Боги как люди (джен)

Когда-то давно, когда Сангья ещё была маленькой, отец сказал ей не пытаться искать дорогу по звёздам.

— Но ведь люди так делают? — удивилась она.

— То люди, облачко. А мы не люди. Мы живём долго и знаем, что звёздное небо у нас над головой очень переменчиво. А что переменчиво, облачко, тому доверять нельзя.

— Но пап, как тогда я буду находить дорогу? Ведь в темноте невозможно ни разглядеть, ни прочитать указатели, даже если они есть!

— Слушай себя, малышка. Слушай своё сердце: нам, Адитьям, больше ничего не нужно. Наше сердце знает все наши пути.

Звёзды — звёзды с тех пор и правда успели перемениться. Но не сердце. Оно осталось прежним, и как прежде не знало, чего желает и куда жаждет попасть.

* * *

Ребёнку сложно привыкнуть, когда хотя родителей и двое, рядом всегда только кто-то один. Сложно привыкнуть, что родители бывают вместе только по праздникам. Что в любой момент они могут запереть двери подвала и уйти, не оставив ничего, кроме страха, одиночества и темноты. Что можно плакать, кричать, царапать двери — они не вернутся.

У Сангьи была прекраснейшая в мире мать, у неё был лучший в мире отец — но недели шли за неделями, и однажды они непременно целовали её в лоб между не по-детски серьёзно нахмуренных бровей, благословляли её движением ладони и молча уходили куда-то туда, в залитый солнцем недостижимый верхний мир, а она оставалась в темноте, смотреть на пламя свечи и считать время — до того, как свеча станет огарком, огарок — лужицей, а лужица — пятном застывшего воска.

Подвал был её домом, её царством, её крепостью — и её тюремщиком. Она вырезала из сухих пальмовых листьев фигурки, крепила их к соломинам и играла в героев и злодеев из сказок, которые рассказывала мама. Она забивалась в угол, строила там себе пещеру, бегала по комнате на четвереньках и рычала, играя в дикого зверя из отцовских охотничьих рассказов. Когда родители задерживались слишком надолго и припасы подходили к концу, она играла в осаждённый город. Она была прекрасной царевной и не давала воображаемым подданным сдаться воображаемому врагу, строго делила между ними съестные припасы, хоронила скончавшихся от голода и преданно ждала, когда же прибудет союзное войско и снимет осаду.

Когда придут родители.

Она знала, зачем они уходят. Знала, куда и почему. С самого рождения в её сердце были ответы почти на все вопросы в мире, ведь она была дочерью Вишвакармы, внучкой Адити. В ту пору, когда людские дети только и могут, что гулить и пачкать пелёнки, она со слуха учила наизусть сложные заклинательные мантры и прекрасные гимны. Хотя голос ей ещё не повиновался, она могла бы говорить складно и красиво — она знала, как.

Знала она и другое — то, что отрицала всеми силами души: что однажды, так или иначе, она нарушит родительский запрет и станет невестой Солнца.

Всё это было одновременно и её — и чужое, вложенное ей в душу, как иные хитрецы вкладывают полный золота кошель в мешок с рисом. Одновременно знание, от которого очень сложно спрятаться — и незнание, потому что совершенно неясно было, что с ним делать. Как жить, если вся жизнь на много-много лет вперёд уже расписана кем-то чужим и далёким, там, высоко, где светит недоступное и ненавистное солнце?

Чем ближе подходил назначенный от века день, тем тревожнее становилась Сангья. Она роняла ножи, она путала нитки, она рвала натянутую на кросны ткань неловким движением челнока. Родители начинали казаться ей заговорщиками; в простых словах она слышала второе дно, в разговорах вполголоса подозревала коварные планы.

— Если так хочешь, можешь остаться на праздник и пойти домой пешком — но не слишком задерживайся. Дорога до дома долгая, а солнце встанет рано, — сказал отец.

А она услышала:

— Твоё время пришло, облачко. Больше нельзя убегать от долга, пора принять его, как принимаем мы все.

