Проверено на грамотность 
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Таким он был в тот час, когда спустился впервые на Землю.
От края до края горизонта раскинулись, рассекая капли дождя, белые крылья, и молния сияла копьём в его руке, и рокот грома возвещал его приход — Шакры, Владыки Сильного, Вритраханы, Победителя Змея Вритры.
Он улыбался, он смеялся от радости, видя, что вот — он исполнил своё предназначение. Он сделал то, для чего был создан.
Таким он был в тот день — в день своего рождения.
А потом началась жизнь...
Одна за другой покинули тронный зал красавицы-апсары, один за другим ушли прочь гандхарвы, и тронный зал остался одиноким и пустым.
Холодным.
Чужим.
Может быть, потому что он и был чужой: новый владыка небес не торопился менять обстановку, выбранную прежними хозяевами дворца, братьями Митрой и Варуной(1). Даже трон остался двойной, просто вместо двух царей на нём сидел теперь один царь и одна царица, его жена. Но чаще — только царь.
* * *
Медленно. словно неохотно, Индра поднялся на ноги. Прислушался к пустоте, в которой постепенно угасал топот босых ног, звон браслетов и гомон голосов. Закрыл глаза.
Где-то далеко, далеко внизу начинался дождь. Тяжёлые капли стучали по крышам из сухих листьев банана, по кронам деревьев, по камням стен и брусчатки.
Так, так, так... тал, тал, тал...
"Тал" — "ритм", тандава и ласья, разрушение и созидание. Дождь смывает грязь и скверну, дождь даёт прорастать семенам, дождь уничтожает засуху и создаёт реки. Люди, непостоянные они существа, вечно молятся об его приходе — но стоит дождю прийти, они начинают молиться, чтобы он ушёл прочь.
Так, так, так... тал, тал, тал...
Грянул гром — раз, другой, третий. Рассекла ткань небес белоснежная молния. Там, внизу — не здесь, в небесах, где нет места подобному хаосу, где есть лишь пустота и тишина, и изредка ноющие скрипки гандхарвов да вина Сарасвати.
Так, так, так... тал, тал, тал...
Повинуясь неумолимому ритму, Индра медленно поднял руку, замер. Развернулся на пятке. Руку отвёл в сторону, сложив пальцы в защитный жест. Медленно, никуда не спеша, поднял ногу, согнул в колене. Замер, держа позу. Снова разворот. Шаг. Руки меняют положение. Теперь другая нога: поднять, согнуть, замереть. Следовать ритму: так, так, так — всё быстрее, всё легче ступая, всё сильнее теряясь в звоне капель, в ударах грома, в шуме текущей воды и вздохах ветра.
Тал... тал... тал...
Налетел и ушёл прочь шквал, отсверкали молнии, отгремел гром. Окончился танец.
Остался только пустой тронный зал и усталый одинокий человек посреди него.
Как же случилось то, что случилось? С чего же всё началось?
* * *
— Но что ещё я могу отдать? Я ведь уже отдала вам всё! — чуть не плача, воскликнула мать богов, благая Адити(2).
У её ног рыдала Бхуми-Земля — вся в ранах и ожогах. Синдх(3), хоть и едва на ногах держался, помогал устоять Сарасвати(4).
— Разве я не дала вам царей? Разве они плохи?
— Ты дала нам хороших царей, матушка! — поспешила возразить Сарасвати. — Очень хороших! Но они связаны клятвой не вредить детям Дити(5), которую ты с них взяла. А тот, кто мучает нас — Вритра, сын Дити.
— Но ведь она в ответ клялась, что и её дети не причинять зла моим? — удивилась Адити. — Как же так могло получиться? Вы ведь сказали Вритре, чьи вы дети? — тревожно уточнила она.
Синдх горько усмехнулся.
— Когда мы сказали, он очень развеселился и стал мучать нас ещё больше, — грустно ответила Сарасвати.
— Скажи Варуне и Митре, чтобы они нарушили клятву, мать! — взмолилась Бхуми. — Скажи им, это для общего блага, ведь тебе нечего больше отдать, а мы так страшно мучаемся!
Но Адити лишь покачала головой: нельзя.
— Если они нарушат клятву, чем они будут лучше Вритры? А если они будут не лучше Вритры, как они смогут его победить? Нет, нет, нет. Как мне ни жаль вас всех, я не могу просить Митру и Варуну нарушать клятвы.
— Много ли проку будет от праведности, если все мы погибнем?! — вопросил Брихаспати.
— Лучше погибнуть праведником, чем жить нечестивцем, — жёстко отрезала Адити.
Бхуми разрыдалась ещё сильнее, с мокрого от её слёз подола потянулись по полу тонкие ручейки.
Сколько бы она не пыталась остаться спокойной, остаться бесстрастной, делать как должно — сердце у Адити разрывалось от боли за детей, а разум лихорадочно пытался найти хоть какое-нибудь решение.
Хоть самое плохонькое.
В самом деле приказать старшим сыновьям нарушить клятву? Но это ничем не поможет: бог, нарушивший клятву, становится асуром, а уж асуру-то Вритру никогда не одолеть.
Разбудить спящего супруга и зачать себе новое дитя? Но помощь детям нужна сейчас, срочно — а малыш Сома, зачатый многие годы назад, всё ещё спит в колыбели и сосёт грудь.
Если бы только у неё оставалось что-то, что можно отдать. Превратить жертву в нового бога — юного, но уже зрелого, сильного, непобедимого, не связанного клятвами!.. Раньше, когда возникала нужда, она так и делала. Отдала свои серьги за Варуну и Митру, свою косу — за Агни, а браслеты с лодыжек — за Синдха и Сарасвати... всё, что имела, отдала за своих детей, и вот, эти дети плачут у её ног, а ей нечем их утешить, нечем им помочь, нечего им отдать.
Сквозь слёзы, Адити оглядывала свою комнату: вдруг что-нибудь всё-таки найдётся? Вдруг ещё что-то осталось? Но ничего не было, только малыш Сома сладко дремал в своей колыбели, сжимая в пухлом кулачке...
— Зеркало! — воскликнула мать богов. — У меня ещё осталось моё зеркало!
От громкого голоса Сома проснулся и заревел, но Адити словно его и не слышала.
— Оно серебряное, конечно, и не слишком мне дорого, но может быть, получится сделать хотя бы дочку, — неуверенно сказала она. — Хотя я постараюсь, чтобы получился сын. Воин. Защитник.
* * *
Да, так всё и началось. Отражая в себе весь мир, полетело брошенное Матерью зеркало с небес на землю, и на полдороге превратилось в сына, в воина, в защитника — всё как она хотела, всё как просили сёстры и братья.
Вот только что делать воину, когда война окончена? Что делать защитнику, если никто не нуждается в защите?
Как оказалось — много что.
Земля, разорённая Вритрой и его отпрысками, отчаянно нуждалась в ком-то, кто поможет ей исцелиться, кто охладит её раны, кто вернёт ей пёстрые одежды широких лугов и строгие покрывала тёмных лесов.
Реки и сам Океан умирали от жажды и не могли даже плакать, потому что на слёзы недоставало воды.
Смертные и бессмертные, люди и духи — все они взывали к нему, все нуждались в нём, и каждого он был счастлив оделить своим дождём, перед каждым готов был танцевать свой танец.
Он был в мире, которому он был нужен — и это было счастьем.
А потом все привыкли, что он есть.
* * *
— Тебе пора вернуться на небеса, — строго сказал Брихаспати, владыка Сферы Юпитера и главный мудрец среди богов.
— Но зачем? Мне хорошо здесь. Разве есть на небесах цветы, что так благоухают? Деревья, что так дарят свою тень и кормят сладкими плодами? Разве там текут реки, растёт трава, играют дети?
Брихаспати покачал головой.
— И да, и нет, юный Шакра. Не думай, что я не понимаю тебя: и цветы, и деревья, и травы на небесах не такие, как здесь. Они никуда не торопятся, ибо не боятся смерти — но нет в них и того очарования, той зыбкой и неверной красоты, которая присуща всему, что мимолётно.
— Тогда я не хочу возвращаться. Здесь мне нравится больше.
И снова Брихаспати покачал головой — на сей раз неодобрительно:
— Не пристало богам жить здесь, в мире смертных. Даже сестра твоя Бхуми, даже горы и реки остаются на небесах, держа здесь, внизу, лишь частицу себя. Слишком уж неразрывно здесь связано благое со скверным и желанное — с нежелательным.
— Мне всё равно, мудрец. Я люблю этот мир, и его обитатели любят меня, они устраивают праздники, когда я прихожу к ним, кормят меня вкусной пищей и поют для меня хвалебные песни!
— Любовь смертных преходяща, юный Шакра, как и они сами. Скоро они перестанут петь для тебя, перестанут замечать, пришёл ты или ушёл — дожди и радуги, громы и молнии станут для них привычны, а значит и скучны, ибо всё привычное скучно.
— Тогда я придумаю что-то новое, и они снова будут любить меня и петь мне хвалебные песни!
* * *
И он придумал. О, он придумал так много всего!
Вспоминая ту пору, Индра невольно заулыбался.
Брихаспати, конечно, как и всегда, был формально прав: люди скоро привыкли к дождям, и замечали их только тогда, когда их долго не было или, наоборот, они слишком задерживались. И конечно, это было обидно.
Что там: это бесило.
Какое-то время он даже подумывал устроить новую засуху и тем проучить неблагодарных. Пусть, думал он, посмотрят, каково это — жить без дождя, пусть вспомнят, кто они — и кто он, их спаситель от ужасного Вритры.
Но тот же мудрец Брихаспати — и от него бывала какая-никакая польза — очень вовремя напомнил ему, что нет участи хуже, чем участь героя одного подвига.
Великого, спору нет — но всего одного, после которого герой захлебнулся славой и превратился в простого обывателя. У Брихаспати вообще были грустные истории с моралью на все случаи жизни — а вот весёлой не было ни одной. Но он вообще как-то плохо умел веселиться. Должно быть, мудрость мешала...
Индра мечтательно заулыбался, припоминая, как он искал себе место, искал то занятие, которое его снова прославит — и не на один раз, а надёжно, не случайным подвигом — а всегдашней пользой, и притом такой, что при всём желании к ней нельзя было бы привыкнуть.
Одно за другим, перебирал он искусства, одно за другим, пробовал ремёсла — и все они ему нравились, одно больше другого. Он придумал, как превратить острый камень в оружие, придумал, как плавить металл и как его ковать, он придумал смешать медь и олово, он научился раздувать огонь в горне. Но превыше всего он полюбил искусство простое и незамысловатое: гончарный круг и рождающиеся на нём из грязи и воды прекрасные сосуды, грациозные статуэтки, крепкие миски. Простые и нужные вещи, которые могут быть дивно красивыми, которые могут радовать глаз и вызывать в сердцах удивление и благодарность.
А потом... потом пришла она — дерзкая воительница, смешливая, как девчонка и суровая, как старый солдат. Сундари, так её звали — "Красавица". И она и впрямь была красива, краше всех человеческих девушек — и даже, ему тогда показалось, краше богинь.
* * *
Чуть расставив ноги, она встала перед ним, когда он заканчивал большой заказ, и спросила:
— Тебя ведь называют Вишвакарма — Тот, который может сотворить что угодно?
— Это так, — ответил он.
— Но пока что ты делаешь одни лишь горшки, я так посмотрю, — с вызовом сказала она.
— Это потому, что людям сейчас нужны горшки, — ответил он. — Было бы нужно что другое — я бы это другое сейчас делал.
Она одобрительно усмехнулась, и почему-то от этой её усмешки сердце в груди забилось быстрее.
— Послушай, Вишвакарма, мастер на все руки! Ты видишь, я уже пришла в возраст, и мне пора замуж — да вот только свадебного сари у меня нет, и свадебных украшений. Только меч, которым я защищаю близких от всякого зла, да верный конь, который всегда знает, куда нести меня. А кто возьмёт девицу, у которой и свадебного сари-то нет?
— Я возьму, — ответил он ещё прежде, чем успел придумать ответ. — И с мечом, и с конём. А свадебное сари и украшения — это дело десятое, я их всегда успею для тебя сотворить.
— Ишь, какой ты прыткий! Был бы так же прыток за гончарным кругом, как в разговоре — давно бы заказ закончил! — Рассмеялась она. — Да только, прыткий Вишвакарма, что такое ты мне подаришь, и что я могу подарить тебе взамен? У меня есть только меч да конь, но с ними я не расстанусь ни в этой жизни, ни в грядущей!
И снова он ответил прежде, чем подумал:
— Я отдам тебе своё сердце, а взамен заберу твоё. Будет у меня сердце смертное, чтобы я не забывал, что ты человек и о твоём роде всегда заботился — а у тебя бессмертное, чтоб никогда не увяла твоя красота, не иссякла твоя сила, не покинула этот мир твоя душа. Что скажешь, красавица? Согласна на такой размен?
— А ещё говорят, что бессмертным спешить некуда! Да ты любого смертного торопыгу на три головы обскачешь, прыткий Вишвакарма. Счастье твоё, что и я долго думать не привыкла: сотки мне свадебное сари — и стану твоей женой, отныне и навек, любимой и единственной.
И уставилась, выжидая: что теперь? В дом за ткацкий стан уйдёт? На базар за нитками?
А он только сильнее раскрутил гончарный круг, потянул за край заготовку — волна за волной, сажень за саженью потекла с круга алая ткань, золотом затканная, посыпались кольца и серьги, покатились браслеты...
* * *
Индра заулыбался, вспоминая свою земную свадьбу, свою земную жену, её чёрные косы и чёрные глаза, её алые губы и алое сари, золото её украшений и золото огней на её обнажённом теле.
Как танцевали они тогда!
Даже братья и сёстры, как ни сердились на него за его выбор, за то, что он оставил небеса и выбрал землю — даже они пришли к нему разделить его радость.
Рекой лилось вино, жарилось на огне сочное мясо, дымились благовония, не в силах превозмочь аромат свежих цветов....
Для меня ты вся — как вода и свет, без тебя меня и на свете нет, ты моя весна и моя война, ты моя душа и моя жена — и она отвечала: — Для меня ты весь — как вода и свет, без тебя меня и на свете нет, ты весна моя и мой верный лук, ты душа моя, милый мой супруг
Стоило закрыть глаза — и он снова видел эти огни, танцующие по речной воде, далёкие костры пастухов, счастливое лицо своей Сундари, сестёр и братьев, поневоле тоже начинающих кто смеяться, а кто и плясать со всеми вместе...
А потом родилась Сангья, и Митра с Варуной сражались за право быть ей мужем, покуда не пришла Адити и не прокляла обоих.
* * *
Гневный крик Адити, кажется, услышала вся вселенная:
— Кто не может управлять своими страстями, как сможет править богами и людьми?!
Они с женой, весь день проплакавшие из-за Сангьи и только легшие спать, вскочили с постели и выбежали вон из дома, ожидая... сами не зная, чего, но чего-то ужасного. И не одни они: на улице собралась вся деревня, даже старенького брахмана приволокли из ближней рощи, где тот угнетал свою плоть, и потребовали срочно провести какой-нибудь обряд.
Неважно какой, абы только было бы что-то. Иллюзия деятельности, иллюзия контроля, совершенно необходимая, когда шкурой чуешь: ещё немного — и небеса рухнут прямо на землю.
Ничего, устояли.
* * *
Может быть, помог лесной угнетатель плоти, а может просто так вышло — как знать, но небеса устояли и не рухнули ни назавтра, ни через неделю, ни через год. А раз так — то и люди перестали волноваться и продолжили жить, как жилось — а вместе с ними и Вишвакарма с Сундари.
Даже горе от того, что старшая дочь их оставила, сбежала на небеса и неизвестно даже, нашла ли там себе столь желанного жениха, со временем притупилось. А там и новая дочка появилась на свет — ясноликая, синеглазая, красивая, как синий камень, который Вишвакарма недавно нашёл на берегу реки и который всё думал, как назвать — а тут, наконец-то, придумал.
И всё было бы хорошо, всё было бы мирно и спокойно... если бы только они знали, какие интриги плелись на небесах, какое условие поставила мать Адити желающим занять опустевший трон.
Если бы только они слышали тот разговор Брихаспати и Сарасвати.
* * *
— Как думаете, мудрейшая: кто сможет развеселить и осчастливить нашу мать? Кто станет достойным царём?
