколько ему будет угодно.

— Но Реймс в опасности, — Жанна отодвигает кашу и воспаленными от пожирающего ее внутри огня глазами смотрит на барона. — Их жители уже дважды присылали мне…

— Вы, кажется, недавно обсуждали это с королем, — Ла Тремуй вздыхает, а его жена закатывает глаза, продолжая морщиться. — И он ответил вам вполне ясно. Реймс напрасно боится. Герцог сдержит свое слово, или вы в этом сомневаетесь?

Щеки Жанны из розовых становятся пунцовыми. Она так молода, и так нетерпелива: ей хочется сейчас, в это мгновение броситься на помощь Реймсу, не разбирая пути. И пусть плащ развевается за спиной на холодном ветру.

— Я хочу освободить свою родину от врагов, мой сеньор, а не заключать с ними сделки. Перемирие — не навсегда, и однажды оно рухнет, как башня с прогнившим основанием…

— Худой мир лучше доброй ссоры, — замечает Катрин, обернувшись к ней. — Разве не так?

Жанна отрицательно качает головой, но молчит. В этом доме ей не найти поддержки. В этом доме она отрезана от всех новостей, и даже письма от Ла Гира и Жана сначала проходят через руки барона. Сердцем, своим чистым, пламенным сердцем она чувствует опасность, она видит горбатую тень, и рука ее постоянно хватается за рукоять меча.

— Приятно, что вы проведете с нами еще несколько месяцев, — небрежно произносит Ла Тремуй и снова кидает кость в гончую. — Надеюсь, вы понимаете, что это воля короля?

Жанна решительно отодвигает миску с недоеденной кашей и сглатывает. Сердце колотится так бешено, что ей становится трудно дышать. Если Карл тогда, под серым небом января приказал ей остаться, значит, Бог ждет от нее действий. Только теперь ни он сам, ни Святая Екатерина, ни Святой Михаил не будут указывать ей путь. Теперь путь выбирает она. Теперь она — шагает.

Взглянув в болезненно-желтоватое лицо барона, Жанна стискивает зубы и сжимает ладони в кулаки: раз никто не хочет действовать во имя короля, действовать будет она сама. Пусть даже Бог откажется ей помогать. У нее — особый путь, и с него не свернуть. Жанна — за Францию. Жанна — за короля. Жанна — против всех.

Ночь она проводит за столом, рядом с пляшущим пламенем свечей, крепко сжимая одной рукой перо, другой — рукоять меча. В комнате так холодно, что она кидает в ненасытный огонь полено за поленом, но никак не может согреться. Рука дрожит, но Жанна упрямо выводит округлые буквы: она напишет всем, кто захочет пойти за ней, даже если их наберется не больше сотни.

Перед самым рассветом голос, который она уже отчаялась услышать, печально и тихо произносит:

— Жанна…