Боги как люди (джен)

Когда, безымянный теперь, бывший царь подошёл совсем близко к земле и глянул на неё с гор, он поразился, как там много всего. Домов и полей, дворцов и храмов, людей и животных, рек и лесов. Земля была непохожа на вечно полупустые бескрайние небеса. Земля жила.

* * *

Ступени всё не кончались. Уже устали ноги, уже не было сил идти, а ступени всё не кончались, а он шёл и шёл, не в силах остановиться. Не желая останавливаться, потому что если на Небесах ему делать нечего, значит — его место там, среди смертных. Среди живых. Где, если верить мудрым сёстрам, проводившим его добрым словом, он найдёт себе новую судьбу и новое имя.

Когда кончились силы, он просто сел на предпоследнюю ступень и задремал, привалившись к каменной стене.

Его разбудил голос.

Вдали кто-то напевал — песню без слов и мелодии, но на удивление приятно.

Бывший царь открыл глаза и увидел внизу на дороге молодого мужчину с тяжелым мешком за спиной. Мужчина шагал широко и уверенно, левой рукой помахивая в такт своей странной песне. Вдруг он остановился, оглянулся и встретился взглядом с бывшим царём.

— Привет тебе! — окликнул он. — Я Джатта, а ты?

Это был сложный вопрос.

— Я не знаю, — наконец ответил бывший царь. — У меня нет имени.

— Как же так? У всех есть, а у тебя нет? Непорядок. А что ты умеешь делать?

Это тоже был сложный вопрос. Он умел так много! Ткать и прясть, лепить горшки, придавать форму дереву и камню, строить дома, разводить огонь... но ответ пришёл сам собой:

— Танцевать. Я умею танцевать.

Джатта кивнул, принимая ответ.

— Тогда ты Нритта, — сказал он. — Нритта, хочешь, дальше пойдём вместе?

Наречённый Нритта — Танцор — кивнул. Он не знал, хочет ли путешествовать вместе с этим Джаттой, но знал, что не хочет быть один.

— Хорошо! — обрадовался Джатта. — Знаешь, мне ведь как раз надо уметь танцевать. Теперь ты меня научишь, верно?

* * *

Джатта уже неплохо освоил основные движения тандавы, когда они пришли в тот городок и увидели ту девушку.

Город был на берегу реки — ещё довольно новый город, не успевший превратить реку в поток грязи и мусора. Белые дома, жёлтые крыши, широкие улицы и пёстрые палатки на базаре, и множество людей, спешащих по своим делам. Нритта любил такие города. Они были похожи на юношей и девушек, они полны надежд, светлых мечтаний и наивных идей.

В таких городах двое славных парней с крепкими умелыми руками всегда могли найти работу. Например, подмастерьями горшечника.

— И не обидно тебе? — спросил Нритта. — Ты ведь скульптор, а приходится горшки лепить.

— В честном труде нет обиды, — ответил Джатта, несколько впрочем невесело. — И что поделаешь-то, если скульпторы все куда-то подевались, и заказов нет вовсе?

— А это всё Дакша, чтоб ему икалось. Он, козьи его мозги, говорит, мол, изображать следует только богов, а богов изобразить человек не может. Вот и шатаются такие как ты, художники всякие, без работы. Один вон прачкой устроился, бедолага.

— Но ведь Дакша не ваш царь? — удивился Нритта.

— Пока что не наш, — согласился горшечник. — Пока что не наш.

Джатта скривился: изгнанник из Праяги, он не любил своего царя и того больше не любил законы, которые тот сочинял. Впрочем, эти законы никто не любил. Чрезмерно строгие в мелочах, чрезмерно лёгкие в главном, они появлялись что ни день и всегда не к месту.

Женщин Дакша закрыл в домах и запретил выходить без дозволения мужчин; мужчинам он предписал заниматься только тем делом, каким занимались их отцы. Детям запретил путешествовать, а старикам — оставаться с семьёй. Даже зверям, и тем нелегко приходилось с тех пор, как Дакша решил объявить охоту и рыбную ловлю тяжким преступлением.

А потом Дакша объявил ашвамедху, и порождения его скучающего ума выплеснулись из Праяги в окрестные государства, чьи цари, полные страха, покорно кланялись белой лошади и объявляли себя вассалами.

— Радуйся, что пока что не ваш, — хмуро сказал Джатта. — А то бхута с два ты нашёл бы себе таких хороших работников. Не знаю, как у Нритты, а мой отец был пастух и флейтист.

Нритта тоже не знал, кем был его отец. Он не был уверен, что отец вообще был. Наверное, по законам Дакши, ему следовало быть никем.

— Изо всех сил радуюсь, — так же хмуро ответил горшечник. — Что, не заметно? Безудержно весел и счастлив, чтоб ты знал.

* * *

Это горшечник предложил им пойти отдохнуть на базарную площадь.

— Вы молодые, — сказал он, — вам надо веселиться, пока и этого ещё не запретил пока что не наш царь.