— О мудрейший, как правильно вы разнесли эти два вопроса! Ведь достойными царями небесам стали бы мы двое — вот только мать нам никогда не развеселить. Её не тронули ни золотые украшения от Агни, ни сладкий напиток Сомы, ни драгоценные камни, которые собрал для неё я, ни цветы и плоды, которые принесла Бхуми... а ведь это всё прекрасные дары, с которыми нам никогда не выйдет соревноваться.
— Ты не упомянула ещё одного нашего брата, мудрейшая. Того, кто пока не приходил с подарком.
— Потому что он не знает, что должен прийти, мудрейший. И не знает, почему он должен прийти — я позаботилась об этом. Ведь если бы он знал о состязании за трон — непременно попытался бы всучить матери какую-нибудь пакость, лишь бы не покидать земли смертных.
— Значит, мудрейшая, вы тоже думаете посадить его на трон? Мне ведь кажется, он достаточно глуп, чтобы позволить нам править у него за спиной.
— Достаточно глуп, чтобы не заметить этого, увлекшись какой-нибудь чушью, вы хотели сказать.
И оба рассмеялись.
— Я вот что думаю, мудрейший: передай ему, что мать хочет увидеть и благословить его ребёнка. Скажи, чтобы принёс его и непременно по всем правилам предложил матери(6).
— Ибо нет для матери зрелища прекраснее и радостнее, чем внуки от любимых детей. Да, это отменный план!
* * *
Когда он с малышкой Нилимой поднимался на гору Меру, чтобы оттуда коротким путём дойти до небес, ему встретились три сестры — три великие, всезнающие богини-мантры.
— Джай, Индра! — поприветствовала его Шанти, и голос её был невесел.
— Тебе лучше не идти на небеса, или идти, но одному, — сочувственно сказала Гаятри.
— Иначе ты обретёшь то, чего никогда не желал, но потеряешь то, что желанно тебе превыше всего, — пообещала Сваха.
— Индра? — переспросил он. — Что за странное имя? Должно быть, вы с кем-то спутали меня.
— О, нет, мы не спутали тебя ни с кем, — вздохнула Шанти.
— Хотя я бы желала, чтобы мы и вправду ошиблись, — добавила Гаятри.
— Иначе мы все слёзы выплачем от жалости к тебе, бедный Индра, — завершила Сваха.
— Во что бы то ни стало, прошу тебя: не ходи на небеса! — умоляюще сложила руки Шанти.
— А если и пойдёшь, то не показывай Адити свою дочь! — Гаятри комкала край сари в руках.
— Возвратись к жене, к смертным землям, к своему гончарному кругу. Забудь небеса, и пусть они забудут тебя! — потребовала Сваха.
Но он не мог выполнить их просьбу.
— Простите, сёстры. Я знаю, что вы всегда даёте правильный совет, я верю, что меня ждёт большое горе. Но мать позвала меня показать ей мою дочь и её внучку, и я не могу ослушаться. Ведь если бог нарушит свой долг, он утратит всё божественное и превратится в асура, а этого никак нельзя допустить.
— Мы знаем, — против обычая, первой сказала Сваха. — Мы знаем, бедный Индра. Но наш долг был предупредить тебя, как твой долг — ослушаться предупреждения.
— Иногда быть богом невыносимо больно, невыносимо грустно, невыносимо одиноко. Но это тоже часть нашего долга — переживать эти страдания во имя того, чтобы мир видел: боги блюдут свои законы, — Шанти коснулась его щеки.
— Джай, Индра! — тихо шепнула Гаятри. — Джай, Индра — послушный сын, праведный бог. Пусть тебе хватит сил нести то, что ты себе сейчас выбрал.
* * *
Так он стал царём. Мать Адити, забыв все печали, играла с Нилимой и смеялась заливисто вместе с ней, а его увели прочь, осыпая куркумой и забрасывая цветами — на царский трон, в царский чертог, под царскую тяжёлую корону, к царской мудрейшей супруге, которую он не выбирал и которую не любил и даже не желал.
Впрочем, что ей было до его желаний? Её интересовало одно — корона.
Которую он бы отдал, только попроси — вот только царю отдавать корону нельзя. А то станет асуром.
— Вовсе необязательно, — сказал вкрадчивый голос, и тени из углов сползлись, обрисовав фигуру хорошенького юноши в щёгольском тюрбане и с флейтой в руках. — Да, царь не может просто так уйти, но он всегда может уступить кому-нибудь не нужный ему трон.
— Ты кто такой? — молния привычно скользнула в ладонь. — Откуда взялся?
— Я? — тень обрела лицо — синекожее лицо совсем юного красавца с по-детски пухлыми щеками, большими глазами и кокетливой улыбкой. — О, я всего лишь пастух, царь богов. Пастух Кришна из Вриндавана. Но я дал обет избавлять людей и богов от печали, а на вашей душе я вижу они лежат тяжким грузом. Вас разлучили с женой, старшая дочь ваша несчастлива в браке, младшую вам не дают увидеть — она утешает Адити... у вас много, много печалей, царь. И я пришёл вас от них избавить.
— И чего ты хочешь взамен, пастух Кришна?
— О, самую малость. Ваш трон.
— Мой трон? Отдать какому-то пастуху?! — возмутился Индра. — Да за такое я не то, что асуром — ракшасом стану!
Юноша звонко рассмеялся.
— Как бы я посмел предложить дурной поступок самому царю богов! Я ведь хоть и простой пастух, но не дурак и не сумасшедший. Сам посуди, о царь: ты отдашь мне трон, от которого тебе нет счастья, а одни заботы. Править тебе не дают — так не дадут и мне. Но ты будешь свободен, а я смогу сладко пить и есть, наслаждаясь прекрасными апсарами и мудрейшей Сарасвати. Чем плохо?
— Чем? Да тем, что ты пастух! Нельзя пастуха сажать на царство, как нельзя отправлять царя пасти скотину. Каждому своё место, и каждому — своё дело.
Пухлое личико пастуха сморщилось в обиженно-кислую мину — ну точно малышка Сангья, когда ей запрещали есть четвёртый ладду подряд.
— Ну ладно. А мудрецу трон уступать можно? — спросил он. — С седой бородой, великими знаниями и царской статью?
— Мудрецу — можно. А у тебя и такой завалялся? Приводи, посмотрю. Если и впрямь мудрец — пусть забирает этот трон с короной вместе. Меня жена заждалась.
1) Древнейший слой Вед указывает именно этих двоих, вероятно, воплощавших рассвет и закат, как повелителей богов. Позже их место занимает Индра.
2) Богиня-мать, также именуемая Притхви, местный аналог Геи, примерно.
3) Бог реки Инд, единственной реки с мужским гендером.
4) Богиня... какой-то реки и заодно мудрости. Есть мнение, что она — женский вариант того же Инда.
5) Сестра и тёмный двойник Адити, мать асуров.
6) Детей для благословения предлагают богам точно так же, как, например, прасад.
Ночью по лесной дороге идти страшно. То в кустах что-то зашевелится, то где-то в глубине леса загорятся зелёные огоньки — и поди угадай, то ли это зверь, то ли человек, то ли дух. И ни мгновения тишины: скрипят старые деревья, надрывно кричат ночные птицы, где-то ревут и хохочут обезьяны...
Но Сангья(1) боялась не темноты и не леса: с первой она давно сжилась, да и со вторым умела справляться. Чего она боялась — так это не успеть вернуться домой до рассвета.
А ведь отец предупреждал её! Он ведь не зря сказал: «Если так хочешь, можешь остаться на праздник и пойти домой пешком — но не слишком задерживайся. Дорога до дома долгая, а солнце встанет рано». Если бы она послушала его, а не свой каприз!
Сангья не знала, что именно случится, если она не успеет вернуться до рассвета. Знала только: что-то ужасное. Настолько, что родители — не только отец, у которого хватало странных привычек и чудных заморочек, но и мать, практичная и разумная, как все воины, — всю жизнь прятали её от солнечного света.
Когда ей исполнилось десять, она задумалась, почему так, и пошла спрашивать родителей.
Мать ответила коротко:
— Так надо, дочка. Может быть, однажды всё изменится, но пока — так надо. Спроси меня снова, когда подрастёшь. Тогда, наверное, расскажу тебе.
Отец, услышав вопрос, нахмурился, тяжело вздохнул и начал неспешно, осторожно подбирая слова:
— Если солнце увидит тебя, облачко моё белое(2), ты потеряешь нас, а мы — тебя.
— Но почему?! Ведь другие девочки, я знаю, играют и трудятся день за днём на самом солнце — и никто их не теряет!
— Другие девочки — они на то и другие. Им можно. Просто поверь мне, облачко: большая беда случится, если солнце увидит тебя. Я знаю, тебе тяжко жить в темноте, но... — он покачал головой, на глаза его навернулись слёзы, — но лучше темнота, чем то, что случится, если... — тут он осёкся, сморгнул слёзы и уже другим, строгим и серьёзным голосом сказал: — Пообещай мне, Сангья. Пообещай, что не выйдешь на улицу без нашего разрешения!
Конечно, она пообещала.
Ведь долг дочери — делать всё, чтобы не огорчить родителей.
Но время шло и шло, а лес всё никак не кончался. Может быть, она где-то свернула не туда — ведь по этой дороге ей нечасто доводилось ходить — а может быть, просто путь оказался дольше, чем она думала (и ведь отец предупреждал её, предупреждал, но так хотелось ещё немножко потанцевать, поговорить, порадоваться!), но Сангья прямо чувствовала, что рассвет приближается, а дом — всё ещё нет.
Она уже почти решила отчаяться, остановиться и попробовать спрятаться в пещерке у корней дерева или за плотными листьями какого-то куста — как вдруг заметила невдалеке, у опушки, рыжие отблески огня.
В прошлый раз, когда она такое увидела... хорошо, что она папина дочка и пусть маленький и слабый, но дождь вызывать умела. А там и отец с матерью подоспели, спасли лес от пожара. Почему только люди так часто не утруждаются прибрать за собой — даже если знают, что получится беда?
На сей раз, впрочем, всё было не так.
* * *
Чем ближе она подходила, тем яснее слышала тихую, ласковую мелодию флейты. Посреди поляны горел костёр. Над костром на ветке висел котелок, в котором периодически что-то помешивал длинной деревянной ложкой красивый юноша, почти мальчик — с синеватой кожей, в пёстрой чалме с павлиньим пером.
— Здравствуй, — неуверенно сказала она. — Позволишь погреться у твоего костра?
Только сейчас она ощутила, как сильно замёрзла, идя по холодной росе и её же стряхивая постоянно на себя с загораживавших дорогу веток.
Юноша повернулся в её сторону, оглядел с ног до головы, удивлённо покачал головой:
— Как можно отказывать путнику в отдыхе и тепле? Подходи, садись, если хочешь, можешь и пищу со мной разделить.
Она благодарно склонилась, сложив у груди ладони, присела на удобно подвернувшееся брёвнышко, вытянула усталые ноги и руки поближе к огню.
— Я вижу, ты совсем умаялась, — сказал юноша сочувственно. — Издалека идёшь, красавица?
Она молча кивнула.
— А почему ночью? Ночные дороги неверные, да и опасные очень. Особенно для красавиц.
Мог бы и не говорить — а то она сама не знает!
— Я всегда хожу по ночам, — неохотно ответила она. — Так что привыкла и не боюсь. Да и позаботиться о себе умею.
Тот покивал, снова помешал длинной ложкой своё варево.
— А как зовут-то тебя, красавица? И откуда ты будешь?
— Не пристало девице первой называть своё имя незнакомцам, — резко, может даже и слишком резко ответила она. — Сам-то ты кто и откуда?
— Я пастух, пасу коров, — ответил он. — А звать меня Кришна.
— Странное имя(3)... да и где здесь коровам пастись — лес же густой кругом!
— Не страннее прочих, как по-моему. Не Дрона всё-таки, и не Бхима(4). А коровы мои — вон они, — он махнул рукой в сторону, и только сейчас Сангья с удивлением разглядела, что по ту сторону поляны деревья быстро редели и за ними открывался широкий луг с высокой травой.
— А я — Сангья, — запоздало вспомнив о правилах приличия, назвалась она. — Отец мой мастер на все руки, а мать — воительница, — родители не разрешали называть их имён кому попало. — Иду с праздника лета в соседнем селе, и то ли заблудилась, то ли просто не рассчитала, только боюсь, до рассвета домой не успею.
— То-то и нрав у тебя такой воинственный, — рассмеялся пастух Кришна. — А чем плохо не успеть до рассвета? Видал, чтоб до заката не поспеть боялись, и что ночь в пути застанет, но чтоб день — такого ещё не бывало.
Она тяжело вздохнула. Объяснять она и вообще-то не любила, но совсем не любила объяснять что-то о себе.
— Мне нельзя на солнце выходить, — наконец подобрала она слова. — И вообще днём быть где-то, кроме как дома. Проклятье такое.
Если верить отцу, проклятья встречались на каждом шагу, и делом были настолько обыденным, что ими можно было оправдать что угодно.
— Жуть какая! — ахнул пастух. — И что же ты, света белого в жизни не видела?
— Почему не видела? Видела. Вот от костра твоего свет, от луны, от звёзд... — недоумённо нахмурилась она. — От лампы масляной, от свечей...
Тот покачал головой:
— Разве это свет? Солнце собой освещает весь мир, красавица Сангья! На его сияние и смотреть-то не каждый может! А небо? Чёрное небо становится лазоревым, когда на него всходит Солнце! Кто не видел его — не сможет полюбить этот мир, ибо навеки заточён во мрак, во тьму, в холод и пустоту, которые только Солнце в силах развеять, согреть, наполнить!
— Ты говоришь странные вещи, пастух. Почему это я не могу любить мир, если никогда не видела Солнца? Я ведь люблю его, а значит, ты неправ!
Но внутри от его слов что-то ёкнуло, ёкнуло. Вспомнилось, как она завидовала деревенским детям, катающимся в пыли под тёплым светом, как мечтала — хоть краем глаза, хоть на мгновение — увидеть, что же это такое, что всем дано, а у неё отнято, ощутить на коже не ночную прохладу и не влагу росы, а огненный жар летнего дня.
— Тот, кто не видел Солнца, не видел и мира, — ответил тот. — Но может быть, ты и вправду исключение, красавица. Ведь должны быть и те, кто знает лишь тьму...
Сангья сжала кулаки, выпрямилась.
— Послушай, пастух... послушай, отец и мать говорили мне беречься от взгляда Солнца, а не его беречь от своего взгляда, — медленно, раздумчиво сказала она. — Скажи, если я укроюсь чем-то — ведь не будет вреда, что я на него взгляну? Хоть одним глазком?
Тот промолчал, но вместо ответа покопался в стоявшей с ним рядом корзине, достал оттуда широкий чёрный плащ, подбитый мехом.
— Вот, красавица. Укройся — этот плащ не пробить ни одному солнечному лучу. А ты сможешь смотреть из-под него, сколько твоей душе угодно.
Ей показалось, что глаза его были печальны в тот миг — но может быть, всё это было неверной игрой огненных бликов.
Медленно, медленно на востоке разгорался рассвет. Небо, прежде угольно-чёрное, стало сперва густо-синим, потом серебристо-серым, а потом вдруг окрасилось в столько цветов, сколько Сангья и назвать-то не могла. Были там и багрец, и золото, и пурпур, и пронзительная лазурь...
...а потом, посреди всего этого великолепия, зажёгся огненный круг — сперва алый, но постепенно белеющий, как белеет постепенно раскалённый металл.
Заворожённая, она встала, не заметив даже, как соскользнул на землю тяжёлый плащ — её последняя защита — протянула руки к этому сиянию, распахнула глаза.
И в тот же миг её оглушил грохот копыт и конское ржание, и сильные руки схватили её поперёк талии и вздёрнули на колесницу. Она не успела ни вскрикнуть, ни даже обернуться, как костёр и сидевший близ него пастух оказались далеко-далеко внизу, и только печальный голос флейты долетал оттуда до небесной дороги, по которой мчала Сангью колесница Солнца.
* * *
Первые несколько дней она, конечно, плакала.
Плакала о родителях, оставшихся без неё на земле, о добром пастухе Кришне, которого те, если узнают, непременно накажут — а ведь он не виноват, это всё она, она сама выбрала, сама захотела, сама не заметила, как сбросила плащ. Плакала о себе, о своём детстве, которое теперь не вернуть, и о дождях и грозах, которых она больше не увидит.
Ушас, её новая служанка, говорила — это нормально.
