Почти лиловый шар (джен)

Имена — такая удивительная вещь. Иногда они могут сказать о нас — о нашей родине, наших предках, нашей судьбе — куда больше, чем кажется. И я сейчас говорю не о гадателях, которые разнимают имена на части, словно жертвенных животных, и тщатся прочесть что-нибудь по этим частям. Я вообще, в отличие от многих, не сильно верю в гадания.

Нет: моя речь просто об именах.

Ведь имя кто-то даёт, и кто-то его принимает. Они разные в разных областях; иногда это слова, имеющие значение, а иногда — просто набор звуков, который кажется кому-то красивым. Любое имя по сути своей таково, что рассказывает о нас куда больше, чем мы думаем.

* * *

Моё имя — Сабин. До меня его носил мой отец, после меня его должен был взять мой пока безымянный сын, играющий среди деревьев в моём райском саду.

Что оно означает? Ничего. Это просто набор звуков, который кому-то показался достаточно похожим на имена древних греков и римлян, модных в ту пору среди знати. И всё же, поскольку это имя передаётся из поколения в поколение, значение у него есть.

Оно значит: военных дел мастер.

Верховный главнокомандующий Непобедимой Империи.

И "Непобедимая Империя" — тоже имя. И тоже говорит о многом — например, о чьей-то поразительной самоуверенности. Но она не была безосновательной: тот, кто овладел искусством войны и мира, может быть по праву уверен в себе.

И всё же я, Сабин, записываю это сообщение на руинах государства, которое доверилось моей защите. Непобедимая Империя побеждена; мы отступаем по всем фронтам, и совершенно очевидно, что в течение месяца наша судьба будет окончательно решена.

Если не сработает мой план, если мне не удастся уничтожить, пусть ценой собственной жизни, главаря мятежников, мы погибнем, и волны безжалостного времени поглотят нас, как поглотили Грецию, Рим и иные великие империи нашей далёкой прародины.

Безродные археологи, эти гиены Вселенной, обесчестят наши могилы и станут копаться в наших костях, строя и опровергая бессмысленные теории о нашей жизни, а преступники и толстопузые богатеи станут торговать нашими семейными драгоценностями и милыми нашему сердцу пустяками, сдирая втридорога с безмозглых нуворишей, жаждущих привнести экзотики в свой безвкусный быт.

Поэтому я хочу рассказать всё как есть, чтобы хоть один голос дошёл до наших потомков не искажённым в кривом зеркале так называемой науки.

Я хочу рассказать о своём преступлении — ведь это я преломил копьё.

* * *

Может быть, всё дело в том, что я не годился в полководцы.

Это новая и странная для меня мысль — ведь я родился Сабином, — но последнее время она приходит всё чаще. Я люблю своё поместье и свои яблони куда больше, чем блеск столичного двора, и куда больше наслаждаюсь красотой моих женщин, чем предсмертными криками врагов.

(Как вообще можно наслаждаться предсмертными криками? Они громкие и немелодичные!)

По этой-то причине я срубил все деревья и постарался не оставить в живых ни одной рабыни, по этой причине я должен успеть найти моего сына, но мало забочусь о складах с оружием и защитными робами. Если мне суждено проиграть, враги не должны коснуться того, что я люблю; если же мне суждено выиграть, я всегда смогу насадить новый сад, купить новых красавиц и родить нового сына.

Мой отец, отправившийся на небеса вскоре после Семирадской Кампании, был другим.

Он умел видеть красоту сражения и, как говорят, всегда наносил удары так, чтобы плеснувшая кровь оставила на земле росчерк, похожий на каллиграмму. По крайней мере, так мне рассказывали: сам я его не помню. За всю свою жизнь он трижды преломлял копьё, и всякий раз это приносило нам славные победы, много рабов и новые земли для наших дворцов и наших детей.

Может быть, потому он и отправился на небеса так рано: те, кто добивается совершенства, не могут долго оставаться на земле, скованные материальным телом и материалистической логикой.

Так вот, он преломлял копьё трижды, а я, прожив вчетверо дольше, ни разу этого не делал.