Долг гореть, не сгорая, долг отдаваться, не любя, долг дарить жизнь, не желая жить.

Когда она шла по лесу — она знала, знала заранее, что не успеет.

И всё-таки, кое-что своё у неё было.

Ни в этом знании, ни в предчувствии беды, ни в мареве душной летней ночи не было ничего о дороге в лесу, о холодной росе, о костре и сидящем возле костра пастухе-красавце. Не было его флейты, певшей так сладко и грустно, что сердце замирало. Не было волшебного, словно перламутрового, блеска павлиньего пера у него в волосах.

Не было.

Всё это принадлежало ей одной.

* * *

Сангья не удивилась, когда очередная извилистая тропинка вывела её на поляну, где сидел всё тот же юный пастух — в отличие от звёздного неба, не изменившийся ни на точку. Всё так же пестры были его одежды, волосы всё так же вились, и флейта его пела всё так же сладко.

— Отец заповедал мне доверять лишь тому, что неизменно, — сказала она вместо приветствия. — Если так, то пожалуй, ты достоин моего доверия!

Он рассмеялся, отложил флейту.

— Солнце скрылось с небес, а его невеста пожаловала ко мне в гости? Странные дела творятся!

— Вдова, — поправила его Сангья.

Произнести это слово оказалось куда проще, чем она думала.

— Значит, Солнца теперь больше нет совсем? — спросил он. — Оно никогда не поднимется?

Сангья покачала головой.

Вынула из ушей серьги, протянула ему на ладони: вот, смотри. Всё, что осталось.

— Так странно, — поделилась она. — Раньше был мой мир, и был большой мир. А теперь остался только мой. Мир, где нет Солнца. Как ты думаешь, можно его любить?

Пастух задумался, потом ответил:

— Я думаю, полюбить можно что угодно. Просто что-то легче, а что-то — сложнее. Знаешь, — вдруг добавил он, — я ждал. Я думал: может быть, ты однажды придёшь. Сядешь у моего костра, я сыграю тебе на флейте и ты рассмеёшься, я расскажу тебе тысячу печальных историй — и ты заплачешь... и вот, ты пришла — а я ничего не могу!

Сангья прикрыла глаза. Сквозь веки костёр казался тёмно-красным пятном посреди глухой тьмы. Где-то в лесу кричали кузнечики, порыкивал крупный зверь, ломая ветки, бежали куда-то олени.

— Разве у нас мало времени, пастух Кришна? — спросила она. — Ведь мы можем говорить хоть целую вечность: рассвет всё равно не наступит, да и бояться мне больше нечего.

И она в самом деле думала именно то, что сказала.

Он пошевелил дрова в костре кончиком флейты. Взметнулся и быстро угас мимолётный фейерверк из белых, рыжих, ярко-красных искр.

— Вечности не существует,— грустно ответил он. — Всегда приходит день, когда она заканчивается. Сегодня или завтра, завтра или через мириады лет — вечности придёт конец, и мы не сможем больше говорить.

Она улыбнулась. Сердце в груди билось часто-часто, голова кружилась от восторга:

— Тогда этот день никогда не кончится! Он не кончится, пока не взойдёт Солнце — а Солнце не взойдёт никогда!

Но печаль в его тёмных глазах, но печаль в пении его флейты ответили ей: так не бывает.

"Никогда" не бывает. Так или иначе, по её воле или против, но однажды настанет новый день.

— Тогда я уйду! — крикнула она, злясь сама не зная на что. — Я уйду и не вернусь до тех пор, пока ты не признаешь, что был неправ — или я не признаю свою неправоту. Клянусь, до тех пор я не увижу тебя, как некогда не видела дневного света!

Он отнял от губ флейту и улыбнулся:

— Я буду ждать, владычица облаков. Я буду ждать.

* * *

Глупая, детская клятва.