— Все девушки перед свадьбой плачут, дэви. Когда меня за Аруну(5) выдавали — что там подушку, я всю постель слезами залила!
По тону её казалось, что она этим почему-то гордится.
Точно то же самое — что все невесты непременно плачут — говорила и бабушка, вечно юная, прекрасная государыня Адити. Пусть одета она была в простую белую ткань, пусть волосы её были острижены, пусть у неё не было ни единого украшения, она всё равно была в тысячу раз краше всех женщин, каких Сангья только встречала. Даже краше мамы Сундари.
К слову о маме Сундари, она как-то не укладывалась в эту схему. Сангье многие рассказывали и о её свадьбе, и о том, как отец добивался её согласия, и о том, как мама смеялась то с ним, то над ним — но никто не говорил, что она пролила хоть слезинку.
Наверное, на земле просто были другие обычаи.
Но постепенно горе и страх отпустили её. В конце концов, хотя два жениха сразу(6) и многовато для одной невесты, но ведь часто бывает наоборот, и никто не удивляется и не жалуется. Так отчего же жаловаться ей?
Тем более, что оба они были невероятно красивыми.
Один, Варуна, поражал глубиной синих глаз и сиянием длинных белых волос. Другой, Митра, был ярко-рыжим и часто смеялся — громко, раскатисто, как иногда смеялся отец, когда танцевал. Оба носили яркие одежды, расшитые золотом, обоих венчали драгоценные короны, и оба они обещали ей, что она станет царицей небес, той, перед кем склонятся все боги.
— Ты ведь и рождена была для этого брака, — объясняла государыня Адити. — Солнцу нельзя без облаков, что затеняют его свет и смягчают его жар. Без тебя мои сыновья не могут светить в полную силу, не могут должным образом напитать мир своей силой.
Отец и мама говорили ей, что она была рождена для того, чтобы однажды вырасти счастливой, чтобы приносить в мир благо, чтобы дарить людям веселье и радость в обмен на похвалы и восхищение. Получается, врали.
Или не врали, и потому-то и пытались спрятать её от наречённого жениха?..
Тоже урок, тоже опыт: бежать нет смысла. Судьбу не обманешь — придётся прожить ту жизнь, что предначертана.
Заточить сердце мужеством и принять, принять всем сердцем то, что она рождена стать теми облаками, которые помогут Солнцу сиять во всю мощь, которые укроют от этого сияния всё живое, чтобы оно не сгорело.
Оказалось, гореть для этого надо будет ей.
Но и это она вынесла. С детства она помнила главный урок отца: те, кто родились дэвами, не должны отступать от праведного пути, не должны отрекаться от долга, как бы тяжело им не было.
Дэв, который предал путь правды, становится асуром — чудовищем, демоном, уродливым отражением своего прежнего "я". Тот, кто хранил посевы, заставит их гнить на корню; та, кто баюкала детей, заставит их кричать от ужаса всю ночь. Сангья в асуры не хотела, а потому выносила обоих мужей, как только могла.
И, превозмогши боль, усталость и всё копившееся отчаяние, подарила им близнецов — Яму и Ями.
* * *
Тогда всё и рухнуло.
Нет, предсказать это, наверное, можно было заранее. Мужья с самой первой их брачной ночи не могли между собой договориться и поделить уже пополам время, отпущенное на семейные радости. Варуна кричал, что он старше, Митра кричал, что он желаннее... потом успокаивались и обычно кидали жребий.
Но когда появились близнецы...
— Это всё ты, Варуна! — ткнул пальцем в брата Митра. — Я-то знаю, что для рождения девчонки семя мужа должно быть слабее семени жены. А знаешь, что это значит? Что удовлетворить ты её не смог!
И расхохотался, конечно. С юмором у него была настолько беда, что вообще неясно, как он попал в цари богов. Но в решениях Адити сомневаться бессмысленно.
— Побойся кармы, братец, она вся в тебя, — отмахивался Варуна. — С твоим-то торопливым нравом, куда ты лезешь в сердцееды и дамские угодники? С женщинами терпение нужно и старание, а не вихрь страсти и дурацкий смех, и напоминать о прошедшей ночи им должны ароматы и эхо касаний, а не синяки и укусы.
Сангья молчала. Оба они были в постели не так чтоб совсем уж дурны, пусть и очень по-разному. В том только беда, что после дня, проведённого на их колеснице живым щитом между их жаром и смертными землями, в постели она по-настоящему хотела только двух вещей: прохладной мази от ожогов и сна, долгого, крепкого и без сновидений.
И лучше бы она не молчала. Или хоть прислушивалась, о чём между собой бранятся её мужья. Потому, что следующий поворот колеса их спора получился каким-то уж совсем внезапным.
— Да может, мы вообще так, мимо пробегали! Может, девку она с кем-то третьим нагуляла! — предположил Митра компромисс, а Варуна кивком головы его принял.
Вот тут-то и началось самое страшное: оба они обратили к ней свой гневный лик, один вид которого должен был повергать врага во прах. А она только и могла, что жалобно блеять и заикаться, отчаянно пытаясь тянуть время.
— И впрямь, гуляла ведь она по ночам? А по ночам известно, какие девицы бывают, одна её мамка чего стоила, — презрительно хмыкнул Варуна.
— Ты хотел сказать, "сколько", брат? — выдал очередную глупую шутку Митра.
И Сангья почувствовала, что всё. Больше она не может.
Грудь распирало, горло жгли невыплаканные слёзы — но в руках уже появилось любимое копьё. Они могут оскорблять её сколько угодно — но никто не имеет права оскорбить мать в присутствии её детей.
Тут-то и раскатился по небесам, земле и преисподней грозный голос Адити:
— Кто не может управлять своими страстями, как сможет править богами и людьми?!
* * *
Какое-то время Сангья молча сидела на полу, одной рукой толкая колыбели своих детей, в другой — сжимая драгоценные серьги, в которые превратились оба её мужа.
Она их не слишком оплакивала — не больше и не меньше, чем положено. Потому что оплакать мужей — долг жены, а отец всегда говорил, что без долга не только дэвы, но и все прочие, включая даже асуров, опускаются ниже безмысленных животных.
Нет, нет, с совершенно сухими глазами она сидела на полу, чувствовала, как медленно остывают в ладони серьги, качала колыбели и думала, что дальше.
Огни свечей дрожали, и казалось, её тень, словно сама по себе, стоит и с интересом в эти колыбели заглядывает.
Внутри, как это часто бывало, снова что-то щёлкнуло. Как будто дерево в паз вошло или вправленный вывих вернулся на законное место в сустав.
Ещё раз поглядев на свою тень, она поднялась и попрощалась с детьми.
За ними будет, кому приглядеть.
А она пока сходит к тому не по годам мудрому пастуху.
1) Вообще правильное имя было бы Саранью или Санджня, но они просто звучат хуже. Данная героиня не имеет ничего общего с Сангьей из "Шани" (кроме имени и некоторых моментов биографии)
2) Сангья-Саранью — воплощение облаков, туч и пасмурной погоды.
3) "Кришна" означает "Чёрный"
4) Первое имя дословно означает "Большой горшок для зерна", второе — "ужасающий" и даже "мерзкий"
5) Ушас и Аруна — прислужники солнечного божества, воплощающие зарю. Оба они выступают как его конюшие и колесничие.
6) Внятное соотношение этих двоих вычислить очень сложно (особенно если учесть, что Митра полностью слился с Сурьей, а Варуна из солнечного божества мутировал сначала в бога дневного неба, а потом вообще в хранителя вод и болот верхом на крокодиле), так что тут автор постарался создать относительно непротиворечивую версию сам.
Это было давным-давно. Когда мир был молод. Когда они были молоды. Когда они ещё не знали мира. Когда они и себя-то ещё не знали. Давным-давно...
* * *
Это был, может быть, второй или третий день его жизни.
Только недавно Мать Адити узнала, что создания тьмы повадились похищать детей из человеческих домов, а потом есть их или, что куда хуже, растить из них себе подобных, вечно голодных чудовищ. Только недавно она, по немалом размышлении, нашла от этих чудовищ средство и создала это средство из браслета с бубенчиками: его, Дживу, владыку грома(1). Оттого-то детям и дарят с тех пор погремушки: всякий, даже самый тихий, рокот, всякий стук, всякий грохот несли в себе частицу того истинного грома, что сотрясает небо.
И как это часто бывало, за временем подвига пришло время сомнений.
Джива, названный так за то, что наслаждался каждым мигом своего бытия, с каждым днём становился всё мрачнее — да так, что Мать Адити это заметила и решила узнать причину.
— Прости, матушка, — горестно покачал он головой. — Я сам не знаю, что так тревожит меня! Просто никак не могу найти себе места.
Адити ласково потрепала его по синим кудрям(2).
— Вот ты и дал имя своей печали: печаль о том, что ты не видишь своего места в этом мире, — сказала она. — А то, чему ты даёшь имя, никогда не сможет повредить тебе.
— Как же так? Ведь мне всё ещё больно и на сердце у меня неспокойно по-прежнему?
— Печаль, мой сын — это болезнь души. Как врач, дав имя болезни тела, может найти от неё верное средство — так и ты, дав имя болезни души, сможешь найти то, что её исцелит.
Джива нахмурился. Он был ещё совсем юн, и необходимость размышлять и искать ответы частью раздражала, но большей частью пугала его.
— Если моя болезнь происходит от того, что я не нахожу себе места... то чтобы исцелиться, я должен найти его?
Адити снова погладила его по голове и кивнула с улыбкой.
— Небеса огромны, и мало кто знает их достаточно хорошо. Здесь хватает места всем: доблестным смертным и прекрасным апсарам, безжалостным рудрам(3) и сладкоголосым гандхарвам — и каждый из них живёт там, где сердце спокойно и всё вокруг радует глаз. Тебе тоже стоит найти себе обитель, сын мой Джива.
* * *
И он отправился в странствие.
Небеса оказались и впрямь бескрайними. Самые разные создания считали их своим домом; самые разные обители устраивали они по своему вкусу. Хрустальные дворцы и дикие леса, тихий рокот прибоя и несмолкающий гул далёкого Океана, щебет певчих птиц и режущий ухо крик обезьян... всё здесь было, и всего было в достатке.
Но Джива никак не мог найти одного: покоя.
Так что он продолжал идти вперёд и вперёд, ожидая, когда, наконец, настанет конец пути.
Так и случилось, что однажды он увидел девушку. В ярко-алом тонком сари, расшитом золотыми нитками и украшенном золотой каймой с кистями, в многоскладчатой юбке, тоже алой, тоже расшитой золотым узором. Косу она перевила жемчужными нитями, из золота были её серьги и тихо звенящие браслеты, драгоценный гранат — тёмно-красный, почти чёрный — украшал её лоб.
Но если в первый миг Джива увидел только её наряд, то теперь он рассмотрел её лицо, её руки, её позу. Тихо и печально сидела она на берегу небольшого озера и вглядывалась в глубину его вод, перебирая струны виины(4) и полубеззвучно напевая что-то..
— Здравствуй, — оробев от её красоты сказал Джива. — А почему ты здесь сидишь? Тебе нравится этот пруд? Но тогда почему ты невесела?
— Он мне не нравится, — покачала головой незнакомка. — Вода в нём застоялась и дурно пахнет, а дно покрыто мерзким липким илом, в котором можно утонуть, как в трясине.
— Тогда зачем ты смотришь в эту стоячую воду?
— Я жду, когда появятся лотосы.
— Лотосы? Я видел эти цветы! Но ведь они так прекрасны... как они могут появиться здесь, где лишь грязь и вонь?
Незнакомка улыбнулась, покачала головой — звякнули, блеснули на солнце её серьги, цепочки и золотой гребень.
— Только в таких местах они и растут. Там, где вода не течёт, а стоит, там, где дно покрыто илом, а не мягким песком или острыми камнями. Такой уж это цветок!
— Ого! Здорово! А откуда ты это знаешь?
— Просто знаю, юный Джива. Ведь я и есть знание.
* * *
Тогда, в тот день, в ту встречу... он мог бы уйти. Поклониться красавице, поблагодарить за притчу и уйти прочь, и никогда не оказаться в её сетях, порвать которые не может даже творец Триштра(5). Мог — но выбрал остаться ещё ненадолго.
Впрочем, выбрал ли?
Он просто продолжил разговор, не представляя, куда он ведёт и куда заведёт.
Мать Адити часто говорила ему: перед судьбой бессильны даже боги. Даже они не знают, где, за каким поворотом жизненного пути их поджидает ловушка или награда. Точно так же, как и люди, они идут вслепую, точно так же, как и люди, они не могут ни угадать, ни изменить свою судьбу — только прожить её.
— Мы различаемся лишь в одном, Джива: люди не могут видеть праведное и неправедное так, как можем мы. Людям приходится самим искать и находить истину — или не находить. Нам она открыта с самого начала. Но и плата для тех из нас, кто отворачивается от истины, много выше. Человек может оправдаться в грехах, может объяснить их незнанием, заблуждением, обманом, принуждением — бог не может.
— И каково его наказание, мать?
— Я бы не назвала это наказанием, Джива, — грустно ответила Адити. — Если человек решил поцеловать змею, будет ли укус для него наказанием или просто плодом решения?.. Так и мы. Бог, отвергший истину, отступивший от своего долга, поступивший вопреки знанию, что благо и что дурно — перестаёт быть богом.
Джива неловко улыбнулся и задал вопрос, который не давал ему покоя:
— Ты сказала, что ждёшь цветения лотосов. Это я понимаю. Но почему ты ждёшь его в такой неудобной одежде? Пусть мы и боги, золото есть золото, а ткань есть ткань. Если пойдёт дождь, она промокнет и испортится, а если ты слишком долго просидишь в этих украшениях, у тебя заболит голова и плечи — ведь золото очень тяжёлое. И эти узоры у тебя на коже... они ведь тоже нарисованные, их тоже может смыть дождь.
Незнакомка рассеянно провела пальцами по грифу виины, и лицо её стало печальным.
— Это наряд невесты, Джива. А я — невеста.
Сердце болезненно ёкнуло.
— И кто твой жених? — спросил он поспешно.
— Царь, — ответила она.
— Какой? — удивился Джива.
Он знал, что смертные называют царями своих правителей, но как можно отдать за смертного такую прекрасную богиню?
— Царь богов, — просто ответила та.
— Разве такой есть? Да и зачем он нам сдался?
Девушка нахмурилась:
— То есть как — зачем? Царь всем нужен. Он создаёт законы...
— Но мать и отец уже создали их все!
— ...следит за тем, как их исполняют... — продолжала та.
— Зачем? Если бог нарушит закон, он просто перестанет быть богом, разве нет?
— ...обучает и направляет подданных...
— Мать Адити обучает нас, а направлять нас не надо. Мы ведь рождаемся, уже зная, что хорошо и что дурно.
— ...ведёт в бой подданных... — продолжала та, словно не слыша его.
— В бой? Это полезно, — впервые согласился Джива. — Асуры с каждым годом наглеют всё больше. Но разве непременно нужен царь? Простой командир не подойдёт?
— ...приносит жертвы за свой народ...
— Один за всех? Но Мать Адити учила меня, что каждый из нас должен чем-то жертвовать, отдавать что-то ценное ради того, чтобы мир стоял спокойно!
Девушка рассмеялась, хлопнула в ладоши.
— А ты настойчив! Но пусть даже царь богам и не нужен — однажды он придёт, и я стану его женой.
— Но зачем? Почему — если он нам не нужен, если ты его даже не знаешь?
Покачав головой, та ответила:
— Ты так ещё юн, так многого не знаешь... однажды, может быть, поймёшь. Тогда, может быть, мы поговорим с тобой снова.
И она вернулась к своей виине и к своей печальной мелодии — словно и не было рядом никого, только она, трава, пруд и ждущие там, где-то под мутной стоячей водой, лотосы.
* * *
А он вернулся к матери и сказал, что, кажется, нашёл своё призвание.
— Я хочу узнать как можно больше, — сказал он. — Хочу научиться понимать тайные связи былого и грядущего, видеть последствия поступков, понимать закон не сердцем, но умом.
Мать посмотрела на него долгим и строгим взглядом:
— Ты хочешь знаний, Джива? — спросила она. — Или знания?
Он опустил голову, признавая, что мать угадала.
Она обняла его, прижала к себе, подставила прикрытое белой тканью плечо: плачь, если хочешь. Погладила по голове.
