Почти лиловый шар (джен)

Вообще-то его звали Богогневдич, но этот факт он предпочитал не вспоминать — благо, каждый гражданин Семирадской Автономии имел право сменить имя и фамилию по достижении совершеннолетия. А что делать — если уж людям охота упороться крипторелигией по самое дальше некуда, они найдут способ сделать это, не выходя из родного НИИ.

Наверное, именно поэтому — и ещё потому, что больше всего на свете он любил азарт слепых прыжков в псевдопространство — он и записался в коммерческие разведчики. Прокладывать пути для торговых кораблей, искать затерявшиеся в пространстве и времени колонии, обнаруживать технолиты Предков, первым ступать на почву экзопланет... романтика!

Ну, так он думал, когда, день в день с совершеннолетием, подал документы одновременно на смену имени и в контору по найму стажёров в коммерческую разведку.

Реальность оказалась больше похожа на недоработанную вирт-игру от первого лица: монотонная заливка текстурой типа "ландшафт" и не менее монотонно выскакивающие из этой текстуры стрёмные монстры, которых и убить-то не получается, настолько они глючат. Нет, серьёзно; на некоторых планетах всё выглядело настолько уныло, что Гнедич почти взаправду боялся провалиться под уровень.

Где-то, наверное, был и другой опыт — и восторг первооткрывателя, и технолиты, и азарт приключений, и встречи с колонистами. Но опыт был где-то, а Гнедич — здесь и сейчас, и он давно бы бросил это всё, но Семирадская Автономия разрешала молодым специалистам менять работу только раз в шесть лет, в Юрьев День.

Оставалось тяжко вздыхать, смотреть на табло, считающее время до заветного дня — ну, и смутно надеяться, что уж этот-то прыжок принесёт что-нибудь интересное.

Но к тому времени, как он прибыл в финальную расчётную точку и занёс в полевую карту систему Альфа-297 и её планеты Альфа-297-1, 2, 3 и 4 (а также их спутники), запасы надежды иссякли не меньше, чем запасы еды. Единственное, что ему сейчас хотелось — вернуться на базу, в свою квартиру, лечь в ванную с горячей водой и проваляться там пару часов, ничего не думая и не делая.

Но в углу рабочего планшета назойливо мигало напоминание, что до премии ему осталась одна высадка. А премия — это возможность купить себе пару новых вирт-игр, сходить в Горький Парк на аттракционы, выпить там газировки, может, даже закадрить какую-нибудь красотку... в общем, хорошая это штука. Ради неё можно себя пересилить и спуститься на очередную унылую каменюку.

Тем более, что выбранная им Альфа-297-3-11 была не так уж и уныла. Наоборот даже: на фоне своих ледяных и пыльных соседок она, весело нарушая все известные Гнедичу законы природы, зеленела дождевыми лесами и поблёскивала зеркалами глубоких озёр.

А это могло значить только одно: в системе когда-то побывали Предки. Это они творили подобные аномалии — непонятно зачем, непонятно как, непонятно когда, массово, во всех известных уголках Млечного Пути и сопредельных галактик.

Никто не знал, ни чем они пользовались, ни чем руководствовались. Казалось, они просто бесцельно кочевали по Вселенной, оставляя за собой технолиты, причудливо терраформированные планеты и строения из дымчатого и прозрачного хрусталя. А потом вдруг взяли и исчезли, не утрудившись донести до потомков, как и куда.

Впрочем, это можно было сказать и обо многих других ранних колониях. Предки просто обладали наиболее узнаваемым стилем.

* * *

Что странно, при всей бушующей зелени, планета была практически безжизненна. В глубинах болот копошились какие-то микроорганизмы, и сканер неуверенно предположил, что вроде есть какие-то губки в водных глубинах, но ничего крупнее и сложнее словно и не было.

— Да не пищи ты так, — вздохнул Гнедич. — Сам знаю, что это невозможно, ты не мне это нуди, ты Предкам расскажи.

