Белая улыбка, красный смех (джен)

В синей Машиной юбке и бумазейной блузке, спрятанной под пальто, Варя упрямо шагает по голодным улицам. С безлюдного Каменноостровского она выходит на Троицкий мост и с опаской идет мимо поникших и потускневших дворцов. Изредка проезжает грузовик, проходит закутанный в платки прохожий, и вдалеке, у Мраморного дворца, зло и напористо марширует колонна солдат.

— Левой! Левой! — обрывки криков доносятся и до Вари, и она поспешно ускоряет шаг.

На другой стороне покрывшейся льдом Фонтанки живет человек, которого она когда-то любила.

Падают редкие снежинки — на неубранные, полные мусора улицы.

Варя останавливается, вжимая голову в плечи, и дует на замерзшие в тонких перчатках руки. Любила? Или — любит? Зачем она идет к нему, если — нет? Просто потому, что больше идти не к кому? Все так смешалось, что чувств не разобрать. В одно мгновение кажется — умру за него! В другое — равнодушие и усталость…

Она оставалась в Петрограде не из-за курсов. Варя — ждала. Но вместо Володи — смешливого, задиристого, чуткого Володи, который читал ей стихи ночью на даче — вернулся совершенно иной человек. С грубыми мозолистыми руками.

И Варя сразу спрашивает себя, касаясь холодных перил — а разве она не изменилась? Разве есть в этом городе, во всей огромной России человек, который остался прежним с прошлой весны, с начала войны?

Нет.

Тогда — как она может судить его, если сама стала другой? Где та Варя в белой шляпке и вышитом бисером платье, беззаботно смеющаяся над шутками друзей? Или та Варя, сидящая у распахнутого окна, за которым темно-темно и нестерпимо пахнет жасмином, а прислуга на кухне поет народные песни? И где то щемящее чувство счастье в груди?

Утонуло в Невской воде.

Тогда — какой смысл мыться, чистить ботинки, стирать белье и одежду, беречь себя — если все они, все до единого — захлебываются в грязи? Прячутся, врут, воруют, спекулируют, лгут. Все, все происходит за спинами. Получается, Варя уже, нехотя, не осознавая сама, сделалась омерзительно новым человеком.

— Эй, красотка! Куда идешь? — тучный мужчина в тулупе окликает ее с другого конца моста, и Варя бежит, задыхаясь от сырого воздуха. — Эй!

Дверь парадной оказывается распахнута. Варя испуганно взбегает на второй этаж и изо всех сил барабанит кулачком по двери. Она не помнит, есть ли в ее револьвере пули.

Владимир ничего не говорит, только отступает внутрь и впускает Варю в полутемную прихожую.

— Как у тебя зябко, — произносит она невольно, снимая пальто, и проходит в одну-единственную комнатенку с желтыми полосатыми обоями и едва теплой буржуйкой.

— Это сейчас неважно, — отвечает он равнодушно, наблюдая за ней. — Самое главное, что ты все-таки пришла.

Варя медленно оборачивается к нему и молча стаскивает перчатки. Губы у нее крупно дрожат, и пальцы отвечают мелкой дрожью.

— Разве ты не понимаешь, Володя? Я тебя ждала. Все эти мучительные дни — ждала. И теперь… Я все пытаюсь понять, что с тобой случилось, что такое этот новый человек. Может быть, я тоже хочу им стать, потому что я не понимаю, кто я. Потерялась, наверное.

Владимир быстро подходит к ней и нежно берет ее лицо в горячие сильные ладони.

— Милая, родная моя, я верю, что мы станем другими, станем лучше… Я люблю тебя, слышишь? Варя, как же я мечтал прижаться губами к твоей шее, плечам — таким хрупким и нежным…

Варя застывает, прирастает к крашеным половицам, на которых стоит. Пальцы Володи настойчиво расстегивают пуговицы ее блузки. Бешено стучит кровь в висках, и руки холодеют, но сладко, сладко замирает сердце и так хочется закрыть глаза и забыться… Горячие губы Володи и прерывистое, нервное дыхание его обжигает кожу шеи, плеч, спускаются вниз, касаясь груди.