— Любовь — страшная вещь, мой сын. Она даёт нам цель, но она же отбирает смысл, она придаёт сил жить — и лишает желания существовать. Ради неё великие праведники превращаются в грешников, а страшные грешники встают на путь праведности... и нам, богам — таким, какие мы есть, связанным долгом и законом — любовь лучше бы вообще не знать. Но если бы мы не знали её — нам лучше бы вообще не жить.
Он только молча боднулся лбом ей в плечо.
Было отчего-то очень больно — хотя эта боль жила как будто отдельно от него.
— Я не смогу быть с ней, да? Сколькому бы я не научился? — спросил он.
Мать кивнула.
— Она царская невеста, Джива. И когда у нас появится царь — станет его женой. Ведь царь не может без мудрости, иначе какой же это царь?
* * *
— Ты всё же пришёл, Дхишана. Я почти не ждала тебя, и всё же каждое утро надеялась, что именно этот день будет днём нашей встречи.
Всё так же она сидела с вииной на берегу пруда, и всё так же поверхность его была ровной, и лотосов на ней не было.
— Откуда ты узнала моё новое имя? — удивился он.
— Я ведь знание, не забыл? — она улыбнулась. — Ничто от меня не скроется. А от тебя? Правду ли говорят, о Дхишана — Разумный — что тебе открыты все тайны мироздания, глубины морей и небес и даже смысл закона?
Он невольно смутился, покраснел.
— Слухи, как обычно, преувеличивают, — скороговоркой пробормотал он.
Преувеличивали они, правда, не сильно.
В погоне за правом на внимание прекрасной Сарасвати — так звали его возлюбленную — он обошёл весь мир.
Он учился у трёх мудрых сестёр, покорно снося все их насмешки и не менее покорно выполняя работу по дому: готовя, подметая и моя полы, стирая одежды. Он сутками сидел близ спящего отца, вслушиваясь в его мнимо бессвязное бормотания и ловя в нём знаки минувшего и грядущего. Он донимал вопросами мать, пока та не сдавалась и не усаживала его слушать и не рассказывала всё подробно и понятно.
Он даже спускался на землю прикоснуться к зыбкому и неверному, но подчас бесконечно глубокому, знанию смертных.
Он мог говорить на языке животных, людей, богов и асуров. Мог указать, в какой день кончится весна и настанет лето, сколько зерна соберут с полей и сколько за год народится и умрёт на земле. Он расчислил верный путь колесницам солнца и луны, он установил смену дней и ночей, очерёдность затмений и круг Джьотиш(6).
И только одного он не мог.
И только одного по-настоящему желал.
Отложив в сторону виину, Сарасвати встала и неровной походкой, покачиваясь под весом одежды и украшений, подошла к нему, села рядом. Не глядя, она обрывала цветы и сплетала их в пёстрый венок, пока он смотрел на неё, не смея даже коснуться.
— Положи голову мне на колени, — вдруг сказала она. — Позволь, я украшу твои кудри цветами.
Он послушался. На взгляд снизу вверх она казалась даже прекраснее. Перезванивая, качались на лёгком ветерке золотые цепочки, подвески, серьги. Расписанные хной, обмакнутые в алую краску пальцы водили по его щеке, колыхалась грудь под тонкой тканью.
— Сегодня мы можем так сидеть, Дхишана, — сказала она после долгого молчания. — Но ведь тебе известно: завтра я стану женой царя.
Он прикрыл глаза, соглашаясь.
— И тогда мы не сможем больше так говорить, так сидеть. Я буду замужем, и мой долг — избегать чужих мужчин. Избегать греха.
Если бы они были людьми — они были бы вместе здесь, сейчас, в этой траве. Но они были не людьми, и для них границы должного и недолжного были так же легко различимы, как алый мак среди травы и незабудок.
* * *
Долго-долго они сидели так и молчали, и её рука то бездумно гладила его по щеке, то столь же бездумно обрывала головки невзрачных полевых цветов, мелькавших то тут, то там среди зелени.
— Но если я стану царём, мудрейшая? Тогда мы сможем быть вместе, верно?
Она кивнула.
— Послушай, мудрейшая... ты ведь хочешь, чтобы я стал царём? Чтобы мы не разлучались больше?
И снова она кивнула.
— Мне стало известно, — осторожно сказал он, — что мать намерена избрать среди нас царя по ответам, которые мы дадим на её вопросы. А ты, мудрейшая... ты ведь не можешь не знать, какой ответ — правильный.
— Это так. Но я не могу рассказать тебе: этим я нарушу свой долг.
Он самоуверенно улыбнулся:
— Я не зря зовусь Дхишаной — Разумным и Находчивым, о Сарасвати. Я знаю, как нам не нарушить долг и всё же получить желаемое!
— Как же?
— Разве ты, Сарасвати, только богиня реки, только сестра могучего Синдха?
Она недоумённо нахмурилась, покачала головой: нет, конечно.
— А если ты ещё и богиня знаний, разве недолжно будет молиться, чтобы ты помогла найти правильный ответ?
Снова, как когда-то давно, она засмеялась и захлопала в ладоши под весёлый звон украшений.
— Это не нарушит ни мой долг, ни твой, — спешил он договорить, хотя и так всё было ясно. — Более того: это будет исполнением нашего долга! Но в результате я стану царём, а ты — моей царицей!
* * *
Мать Адити властным жестом остановила Сарасвати, с цветочной гирляндой в руках шедшую по огромному, только что созданному, тронному залу туда, где, лучась торжеством неизбежной победы — ведь он ни разу не ошибся — стоял Дхишана.
— Куда это ты, дочка? — голос Адити был строг и печален.
— Разве я не должна эту гирлянду и самоё себя отдать победителю? А все ответы Дхишаны были верны.
Мать Адити тяжко вздохнула.
— Верный или неверный... только мне решать, какими считать ответы моих детей. Твои супруги — вон там, Сарасвати. Мой сын Митра, государь милосердия, и мой сын Варуна — владыка справедливости.
— Но... но... мать!..
— Ступай, Сарасвати. Отдай гирлянду цветов твоим супругам. Отдай её царям богов, Митре и Варуне.
— Но Дхишана не ошибся ни разу, — возразил Варуна. — А мы ошибались, и не раз. Это несправедливо.
— И они любят друг друга, — добавил Митра. — Как можно разлучать тех, кто любит? Это немилосердно.
Мать Адити нахмурила брови.
— По крайней мере скажи нам, мать, — почти выкрикнула Сарасвати, — скажи нам, почему давший верные ответы проиграл, а ошибавшиеся — выиграли?
— Это можно, — смилостивилась Мать. — Мои дети Митра и Варуна выиграли, потому что отвечали честно и не пытались обмануть меня, обойти закон, совершить неправедное дело под видом правильного. А Дхишана? Разве не ты подсказала ему все ответы?
— Но он молился мне. Он имел право мне молиться!
Печальная, но непреклонная, Адити подтолкнула её в сторону братьев-царей и развернулась к застывшему, от боли и стыда недвижимому сыну.
— Ты молился, — усмехнулась она. — Ты молился и получил просимое. Господином Справедливости я назвала Варуну: Ньяяпати. Господином Милосердия я назвала Митру: Карупати. И ты тоже получишь сегодня новое имя, Дхишана, ибо не был ты ни разумным, ни находчивым в этом испытании. Отныне имя тебе — Господин Молитв, Брихаспати!
* * *
Много лет прошло с тех пор. Даже здесь, на небесах — а в мире людей успели смениться несколько эпох.
Митра и Варуна, некогда юные и полные добра и света, понемногу превратились в обычных тиранов, какие водятся в смертных землях: сварливых, завистливых даже друг к другу, вечно пытающихся отнять друг у друга что-нибудь хоть сколько-то ценное.
Всё реже они прислушивались к Сарасвати, всё чаще сомневались, не нарушить ли данный некогда обет не обратить даже похотливого взгляда на ту, кто любит другого. Как знать, что ждало бы её — но появилась Сангья, и в погоне за новой игрушкой братья оставили старую.
И вот они пали, а их место занял Индра — равнодушный ко всем небесным делам, не умеющий и не желавший учиться править, добрый друг Брихаспати. И он не тронул Сарасвати, хоть и не давал никаких клятв: он любил свою жену, оставшуюся там, внизу, и уважал чувства друга.
С ним она была почти счастлива, потому что могла видеть любимого куда чаще, чем прежде. Индра позволял им оставаться наедине, позволял вести долгие беседы, держаться за руки, глядеть в глаза друг другу.
Он знал: во что бы то ни стало, они удержатся. Они не нарушат долг.
Они ведь боги, они дети Матери Адити.
Долгие годы Сарасвати удавалось избегать нежеланных объятий — и вот, удача покинула её.
Простоволосая, в небрежно наброшенном чёрном сари, с руками, на которых стёрлись узоры хны и с которых пропали браслеты и кольца, она рыдала, пряча лицо в коленях Брихаспати, не смея сказать, что так страшно её ранило.
Да и к чему говорить?
Все ведь знали, что к царю Индре пришёл седовласый мудрец, назвался Брахмой и потребовал отдать ему трон как достойнейшему — и Индра послушался. Даже не попытался возразить, даже не попытался отстоять право быть царём.
— Он хочет, чтобы я рожала ему детей, — сквозь слёзы говорила Сарасвати. — Множество детей, потому что им владеет жажда творить. Он не оставляет меня своим вниманием ни на миг, как я ни пытаюсь спрятаться от его взгляда — он всегда находит меня...
Беспомощно, бессильно гладя её по вымокшим в слезах длинным волосам, Брихаспати думал.
Он, Джива, утратил радость жизни. Он, Дхишана, не мог ничего найти и ничего придумать. Что же оставалось ему?
Закрыв глаза, он перебирал в уме вариант за вариантом и отбрасывал их один за другим — пока вдруг не увидел верный.
Где ничего не могут ни Джива, ни Дхишана — справится Брихаспати.
— Помнишь, мудрейшая — наш брат Индра сделал свою земную жену богиней?
Сарасвати быстро закивала.
— Она воительница, поэтому он дал ей право защищать любую женщину, которая попросит о помощи и защите.
— Но как это поможет мне? Эта смертная ничего не сможет сделать с моим мужем!
— Может быть. Зато она точно сможет что-нибудь сделать с Индрой, — лукаво улыбнулся Брихаспати. — Например, убедить его вернуться на престол.
1) Именно так: изначальная функция этого божества — порождать гром, отпугивающий асуров. Позднее, с появлением младшего из адитьев, Индры, он становится его колесничим. Ему же принадлежит барабанчик-дамару, позднее перешедший к Шиве.
2) Описание из Вед говорит о золотой коже и густых чёрных или синих кудрях. Там ещё тысяча крыльев, глаз и ртов, но это оставим на гневную форму))
3) Духи болезни и смерти. В более поздней мифологии стали называться ямадутами (слугами Ямы, бога Загробного Мира), а рудрами стали звать вообще левых богов, отвечающих за пять чувств, эмоции и прочие абстрактные штуки.
4) Вина, виина — нечто наподобие лютни. Ближайший родственник — японская бива. Собственно, "бива" — это то, что происходит с "виной" на дороге в Японию через Китай, ага
5) Отец Адити и её мужа Дьяуса Питара, deus otiosus ведийского пантеона.
6) "Сияющая" — индийский аналог Зодиака
— Камадхену(1), скажи мне, Камадхену: зачем мы рождаемся богами?..
Кто тогда задал этот вопрос? Безымянный, потерянный, тот, кто ещё недавно был Индрой, уже не помнил.
Как и то, почему он на заплетающихся ногах пришёл именно сюда — на бескрайнее пастбище, по которому неспешно и лениво бродили, побрякивая колокольцами, коровы — всегда сытые, всем довольные, а оттого равнодушные ко всему происходящему.
Почему опустился в траву, откинулся, опираясь на заведённые назад руки, запрокинул голову в небо, где уже давно не было солнца — и повторил эти слова из далёкого-далёкого прошлого:
— Камадхену, скажи мне, Камадхену: зачем мы рождаемся богами?
* * *
У большинства богов не бывает детства.
Они рождаются взрослыми, полными сил, готовыми выполнить то дело, ради которого появились на свет. Пока не было земли, лишь небеса и преисподняя — не было и красавицы Бхуми, её пёстрых одежд и красавиц-служанок; пока не понадобилось разогнать чем-то темноту — Митры и Варуны, их колесницы, их возничего, их сияющих корон тоже не существовало.
Никто не качал их в колыбели, никто не пел им ласковых песен, никто не вставал по ночам, чтобы их утешить и прогнать их страхи. И всё же, как любое живое существо, боги росли и менялись. Как любое живое существо, в начале своего пути они были невинны и наивны, плохо понимали этот мир и знали только свой долг, свою работу. Взрослые телом, способные создавать и разрушать целые миры, душой они были ещё младенцами — если и старше единственного рождённого сына Адити, Сомы Чандры, недавно оставившего материнскую грудь и научившегося быстро и далеко ползать, то ненамного.
Может быть, поэтому они так любили собираться на лугу. Играть в догонялки, пугая степенных коров. Плести друг другу венки, гирлянды, целые плащи и платья из цветов. Смеяться и плакать, шутливо драться друг с другом, жечь костры и танцевать возле них под краденный у Брихаспати барабанчик.
Но больше всего они любили зазвать к себе Камадхену и расчёсывать ей волосы. Из-под гребня на траву сыпались зёрна благовоний, украшения, фрукты, сласти, пёстрые ткани — и можно было делиться ими или, наоборот, драться за них, давать имена тому, что было им пока незнакомо и с радостью узнавать уже знакомое.
Камадхену не мешала им и на них не сердилась. Только смеялась низким, грудным смехом и гладила по голове тех, до кого дотягивалась. Она — тучная, коренастая, с голой грудью, тяжёлой и смуглой, с голыми стопами, крашеными красной краской, в юбке из павлиних перьев — казалась юным богам самой красивой, самой доброй на свете. Она отвечала на их вопросы — неважно, мудрые или глупые, она развеивала их страхи, она утешала их в трудную минуту.
Пока Адити нянчила своего обожаемого Сому, пока братья-любовники Митра и Варуна спорили, кому из них сегодня сиять на небе, пока Брихаспати и Сарасвати вместе склонялись над учёными книгами — Камадхену была для всех прочих любящей матерью, ласковой старшей сестрой.
Но как детям однажды приходится покинуть родной дом и уйти во взрослую жизнь с её вызовами и задачами, так юные боги однажды забывали дорогу на зелёный луг, забывали свои игры и уходили прочь, в уготовленную для них обитель, откуда им надлежало надзирать за порядком в мироздании.
И тогда Камадхену провожала их, почти не плача, и напоследок спешила дать им своё благословение, своё пожелание удачи, свою стряпню, чтоб было чем перекусить в дороге.
* * *
Тот, кто недавно был Индрой, всё ещё сидел, запрокинув голову, всё ещё смотрел невидящими глазами в тёмное небо, перечёркнутое серебряной молочной рекой(2), всё ещё слушал тишину, отдалённое бряканье колокольцев, низкое мычание коров, похожее на звук поднимающейся бури.
— Расчеши мне волосы, сынок, — услышал он вдруг. — Они совсем спутались с тех пор, как ты гостил у меня в прошлый раз.
Вздрогнув, он распахнул глаза — и увидел, что совсем рядом с ним сидит, ничуть не изменившаяся за прошедшие века, всё та же Камадхену: с алыми губами, с синими глазами, с голыми грудями, тяжёлыми и мягкими, в юбке из павлиньих перьев.
— Но у меня нет гребня, матушка, — они все так её звали, да и как ещё было её звать?
— А я тебе свой дам, — ответила она. — Только расчеши меня, ладно?
В руку ему лёг простой деревянный гребень — тёплый, гладкий от множества прикосновений. И он, нахмурив брови, как бывало прежде, принялся сосредоточенно разбирать густые чёрные волосы на пряди, вычёсывать из них колтуны и сорные травы, осторожно отводить зубья от готового появиться фрукта — чтоб не брызнул сладким соком, не испортил работы.
— Как я мог оставить тебя, матушка? Позабыть о твоём луге, о твоём доме, о руках твоих позабыть?
— Легко, сынок, легко. Дети всегда забывают родной дом, когда вырастают. Они уходят, а матери остаются — тосковать, ждать, плакать от тоски и тревоги, молиться весь вечер и всю ночь, чтоб детей миновала беда. Не вини себя, сынок: так уж мир устроен, не нам его менять.
