Боги как люди (джен)

Ночью по лесной дороге идти страшно. То в кустах что-то зашевелится, то где-то в глубине леса загорятся зелёные огоньки — и поди угадай, то ли это зверь, то ли человек, то ли дух. И ни мгновения тишины: скрипят старые деревья, надрывно кричат ночные птицы, где-то ревут и хохочут обезьяны...

Но Сангья⁽¹⁾ боялась не темноты и не леса: с первой она давно сжилась, да и со вторым умела справляться. Чего она боялась — так это не успеть вернуться домой до рассвета.

А ведь отец предупреждал её! Он ведь не зря сказал: «Если так хочешь, можешь остаться на праздник и пойти домой пешком — но не слишком задерживайся. Дорога до дома долгая, а солнце встанет рано». Если бы она послушала его, а не свой каприз!

Сангья не знала, что именно случится, если она не успеет вернуться до рассвета. Знала только: что-то ужасное. Настолько, что родители — не только отец, у которого хватало странных привычек и чудных заморочек, но и мать, практичная и разумная, как все воины, — всю жизнь прятали её от солнечного света.

Когда ей исполнилось десять, она задумалась, почему так, и пошла спрашивать родителей.

Мать ответила коротко:

— Так надо, дочка. Может быть, однажды всё изменится, но пока — так надо. Спроси меня снова, когда подрастёшь. Тогда, наверное, расскажу тебе.

Отец, услышав вопрос, нахмурился, тяжело вздохнул и начал неспешно, осторожно подбирая слова:

— Если солнце увидит тебя, облачко моё белое⁽²⁾, ты потеряешь нас, а мы — тебя.

— Но почему?! Ведь другие девочки, я знаю, играют и трудятся день за днём на самом солнце — и никто их не теряет!

— Другие девочки — они на то и другие. Им можно. Просто поверь мне, облачко: большая беда случится, если солнце увидит тебя. Я знаю, тебе тяжко жить в темноте, но... — он покачал головой, на глаза его навернулись слёзы, — но лучше темнота, чем то, что случится, если... — тут он осёкся, сморгнул слёзы и уже другим, строгим и серьёзным голосом сказал: — Пообещай мне, Сангья. Пообещай, что не выйдешь на улицу без нашего разрешения!

Конечно, она пообещала.

Ведь долг дочери — делать всё, чтобы не огорчить родителей.

Но время шло и шло, а лес всё никак не кончался. Может быть, она где-то свернула не туда — ведь по этой дороге ей нечасто доводилось ходить — а может быть, просто путь оказался дольше, чем она думала (и ведь отец предупреждал её, предупреждал, но так хотелось ещё немножко потанцевать, поговорить, порадоваться!), но Сангья прямо чувствовала, что рассвет приближается, а дом — всё ещё нет.

Она уже почти решила отчаяться, остановиться и попробовать спрятаться в пещерке у корней дерева или за плотными листьями какого-то куста — как вдруг заметила невдалеке, у опушки, рыжие отблески огня.

В прошлый раз, когда она такое увидела... хорошо, что она папина дочка и пусть маленький и слабый, но дождь вызывать умела. А там и отец с матерью подоспели, спасли лес от пожара. Почему только люди так часто не утруждаются прибрать за собой — даже если знают, что получится беда?

На сей раз, впрочем, всё было не так.

* * *

Чем ближе она подходила, тем яснее слышала тихую, ласковую мелодию флейты. Посреди поляны горел костёр. Над костром на ветке висел котелок, в котором периодически что-то помешивал длинной деревянной ложкой красивый юноша, почти мальчик — с синеватой кожей, в пёстрой чалме с павлиньим пером.

— Здравствуй, — неуверенно сказала она. — Позволишь погреться у твоего костра?

Только сейчас она ощутила, как сильно замёрзла, идя по холодной росе и её же стряхивая постоянно на себя с загораживавших дорогу веток.

Юноша повернулся в её сторону, оглядел с ног до головы, удивлённо покачал головой:

— Как можно отказывать путнику в отдыхе и тепле? Подходи, садись, если хочешь, можешь и пищу со мной разделить.

Она благодарно склонилась, сложив у груди ладони, присела на удобно подвернувшееся брёвнышко, вытянула усталые ноги и руки поближе к огню.

— Я вижу, ты совсем умаялась, — сказал юноша сочувственно. — Издалека идёшь, красавица?

Она молча кивнула.

— А почему ночью? Ночные дороги неверные, да и опасные очень. Особенно для красавиц.