Но сердце всё-таки ёкнуло: а вдруг? Вдруг технолит, или... или даже жилой комплекс?! В конце концов, обычно настолько Предки не заморачивались, им хватало просто растянуть одну экосистему на всю планету, а животный мир дальше сам приспосабливался. Ну, или вымирал.

Может быть, он и здесь просто вымер? Но от этого вымерли бы и джунгли...

Сканер безжалостно бибикнул: никаких построек не обнаружено, энергетическая подпись технолита не зарегистрирована. Одни озёра и деревья. И болота иногда.

Очередной раз тяжко вздохнув, Гнедич расслабился в кресле, велев сканеру начать обзор и классификацию всего живого. Посадочный модуль наматывал круги на низкой орбите: высаживаться следовало не раньше, чем соберутся все предварительные данные.

— Выкопаю пару саженцев, потом слазаю за губками или что там есть, — сказал он в пространство. — И образцы воды и почвы возьмём на всякий случай. Хотя кому оно надо?..

Центр, нанимающий коммерческих разведчиков, интересовали в первую очередь полезные ископаемые и перспектива разработки, а тут и добывать нечего, и турбазу не построишь — полный пролёт.

Он, кажется, даже задремал — уж больно нудной всегда бывала предпосадочная фаза — но сканер внезапно взорвался тревожным сигналом.

— Что там? Орёшь, как коты в марте! — сердито буркнул Гнедич. — Ох, мать моя бабка!

Будь он сканером, тоже бы заорал.

Прямо под ними, на глубине не более пары метров, находилось живое существо.

* * *

Не очень твёрдо ступая — сказывалась непривычная гравитация и шок от внезапно сбывшейся мечты — он подошёл к отмеченному на карте захоронению.

Установил лопату, включил археологический режим: если там и правда живое существо, больше никакой и не годится, ведь надо аккуратно и бережно, чтоб не задеть случайно. История Гека Торманса, который случайно зарезал лопатой последнего неокомодского дракона — правдива она была или нет — среди разведчиков передавалась из уст в уста как дежурная страшилка.

Наконец, лопата закончила свою работу.

На дне ямы, под тоненьким слоем серой почвы, показался... кто-то. В пропитанной кровью одежде, он лежал, сомкнув глаза, окутанный длинными-длинными волосами. (Впрочем, почему "он"? Черты лица, очертания фигуры существа были таковы, что сошли бы и за женские.) Из живота торчало древко чего-то вроде дротика, ноги были обрублены по колено, руки — по локоть.

Хотелось кричать, прыгать, биться головой о что-нибудь, плясать торжественную хаку — что угодно.

На дне ямы, целенький, словно спящий, а не убитый с особой жестокостью, лежал самый настоящий Предок.

А потом он открыл глаза.

Жёлтые, сонные, с вертикальным, как у козы, зрачком глаза.

Сканер что-то жужжал в наушнике, лопата аккуратно разгребала землю и вытаскивала по одному погребальные предметы: красивый пояс с крупной бляшкой, сломанный браслет из светлого металла, полуистлевший плащ... и копьё — удивительно красивое, с эмиттером в виде узорчатого наконечника энергокопьё.

Машинально, словно во сне — а разве наяву бывает такое? — Гнедич попросил сканер переключиться в режим материальной культуры, достал считывающую трубку и принялся отщёлкивать вещи одну за другой. Пояс, браслет, фляга, плащ, застёжка (вероятно, от какой-то обуви), непонятные детали... копьё.

Он осторожно коснулся древка. Оно было тёплое — будто его кто-то долго держал в руке и только что отпустил.

На наконечнике играли блики, и всё казалось, вот-вот узор сложится в какие-нибудь слова... но в последний момент он моргал, и всё рассыпалось вновь.

— Главное — не сломай, — беззвучно сказал Предок. — А так — играй сколько хочешь. Главное — не сломай...

Имена — такая удивительная вещь. Иногда они могут сказать о нас — о нашей родине, наших предках, нашей судьбе — куда больше, чем кажется. И я сейчас говорю не о гадателях, которые разнимают имена на части, словно жертвенных животных, и тщатся прочесть что-нибудь по этим частям. Я вообще, в отличие от многих, не сильно верю в гадания.