Он вспомнил, как бегом бежал в царский дворец — искать дочь, найти её, помочь уйти домой, раз уж её мужей больше нет на свете. Как затворили перед ним двери в её покое: «Государыня в печали, видеть никого не желает».
— Почему не нам? Почему не изменить его? Разве это не предательство — уходить вот так, насовсем, не прощаясь и не возвращаясь?
— Может быть, и предательство. Но помни, сынок: взрослые слишком часто предают первыми. Обманом ли, ядовитым ли словом, действием или бездействием. Взрослые и сами этого не видят, не замечают, пропускают мимо. Но дети, раненые, не могут не видеть свою рану.
Как наяву, он увидел Сангью — кричащую, простирающую руки, рвущуюся прочь с огненной колесницы, пойманной птицей бьющуюся в руках похитителей. Как наяву, увидел себя — стоящего на пороге, глядящего ей вслед. Он не пошёл отнимать её у братьев, он не спас её, он ничем ей не помог. Он и Шачи удержал: нельзя.
«Это её долг, Шачи. Мы могли укрывать её, но теперь мы уже ничего не можем», — сказал он.
— Но ведь так было надо, — он зачем-то пытался оправдаться. — Это был её долг. Боги, нарушившие свой долг, перестают быть богами, становятся демонами хуже родных детей Дити.
— Может и так, сынок, может и так. Не мне судить. Я ведь кто? Я простая корова на лугу, нянька божьих детей. Я не знаю ни про долг, ни про честь — моё дело кормить, играть, утешать, когда вы плачете, поддерживать, когда смеётесь. Моё дело — любить вас, бедолаг, когда никто вас не любит. Потому что без любви, сынок, без любви и трава вянет, и деревья сохнут. Что уж говорить о живой душе!
* * *
Те, кто собирался на лугу, были и впрямь не любимыми. Хотя каждое дитя было дорого сердцу Адити, некоторые были всё-таки дороже прочих. Как младенец Сома, как мудрец Брихаспати, как Митра и Варуна, её прекрасные цари богов, сияющие и ликом, и душой.
А вот от Ратри(3), темнокожей, вечно в чёрном, от Шакры с его жаждой признания и любовью к смертным землям, от диковатого Ваю(4) с его песнями и Тапати(5) с её огнями — Мать предпочитала держаться подальше и вместо себя слать к ним Брихаспати. Часто на лугу с ними играть приходил и сын Митры с Варуной, злосчастный Рудра, в одной руке которого жили болезни, а в другой — исцеление от них.
И все они, когда уставали веселиться и радоваться, задавали один и тот же вопрос:
— Почему мы рождаемся богами, Камадхену? Почему нам не дано выбирать свой путь, не дано ошибаться, оступаться, сердиться? Почему у нас нет ничего, кроме долга, когда этот долг так тяжёл? Почему нас не любят родители, Камадхену? Они создали нас такими — почему теперь от нас шарахаются?
И Камадхену отвечала. Её ответ не менялся от века к веку:
— Так надо, детоньки. Так надо. Кто-то должен дарить темноту, кто-то должен приносить болезни, кто-то должен бить молнией в кроны деревьев или сжигать дома. Мир не устоит без вас, детоньки. И пусть Адити порой тяжело с вами, она любит каждого из вас, и сердце её за вас болит. Просто ей тяжело быть рядом с теми, чья сила столь велика и направлена на разрушение. Помните только, детки: без конца не бывает начала, без разрушения нет места созиданию.
* * *
Бывший царь, бывший Индра, а ныне — безымянный, забывший самоё себя бог, застрявший на полпути между прежним собой и асуром, не помнил тех времён и не помнил ласковых слов Камадхену. Он только помнил, что слова были ласковыми, а Камадхену — доброй.
Он только и мог, что уткнуться ей лбом в основание шеи и тихо плакать — то ли о себе, то ли о ней, то ли о них обоих. А она тихо сидела, не мешая ему плакать, пока все волосы у неё не намокли в его слезах.
— Заблудился ты, сынок, заблудился... — покачала она головой. — Между богом и асуром, между небом и землёй, между должным и недолжным потерялся, как в глухом лесу. Вот скажи, сынок, ты зачем оставил трон?
«А у меня был трон?», — хотелось ему спросить, но вместо этого он почему-то ответил:
— На троне должен быть тот, кто умеет править. А я не умею, матушка. Я танцевать умею, дождём становиться, молнией сверкать. Жену любить умею, детей растить. Горшки лепить, мечи ковать, лошадей подковывать. Я не хотел на трон — я хотел показать матери свою дочь. Я хотел жить на земле со своей семьёй. Я хотел быть счастлив!
— Ты бог, а хотел быть счастливым? Сынок, сынок, глупенький ты мой мальчик! Разве боги бывают счастливы?
— Не бывают? — удивился он.
— Да куда им! Рождаетесь вы не от любви, а от нужды, матери вас на руках не качают, супругов вам выбирать нельзя, отдохнуть — и то нельзя, только трудиться, только долг выполнять. Не бывают боги счастливыми, сынок! Разве только счастливыми от того, что хорошо работают и пользу приносят.
* * *
Но он был счастлив, был!
Сейчас он вспоминал это с необычайной ясностью: синее небо, нестерпимо горящее солнце, добела выжженная жарою дорожная пыль — и огонь на алтаре, окружённый неведомо как ещё живыми цветами.
Алое сари на его ненаглядной Сундари — то самое, которое он соткал на гончарном круге. Серьги в её ушах, кольца на пальцах и в носу, браслеты на запястьях и на щиколотках. Ожерелья — золотые, серебряные, с камнями и без. Тиара на голове, прикрытая до времени покрывалом, и оправленный в красное золото сапфир во лбу — его любимый камень(6).
То, как осторожно, кончиками пальцев, они касались друг друга, пока обходили вокруг огня.
То, как она смеялась, как улыбалась, как дразнила его.
— Славься, дэви Сундари, великая воительница! Славься, Вишвакарма, великий мастер! Да будет ваш брак нерушим и крепок, да будет любовь ваша глубже океана и выше гор!
А потом они танцевали вместе, пока ноги держали и музыка слышалась ясно. Потом они обнимали друг друга до боли в рёбрах, целовались так, что поутру губы распухли.
Он и она, и никого больше в целом мире — только он, она и их счастье.
И потом, в тот миг, когда Сангья впервые открыла глаза, когда Нилима в первый раз засмеялась — разве не был он счастлив?
* * *
Осторожно, ягодку за ягодкой, кусочек за кусочком Камадхену вкладывала еду в рот позабывшему всё "сынку". Больше не Шакра — ведь где теперь его сила? Больше не Вишвакарма — ведь разве может он что сейчас сотворить? Больше не Индра даже, ведь Индра был царём небес, а этот, несчастный, от трона отказался, ушёл неведомо куда.
А нельзя богам уходить. Нельзя отказываться от долга, даже если отказ не нарушает никакой закон. Не для того они созданы. Пока нет для них срочного важного дела — можно и погулять, и поиграть в смертную жизнь. Но уж если дело нашлось...
— Нет, матушка, нет. Я был счастлив, я помню теперь. Счастлив как муж, счастлив как отец. У меня была самая красивая, самая умная, самая сильная на свете жена, у меня были лучшие в мире дочери.
Камадхену не спорила. Только гладила его по голове, уложив к себе на колени. Вокруг, выпавшие из её волос, лежали золотые и серебряные украшения, сласти, спелые фрукты, зёрна благовонной смолы, но он их словно не замечал.
Тихо, сбивчиво, как в бреду, он рассказывал о том, как встретил будущую жену, как они отмечали свадьбу, как появилась их старшая дочь, как они любили её и берегли от судьбы стать женой Солнца.
А потом, захлёбываясь слезами — о том, как он принёс Нилиму матери и стал царём.
* * *
Мать Адити он нашёл в дальней комнате, в которой она часто проводила время за рукоделием и болтовнёй со своим дочерьми. На месте были дорогие ковры, на месте были кушетки для сидения и корзины с нитками, иголками, бисером и жемчугами — но кроме Адити не было больше никого.
Когда он зашёл, прижимая Нилиму в груди, мать горько плакала, и её слёзы сыпались на пол дождём из жемчужин, так что весь пол был покрыт ими, а у ног матери — и не в один слой.
Он робел заговорить с ней: не особенно желанный младший сын, созданный лишь из необходимости, бросивший небеса ради мира смертных — он знал, что мать его частью недолюбливает, а частью и просто побаивается. И всё же, она так горько плакала, что он решился.
— Мама? — позвал он. — Мама, что случилось? О чём вы горюете?
Она подняла лицо, повернулась к нему (а жемчуга всё катились по её щекам).
— Я горюю о своих сыновьях, о своих первенцах, — сказала она. — Я создала их добрыми и прекрасными, с сердцем из золота, из которого были мои серьги, с душой из алмаза, которым были мои серьги украшены. Я дала им быструю колесницу и все небеса для катанья, я короновала их и посадила на трон. Что я не увидела, что упустила? Почему заржавели их сердца, если золото не ржавеет? Почему потускнели их души, если алмазы не тускнеют? Почему мне пришлось уничтожить моих сыновей, моих первенцев, моих ненаглядных? Почему?!
Что он мог ей ответить?
— Я не знаю, прости. Я жил в мире смертных, а братья никогда не навещали меня. Они только забрали мою старшую дочь, рождённую стать облаками и защитить мироздание от их жара. Я слышал, у неё теперь двое детей. Не знаю только, позволят ли мне их увидеть?
Мать рассмеялась — сухо, горько, словно горох по полу рассыпала.
— Забрали дочь, да... — сказала она. — Это ведь я благословила её стать невестой Солнца. Думала, будет счастлива, будет любима. Если Сарасвати не делит ложе ни с кем, потому что любит Брихаспати — пусть будет у моих первенцев та, которая ляжет с обоими. Та, которая родит им детей, и они вместе будут радоваться, слыша их смех, и пугаться, слыша их слёзы. Ведь нет счастья выше, чем слышать смех своего ребёнка, а? Ты ведь отец, ты должен знать!
Он молча кивнул.
— Счастье и горе, счастье и горе быть отцом или матерью, сын мой Шакра, — сказала Адити. — Счастье от того, что рождается новая жизнь. Горе от того, что эта жизнь подчас кренится не туда, ошибается, грешит. От того, что не слушает. От того, что не слышит. От того, что однажды дитя уходит прочь — и вернуть его уже нельзя. Навести своих внуков, Шакра. Обними их, прижми их к груди, скажи им, что прогонишь все их страхи. Ведь Сангье и смотреть на них теперь больно, а детям так нужна ласка, внимание, защита... но полно об этом. Что ты принёс мне, младший сын, которого я не любила?
И он откинул полу плаща, показал спавшую у него на руках Нилиму.
— Вот, — сказал он. — Моя младшая дочь. Я хотел, чтобы ты благословила её.
И жемчуга перестали сыпаться на пол, и ясный свет залил комнату. Адити улыбнулась.
* * *
Камадхену снова погладила его по щеке. Руки у неё были шершавые, жёсткие, как у крестьянки.
— Ты-то всё сердишься, всё злишься — что тебя обманули, что дочку уже вторую отняли... думаешь, только потому и стал царём, что дитё ей принёс, а ведь нет! Ты потому и принёс ей дитё, что должен был стать царём.
— Почему?
— Откуда мне знать, сынок? Я только знаю, что не случайно ты попал на трон. Может быть, сердце человеческое тому виной, а может что ещё. Но теперь поздно об этом говорить.
— Поздно. Я ведь отрёкся и ушёл.
Камадхену ласково улыбнулась:
— Как ушёл, так и вернёшься. Как отрёкся, так и примешь. Только придётся всю дорогу заново пройти, в смертный мир и обратно. Зато и вернёшься не один, а с женой, и с детьми, и с друзьями. Не боишься, а?
Он покачал головой.
— Не боюсь.
— И не бойся, сынок. А теперь вставай, вставай, я тебя до края луга провожу, укажу тебе дорогу вниз.
* * *
Он ушёл — сбежал быстрым, мальчишечьим шагом по белой лестнице вниз, перепрыгивая ступеньки и не боясь поскользнуться. А она осталась стоять и смотреть ему вслед — своему младшему, своему последнему сыну. Тому, кто родился быть царём богов вместо Варуны и Митры, кто отразил в себе всю Вселенную и сам не видел, не знал ни своей силы, ни своей судьбы.
Она смотрела, и менялась прямо на глазах: юбка из перьев обернулась белыми одеждами, волосы из длинных стали коротко стрижеными, пропали куда-то все украшения. Медленно, тихо подняла мать Адити правую руку, благословляя ушедшего прочь сына — и снова превратилась в Камадхену, няньку богов, праматерь коров.
— Говинда(7), мальчик мой, ты куда запропал? — окликнула она. — Смотри, они разбегутя, ужо выдеру-то тебя!
— Бегу-бегу, матушка, бегу-бегу! — откликнулся юноша в пёстрой чалме с павлиньим пером.
Камадхену ласково улыбнулась.
Говорили, что у Адити семеро сыновей(8) — и не зря.
Восьмой был у Камадхену, только у Камадхену.
Восьмого сына она никому не отдаст — ни трону, ни миру, ни судьбе.
1) Она же Сурабхи (Благоуханная), праматерь всех коров. Изображается чем-то вроде кентавра с павлиньим хвостом и открытой грудью. Вахана (ездовое животное) Адити
2) Млечный путь и история его происхождения в целом обычно совпадает с греческой (версию его появления из Шивы мы отложим, ок?): Мать Адити кормила грудью Сому, будущего Чандру, но тот капризничал и молоко из её груди, брызнув, образовало Млечный Путь.
3) Ночь
4) Ветер
5) богиня яростного пламени и внезапно светлячков
6) Одно из названий сапфира — индраприя, "любимый Индрой"
7) Дословно: пастух коров
8) В "Ригведе" говорится, что у Адити восемь сыновей. Семерых она признала, а восьмого спрятала. Этот восьмой, Мартанда, иногда считается прообразом Кришны
Когда-то давно, когда Сангья ещё была маленькой, отец сказал ей не пытаться искать дорогу по звёздам.
— Но ведь люди так делают? — удивилась она.
— То люди, облачко. А мы не люди. Мы живём долго и знаем, что звёздное небо у нас над головой очень переменчиво. А что переменчиво, облачко, тому доверять нельзя.
— Но пап, как тогда я буду находить дорогу? Ведь в темноте невозможно ни разглядеть, ни прочитать указатели, даже если они есть!
— Слушай себя, малышка. Слушай своё сердце: нам, Адитьям, больше ничего не нужно. Наше сердце знает все наши пути.
Звёзды — звёзды с тех пор и правда успели перемениться. Но не сердце. Оно осталось прежним, и как прежде не знало, чего желает и куда жаждет попасть.
* * *
Ребёнку сложно привыкнуть, когда хотя родителей и двое, рядом всегда только кто-то один. Сложно привыкнуть, что родители бывают вместе только по праздникам. Что в любой момент они могут запереть двери подвала и уйти, не оставив ничего, кроме страха, одиночества и темноты. Что можно плакать, кричать, царапать двери — они не вернутся.
У Сангьи была прекраснейшая в мире мать, у неё был лучший в мире отец — но недели шли за неделями, и однажды они непременно целовали её в лоб между не по-детски серьёзно нахмуренных бровей, благословляли её движением ладони и молча уходили куда-то туда, в залитый солнцем недостижимый верхний мир, а она оставалась в темноте, смотреть на пламя свечи и считать время — до того, как свеча станет огарком, огарок — лужицей, а лужица — пятном застывшего воска.
Подвал был её домом, её царством, её крепостью — и её тюремщиком. Она вырезала из сухих пальмовых листьев фигурки, крепила их к соломинам и играла в героев и злодеев из сказок, которые рассказывала мама. Она забивалась в угол, строила там себе пещеру, бегала по комнате на четвереньках и рычала, играя в дикого зверя из отцовских охотничьих рассказов. Когда родители задерживались слишком надолго и припасы подходили к концу, она играла в осаждённый город. Она была прекрасной царевной и не давала воображаемым подданным сдаться воображаемому врагу, строго делила между ними съестные припасы, хоронила скончавшихся от голода и преданно ждала, когда же прибудет союзное войско и снимет осаду.
Когда придут родители.
Она знала, зачем они уходят. Знала, куда и почему. С самого рождения в её сердце были ответы почти на все вопросы в мире, ведь она была дочерью Вишвакармы, внучкой Адити. В ту пору, когда людские дети только и могут, что гулить и пачкать пелёнки, она со слуха учила наизусть сложные заклинательные мантры и прекрасные гимны. Хотя голос ей ещё не повиновался, она могла бы говорить складно и красиво — она знала, как.