Солнце палило уже не так сильно, как в полдень, и базарная площадь была полна народу. Кто-то покупал; кто-то продавал. Кто-то кричал, зазывая покупателя, а кто-то отчаянно торговался, надеясь выбить из купца хоть лишний грош. Пёстрые флаги, свисавшие с натянутых меж домами верёвок, трепетали на ветру, и в такт им дрожала мелодия виины.

Низкий, сильный голос пел:

О глупец, не зови любовь по имени -

О глупец, пути её причудливы,

О глупец, там первый шаг губителен!

Тот, кто любит, отрежет себе голову

И на ней разложит приношения,

Тот, кто любит, будет, словно бабочка

На огне сгорать во славу милого,

Тот, кто любит, отдаётся милому

Как олень идёт под нож охотника![1]

— То бишь, с большой неохотой и всячески пытаясь этого избежать? — усмехнувшись, сказал Нритта, но товарищ его словно и не услышал. Он смотрел в угол площади, где, на возвышении, танцевала молодая женщина с длинными чёрными косами. Что ж, было на что посмотреть! Тонкая талия, широкие бёдра, оттягивающие ткань чоли[2] тяжёлые груди, косы, оплетённые жемчужными нитями и украшенные цветами — танцовщица была чудо как хороша.

Рядом с ней, одной рукой перебирая струны виины, другой потряхивая бубном, стоял полноватый дядька средних лет. Цветы в волосах, цветы на шее, везде цветы, юбка из пёстрой ткани — рядом с красавицей он выглядел нелепо, сущей обезьяной.

— Что пялишься, чернявый? — низкий, резкий женский голос раздался прямо над ухом. — За погляд деньги платят, знаешь ли! — у него за спиной, уперев руки в боки, стояла простоволосая бабёнка с крашеной алым шевелюрой. — Или плати, или не гляди.

Нритта вежливо улыбнулся:

— Я бы охотно, госпожа моя, но не могу — нечем.

Горшечник обещал отдать им плату через три дня на четвёртый, если они выполнят весь заказ, а до тех пор они с Джаттой получали только кров и стол.

— Охотно он, как же! — она усмехнулась. — А что смотришь, если нечем платить?

— Я сам танцор, — всё так же вежливо улыбаясь, ответил Нритта. — А сказано... где-то, — он не очень хорошо помнил все эти шастры, — что не тот мастер, кто всё умеет, а тот, кто непрестанно учится. Ласья этой красавицы несравненна, и я не мог пройти мимо.

Бабёнка снова усмехнулась:

— Красиво говоришь, чернявый. Танцор он, надо же. Не всё умеет, но всему учится. А гуру-дакшину[3] кто платить будет? Брахма?

— И какую дакшину потребует моя прекрасная гуру?

— Смотря что ты умеешь, чернявый. Не только же танцевать, танцами в наших краях на жизнь не заработаешь. Вот закончим представление, пойдёшь с нами и поможешь — сцену разобрать, хворосту набрать, еды наготовить... руки-то у тебя есть, я смотрю, и ничего, крепкие.

Джатту она словно и не замечала. Конечно, Нритта не удержался:

— А моего товарища ты не трогаешь. Видно, глянулся я тебе чем-то, а, госпожа моя?

— Пф! Дурак ты, чернявый, и шутки у тебя дурацкие. Твой товарищ свою плату с лихвой внёс.

— Чем это?

— А ты погляди, авось поймёшь.

И он поглядел и понял: для Джатты сейчас не существовало никого и ничего — ни площади, ни дядьки с вииной, ни толпы, ни красноволосой бабёнки, ни самого Нритты. Только девушка на дощатой сцене — и казалось, девушка и сама видела сейчас одного лишь Джатту.

— Видишь, да? Он любовью платит, чернявый, отборной и чистой, чище всякого золота. Нет лучше платы на том и этом свете.

— Жаль, у меня такой нет, — искренне сказал он.

— Не жалей, чернявый. Слишком дорого она даётся и слишком легко теряется, — и по голосу её Нритта понял: она сама когда-то так любила.

А девушка запела:

Позабыты мой долг перед богом и семейная честь,

Что же делать?

Пыль от лотосных стоп мой не смоет позор,

Что же делать?

Разорву покрывала свои и укроюсь травою,

Разорву ожерелья свои и украшусь цветами.

Всходы робкой любви я, луна за луной,

Поливала слезами,

И любовь разрослась, и смотри — сладок плод,

Что был вскормлен слезами.[1]

В ответ на её песню взвыли рожки и грубые голоса закричали:

— Бесчестие, бесчестие! — и на базарную площадь влетели всадники на серых конях, хлеща плетьми по спинам собравшихся. — Прекратить бесчестие!

Миг — и Джатта уже был на сцене, закрыл собой девушку от удара. Следом за ним поспешил и Нритта, держа за руку красноволосую и прикрывая собой.

— Отойди, ты, — главный всадник скривился. — Не мешай. В нашем городе не место бесчестию и позору.

— Если не место, — крикнула красноволосая, отпихнув Нритту в сторону, — то что ж вы творите, гады?!

— Да, что вы творите? — согласился Джатта. — Где написано, что дозволено избивать невиновных и топтать конями толпу?!