Нет: моя речь просто об именах.

Ведь имя кто-то даёт, и кто-то его принимает. Они разные в разных областях; иногда это слова, имеющие значение, а иногда — просто набор звуков, который кажется кому-то красивым. Любое имя по сути своей таково, что рассказывает о нас куда больше, чем мы думаем.

* * *

Моё имя — Сабин. До меня его носил мой отец, после меня его должен был взять мой пока безымянный сын, играющий среди деревьев в моём райском саду.

Что оно означает? Ничего. Это просто набор звуков, который кому-то показался достаточно похожим на имена древних греков и римлян, модных в ту пору среди знати. И всё же, поскольку это имя передаётся из поколения в поколение, значение у него есть.

Оно значит: военных дел мастер.

Верховный главнокомандующий Непобедимой Империи.

И "Непобедимая Империя" — тоже имя. И тоже говорит о многом — например, о чьей-то поразительной самоуверенности. Но она не была безосновательной: тот, кто овладел искусством войны и мира, может быть по праву уверен в себе.

И всё же я, Сабин, записываю это сообщение на руинах государства, которое доверилось моей защите. Непобедимая Империя побеждена; мы отступаем по всем фронтам, и совершенно очевидно, что в течение месяца наша судьба будет окончательно решена.

Если не сработает мой план, если мне не удастся уничтожить, пусть ценой собственной жизни, главаря мятежников, мы погибнем, и волны безжалостного времени поглотят нас, как поглотили Грецию, Рим и иные великие империи нашей далёкой прародины.

Безродные археологи, эти гиены Вселенной, обесчестят наши могилы и станут копаться в наших костях, строя и опровергая бессмысленные теории о нашей жизни, а преступники и толстопузые богатеи станут торговать нашими семейными драгоценностями и милыми нашему сердцу пустяками, сдирая втридорога с безмозглых нуворишей, жаждущих привнести экзотики в свой безвкусный быт.

Поэтому я хочу рассказать всё как есть, чтобы хоть один голос дошёл до наших потомков не искажённым в кривом зеркале так называемой науки.

Я хочу рассказать о своём преступлении — ведь это я преломил копьё.

* * *

Может быть, всё дело в том, что я не годился в полководцы.

Это новая и странная для меня мысль — ведь я родился Сабином, — но последнее время она приходит всё чаще. Я люблю своё поместье и свои яблони куда больше, чем блеск столичного двора, и куда больше наслаждаюсь красотой моих женщин, чем предсмертными криками врагов.

(Как вообще можно наслаждаться предсмертными криками? Они громкие и немелодичные!)

По этой-то причине я срубил все деревья и постарался не оставить в живых ни одной рабыни, по этой причине я должен успеть найти моего сына, но мало забочусь о складах с оружием и защитными робами. Если мне суждено проиграть, враги не должны коснуться того, что я люблю; если же мне суждено выиграть, я всегда смогу насадить новый сад, купить новых красавиц и родить нового сына.

Мой отец, отправившийся на небеса вскоре после Семирадской Кампании, был другим.

Он умел видеть красоту сражения и, как говорят, всегда наносил удары так, чтобы плеснувшая кровь оставила на земле росчерк, похожий на каллиграмму. По крайней мере, так мне рассказывали: сам я его не помню. За всю свою жизнь он трижды преломлял копьё, и всякий раз это приносило нам славные победы, много рабов и новые земли для наших дворцов и наших детей.

Может быть, потому он и отправился на небеса так рано: те, кто добивается совершенства, не могут долго оставаться на земле, скованные материальным телом и материалистической логикой.

Так вот, он преломлял копьё трижды, а я, прожив вчетверо дольше, ни разу этого не делал.

Оно лежало на стойке в моём поместье без дела и без внимания, пока я учил свои яблони пускать корни в хрусталь и приносить плоды, похожие на цветные бумажные фонарики. Я видел такие на празднике в рабских кварталах — ещё одна постыдная истина, которую я с горечью доношу до потомков.