Знала она и другое — то, что отрицала всеми силами души: что однажды, так или иначе, она нарушит родительский запрет и станет невестой Солнца.
Всё это было одновременно и её — и чужое, вложенное ей в душу, как иные хитрецы вкладывают полный золота кошель в мешок с рисом. Одновременно знание, от которого очень сложно спрятаться — и незнание, потому что совершенно неясно было, что с ним делать. Как жить, если вся жизнь на много-много лет вперёд уже расписана кем-то чужим и далёким, там, высоко, где светит недоступное и ненавистное солнце?
Чем ближе подходил назначенный от века день, тем тревожнее становилась Сангья. Она роняла ножи, она путала нитки, она рвала натянутую на кросны ткань неловким движением челнока. Родители начинали казаться ей заговорщиками; в простых словах она слышала второе дно, в разговорах вполголоса подозревала коварные планы.
— Если так хочешь, можешь остаться на праздник и пойти домой пешком — но не слишком задерживайся. Дорога до дома долгая, а солнце встанет рано, — сказал отец.
А она услышала:
— Твоё время пришло, облачко. Больше нельзя убегать от долга, пора принять его, как принимаем мы все.
Долг гореть, не сгорая, долг отдаваться, не любя, долг дарить жизнь, не желая жить.
Когда она шла по лесу — она знала, знала заранее, что не успеет.
И всё-таки, кое-что своё у неё было.
Ни в этом знании, ни в предчувствии беды, ни в мареве душной летней ночи не было ничего о дороге в лесу, о холодной росе, о костре и сидящем возле костра пастухе-красавце. Не было его флейты, певшей так сладко и грустно, что сердце замирало. Не было волшебного, словно перламутрового, блеска павлиньего пера у него в волосах.
Не было.
Всё это принадлежало ей одной.
* * *
Сангья не удивилась, когда очередная извилистая тропинка вывела её на поляну, где сидел всё тот же юный пастух — в отличие от звёздного неба, не изменившийся ни на точку. Всё так же пестры были его одежды, волосы всё так же вились, и флейта его пела всё так же сладко.
— Отец заповедал мне доверять лишь тому, что неизменно, — сказала она вместо приветствия. — Если так, то пожалуй, ты достоин моего доверия!
Он рассмеялся, отложил флейту.
— Солнце скрылось с небес, а его невеста пожаловала ко мне в гости? Странные дела творятся!
— Вдова, — поправила его Сангья.
Произнести это слово оказалось куда проще, чем она думала.
— Значит, Солнца теперь больше нет совсем? — спросил он. — Оно никогда не поднимется?
Сангья покачала головой.
Вынула из ушей серьги, протянула ему на ладони: вот, смотри. Всё, что осталось.
— Так странно, — поделилась она. — Раньше был мой мир, и был большой мир. А теперь остался только мой. Мир, где нет Солнца. Как ты думаешь, можно его любить?
Пастух задумался, потом ответил:
— Я думаю, полюбить можно что угодно. Просто что-то легче, а что-то — сложнее. Знаешь, — вдруг добавил он, — я ждал. Я думал: может быть, ты однажды придёшь. Сядешь у моего костра, я сыграю тебе на флейте и ты рассмеёшься, я расскажу тебе тысячу печальных историй — и ты заплачешь... и вот, ты пришла — а я ничего не могу!
Сангья прикрыла глаза. Сквозь веки костёр казался тёмно-красным пятном посреди глухой тьмы. Где-то в лесу кричали кузнечики, порыкивал крупный зверь, ломая ветки, бежали куда-то олени.
— Разве у нас мало времени, пастух Кришна? — спросила она. — Ведь мы можем говорить хоть целую вечность: рассвет всё равно не наступит, да и бояться мне больше нечего.
И она в самом деле думала именно то, что сказала.
Он пошевелил дрова в костре кончиком флейты. Взметнулся и быстро угас мимолётный фейерверк из белых, рыжих, ярко-красных искр.
— Вечности не существует,— грустно ответил он. — Всегда приходит день, когда она заканчивается. Сегодня или завтра, завтра или через мириады лет — вечности придёт конец, и мы не сможем больше говорить.
Она улыбнулась. Сердце в груди билось часто-часто, голова кружилась от восторга:
— Тогда этот день никогда не кончится! Он не кончится, пока не взойдёт Солнце — а Солнце не взойдёт никогда!
Но печаль в его тёмных глазах, но печаль в пении его флейты ответили ей: так не бывает.
"Никогда" не бывает. Так или иначе, по её воле или против, но однажды настанет новый день.
— Тогда я уйду! — крикнула она, злясь сама не зная на что. — Я уйду и не вернусь до тех пор, пока ты не признаешь, что был неправ — или я не признаю свою неправоту. Клянусь, до тех пор я не увижу тебя, как некогда не видела дневного света!
Он отнял от губ флейту и улыбнулся:
— Я буду ждать, владычица облаков. Я буду ждать.
* * *
Глупая, детская клятва.
Как в тех историях о дружбе, которые иногда рассказывала мама и в которых то обещали отдать полцарства, то обещали преследовать, пока не поймают, то ещё чушь какую-нибудь. А потом дети вырастали, детские клятвы превращались во взрослые обязательства — и долго, с чувством, с расстановкой боги карали клятвопреступников.
Те, кто клянутся — всегда жалеют, что не удержали язык на привязи, всегда плачут и страдают, но волей-неволей несут ту беду, которую выбрали себе сами.
С другой стороны, если бы мама рассказывала не просто историю, а вот эту, про Сангью и Кришну, мама бы непременно велела поискать в ней что-то хорошее. Ведь не бывает зла без добра; зло для этого слишком маленькое, ему не заполнить весь мир. А добра, чтобы разрушить зло, достаточно совсем немного.
Хоть пригоршню. Хоть зёрнышко.
Например, мама могла сказать: «Смотри, дочка: теперь ты увидишь весь мир».
«И он огромен».
Бездонная чаша небосвода, бескрайние просторы полей, лесов, болот. Нескончаемые ленты рек, спешащих в море, широко открытые глаза озёр, смотрящие в небо, словно девица в поисках суженого. Города и селения, где людей было, кажется, больше, чем зёрнышек в гранате.
Мир оказался не похож ни на мамины, ни на папины истории — он был ярче, суровее, непонятнее, ласковее и безжалостнее одновременно.
Добро и зло, ненависть и любовь переплетались здесь, как нити на ткацком стане: она не могла найти ни злодеев, ни праведников, ведь каждый был немного тем и немного другим.
Где-то её встречали цветами и песнями, узнавая богиню — а где-то камнями и бранью, видя лишь бедную вдову, нацепившую, поперёк всех законов, золотые серьги. Где-то ей подносили сласти и свежее молоко, а где-то бросали ей объедки пополам с проклятьями. Но везде находилось, с кем посидеть на траве, с кем поговорить, кого выслушать.
Те, кто видел в ней богиню, просили себе нехитрого счастья — где побольше детей, где поменьше, где хорошего мужа, где чтоб вовсе замуж не брали, где долголетия, а где и славной гибели во цвете лет. Всем им Сангья обещала: сбудется. Всем говорила: будьте благословенны. Сама не верила своим обещаниям, но всё равно повторяла снова и снова: будьте благословенны, сбудется.
Те, кто видел в ней нечестивую вдову, позволившую себе не снять золотых серёг, не обрезать золотистые косы — те, кто кидал в неё камнями и объедками, кто плескал ей в лицо помои... они тоже всё время чего-нибудь просили. Тоже во что-то верили — большей частью, правда, в свои камни и свои помои, в то, что пока ни те не кончились, ни другие не утекли совсем, можно не бояться ни зла, ни скверны.
Равно не тронутая ни теми, ни другими, Сангья продолжала идти вперёд, упрямо, словно веруя: пока она идёт, день не закончится. Пока она идёт, будет длиться вечность.
Но постепенно она стала замечать, что люди вокруг нищают. Что леса вянут и сохнут, цветы гибнут, ещё не распустившись, и гниют на корню, наполняя воздух мерзкой вонью. Что дети, которых ей подносили на благословение, всё чаще были тощими, болезненными, с кривыми ручками и ножками.
— Отчего это? — спрашивала она.
Но никто не мог дать ей ответа. Нельзя дать то, чего у самих нет.
Она продолжала идти, и видела, что мир, погружённый во тьму, умирает всё больше и больше. Смолкли голоса птиц. Затихли звери. Почернели колосья. Люди, и те постепенно начали терять силы, терять желание жить.
И вот, наконец, пришёл и ответ: в одном из селений ей под ноги бросилась старуха.
— Матушка, матушка! — рыдала она. — Матушка, верни Солнце! Упроси его не гневаться больше, матушка!
Сначала Сангья нахмурилась, не уверенная, что тут вообще можно ответить. Как она могла вернуть то, что забрала сама Адити? Но старуха не унималась:
— Верни Солнце, матушка! — причитала она, поливая слезами босые ноги Сангьи. — Ты ведь жена его, ты его царица, кто, кроме тебя? Верни, верни нам Солнце!
И в какой-то момент пришло озарение. Она улыбнулась и, привычным уже движением подняв с земли старуху, привычно же ответила:
— Будь благословенна, сестра. Сбудется.
И, резко развернувшись, поспешила прочь, как будто ей могло не хватить времени — и не увидела, как просительница распрямилась, встала во весь рост, положив руку на верный меч, улыбнулась яркими губами, прошептала ей вслед сквозь слёзы:
— Будь благословенна, дочь. Будь благословенна — и прости.
* * *
Сангья знала заранее, что найдёт пастуха всё там же: в лесу у костра, на котором варилось в котелке что-то ароматное и наверняка вкусное.
— Ты пришла, — сказал он. — Но я не переменил мнения. Значит, передумала ты?
Она коротко кивнула.
— Я пришла положить конец вечности, — сказала она. — Я пришла, чтобы настал рассвет.
Пастух с сомнением наклонил голову набок:
— Но как ты заставишь рассвет случиться, если Солнца больше нет?
Она глубоко вдохнула. Выдохнула: говорить задуманное вслух оказалось куда страшнее, чем она полагала.
— Я ведь была щитом между ними и землёй, пастух. Во мне осталось немало их сияния, немало их силы. Я могу заставить Солнце снова подняться.
Испуганно, тот переспросил:
— Но ведь... ведь это значит, ты сгоришь?
Она кивнула.
— Но я думал, мы ещё будем говорить! Мне хотелось сыграть для тебя на флейте, хотелось увидеть, как ты танцуешь. Хотелось, чтобы ты снова и снова приходила к моему костру. С тех самых пор, как цари Небес увезли тебя, я не мог о тебе забыть.
Она снова кивнула.
— А твои родители? Разве они не станут оплакивать тебя? Твои дети? Разве они не станут тосковать по тебе?
Сангья улыбнулась.
— Мои родители... мои родители научили меня одному: рождённые богами не имеют права на счастье, если не исполнят свой долг. Они научили меня, что если бог отворачивается от долга, бог становится асуром. Разве такой судьбы ты для меня хочешь, пастух?
Он покачал головой.
— Тогда, значит, выбора нет и не может быть. Но не спеши. До рассвета ещё есть время. Мы успеем поговорить, и я даже станцую для тебя, Кришна. Ведь я тоже скучала — и по пению твоей флейты особенно.
* * *
На золотой колеснице, запряжённой восьмёркой белоснежных коней, поднялся на небосвод новорожденный бог, озаряя весь мир светом своей короны. Он ещё не получил имени, он ещё не нашёл себя, но уже знал свой долг: освещать мир, согревать его, разгонять темноту и холод.
И в радостных криках, в звуках весёлых песен, гудении раковин и топоте ног тонул тихий, беспомощный вой пастуха Кришны, вцепившегося обеими руками в пепел, оставшийся от прекрасной Сангьи, скорчившегося на карачках, не в силах одолеть самому ему непонятную боль.
Так он и стоял — пока за спиной у него не выросла высокая фигура мужчины, одетого в шкуры зверей, с чётками из ягод рудракши, с длинными спутанными волосами, с трезубцем в руках. Пастух обернулся, тревожно всмотрелся в лицо незнакомца.
— Кто ты? — спросил он.
— Ты, — эхом откликнулся незнакомец. — Твоё отчаяние. Твоя надежда. Твоя любовь. Твоя ненависть. Твоё отражение. Твоё изгнание и твоя аскеза. Твоё ожидание и твоё счастье. Твоё дитя, зачатое в горе и рождённое из безумия. Я — Хара, сын Кришны и той, кого назовут Радхой(1).
1) Технически, "хара" — это вообще форма "радха", не зря оно является одним из её имён
Сангья знала, что она не хочет и не может оставаться на Небесах, где всё напоминало ей о несчастливом браке, о нелюбимых детях, о том страшном утре, когда тогда ещё не мужья схватили её и забросили в колесницу, как крестьяне порой забрасывают в повозку мешок риса.
Сангья знала, что она хочет, что она должна уйти.
Но дети, пусть и нелюбимые, нуждались в присмотре. Но родители, пусть и бросившие её, не должны были узнать, насколько она несчастна.
Кто-то должен был заменить её здесь, на Небесах, чтобы она могла уйти на Землю.
Но кто?
* * *
Сангья медленно закрыла глаза. Открыла снова, и вновь закрыла.
Ей самой с трудом верилось в удачу. Что там, ещё несколько минут назад она утешала себя, что провал — не повод сдаваться, а повод исправлять ошибки и снова пробовать... но провала не случилось. Всё вышло именно так, как она и хотела.
Напротив, пока ещё безжизненная, словно фигура из раскрашенного воска, стояла она сама. Те же черты лица, тот же выбившийся из причёски локон, те же украшения и та же одежда. На плече узор из хны слегка смазался — тоже ровно так же и там же, где у Сангьи. Не сравнить даже с отражением в зеркале, нет: совершенно точная копия, идеальный двойник.
Оставалось совсем немного.
Поднеся ко рту ладонь, Сангья дохнула на неё — и коснулась стоявшей напротив женщины. Та глубоко вздохнула. Звякнули золотые ожерелья. Дрогнули ресницы, приоткрылись алые губы. Статуя ожила.
— Кто я? — спросила она, широко распахнув глаза.
Сангья улыбнулась.
— Моя дочь. Моя старшая дочь.
— Как же так? Ведь я родилась только сегодня, и я знаю, что у тебя уже есть двое детей.
— Вовсе нет. Ты ведь моя тень — а значит, родилась вместе со мной. Как старшая дочь, ты должна будешь заботиться о моих родителях. О том, чтобы они никогда не узнали, что я покинула Небеса. Как старшая сестра, ты должна будешь заботиться о моих детях. О том, чтобы они никогда не чувствовали одиночества, чтобы они не узнали, что мать их покинула. Ты заменишь меня во всём — и если мои мужья вернутся, ты станешь им женой вместо меня. Такую цену я устанавливаю за то, что позволила тебе воплотиться, за то, что дала тебе жизнь. Примешь ли ты эту цену? Готова ты её заплатить.
Ожившая тень молча кивнула.
— И ты никогда никому не скажешь, что ты — это не я.
* * *
— Не зовите меня Сангьей, сестрица Сарасвати. Сангьи больше нет на Небесах, здесь осталась лишь её тень.
Тень — Чхая.
Прозвище, ставшее именем — так, что многие и не помнили уже, что раньше вдову Солнца звали иначе.
Многие — но только не Сарасвати, снявшая убор супруги и облачившаяся снова в одежды невесты(1). Вдовство, как и детей, как и молитвы непонятно зачем и кому о блаженном посмертии Варуны и Митры она оставила Сангье, младшей жене. Единственной вдове.
— Ты не можешь оставаться здесь во дворце, сестричка Сангья, — Сарасвати словно и не замечала её слов. — Скоро на престол воссядет новый царь, он может жениться, завести детей... что ты тогда будешь делать?
Чхая нахмурилась.
— Но сестрица, как же мои дети? Яма и Ями, в них ведь течёт царская кровь? Разве не они должны унаследовать трон?
— Трон занимает тот, кого выбирает Мать, — жёстко ответила та. — А нам дано исполнять её приказы — или гибнуть в попытке их исполнить. А вот сомневаться в них нам нельзя, так и асуром можно стать. Мне жаль тебя, сестрица; если бы я могла, я бы и тебя сделала вновь невестой, избавила бы от боли вдовства. Но я не могу.