Мог бы и не говорить — а то она сама не знает!

— Я всегда хожу по ночам, — неохотно ответила она. — Так что привыкла и не боюсь. Да и позаботиться о себе умею.

Тот покивал, снова помешал длинной ложкой своё варево.

— А как зовут-то тебя, красавица? И откуда ты будешь?

— Не пристало девице первой называть своё имя незнакомцам, — резко, может даже и слишком резко ответила она. — Сам-то ты кто и откуда?

— Я пастух, пасу коров, — ответил он. — А звать меня Кришна.

— Странное имя⁽³⁾... да и где здесь коровам пастись — лес же густой кругом!

— Не страннее прочих, как по-моему. Не Дрона всё-таки, и не Бхима⁽⁴⁾. А коровы мои — вон они, — он махнул рукой в сторону, и только сейчас Сангья с удивлением разглядела, что по ту сторону поляны деревья быстро редели и за ними открывался широкий луг с высокой травой.

— А я — Сангья, — запоздало вспомнив о правилах приличия, назвалась она. — Отец мой мастер на все руки, а мать — воительница, — родители не разрешали называть их имён кому попало. — Иду с праздника лета в соседнем селе, и то ли заблудилась, то ли просто не рассчитала, только боюсь, до рассвета домой не успею.

— То-то и нрав у тебя такой воинственный, — рассмеялся пастух Кришна. — А чем плохо не успеть до рассвета? Видал, чтоб до заката не поспеть боялись, и что ночь в пути застанет, но чтоб день — такого ещё не бывало.

Она тяжело вздохнула. Объяснять она и вообще-то не любила, но совсем не любила объяснять что-то о себе.

— Мне нельзя на солнце выходить, — наконец подобрала она слова. — И вообще днём быть где-то, кроме как дома. Проклятье такое.

Если верить отцу, проклятья встречались на каждом шагу, и делом были настолько обыденным, что ими можно было оправдать что угодно.

— Жуть какая! — ахнул пастух. — И что же ты, света белого в жизни не видела?

— Почему не видела? Видела. Вот от костра твоего свет, от луны, от звёзд... — недоумённо нахмурилась она. — От лампы масляной, от свечей...

Тот покачал головой:

— Разве это свет? Солнце собой освещает весь мир, красавица Сангья! На его сияние и смотреть-то не каждый может! А небо? Чёрное небо становится лазоревым, когда на него всходит Солнце! Кто не видел его — не сможет полюбить этот мир, ибо навеки заточён во мрак, во тьму, в холод и пустоту, которые только Солнце в силах развеять, согреть, наполнить!

— Ты говоришь странные вещи, пастух. Почему это я не могу любить мир, если никогда не видела Солнца? Я ведь люблю его, а значит, ты неправ!

Но внутри от его слов что-то ёкнуло, ёкнуло. Вспомнилось, как она завидовала деревенским детям, катающимся в пыли под тёплым светом, как мечтала — хоть краем глаза, хоть на мгновение — увидеть, что же это такое, что всем дано, а у неё отнято, ощутить на коже не ночную прохладу и не влагу росы, а огненный жар летнего дня.

— Тот, кто не видел Солнца, не видел и мира, — ответил тот. — Но может быть, ты и вправду исключение, красавица. Ведь должны быть и те, кто знает лишь тьму...

Сангья сжала кулаки, выпрямилась.

— Послушай, пастух... послушай, отец и мать говорили мне беречься от взгляда Солнца, а не его беречь от своего взгляда, — медленно, раздумчиво сказала она. — Скажи, если я укроюсь чем-то — ведь не будет вреда, что я на него взгляну? Хоть одним глазком?

Тот промолчал, но вместо ответа покопался в стоявшей с ним рядом корзине, достал оттуда широкий чёрный плащ, подбитый мехом.

— Вот, красавица. Укройся — этот плащ не пробить ни одному солнечному лучу. А ты сможешь смотреть из-под него, сколько твоей душе угодно.

Ей показалось, что глаза его были печальны в тот миг — но может быть, всё это было неверной игрой огненных бликов.

Медленно, медленно на востоке разгорался рассвет. Небо, прежде угольно-чёрное, стало сперва густо-синим, потом серебристо-серым, а потом вдруг окрасилось в столько цветов, сколько Сангья и назвать-то не могла. Были там и багрец, и золото, и пурпур, и пронзительная лазурь...

...а потом, посреди всего этого великолепия, зажёгся огненный круг — сперва алый, но постепенно белеющий, как белеет постепенно раскалённый металл.