Когда я — не слишком охотно — являлся ко двору, Государыня часто журила меня и спрашивала: «Когда уже?». А я отговаривался приметами и знамениями, чтобы не выдать правду.

Я боялся.

Не раз и не два ситуация складывалась так, что мне, может быть, и стоило его преломить.

Например, когда Федерация Млечного Пути (тоже, если подумать, многозначительное имя, немало говорящее о носителе) пыталась зариться на наши поля и нивы в секторе аграрных планет. Или когда наши соседи спорили между собой за астероидное поле, богатое месторождениями флеботия.

Но всякий раз что-то — робость и страх — останавливало меня, и копьё оставалось лежать на своей стойке, прекрасное и спокойное в своём нетронутом совершенстве, а конфликты разрешались в мирных переговорах.

Шло время, и я даже начал избегать копья, как избегал бы живого существа. Я закрывал его в дальнем крыле моего поместья, куда запретил ходить своим женщинам и куда они не пускали моего сына. Я приказывал им прятать от меня ключ, менять втайне от меня замки, отвлекать меня.

И всё же рано или поздно я возвращался в эту комнату, садился на пол и смотрел на него. А оно лежало на стойке, и ему не было до меня никакого дела.

Так я жил — полководец, ни разу не преломивший копья, военных дел мастер без единой войны.

* * *

Но я обещал рассказать вам, потомки, совсем о другом. Слушайте — может быть, вас это чему-то научит.

Свет убивает; большой свет убивает тем больше. Я не любил поездок в столицу, и редко бывал во дворце. В конце концов, наш Государь его и вовсе не посещает — если ему можно, то чем я хуже?

Мне и отсюда, из моего гнезда, было видно, как мы медленно тонем.

Уже моё поколение не знало, как работает половина систем, поддерживающих комфорт в наших домах и помогающих нам заселять новые миры. Мы умели нажимать на кнопки, мы знали, на какие кнопки надо нажать для получения нужного эффекта — но мы не представляли, я не представляю, как и почему эффект именно таков.

А наши дети? С ними всё ещё хуже!

Государыня ни единого решения не принимает, не посоветовавшись с гадателями. Государь ушёл на небеса и словно забыл о нашем существовании. В столичных лавках продают амулеты от всего подряд, и я лично видел ведущего инженера повязывающим талисман от сглаза на прототип новейшего истребителя на нуль-тяге.

Мы забываем о своих корнях, забываем Прародину, забываем, зачем мы здесь.

Наши внуки, мне кажется, будут считать, что мы родились на Сэйи.

Наши внуки, мне кажется, будут считать нас чародеями.

Но я опять отвлёкся. Это потому, что мне тяжело говорить о своём позоре.

О том, как я вернулся домой после месяца при дворе, пьяный и злой. Я не хотел видеть сына, я не хотел видеть женщин, и мои яблоки казались мне противными на вкус.

Свет убивает, большой свет убивает тем больше.

Я был пьян и зол, и не думал ни о чём, кроме того, что меня окружила молодёжь, смеясь над моей нерешительностью.

И я поднялся в ту комнату, снял копьё со стойки и сломал его.

Это было поразительно легко. Просто захотеть — и кр-рэк! — древко переламывается пополам. То, что выглядело таким гладким, таким совершенным, оказалось таким хрупким...

Теперь вы понимаете, почему Непобедимая Империя не должна погибнуть?

Ведь если мы погибнем, Вселенная погрузится в пучину бесконечных войн, и мир никогда не настанет.

Нет, мы должны победить.

Я должен.

Но даже если мы проиграем — я делаю эту запись для вас, потомки, чью жизнь мне страшно даже вообразить.

Теперь вы знаете...

— Ну как?

Молодой разведчик Дарветер в госпиталь конторы внешней разведки ходил, как на работу: строго по часам, с понедельника по пятницу. Ходил бы, наверное, и на выходных, но часы посещения не позволяли.