— Но куда мне идти?! Ведь у меня нет другого дома на небесах!
Вернуться к родителям? Нельзя: мать и отец всегда отличат любимую дочь от её тени. Уйти куда-нибудь в поля или в леса? Нельзя: близнецам нужен покой, крыша над головой, сытная еда — всё, что нужно малым детям. Может быть, остаться во дворце, но где-нибудь в крыле для обслуги? И снова нельзя: дети царя богов, пусть и бывшего, не должны мешаться с простонародьем, хоть и небесным.
Сарасвати развела руками: она и сама должна была вернуться к своему пруду и своим всё никак не желавшим цвести лотосам — до тех пор, пока туда не придёт новый царь богов и не заберёт её к себе.
— А хочешь, будешь жить с нами? — вдруг подала голос одна из апсар (к своему стыду, её имя Чхая не помнила) — У нас есть свой дом, и мы с радостью поможем тебе смотреть за детьми.
— Да, да, — подхватила ещё одна. — Дети так редко рождаются, а мы их так любим!
— У нас чудесный дом, сестрица, тебе понравится! Правда-правда!
Отец Сангьи часто повторял: "Бери, что дают — и беги, когда бьют". И потом, идти ведь равно было больше некуда.
* * *
Постепенно Чхая привыкла.
Привыкла к вечному шуму вокруг — звон и шелест украшений, барабанные дроби, стоны раковин, топот шагов и хлопки ладоней, а иногда — и крики младенцев. Привыкла к детям, которых так и не смогла ощутить своими. Привыкла существовать сама по себе и видеть мир не так, как мир видят тени.
Ей нравилось слушать свой голос, поэтому она часто пела детям колыбельные. Нравилось ходить босиком и танцевать под звуки ножных браслетов с бубенцами. Нравилось пробовать на вкус еду и питьё и узнавать, чем сладость отличается от горечи. Ей нравилось касаться вещей и чувствовать их: гладкие и шероховатые, острые и тупые, мягкие и жёсткие. Она никогда не думала, что мир может быть таким разным, что он может состоять из такого множества крохотных и бесценных, как частицы мозаики, моментов, мыслей и ощущений.
Воспоминания Сангьи, её чувства, её страхи и желания, потихоньку отступали. На их месте, как юные деревца на просеке, пробивалось, росло, осознавало себя новое существо: Чхая.
Сангья любила одиночество; Чхае было тяжко оставаться одной даже на пару часов. Сангья обожала малышей и была счастлива с ними нянчиться; Чхая детей просто побаивалась. Сангья никогда не стала бы играть с апсарами в салочки или вышибалы тряпичным мячиком — она давно переросла подобное; Чхая... Чхая была не уверена, перерастёт ли она любовь к простым детским радостям хоть когда-нибудь.
В мире смертных Сангья мучилась каждым мигом разлуки с Ямой и Ями — а вот для Чхаи часы, когда апсары утаскивали близнецов на понянчить, были как глоток свежего воздуха.
Вместе со всеми, Чхая поднималась рано утром и шла за водой к безымянной пока речке, текшей среди лугов Камадхену, по пути делясь сплетнями, смеясь шуткам и гадая, к чему мог быть тот или другой забавный или страшный сон, приснившийся одной из подруг. Вместе со всеми умывалась и наряжалась, а после бежала помочь нарядиться соседкам. Вместе со всеми пряла и ткала, вышивала и шила, низала бусы и выгибала из тончайшей проволоки диадемы и серьги, вместе со всеми танцевала вечером у костров и пела по утрам гимны Солнцу, недавно вернувшемуся на своё законное место.
Были у неё и свои секреты — например, то, что незадолго до утренней зари она выходила, босая и простоволосая, из дома и по мокрой от росы траве бежала до самого края неба. Туда, где готовил свою колесницу красавец в алых одеждах, с алой лентой в волосах, в золотой сияющей короне — Сурья, новое солнце мира. И он склонялся перед ней, подставляя лоб, чтобы она нарисовала на нём тилаку, снимая корону, чтобы она могла причесать его, открывая улыбчивый рот, чтобы она могла его покормить перед долгой дорогой.
Они редко говорили — больше молчали вместе, держались за руки, касались друг друга осторожно, словно боясь поломать. Но когда говорили — он рассказывал ей, что видел внизу в мире смертных, а она пересказывала свежие сплетни и шутки, услышанные от апсар.
Когда Яма и Ями вырастут, обещали они друг другу, Чхая станет для Сурьи возницей. Чхая станет его женой, женой нового Солнца, хозяйкой его дворца. И у них будут свои дети, мальчик и девочка, которых они будут любить и которых не отдадут никому чужому.
Чхая верила: так и будет. Надо только подождать.
* * *
Чинно, неспешно сменяли друг друга небесные ночи и дни. Становились умнее и краше Ями и Яма, становились короче и жарче предрассветные встречи. Беспокойные, сладкие, недостойные сны приходили всё чаще — но и ночи, и дни оставались такими, как раньше: тихими, ровными. Одинаковыми или почти одинаковыми. Казалось, ничто не может просто случиться, просто нарушить размеренный ритм трудов и отдыха, потех и дела.
И тот день, когда апсары радостно повлекли Чхаю на луг, щебеча про какого-то то ли Канху, то ли Кешаву, пастушка с удивительным даром игры на флейте, был такой же, как прочие дни. Он тоже начался с гимна Солнцу и похода на речку за водой, тоже продолжился подбором нарядов и укладкой волос. Как и в прочие дни, Брихаспати пришёл заниматься с подросшими Ямой и Ями и увёл их домой, оставив Чхаю одну на лугу, любоваться солнечным днём и бездумно плести венок.
А потом вдруг всё поломалось.
Из ниоткуда, непонятно зачем, появился мужчина, ухватил за плечо, заставляя развернуться. Заглянул в глаза, задыхаясь то ли от страха, то ли от злости. Покачал головой и сказал сорванным, плачущим голосом:
— Почему ты от меня пряталась? Почему не пришла ко мне? Если ты уже ожила, Сангья, почему ты вдруг не со мной? Почему говорят, что ты стала невестой Солнца, если ты обещалась мне и только лишь мне?!
А она не могла даже возразить — зарок, данный давным-давно, сковал её немотой. Было страшно, отчаянно страшно. Она шарахнулась в ужасе, помотала головой: мол, пойми, ты ошибся, это всего лишь я, это не та, кто тебе нужен. Но мужчина не отпускал, он сжимал ей запястье так крепко, что смял пару браслетов. На изломе те впились в кожу, ранив до крови, но и это не помогло: незнакомец словно не видел, как из-под сжавших запястье пальцев капает серебристый ихор, кровь божества.
Он продолжал что-то жарко доказывать, то срываясь на крик, то стихая до шёпота — и вдруг на краткий миг ослабил хватку, заметив, наконец, что поранил Чхае запястье. На краткий миг — но его хватило, чтобы вырваться и побежать прочь, прочь, не глядя, лишь бы подальше.
Трава хлестала босые ноги, звенели длинные серьги, покрывало и верхние юбки мешали бежать, так что Чхая их скинула. Даже не оборачиваясь, она чувствовала, что её нагоняют. Она слышала, как тот молит остановиться, вернуться, сказать хоть пару слов — а потом переходит к угрозам, обещая ужасные кары за неверность данному слову.
Сил оставалось всё меньше. Незнакомец был всё ближе и ближе. Куда-то пропали подруги-апсары, далеко была Камадхену. Потемнело, нахмурилось небо от беспомощного, тоскливого гнева Сурьи, который всё видел и всё же не мог сойти с колесницы. Некому было защитить Чхаю, некому было остановить преследователя.
Оставалось только одно.
Забежав в реку по пояс, Чхая наконец развернулась крикнуть, что если тот не уйдёт подобру-поздорову, она просто утопится здесь и сейчас... и встретилась взглядом с ещё одним незнакомцем.
Между ней и её преследователем как из ниоткуда возник молодой человек. С длинными чёрными локонами, в золотой короне с павлиньим пером, с кожей цвета неба перед дождём, с четырьмя руками, в одной из которых он держал булаву.
— Остановись, — сказал он, и столько силы было в одном его слове, что казалось, небеса, земля и сама колесница Солнца замерли, покорившись. — Остановись, Говинда. Прошу тебя: остановись.
Говинда — её преследователь — негодующе всплеснул руками:
— Да кто ты такой, чтоб мне приказывать?! — крикнул он.
— Хари, — ответил тот, и снова Чхая поразилась тому, сколько в его голосе было силы — спокойной, ровной, не омрачённой ни страстями, ни сомненьями силы. — Я родился из этой реки, из мольбы о защите, из твоей жажды догнать ту, кого однажды назовут Хараа. Поэтому я — Хари(2). Я остановлю тебя, потому что я — часть тебя, которая знает, что ты неправ. Часть, которая говорит тебе: это не та, кого ты ищешь. Это лишь её тень. Тому, кто есть свет, не стоит гоняться за тенями и иллюзиями.
Преследователь — Говинда — понурил голову, отступил на несколько шагов.
— Кем ещё она может быть, если не Сангьей? — тихо спросил он. — Она ведь обещала мне, что однажды вернётся.
— Однажды, — согласился Хари. — Но это не значит "скоро", отец мой Говинда. И ещё скажу тебе: не расточай себя так неосторожно. Из властности своей и из хитрости ты создал Брахму, из твоего горя и одиночества родился Хара, и вот теперь я появился из твоей любви и чужого страха — остановись на этом, отец, иначе тебя скоро не останется. А если тебя не останется — кто же будет играть на флейте, исцеляя сердца тоскующих и радуя сердца надеющихся?
Без спора, без ссоры, без единого даже слова Говинда развернулся и пошёл прочь, вдаль по лугу, туда, где виднелись белые стены домика Камадхену. И дар речи, который Говинда, казалось, утратил, наконец вернулся к Чхае.
— Спасибо, — выдохнула она.
— Тебе не надо меня благодарить, матушка, — возразил Хари. — Затем и нужны сыновья, чтобы защищать мать ото всех, даже от их отца. Твоя любовь к Сурье, твоя вера и твоя надежда помогли мне появиться на свет — за что тебе-то благодарить меня?
— Благодарят не только те, кто что-то должен. Благодарят и те, кому приносишь радость и кого утешаешь в горе, — строго ответила Чхая. — Поэтому, сын, прими мою благодарность, — "и не кобенься", захотелось ей сказать, но она удержалась: уж больно словечко было деревенское, явно от Сангьи осталось. — И если есть на свете хоть что-то, что я могу для тебя сделать — скажи, потому что я хочу порадовать тебя в ответ.
Хари улыбнулся:
— Тогда подари мне имя! Ведь матери всегда дают имена своим детям.
Чхая улыбнулась в ответ, оглядела сына с головы до ног.
— Шьяма. Я назову тебя Шьямой, — наконец сказала она. — Потому что ты из тени, как и я, а ещё — потому, что ты прекрасен и потому, что кожа у тебя цвета неба перед дождём. Примешь ли мой подарок?
Новонаречённый Шьяма радостно поклонился, касаясь кончиками пальцев её стоп.
— Благословляю, — она коснулась его головы, помогла разогнуться.
Подняла голову к небу и тихо спросила:
— А ты? Благословишь ли моего нежданного сына, который скоро станет и твоим тоже(3)?
Сурья не мог спуститься с небес, но так ярко засияла река под его лучами, таким теплом окутало и Чхаю, и её сына, что ответ угадать было несложно.
— Я дам ему частицу себя, — донеслось до них. — Частицу, которая развеет любой мрак и прорежет любую тьму. Частицу, которая воссияет так же ярко, как я. Частицу, которую, как мои лучи, никто и ничто не сможет остановить. Я назову её Сударшана — "добрая примета" — потому что при виде неё праведные будут радоваться, а неправеные — трепетать. Примешь ли ты мой дар, Шьяма?
Сын молитвенно сложил верхние руки, преклонил колена, опустившись в воду по пояс:
— С превеликой радостью.
* * *
В тот день Яма и Ями из малых детей стали юношей и девушкой, и небеса наполнились толками о скорой широкой свадьбе Сурьи и Чхаи, Света и Тени. Радовались апсары, радовались боги — и только Брихаспати хмуро смотрел на свои астрологические выкладки и хмурился, не находя в них скорого счастья, зато находя опасные испытания.
Сарасвати, проверив его таблицы, согласилась, что выходило маловато добра.
— Но с другой стороны, — ласково, кончиками пальцев она потрепала Брихаспати по щеке, — разве любовь не проверяется испытаниями? Разве не становится от них крепче?
— Иногда она распадается, — напомнил тот.
— Никогда, — возразила Сарасвати. — Любовь не распадается никогда. А если уже распалось... ну, значит, и не было никакой любви.
И умолкла, не смея проговорить вслух, что именно она считала лучшим доказательством своих слов. Разделивши её молчание, Брихаспати коротко кивнул, признавая свою ошибку.
1) Как ни странно, это опирается на те же шастры, что и запрет жениться на вдове. Зависело оно от того, кто был мужем женщины — конкретный человек или царь как таковой. Во втором случае женщина переходила к тому, кто занимал трон на данный момент. Отражено это всё, в частности, в "Рамаяне" (жена Вали и Сугривы).
2) Имя "Хари" расшифровывают очень по-разному — от "поднявшегося из речных вод" через "защитника женщин" и до "того, кто стремится к Хараа", т.е. Радхе. Грешно было бы не обыграть все версии, верно?
3) Все дети женщины автоматически становятся детьми её первого мужа. В отличие от Сангьи, Чхая за Митрой и Варуной замужем не была.
Когда, безымянный теперь, бывший царь подошёл совсем близко к земле и глянул на неё с гор, он поразился, как там много всего. Домов и полей, дворцов и храмов, людей и животных, рек и лесов. Земля была непохожа на вечно полупустые бескрайние небеса. Земля жила.
* * *
Ступени всё не кончались. Уже устали ноги, уже не было сил идти, а ступени всё не кончались, а он шёл и шёл, не в силах остановиться. Не желая останавливаться, потому что если на Небесах ему делать нечего, значит — его место там, среди смертных. Среди живых. Где, если верить мудрым сёстрам, проводившим его добрым словом, он найдёт себе новую судьбу и новое имя.
Когда кончились силы, он просто сел на предпоследнюю ступень и задремал, привалившись к каменной стене.
Его разбудил голос.
Вдали кто-то напевал — песню без слов и мелодии, но на удивление приятно.
Бывший царь открыл глаза и увидел внизу на дороге молодого мужчину с тяжелым мешком за спиной. Мужчина шагал широко и уверенно, левой рукой помахивая в такт своей странной песне. Вдруг он остановился, оглянулся и встретился взглядом с бывшим царём.
— Привет тебе! — окликнул он. — Я Джатта, а ты?
Это был сложный вопрос.
— Я не знаю, — наконец ответил бывший царь. — У меня нет имени.
— Как же так? У всех есть, а у тебя нет? Непорядок. А что ты умеешь делать?
Это тоже был сложный вопрос. Он умел так много! Ткать и прясть, лепить горшки, придавать форму дереву и камню, строить дома, разводить огонь... но ответ пришёл сам собой:
— Танцевать. Я умею танцевать.
Джатта кивнул, принимая ответ.
— Тогда ты Нритта, — сказал он. — Нритта, хочешь, дальше пойдём вместе?
Наречённый Нритта — Танцор — кивнул. Он не знал, хочет ли путешествовать вместе с этим Джаттой, но знал, что не хочет быть один.
— Хорошо! — обрадовался Джатта. — Знаешь, мне ведь как раз надо уметь танцевать. Теперь ты меня научишь, верно?
* * *
Джатта уже неплохо освоил основные движения тандавы, когда они пришли в тот городок и увидели ту девушку.
Город был на берегу реки — ещё довольно новый город, не успевший превратить реку в поток грязи и мусора. Белые дома, жёлтые крыши, широкие улицы и пёстрые палатки на базаре, и множество людей, спешащих по своим делам. Нритта любил такие города. Они были похожи на юношей и девушек, они полны надежд, светлых мечтаний и наивных идей.
В таких городах двое славных парней с крепкими умелыми руками всегда могли найти работу. Например, подмастерьями горшечника.
— И не обидно тебе? — спросил Нритта. — Ты ведь скульптор, а приходится горшки лепить.