Оно лежало на стойке в моём поместье без дела и без внимания, пока я учил свои яблони пускать корни в хрусталь и приносить плоды, похожие на цветные бумажные фонарики. Я видел такие на празднике в рабских кварталах — ещё одна постыдная истина, которую я с горечью доношу до потомков.

Когда я — не слишком охотно — являлся ко двору, Государыня часто журила меня и спрашивала: «Когда уже?». А я отговаривался приметами и знамениями, чтобы не выдать правду.

Я боялся.

Не раз и не два ситуация складывалась так, что мне, может быть, и стоило его преломить.

Например, когда Федерация Млечного Пути (тоже, если подумать, многозначительное имя, немало говорящее о носителе) пыталась зариться на наши поля и нивы в секторе аграрных планет. Или когда наши соседи спорили между собой за астероидное поле, богатое месторождениями флеботия.

Но всякий раз что-то — робость и страх — останавливало меня, и копьё оставалось лежать на своей стойке, прекрасное и спокойное в своём нетронутом совершенстве, а конфликты разрешались в мирных переговорах.

Шло время, и я даже начал избегать копья, как избегал бы живого существа. Я закрывал его в дальнем крыле моего поместья, куда запретил ходить своим женщинам и куда они не пускали моего сына. Я приказывал им прятать от меня ключ, менять втайне от меня замки, отвлекать меня.

И всё же рано или поздно я возвращался в эту комнату, садился на пол и смотрел на него. А оно лежало на стойке, и ему не было до меня никакого дела.

Так я жил — полководец, ни разу не преломивший копья, военных дел мастер без единой войны.

* * *

Но я обещал рассказать вам, потомки, совсем о другом. Слушайте — может быть, вас это чему-то научит.

Свет убивает; большой свет убивает тем больше. Я не любил поездок в столицу, и редко бывал во дворце. В конце концов, наш Государь его и вовсе не посещает — если ему можно, то чем я хуже?

Мне и отсюда, из моего гнезда, было видно, как мы медленно тонем.

Уже моё поколение не знало, как работает половина систем, поддерживающих комфорт в наших домах и помогающих нам заселять новые миры. Мы умели нажимать на кнопки, мы знали, на какие кнопки надо нажать для получения нужного эффекта — но мы не представляли, я не представляю, как и почему эффект именно таков.

А наши дети? С ними всё ещё хуже!

Государыня ни единого решения не принимает, не посоветовавшись с гадателями. Государь ушёл на небеса и словно забыл о нашем существовании. В столичных лавках продают амулеты от всего подряд, и я лично видел ведущего инженера повязывающим талисман от сглаза на прототип новейшего истребителя на нуль-тяге.

Мы забываем о своих корнях, забываем Прародину, забываем, зачем мы здесь.

Наши внуки, мне кажется, будут считать, что мы родились на Сэйи.

Наши внуки, мне кажется, будут считать нас чародеями.

Но я опять отвлёкся. Это потому, что мне тяжело говорить о своём позоре.

О том, как я вернулся домой после месяца при дворе, пьяный и злой. Я не хотел видеть сына, я не хотел видеть женщин, и мои яблоки казались мне противными на вкус.

Свет убивает, большой свет убивает тем больше.

Я был пьян и зол, и не думал ни о чём, кроме того, что меня окружила молодёжь, смеясь над моей нерешительностью.

И я поднялся в ту комнату, снял копьё со стойки и сломал его.

Это было поразительно легко. Просто захотеть — и кр-рэк! — древко переламывается пополам. То, что выглядело таким гладким, таким совершенным, оказалось таким хрупким...

Теперь вы понимаете, почему Непобедимая Империя не должна погибнуть?

Ведь если мы погибнем, Вселенная погрузится в пучину бесконечных войн, и мир никогда не настанет.

Нет, мы должны победить.

Я должен.

Но даже если мы проиграем — я делаю эту запись для вас, потомки, чью жизнь мне страшно даже вообразить.

Теперь вы знаете...