— Без изменений, — Серена сочувственно покачала головой. — Большую часть времени спит, иногда только просыпается на пару минут, молчит, в потолок смотрит и засыпает снова.

* * *

В любом другом учреждении, наверное, уже толпились бы журналисты, спеша первыми ухватить за хвост уникальный материал: Предка во плоти, живой источник знаний о погибшей цивилизации колонистов, некогда покоривших весь Млечный Путь и предположительно некоторые сектора соседних галактик.

«В любом другом, — со сдержанной гордостью подумала Серена, — но только не в Конторе».

Когда Дарветер вернулся с Предком на борту, директор Дарагон Юнус-кызы только и сказала: «В госпиталь его, срочно», — и больше ничего. Как будто это был какой-нибудь разбившийся разведчик, а не живая легенда.

Выделили бокс, разместили, закинули его инвентарь в личную тумбочку, копьё положили на шкаф и предоставили медботам делать своё дело. Ну и Серену приставили, конечно, — чем она тоже немножко гордилась.

Всё-таки не каждой медсестре такое доверят.

— Ты с ним иногда говори, — сказала директор. — Я читала, это помогает вернуть в сознание.

Серена тоже об этом слышала — на лекции в мединституте. Что это причина сохранять институт медицинских сестёр: медбот может многое, но не может предоставить человеческий фактор.

Человеку для исцеления мало лекарств. Нужны другие люди.

Хотя, конечно, Предок — он разве человек?

Так они и сидели вахтами у койки со спящим, пока медботы обрабатывали рану на корпусе и снимали мерки под бионические протезы.

Дарветер больше молчал — нервно комкал полы форменного кителя, жевал губу и ничего не говорил. Точно так же он два года назад сидел у постели своего приятеля, с которым вместе пришёл в контору: тот неудачно вышел из псевдопространства. Как только его звали, беднягу? То ли Смит, то ли Вессон...

А Серена вот говорила — о чём попало, что приходило в голову. Так их учили: надо говорить, нельзя умолкать ни на секунду. Человеческий голос, ровный и уверенный тон успокаивают, снижают уровень стресса, повышают шансы предотвратить возникновение ПТСР.

Хотя, опять же, а бывает ли у Предков стресс?..

Она рассказывала о том, как стала медсестрой.

Как смотрела в детстве спасённые с Прародины фильмы, где люди в белых халатах творили разнообразные чудеса и их за это благодарили изумлённые пациенты и их родственники. Как ей нравились военные врачи в этих фильмах — такие красивые, такие достойные, такие сражающиеся за жизнь среди буйства смерти.

Как она тоже ужасно хотела сражаться за жизнь, но ведь Млечный Путь давно перерос концепцию военного противостояния. Убийство человека человеком на основании интересов государства ушло в прошлое вслед за другими по-своему красивыми, но жуткими и недопустимыми вещами, такими, как рабство или расизм.

— Хотя если честно, я не уверена, что расизм так уж ушёл. У нас вот, например, неогенов не очень любят. Это которые уж совсем на человека не похожи, больше на кошек с собаками... да и нас, цветных, не везде на работу берут, — она печально покачала головой. — Говорят, неуютно на нас смотреть, и цвета какие-то нездоровые. Но что нездорового в лиловом цвете?..

Предок, понятное дело, не отвечал.

* * *

Он заговорил с ними в пятницу вечером, когда Дарветер уже собирался домой, в общежитие пилотов и навигаторов. Открыл свои жёлтые козьи глаза и сказал:

— Спасибо.

И это был тот ещё гром с ясного неба.

Первым опомнился, конечно, Дарветер:

— А как вас зовут? — спросил он. — Я вот Гнедич.

И Серена рассеянно подумала, что впервые слышит его имя. Как-то привыкаешь к тому, что все по фамилиям да по фамилиям, и имена просто выпадают куда-то за границу внимания.

— Сабин, — ответил Предок. — Хотя это скорее фамилия, если я правильно понимаю вашу культуру.

Так они поняли, что он всё-таки слышал, что они говорили.