Варе кажется, что она прикрывает глаза с каким-то облегчением, что вот — сейчас, и все! Назад дороги нет! Отдаться, отпустить, позволить себе блаженство…

Но на самом деле изо всех сил зажмуривается, и вдруг поцелуи прекращаются.

Остается зябкая тишина.

— Не могу, Варя, ты словно неживая, мраморная, — Владимир отстраняется, кусая губы, и отходит к окну. — Я теперь понимаю. Я тебе тоже чужим кажусь, как и ты мне. Человек человеку волк, выходит. Особенно сейчас.

— Я пыталась остаться прежней, чтобы ты узнал меня, когда вернешься, — Варя садится на низенький потертый диван и обводит комнату растерянным взглядом. — Но я вижу, что происходит в городе — пусть и сквозь пыльный тюль. Россия режет себя надвое. Есть те, кому дорога потерянная империя, и те, кто хочет на ее пепелище построить безликие серые бараки с намалеванной красной звездой.

Владимир раздраженно закладывает руки за спину.

— А новый человек, Варя — он другой. Между белыми лицами офицеров и красными от пота солдатами и мужиками. Он существо посередине, понимаешь? Берущее лучшее от двух слоев и учитывающее ошибки прошлого и настоящего.

— Нейтральный? Враг народа, — Варя усмехается и незаметно застегивает блузку. — Ты уж определись.

— У Чернышевского, помнишь? Разумный эгоист, — Владимир выжидающе смотрит на нее, прося реакции. — Другими словами, приспособленец.

Маленькие часы на пыльном комоде нежно бьют пять.

— Так вот почему улыбка у тебя белая, а смех — красный, — Варя презрительно морщится, резко поднимаясь с дивана. — Гадость какая. И этим, и другим, значит, руки лизать будешь.

— Разве ты не делаешь то же самое? — кричит он ей в ее худую спину, и бледная, с выступающими венами рука Вари замирает на дверной ручке. — В квартире пятикомнатной живешь да прислугу имеешь, а как на улицу носик показать надо — так юбки горничной да блузки бумазейные надеваешь. А все почему? Жить хочешь, Варя! Жить — это в твоей голове основная мысль бьется, понимаешь? Нет ничего: ни Бога, ни закона, ни смерти — выдумали мы это все, чтобы жилось радостнее и легче. Я люблю тебя — разве ты не жена мне тогда? Ты ведь за этим пришла. За новым. За мной. Для меня.

Пальцы Вари снова дрожат, и худые плечи робко приподнимаются.

— Можно в Англию уехать, к моим родителям, — говорит она нетвердым голосом и во все глаза смотрит на него, обернувшись. — Поедем вместе.

Владимир обхватывает голову руками.

— Опять бежать, опять назад! Нет, Варя, я для себя жить буду. Набегался от смертей. Сметен старый мир, затоптан сапогами. Чтобы не попасть под подошвы — нужно шагать вместе с ними и между них. Шагай со мной.

Она неуверенно переминается с пятки на носок и до безумия хочет прижать эту опущенную голову Володи к своей груди.

— Я не умею лицемерить, — Варя делает к нему шаг, поднимает бледное нежное лицо с синими глазами. — Ты видел, сколько в них серости и грязи? В этих людях на улицах? Только и говорят, что убьем, изуродуем, поиздеваемся над теми, кто кажется им предателями. Что я им сделала? Именно я? Всего лишь родилась такой, какая есть. А ведь сколько среди них тех, кто ничего не хочет — только делить! Только чужое забрать! Сотни, тысячи… Я чувствую себя чужестранкой в родной стране. Крысой, которой везде подкладывают яд.