Плечи обожгло кнутом, но хоть красноволосую не задело. Всадники гоготали, лошади переминались с ноги на ногу.

— Где написано? А где ты видишь невиновных? Одни позорят женскую честь непристойными песнями и танцами, другие смотрят на её грехи да нахваливают. Не зря царь Дакша сказал: место женщине или в доме, или в борделе, с такими вот, как эта! — он указал рукоятью плети на красноволосую. — И ты, девка, выбирай: красить тебе твою косу или убираться прочь, получив своё, и надеяться, что отец не зарежет тебя, как позор семьи.

— Бежим, — сказал Джатта вместо ответа и, сняв с пояса дамару, тряхнул им.

Стукнули в кожаную мембрану бусины из рудракши — и всё замерло, словно остановилось самое время.

* * *

— Пропали наши заработки, — рассеянно сказал Нритта, шевеля палкой огонь костра.

Пока время стояло на месте, они успели выбраться из города и уйти в лес, и с ними ушли девушка-танцовщица, дядька с вииной и красноволосая.

— Наша повозка тоже пропала, — в тон ответил дядька. — Но лучше быть без повозки, чем битыми, такое моё мнение. Эх, Мохини-Мохини... — вздохнул он и встряхнул бубен.

— Битыми быть вообще плохо, — согласился Нритта. Плечи и спина болели после удара.

— Чего хорошего... — дядька снова вздохнул. — Вот уж кого не думал встретить, так это его, — он кивнул в сторону Джатты. — Дивны и чудны пути богов.

— А ты его знаешь?

— Как не знать! Это же Гиришая[4], лесной отшельник. Хотя в наших краях он ходил полуголый и со спутанными волосами, а теперь, я смотрю, научился неплохо одеваться. Моя малышка Сати — она мне племянница... о Мохини, Мохини... дочь моего добрейшего брата, да — как-то встретила его в лесу и совсем, совсем потеряла голову. А в Праяге девицам нельзя терять голову от лесных отшельников, добрый мой друг, и нельзя лесным отшельникам кружить головы девицам... да вот только смотрю я и думаю, добрый мой друг: куда бы так убежать, где Праяга нас не догонит?

Нритта только покачал головой. Он слышал, царь Дакша объявил себя Праджапати, хозяином всего мира.

— Ну, зато встретились вот, — попытался он найти хоть что-то хорошее. — Теперь твоя племянница будет со своим любимым. А мы парни рукастые, будем вам в помощь. Может, куда двоим не уйти, вчетвером получится.

— Впятером, — поправила, садясь рядом, красноволосая. — Или забыл про меня, чернявый? А ведь я нашу касатку Сати с детства нянчила, танцевать её учила. Пока из дворца не погнали, конечно.

— За что? — удивился Нритта. — Опять какая-нибудь дакшедурь?

— Она, чернявый, она. Муж у меня когда-то был — красавец, танцор, на все руки мастер. Любил меня, или говорил, что любил. А однажды забрал нашу дочку и ушёл прочь, только его и видели. Оставил меня одну, живи как живётся.

— Скотина, — искренне сплюнул Нритта.

— Скотина, — согласилась красноволосая. — А наш царь, он ведь мастак рассуждать. И рассудил как-то раз, что если муж ушёл — то от жены, а если от жены — то она и виновата, не могла ему служить как следует.

— Зачем служить? Служить богам надо.

— Вот и царь так сказал: служить надо, как богам. А если не могла одному служить, то будешь всем и каждому, и зваться мне потому девадаси. А им во дворце не место.

— Ох, Мохини-Мохини... кому-то есть место в том дворце, кроме льстецов да лицемеров?

— Так пойдёт, в целом мире больше никому места не останется, — хмуро ответил Нритта. — И как это терпеть?

— Никак, — ответила девадаси.

— А что делать? Только терпеть, — возразил дядька. — Ну, или бежать, конечно, только вот куда убежишь, от белой-то лошади и людской глупости?.. Законы Дакши многим по сердцу, сами знаете.

— Что делать, что делать... воевать! — ответил Нритта.

— С кем? — спросил дядька. — С целым-то миром?

— Если потребуется.

— Как? — спросила девадаси. — Ты ведь совсем один.

— Как придётся. Да и почему один? Вот ты — пошла бы со мной?

— Если убьёшь царя Дакшу.

— Вот, нас уже двое. Как тебя звать?

— Пуломи. Девадаси Пуломи.

— Девадаси Пуломи, будешь моей женой?

— Если убьёшь царя Дакшу, — повторила та.

_____________________________

[1] стихи Миры Бай, перевод мой

[2] это тот индийский национальный топик)

[3] Дар, полагающийся в благодарность за обучение, как правило выглядящий как предмет, услуга или гейс по выбору учителя. Само слово дакшина ("вещь правой руки", примерно) имеет первичное значение ритуального дара жрецу за проведение ритуала и персонифицировано богиней Дакшиной.

[4] Гиришая — одно из имён Шивы, означает "живущий в горах" или "живущий в дикой местности".