Он был вежлив: даже за чашку больничного супа неизменно благодарил. Но ел жадно, загребая ложкой и прямо выплёскивая суп через край себе в рот. И всё волновался, в порядке ли его копьё.

— Это из-за него ведь меня похоронили, — объяснял он, с удовольствием макая в суп кусок чёрного хлеба. — Чтобы я его сторожил. Дикари, что с них взять...

— Мы его на склад отправили, — заверил Дарветер — Гнедич — своего спасённого. — Там у нас всё хранится, и пока ничего не пропало.

Предок резко развернулся, распахнул жёлтые плошки глаз:

— Пропажа — пустяки, юноша. Главное, чтобы оно было целым.

Объяснить он, конечно, ничего не объяснил. Просто — "чтоб было целым".

— Это что-то религиозное, да? — попробовала угадать Серена.

Тот грустно улыбнулся:

— Нет. Это... что-то очень практическое. Копьё Судьбы должно быть целым.

— А почему?

Он пожал плечами:

— Не знаю! Отец так мне этого и не объяснил, — он покачал головой. — Пока он был в своём уме, он не рассказывал мне о своей работе... не уверен, что правильное слово, впрочем. "Он работал военачальником" звучит просто ужасно... Так вот, потом он сломал Копьё и совсем тронулся, перебил всех служанок тем же топором, которым вырубил весь свой сад, и за мной ещё с ним же гонялся. Но тут совсем устал и лёг проспаться.

Наверное, лицо у Серены, да и у Дарв... Гнедича как-то особенно забавно перекосило от таких откровений, потому что Предок рассмеялся и махнул рукой:

— Да это давно уже было, так, воспоминания детства. Главное, он завещал восстановить Копьё и ни в коем случае не давать ему ломаться. Ну, я и починил, когда нашёл. Время-то было военное, да и от нашего дома одни развалины остались.

— Тут-то вас и похоронили? — уточнил Гнедич.

— Что ты! — Предок снова заулыбался. — Это много лет спустя на сородичей что-то нашло. Узнали, что я пару месяцев не спешил отошедший обод на место ставить — руки не доходили, и без того работы хватало, — и устроили какой-то безумный карнавал. Заманили меня на Диксон, подстрелили, натравили каких-то тварей хищных, чтоб те мне руки-ноги поотрывали, ну и закопали на всякий, видимо, случай...

— Дикость какая... — вздохнула Серена. — Какая жуткая, бесчеловечная дикость. Но вы не волнуйтесь, такого больше не повторится. Семирадская Автономия — цивилизованное государство, да и Предки все уже вымерли. То есть все, кроме вас, конечно.

Она не была уверена, что сказала правильно, но если Предки имели привычку расчленять и закапывать друг друга по таким пустякам, вымереть им определённо стоило.

— Ничего, — поддержал Гнедич. — Скоро вам поставят хорошие протезы, и вы сможете заниматься чем угодно. Главное — с первого раза выбрать работу по душе, а то смена контракта разрешена только раз в шесть лет, — добавил он.

— Спасибо! — с чувством сказал Предок. — Правда, спасибо. Но можно вы всё-таки принесёте моё копьё? Мне просто спокойнее так будет, что ли...

* * *

Серена как раз шла по длинному глухому коридору на склад, когда здание ощутимо тряхнуло и завыли аварийные сирены.

«Странное дело, — подумала она. — Вроде в наших широтах землетрясений не бывает...»

Но, впрочем, успокоила она себя, раз в сто лет и на Лёсабле дождь идёт. Природа слишком могущественная штука, чтобы ограничивать себя какими-то правилами — Предки свидетели.

Копьё, как видно, при толчке упавшее со шкафа, лежало на полу среди старых плакатов санпросвета, палок от флагов для демонстраций и прочего хлама. Серена подняла его, подивилась лёгкости и тому, каким холодом рукоять обожгла ей ладонь — как металлическую ручку двери зимой ухватить без перчаток.

Она не сразу заметила, что наконечник выщерблен — совсем чуть-чуть, у самого кончика.