— Крысой… — Владимир задумчиво повторяет, и в голосе слышится боль и стыд. — Варя, поедем со мной. Послезавтра поезд, в Екатеринбург. Никто не будет нас там знать, никто не донесет. Там красиво, леса и поля… Я научу, что нужно говорить.

Варя приподнимает плечи.

— Что же я буду там делать? Я кажусь себе ужасно бесполезной. Я кукла или цветок. Для чего живу — непонятно.

— В новой России очень даже понятно, — замечает он оживленно. — Две руки! Рот! Головка, полная знаний. Ты можешь быть кем угодно теперь — не только украшением гостиной.

Варя с сомнением качает головой.

— Мне пора, — говорит она тихо и подходит к дверям. — Ты прости, что так неловко все, Володя. Я думала, я смогу. Но это слишком тяжело — вот так взять и сбросить кожу. Я буду думать, я буду представлять себя в Екатеринбурге, буду представлять, что у меня такие же мозолистые руки. Воображу себя новой — нужной. И рядом с тобой. В котором часу поезд?

Владимир холодно улыбается.

— В семь вечера. Я провожу.

Они идут молча сквозь разыгравшуюся метель. Варя идет чуть впереди и иногда оглядывается, пятясь и пытаясь через рой снежинок разглядеть выражение Володиных глаз. Он курит, нервно оглядываясь по сторонам. В болезненном свете фонаря он кажется Варе усталым и старым, семидесятилетним стариком.

Под хруст умирающих снежинок они заворачивают к дому и останавливаются. Снег продолжает густо падать, и на ресницах у Вари дрожат крошечные капли.

— Послезавтра на вокзале, — произносит Владимир тихо. — Не опоздай. Надень Машины вещи. Лишнего не бери — отнимут.

Варя кивает, смотря на его крепкую фигуру, и острое, жгучее чувство, что Владимир ее не любит, на мгновение захлестывает с головой. Она медленно расправляет плечи.

— Я не опаздываю, — отвечает она и заходит в парадную, запретив себе оглядываться.

Может, это и правильно. Оставить растерзанный Петроград, уехать к чужим лицам, стать другой, погрузиться в жизнь. Да вот дадут ли? Читать да писать умеет — уже подозрительно, а лицо, наверное, хоть и не красиво, но породисто. Убьют… Но и к родителям бежать уже тоже поздно — на всех границах проверяют десятки раз…

Маша встречает ее в верхней одежде и с узелком в руках. На столе стынет чай и красиво — ужасно красиво выложено в вазочке последнее печенье. Варя хмурится и не знает, что сказать и что спросить.

— Ухожу я, — тянет Маша глухо, пряча глаза. — И вам уезжать надо, Варвара Алексеевна.

— Куда же ты уходишь? — Варя теряется и едва сдерживает рвущиеся слезы. — Как же я одна останусь?

Маша неуклюже и искренне улыбается. Варя вдруг явственно ощущает пропасть между ними — пропасть, углубленную веками, непреодолимую и страшную.

— Меня замуж позвали. Илья Андреич с завода. А их переводят куда-то. Война ведь начинается, Варвара Алексеевна, и мы с вами по разные стороны будем. Уезжайте вы, Бог вас храни.

Варя лихорадочно кидается к буфету и достается из нижнего ящичка деньги. Потом так же лихорадочно сует их в широкие Машины карманы.

— Да вы зачем, барышня, — та смущается и мотает головой. — Ведь я и так этот месяц не доработала.

— Бери, бери! — твердит Варя как заведенная и чуть не топает ногой. — Пригодятся. Спасибо тебе, Маша, за все. Поминай меня добрым словом. Бог даст, еще свидимся.

Маша молча крестит ее в ответ.

Некоторое время Варя стоит, ломая пальцы, у порога, беззвучно шепча отдельные слова, потом садится за стол, не сняв ботинок. Опустевшая квартира обволакивает ее гнетущей тишиной, и люди с портретов смотрят осуждающе и презрительно.

Варя зло и безжалостно поворачивает их лицами к стене и залпом выпивает остывший сладкий чай.