Заворожённая, она встала, не заметив даже, как соскользнул на землю тяжёлый плащ — её последняя защита — протянула руки к этому сиянию, распахнула глаза.

И в тот же миг её оглушил грохот копыт и конское ржание, и сильные руки схватили её поперёк талии и вздёрнули на колесницу. Она не успела ни вскрикнуть, ни даже обернуться, как костёр и сидевший близ него пастух оказались далеко-далеко внизу, и только печальный голос флейты долетал оттуда до небесной дороги, по которой мчала Сангью колесница Солнца.

* * *

Первые несколько дней она, конечно, плакала.

Плакала о родителях, оставшихся без неё на земле, о добром пастухе Кришне, которого те, если узнают, непременно накажут — а ведь он не виноват, это всё она, она сама выбрала, сама захотела, сама не заметила, как сбросила плащ. Плакала о себе, о своём детстве, которое теперь не вернуть, и о дождях и грозах, которых она больше не увидит.

Ушас, её новая служанка, говорила — это нормально.

— Все девушки перед свадьбой плачут, дэви. Когда меня за Аруну⁽⁵⁾ выдавали — что там подушку, я всю постель слезами залила!

По тону её казалось, что она этим почему-то гордится.

Точно то же самое — что все невесты непременно плачут — говорила и бабушка, вечно юная, прекрасная государыня Адити. Пусть одета она была в простую белую ткань, пусть волосы её были острижены, пусть у неё не было ни единого украшения, она всё равно была в тысячу раз краше всех женщин, каких Сангья только встречала. Даже краше мамы Сундари.

К слову о маме Сундари, она как-то не укладывалась в эту схему. Сангье многие рассказывали и о её свадьбе, и о том, как отец добивался её согласия, и о том, как мама смеялась то с ним, то над ним — но никто не говорил, что она пролила хоть слезинку.

Наверное, на земле просто были другие обычаи.

Но постепенно горе и страх отпустили её. В конце концов, хотя два жениха сразу⁽⁶⁾ и многовато для одной невесты, но ведь часто бывает наоборот, и никто не удивляется и не жалуется. Так отчего же жаловаться ей?

Тем более, что оба они были невероятно красивыми.

Один, Варуна, поражал глубиной синих глаз и сиянием длинных белых волос. Другой, Митра, был ярко-рыжим и часто смеялся — громко, раскатисто, как иногда смеялся отец, когда танцевал. Оба носили яркие одежды, расшитые золотом, обоих венчали драгоценные короны, и оба они обещали ей, что она станет царицей небес, той, перед кем склонятся все боги.

— Ты ведь и рождена была для этого брака, — объясняла государыня Адити. — Солнцу нельзя без облаков, что затеняют его свет и смягчают его жар. Без тебя мои сыновья не могут светить в полную силу, не могут должным образом напитать мир своей силой.

Отец и мама говорили ей, что она была рождена для того, чтобы однажды вырасти счастливой, чтобы приносить в мир благо, чтобы дарить людям веселье и радость в обмен на похвалы и восхищение. Получается, врали.

Или не врали, и потому-то и пытались спрятать её от наречённого жениха?..

Тоже урок, тоже опыт: бежать нет смысла. Судьбу не обманешь — придётся прожить ту жизнь, что предначертана.

Заточить сердце мужеством и принять, принять всем сердцем то, что она рождена стать теми облаками, которые помогут Солнцу сиять во всю мощь, которые укроют от этого сияния всё живое, чтобы оно не сгорело.

Оказалось, гореть для этого надо будет ей.

Но и это она вынесла. С детства она помнила главный урок отца: те, кто родились дэвами, не должны отступать от праведного пути, не должны отрекаться от долга, как бы тяжело им не было.

Дэв, который предал путь правды, становится асуром — чудовищем, демоном, уродливым отражением своего прежнего "я". Тот, кто хранил посевы, заставит их гнить на корню; та, кто баюкала детей, заставит их кричать от ужаса всю ночь. Сангья в асуры не хотела, а потому выносила обоих мужей, как только могла.

И, превозмогши боль, усталость и всё копившееся отчаяние, подарила им близнецов — Яму и Ями.

* * *

Тогда всё и рухнуло.

Нет, предсказать это, наверное, можно было заранее. Мужья с самой первой их брачной ночи не могли между собой договориться и поделить уже пополам время, отпущенное на семейные радости. Варуна кричал, что он старше, Митра кричал, что он желаннее... потом успокаивались и обычно кидали жребий.