— В честном труде нет обиды, — ответил Джатта, несколько впрочем невесело. — И что поделаешь-то, если скульпторы все куда-то подевались, и заказов нет вовсе?
— А это всё Дакша, чтоб ему икалось. Он, козьи его мозги, говорит, мол, изображать следует только богов, а богов изобразить человек не может. Вот и шатаются такие как ты, художники всякие, без работы. Один вон прачкой устроился, бедолага.
— Но ведь Дакша не ваш царь? — удивился Нритта.
— Пока что не наш, — согласился горшечник. — Пока что не наш.
Джатта скривился: изгнанник из Праяги, он не любил своего царя и того больше не любил законы, которые тот сочинял. Впрочем, эти законы никто не любил. Чрезмерно строгие в мелочах, чрезмерно лёгкие в главном, они появлялись что ни день и всегда не к месту.
Женщин Дакша закрыл в домах и запретил выходить без дозволения мужчин; мужчинам он предписал заниматься только тем делом, каким занимались их отцы. Детям запретил путешествовать, а старикам — оставаться с семьёй. Даже зверям, и тем нелегко приходилось с тех пор, как Дакша решил объявить охоту и рыбную ловлю тяжким преступлением.
А потом Дакша объявил ашвамедху, и порождения его скучающего ума выплеснулись из Праяги в окрестные государства, чьи цари, полные страха, покорно кланялись белой лошади и объявляли себя вассалами.
— Радуйся, что пока что не ваш, — хмуро сказал Джатта. — А то бхута с два ты нашёл бы себе таких хороших работников. Не знаю, как у Нритты, а мой отец был пастух и флейтист.
Нритта тоже не знал, кем был его отец. Он не был уверен, что отец вообще был. Наверное, по законам Дакши, ему следовало быть никем.
— Изо всех сил радуюсь, — так же хмуро ответил горшечник. — Что, не заметно? Безудержно весел и счастлив, чтоб ты знал.
* * *
Это горшечник предложил им пойти отдохнуть на базарную площадь.
— Вы молодые, — сказал он, — вам надо веселиться, пока и этого ещё не запретил пока что не наш царь.
Солнце палило уже не так сильно, как в полдень, и базарная площадь была полна народу. Кто-то покупал; кто-то продавал. Кто-то кричал, зазывая покупателя, а кто-то отчаянно торговался, надеясь выбить из купца хоть лишний грош. Пёстрые флаги, свисавшие с натянутых меж домами верёвок, трепетали на ветру, и в такт им дрожала мелодия виины.
Низкий, сильный голос пел:
О глупец, не зови любовь по имени -
О глупец, пути её причудливы,
О глупец, там первый шаг губителен!
Тот, кто любит, отрежет себе голову
И на ней разложит приношения,
Тот, кто любит, будет, словно бабочка
На огне сгорать во славу милого,
Тот, кто любит, отдаётся милому
Как олень идёт под нож охотника![1]
— То бишь, с большой неохотой и всячески пытаясь этого избежать? — усмехнувшись, сказал Нритта, но товарищ его словно и не услышал. Он смотрел в угол площади, где, на возвышении, танцевала молодая женщина с длинными чёрными косами. Что ж, было на что посмотреть! Тонкая талия, широкие бёдра, оттягивающие ткань чоли[2] тяжёлые груди, косы, оплетённые жемчужными нитями и украшенные цветами — танцовщица была чудо как хороша.
Рядом с ней, одной рукой перебирая струны виины, другой потряхивая бубном, стоял полноватый дядька средних лет. Цветы в волосах, цветы на шее, везде цветы, юбка из пёстрой ткани — рядом с красавицей он выглядел нелепо, сущей обезьяной.
— Что пялишься, чернявый? — низкий, резкий женский голос раздался прямо над ухом. — За погляд деньги платят, знаешь ли! — у него за спиной, уперев руки в боки, стояла простоволосая бабёнка с крашеной алым шевелюрой. — Или плати, или не гляди.
Нритта вежливо улыбнулся:
— Я бы охотно, госпожа моя, но не могу — нечем.
Горшечник обещал отдать им плату через три дня на четвёртый, если они выполнят весь заказ, а до тех пор они с Джаттой получали только кров и стол.
— Охотно он, как же! — она усмехнулась. — А что смотришь, если нечем платить?
— Я сам танцор, — всё так же вежливо улыбаясь, ответил Нритта. — А сказано... где-то, — он не очень хорошо помнил все эти шастры, — что не тот мастер, кто всё умеет, а тот, кто непрестанно учится. Ласья этой красавицы несравненна, и я не мог пройти мимо.
Бабёнка снова усмехнулась:
— Красиво говоришь, чернявый. Танцор он, надо же. Не всё умеет, но всему учится. А гуру-дакшину[3] кто платить будет? Брахма?
— И какую дакшину потребует моя прекрасная гуру?
— Смотря что ты умеешь, чернявый. Не только же танцевать, танцами в наших краях на жизнь не заработаешь. Вот закончим представление, пойдёшь с нами и поможешь — сцену разобрать, хворосту набрать, еды наготовить... руки-то у тебя есть, я смотрю, и ничего, крепкие.
Джатту она словно и не замечала. Конечно, Нритта не удержался:
— А моего товарища ты не трогаешь. Видно, глянулся я тебе чем-то, а, госпожа моя?
— Пф! Дурак ты, чернявый, и шутки у тебя дурацкие. Твой товарищ свою плату с лихвой внёс.
— Чем это?
— А ты погляди, авось поймёшь.
И он поглядел и понял: для Джатты сейчас не существовало никого и ничего — ни площади, ни дядьки с вииной, ни толпы, ни красноволосой бабёнки, ни самого Нритты. Только девушка на дощатой сцене — и казалось, девушка и сама видела сейчас одного лишь Джатту.
— Видишь, да? Он любовью платит, чернявый, отборной и чистой, чище всякого золота. Нет лучше платы на том и этом свете.
— Жаль, у меня такой нет, — искренне сказал он.
— Не жалей, чернявый. Слишком дорого она даётся и слишком легко теряется, — и по голосу её Нритта понял: она сама когда-то так любила.
А девушка запела:
Позабыты мой долг перед богом и семейная честь,
Что же делать?
Пыль от лотосных стоп мой не смоет позор,
Что же делать?
Разорву покрывала свои и укроюсь травою,
Разорву ожерелья свои и украшусь цветами.
Всходы робкой любви я, луна за луной,
Поливала слезами,
И любовь разрослась, и смотри — сладок плод,
Что был вскормлен слезами.[1]
В ответ на её песню взвыли рожки и грубые голоса закричали:
— Бесчестие, бесчестие! — и на базарную площадь влетели всадники на серых конях, хлеща плетьми по спинам собравшихся. — Прекратить бесчестие!
Миг — и Джатта уже был на сцене, закрыл собой девушку от удара. Следом за ним поспешил и Нритта, держа за руку красноволосую и прикрывая собой.
— Отойди, ты, — главный всадник скривился. — Не мешай. В нашем городе не место бесчестию и позору.
— Если не место, — крикнула красноволосая, отпихнув Нритту в сторону, — то что ж вы творите, гады?!
— Да, что вы творите? — согласился Джатта. — Где написано, что дозволено избивать невиновных и топтать конями толпу?!
Плечи обожгло кнутом, но хоть красноволосую не задело. Всадники гоготали, лошади переминались с ноги на ногу.
— Где написано? А где ты видишь невиновных? Одни позорят женскую честь непристойными песнями и танцами, другие смотрят на её грехи да нахваливают. Не зря царь Дакша сказал: место женщине или в доме, или в борделе, с такими вот, как эта! — он указал рукоятью плети на красноволосую. — И ты, девка, выбирай: красить тебе твою косу или убираться прочь, получив своё, и надеяться, что отец не зарежет тебя, как позор семьи.
— Бежим, — сказал Джатта вместо ответа и, сняв с пояса дамару, тряхнул им.
Стукнули в кожаную мембрану бусины из рудракши — и всё замерло, словно остановилось самое время.
* * *
— Пропали наши заработки, — рассеянно сказал Нритта, шевеля палкой огонь костра.
Пока время стояло на месте, они успели выбраться из города и уйти в лес, и с ними ушли девушка-танцовщица, дядька с вииной и красноволосая.
— Наша повозка тоже пропала, — в тон ответил дядька. — Но лучше быть без повозки, чем битыми, такое моё мнение. Эх, Мохини-Мохини... — вздохнул он и встряхнул бубен.
— Битыми быть вообще плохо, — согласился Нритта. Плечи и спина болели после удара.
— Чего хорошего... — дядька снова вздохнул. — Вот уж кого не думал встретить, так это его, — он кивнул в сторону Джатты. — Дивны и чудны пути богов.
— А ты его знаешь?
— Как не знать! Это же Гиришая[4], лесной отшельник. Хотя в наших краях он ходил полуголый и со спутанными волосами, а теперь, я смотрю, научился неплохо одеваться. Моя малышка Сати — она мне племянница... о Мохини, Мохини... дочь моего добрейшего брата, да — как-то встретила его в лесу и совсем, совсем потеряла голову. А в Праяге девицам нельзя терять голову от лесных отшельников, добрый мой друг, и нельзя лесным отшельникам кружить головы девицам... да вот только смотрю я и думаю, добрый мой друг: куда бы так убежать, где Праяга нас не догонит?
Нритта только покачал головой. Он слышал, царь Дакша объявил себя Праджапати, хозяином всего мира.
— Ну, зато встретились вот, — попытался он найти хоть что-то хорошее. — Теперь твоя племянница будет со своим любимым. А мы парни рукастые, будем вам в помощь. Может, куда двоим не уйти, вчетвером получится.
— Впятером, — поправила, садясь рядом, красноволосая. — Или забыл про меня, чернявый? А ведь я нашу касатку Сати с детства нянчила, танцевать её учила. Пока из дворца не погнали, конечно.
— За что? — удивился Нритта. — Опять какая-нибудь дакшедурь?
— Она, чернявый, она. Муж у меня когда-то был — красавец, танцор, на все руки мастер. Любил меня, или говорил, что любил. А однажды забрал нашу дочку и ушёл прочь, только его и видели. Оставил меня одну, живи как живётся.
— Скотина, — искренне сплюнул Нритта.
— Скотина, — согласилась красноволосая. — А наш царь, он ведь мастак рассуждать. И рассудил как-то раз, что если муж ушёл — то от жены, а если от жены — то она и виновата, не могла ему служить как следует.
— Зачем служить? Служить богам надо.
— Вот и царь так сказал: служить надо, как богам. А если не могла одному служить, то будешь всем и каждому, и зваться мне потому девадаси. А им во дворце не место.
— Ох, Мохини-Мохини... кому-то есть место в том дворце, кроме льстецов да лицемеров?
— Так пойдёт, в целом мире больше никому места не останется, — хмуро ответил Нритта. — И как это терпеть?
— Никак, — ответила девадаси.
— А что делать? Только терпеть, — возразил дядька. — Ну, или бежать, конечно, только вот куда убежишь, от белой-то лошади и людской глупости?.. Законы Дакши многим по сердцу, сами знаете.
— Что делать, что делать... воевать! — ответил Нритта.
— С кем? — спросил дядька. — С целым-то миром?
— Если потребуется.
— Как? — спросила девадаси. — Ты ведь совсем один.
— Как придётся. Да и почему один? Вот ты — пошла бы со мной?
— Если убьёшь царя Дакшу.
— Вот, нас уже двое. Как тебя звать?
— Пуломи. Девадаси Пуломи.
— Девадаси Пуломи, будешь моей женой?
— Если убьёшь царя Дакшу, — повторила та.
_____________________________
[1] стихи Миры Бай, перевод мой
[2] это тот индийский национальный топик)
[3] Дар, полагающийся в благодарность за обучение, как правило выглядящий как предмет, услуга или гейс по выбору учителя. Само слово дакшина ("вещь правой руки", примерно) имеет первичное значение ритуального дара жрецу за проведение ритуала и персонифицировано богиней Дакшиной.
[4] Гиришая — одно из имён Шивы, означает "живущий в горах" или "живущий в дикой местности".
|
Ladosавтор
|
|
miledinecromant , мне больше всего нравится, как сами индусы скромно комментируют стандартное изображение "Сурья и две бабы с голой грудью": это, мол, Сурья и две его жены. Потому что одной солнцу мало, должно быть по штуке на рассвет и на закат.
Собственно, скромный комментарий - они символизируют, дескать, каких-то двух жен Сурьи, потому что у него две шакти. Каких? А мы почем знаем! 1 |
|
|
Ladosавтор
|
|
Если кому-то интересно, сегодня в фанфике народился Вишну. Дежурное немного стекла, на сей раз с вареньем. Не бойтесь, у них всё будет хорошо, просто не сразу.
2 |
|
 |
natoth Онлайн
|
|
Нараяна! Нараяна! Зато понятно, почему он стал защитником. Еще родиться не успел, а уже защищать пришлось.
Иии встреча Хари с Говиндой - это зачет! |
|
|
Ladosавтор
|
|
natoth , дык, он и родился, чтобы защищать, ага.
Хороший ответственный мальчик)) А встреча Хари и Говинды - ну, я просто не мог её не написать, меня ж до сих пор бесит эта хрень, как вспомню. |
|
|
natoth Онлайн
|
|
Lados
И от команды Индии есть польза! ;) |
|
|
Ladosавтор
|
|
natoth , есть - они мотивируют делать хорошие вещи им назло.
3 |
|
 |
|
|
Дож-да-лась!
Какая животрепещущая часть Девраджпураны! |
|
|
Ladosавтор
|
|
miledinecromant, даст бог, ещё две будут вскоре))
Что скажете хорошего/плохого? |
|
|
|
|
Цитата сообщения Lados от 25.08.2020 в 11:43 miledinecromant, даст бог, ещё две будут вскоре)) *Бегает из угла в угол от волнения*Что скажете хорошего/плохого? Дакшедурь прекрасна и (увы) очень злободневна. Меня очень заинтересовал момент где Джатта говорит об отце. Это он на Кришну ведь намекает? |
|
|
Ladosавтор
|
|
miledinecromant, на него, родимого)
А дакшедурь с земель индийских никак не выветрится, чо поделать( |
|
|
|
|
Цитата сообщения Lados от 25.08.2020 в 11:52 miledinecromant, на него, родимого) Если бы только в Индийских.А дакшедурь с земель индийских никак не выветрится, чо поделать( И формы она приобретает самые разные. Вот например Роскомнадзор... А если у нас это Пуломи то минувший муж с ребенком выходит Бхригу? Или я снова всех перепутала ))) 1 |
|
|
Ladosавтор
|
|
miledinecromant, Пуломи (трудолюбивая и волоокая) - одно из имён Шачидэви)
Муж натурально взял грудную дочку и свалил, и ни слуху от него ни духу. Ну не скотина ли? А так да, придумывать со скуки законы - популярное во все века развлечение. |
|
|
|
|
И Нарада-муни прекрасен.
И отдельно интересно узнать его историю и почему он Мохини поминает. Тут ведь тоже без Дакши не обошлось? |
|
|
Ladosавтор
|
|
miledinecromant, в планах (если на них не наступит здоровье) как раз глава про Сати и про Нараду.
Спойлер: использую занятную версию мифа, где он утопился в Самудре и переродился Лакшми, такшт это будет... мммм... слэш и гендербендер? |
|
|
|
|
Цитата сообщения Lados от 25.08.2020 в 12:32 miledinecromant, в планах (если на них не наступит здоровье) как раз глава про Сати и про Нараду. Ждуны-брахманы уже начали проводить пуджу )Спойлер: использую занятную версию мифа, где он утопился в Самудре и переродился Лакшми, такшт это будет... мммм... слэш и гендербендер? А здоровье это да. Здоровье такая штука что тут только выздоравливать и не перенапрягаться. |
|
|
Ladosавтор
|
|
miledinecromant, короче, постараюсь не бросать текст надлого, а потихонечку его вести к финишу
|
|
|
|
|
Цитата сообщения Lados от 25.08.2020 в 12:42 miledinecromant, короче, постараюсь не бросать текст надлого, а потихонечку его вести к финишу Ом намах Лядя! ))))1 |
|
|
natoth Онлайн
|
|
Я пока не читала, только увидела, но заранее ору!
|
|
|
natoth Онлайн
|
|
Нарада теперь свою джаппу сменил? Лол!
|
|
|
Ladosавтор
|
|
natoth, скорее, у него пока что другая
|
|
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Популярное
VKontakte
WhatsApp
Telegram
Отключить рекламу