Как в тех историях о дружбе, которые иногда рассказывала мама и в которых то обещали отдать полцарства, то обещали преследовать, пока не поймают, то ещё чушь какую-нибудь. А потом дети вырастали, детские клятвы превращались во взрослые обязательства — и долго, с чувством, с расстановкой боги карали клятвопреступников.

Те, кто клянутся — всегда жалеют, что не удержали язык на привязи, всегда плачут и страдают, но волей-неволей несут ту беду, которую выбрали себе сами.

С другой стороны, если бы мама рассказывала не просто историю, а вот эту, про Сангью и Кришну, мама бы непременно велела поискать в ней что-то хорошее. Ведь не бывает зла без добра; зло для этого слишком маленькое, ему не заполнить весь мир. А добра, чтобы разрушить зло, достаточно совсем немного.

Хоть пригоршню. Хоть зёрнышко.

Например, мама могла сказать: «Смотри, дочка: теперь ты увидишь весь мир».

«И он огромен».

Бездонная чаша небосвода, бескрайние просторы полей, лесов, болот. Нескончаемые ленты рек, спешащих в море, широко открытые глаза озёр, смотрящие в небо, словно девица в поисках суженого. Города и селения, где людей было, кажется, больше, чем зёрнышек в гранате.

Мир оказался не похож ни на мамины, ни на папины истории — он был ярче, суровее, непонятнее, ласковее и безжалостнее одновременно.

Добро и зло, ненависть и любовь переплетались здесь, как нити на ткацком стане: она не могла найти ни злодеев, ни праведников, ведь каждый был немного тем и немного другим.

Где-то её встречали цветами и песнями, узнавая богиню — а где-то камнями и бранью, видя лишь бедную вдову, нацепившую, поперёк всех законов, золотые серьги. Где-то ей подносили сласти и свежее молоко, а где-то бросали ей объедки пополам с проклятьями. Но везде находилось, с кем посидеть на траве, с кем поговорить, кого выслушать.

Те, кто видел в ней богиню, просили себе нехитрого счастья — где побольше детей, где поменьше, где хорошего мужа, где чтоб вовсе замуж не брали, где долголетия, а где и славной гибели во цвете лет. Всем им Сангья обещала: сбудется. Всем говорила: будьте благословенны. Сама не верила своим обещаниям, но всё равно повторяла снова и снова: будьте благословенны, сбудется.

Те, кто видел в ней нечестивую вдову, позволившую себе не снять золотых серёг, не обрезать золотистые косы — те, кто кидал в неё камнями и объедками, кто плескал ей в лицо помои... они тоже всё время чего-нибудь просили. Тоже во что-то верили — большей частью, правда, в свои камни и свои помои, в то, что пока ни те не кончились, ни другие не утекли совсем, можно не бояться ни зла, ни скверны.

Равно не тронутая ни теми, ни другими, Сангья продолжала идти вперёд, упрямо, словно веруя: пока она идёт, день не закончится. Пока она идёт, будет длиться вечность.

Но постепенно она стала замечать, что люди вокруг нищают. Что леса вянут и сохнут, цветы гибнут, ещё не распустившись, и гниют на корню, наполняя воздух мерзкой вонью. Что дети, которых ей подносили на благословение, всё чаще были тощими, болезненными, с кривыми ручками и ножками.

— Отчего это? — спрашивала она.

Но никто не мог дать ей ответа. Нельзя дать то, чего у самих нет.

Она продолжала идти, и видела, что мир, погружённый во тьму, умирает всё больше и больше. Смолкли голоса птиц. Затихли звери. Почернели колосья. Люди, и те постепенно начали терять силы, терять желание жить.

И вот, наконец, пришёл и ответ: в одном из селений ей под ноги бросилась старуха.

— Матушка, матушка! — рыдала она. — Матушка, верни Солнце! Упроси его не гневаться больше, матушка!