Но когда появились близнецы...

— Это всё ты, Варуна! — ткнул пальцем в брата Митра. — Я-то знаю, что для рождения девчонки семя мужа должно быть слабее семени жены. А знаешь, что это значит? Что удовлетворить ты её не смог!

И расхохотался, конечно. С юмором у него была настолько беда, что вообще неясно, как он попал в цари богов. Но в решениях Адити сомневаться бессмысленно.

— Побойся кармы, братец, она вся в тебя, — отмахивался Варуна. — С твоим-то торопливым нравом, куда ты лезешь в сердцееды и дамские угодники? С женщинами терпение нужно и старание, а не вихрь страсти и дурацкий смех, и напоминать о прошедшей ночи им должны ароматы и эхо касаний, а не синяки и укусы.

Сангья молчала. Оба они были в постели не так чтоб совсем уж дурны, пусть и очень по-разному. В том только беда, что после дня, проведённого на их колеснице живым щитом между их жаром и смертными землями, в постели она по-настоящему хотела только двух вещей: прохладной мази от ожогов и сна, долгого, крепкого и без сновидений.

И лучше бы она не молчала. Или хоть прислушивалась, о чём между собой бранятся её мужья. Потому, что следующий поворот колеса их спора получился каким-то уж совсем внезапным.

— Да может, мы вообще так, мимо пробегали! Может, девку она с кем-то третьим нагуляла! — предположил Митра компромисс, а Варуна кивком головы его принял.

Вот тут-то и началось самое страшное: оба они обратили к ней свой гневный лик, один вид которого должен был повергать врага во прах. А она только и могла, что жалобно блеять и заикаться, отчаянно пытаясь тянуть время.

— И впрямь, гуляла ведь она по ночам? А по ночам известно, какие девицы бывают, одна её мамка чего стоила, — презрительно хмыкнул Варуна.

— Ты хотел сказать, "сколько", брат? — выдал очередную глупую шутку Митра.

И Сангья почувствовала, что всё. Больше она не может.

Грудь распирало, горло жгли невыплаканные слёзы — но в руках уже появилось любимое копьё. Они могут оскорблять её сколько угодно — но никто не имеет права оскорбить мать в присутствии её детей.

Тут-то и раскатился по небесам, земле и преисподней грозный голос Адити:

— Кто не может управлять своими страстями, как сможет править богами и людьми?!

* * *

Какое-то время Сангья молча сидела на полу, одной рукой толкая колыбели своих детей, в другой — сжимая драгоценные серьги, в которые превратились оба её мужа.

Она их не слишком оплакивала — не больше и не меньше, чем положено. Потому что оплакать мужей — долг жены, а отец всегда говорил, что без долга не только дэвы, но и все прочие, включая даже асуров, опускаются ниже безмысленных животных.

Нет, нет, с совершенно сухими глазами она сидела на полу, чувствовала, как медленно остывают в ладони серьги, качала колыбели и думала, что дальше.

Огни свечей дрожали, и казалось, её тень, словно сама по себе, стоит и с интересом в эти колыбели заглядывает.

Внутри, как это часто бывало, снова что-то щёлкнуло. Как будто дерево в паз вошло или вправленный вывих вернулся на законное место в сустав.

Ещё раз поглядев на свою тень, она поднялась и попрощалась с детьми.

За ними будет, кому приглядеть.

А она пока сходит к тому не по годам мудрому пастуху.

1) Вообще правильное имя было бы Саранью или Санджня, но они просто звучат хуже. Данная героиня не имеет ничего общего с Сангьей из "Шани" (кроме имени и некоторых моментов биографии)

Вернуться к тексту

2) Сангья-Саранью — воплощение облаков, туч и пасмурной погоды.

Вернуться к тексту

3) "Кришна" означает "Чёрный"

Вернуться к тексту

4) Первое имя дословно означает "Большой горшок для зерна", второе — "ужасающий" и даже "мерзкий"

Вернуться к тексту

5) Ушас и Аруна — прислужники солнечного божества, воплощающие зарю. Оба они выступают как его конюшие и колесничие.

Вернуться к тексту

6) Внятное соотношение этих двоих вычислить очень сложно (особенно если учесть, что Митра полностью слился с Сурьей, а Варуна из солнечного божества мутировал сначала в бога дневного неба, а потом вообще в хранителя вод и болот верхом на крокодиле), так что тут автор постарался создать относительно непротиворечивую версию сам.

Вернуться к тексту