Сначала Сангья нахмурилась, не уверенная, что тут вообще можно ответить. Как она могла вернуть то, что забрала сама Адити? Но старуха не унималась:

— Верни Солнце, матушка! — причитала она, поливая слезами босые ноги Сангьи. — Ты ведь жена его, ты его царица, кто, кроме тебя? Верни, верни нам Солнце!

И в какой-то момент пришло озарение. Она улыбнулась и, привычным уже движением подняв с земли старуху, привычно же ответила:

— Будь благословенна, сестра. Сбудется.

И, резко развернувшись, поспешила прочь, как будто ей могло не хватить времени — и не увидела, как просительница распрямилась, встала во весь рост, положив руку на верный меч, улыбнулась яркими губами, прошептала ей вслед сквозь слёзы:

— Будь благословенна, дочь. Будь благословенна — и прости.

* * *

Сангья знала заранее, что найдёт пастуха всё там же: в лесу у костра, на котором варилось в котелке что-то ароматное и наверняка вкусное.

— Ты пришла, — сказал он. — Но я не переменил мнения. Значит, передумала ты?

Она коротко кивнула.

— Я пришла положить конец вечности, — сказала она. — Я пришла, чтобы настал рассвет.

Пастух с сомнением наклонил голову набок:

— Но как ты заставишь рассвет случиться, если Солнца больше нет?

Она глубоко вдохнула. Выдохнула: говорить задуманное вслух оказалось куда страшнее, чем она полагала.

— Я ведь была щитом между ними и землёй, пастух. Во мне осталось немало их сияния, немало их силы. Я могу заставить Солнце снова подняться.

Испуганно, тот переспросил:

— Но ведь... ведь это значит, ты сгоришь?

Она кивнула.

— Но я думал, мы ещё будем говорить! Мне хотелось сыграть для тебя на флейте, хотелось увидеть, как ты танцуешь. Хотелось, чтобы ты снова и снова приходила к моему костру. С тех самых пор, как цари Небес увезли тебя, я не мог о тебе забыть.

Она снова кивнула.

— А твои родители? Разве они не станут оплакивать тебя? Твои дети? Разве они не станут тосковать по тебе?

Сангья улыбнулась.

— Мои родители... мои родители научили меня одному: рождённые богами не имеют права на счастье, если не исполнят свой долг. Они научили меня, что если бог отворачивается от долга, бог становится асуром. Разве такой судьбы ты для меня хочешь, пастух?

Он покачал головой.

— Тогда, значит, выбора нет и не может быть. Но не спеши. До рассвета ещё есть время. Мы успеем поговорить, и я даже станцую для тебя, Кришна. Ведь я тоже скучала — и по пению твоей флейты особенно.

* * *

На золотой колеснице, запряжённой восьмёркой белоснежных коней, поднялся на небосвод новорожденный бог, озаряя весь мир светом своей короны. Он ещё не получил имени, он ещё не нашёл себя, но уже знал свой долг: освещать мир, согревать его, разгонять темноту и холод.

И в радостных криках, в звуках весёлых песен, гудении раковин и топоте ног тонул тихий, беспомощный вой пастуха Кришны, вцепившегося обеими руками в пепел, оставшийся от прекрасной Сангьи, скорчившегося на карачках, не в силах одолеть самому ему непонятную боль.

Так он и стоял — пока за спиной у него не выросла высокая фигура мужчины, одетого в шкуры зверей, с чётками из ягод рудракши, с длинными спутанными волосами, с трезубцем в руках. Пастух обернулся, тревожно всмотрелся в лицо незнакомца.

— Кто ты? — спросил он.

— Ты, — эхом откликнулся незнакомец. — Твоё отчаяние. Твоя надежда. Твоя любовь. Твоя ненависть. Твоё отражение. Твоё изгнание и твоя аскеза. Твоё ожидание и твоё счастье. Твоё дитя, зачатое в горе и рождённое из безумия. Я — Хара, сын Кришны и той, кого назовут Радхой⁽¹⁾.

1) Технически, "хара" — это вообще форма "радха", не зря оно является одним из её имён

Вернуться к тексту