Ночной переполох у мистера Твилфитта и мистера Таттинга (джен)

Девочка в Лютном ночью — это дармовая целка с кислыми проспективами. Порноактриса для думосъемки, секс-рабыня (на один раз, называется «для сада», или для долгой иск-плуто-станции). Слабость и малоразмерность девочки облегчают ее использование в жертвоприношениях, а юность делает источником ценных ингредиентов и органов. Интересно, что потребительские свойства девочки совершенно не меняются от того, что она только что зарезала самого Торфи.

Эви Эддингтон сломя голову неслась по Лютному. Чистая публика считает, что раз он переулок, то маленький. Не проспект же. Может, так оно и было давным-давно, но с тех пор Статут о Секретности загнал магов в скрытые от простецов земли, а бедные люди не оставили дурной привычки рождаться чаще, чем умирать. Сдавленный снаружи чистыми кварталами, Лютный растет внутрь себя. Где был подвал, копают подземелье, где потолки высокие, делят поперек, в объявлениях пишут: «Все условия, потолок шесть футов!», потому что бывает и пять. Дикие застройщики за ночь запирают стенками пожарный проезд, и получается новый дом шириной в три ярда. Пространственную магию используют повсеместно и почти всегда криво, можно полчаса идти мимо дома в десяток окошек или увидеть похороны семьи в сундуке с внезапно схлопнувшимися чарами. Ни газона, ни деревца, ни детям погулять, ни собакам покакать. Лютный.

По-хорошему, Эви надо бы красться, но это потом. Сперва отбежать подальше от курильни мистера Ли, тогда и...

И ее поймали за шиворот. Воротник больно врезался в горло, Эви взмыла, продолжая молотить ногами.

— И кто это у нас такой холёсенький? — засюсюкал хриплый баритон. Шершавая рука влезла под подол, скользнула по ноге выше... — Девочка!

Вот же неожиданность, а он думал, что мальчик в платье бегает... Надо было Толстому дать. Бесплатно, подумала Эви.

Воротник душил, не по-ночному светлое небо над городом пригасло, замельтешило черными крапинками.

— Куда ты бежишь, девочка? Или от кого? — довольный собой ловец перехватил Эви другой рукой и развернул в себе лицом. — Хотя уже все равно, ты прибежала.

Оборотень, сообразила Эви. Сильный, собака. Держит на вытянутой руке, и хоть бы хны.

Также из девочки можно приготовить много вкусных и питательных блюд. Правда, овце-ально последнего людоеда поймали еще до рождения Эви. (Мистер Ли сокрушался, что казнили злодея по-варварски, заставив под империусом жрать свои кишки. Где тут зрелище? Где воспитательный эффект? Где, наконец, уважение к публике? Сдох злодей за три минуты и забрызгал первые ряды, за что деньги платили?.. Культурные бы люди сняли с приговоренного кожу, не повреждая кровеносные сосуды. При таком цивилизованном подходе казнимый живет и сохраняет чувствительность нервных окончаний до завершения экзекуции). Но вот вопрос: куда деваются дети, украденные оборотнями? Если их кусают и оставляют в стае, то почему ни один не дал знать родне, что жив?

Воротник душил насмерть, уж Эви-то в этом разбиралась до тонкости. Уроки мистера Ли с шелковым шнурком отучили впадать в панику. Если не дергаться, то воздуха надолго хватает... Она потужилась, и когда моча подступила к выходу, обмякла всем телом и сразу же пустила струйку. (Великий Станиславский не просто поверил бы, он бы сам обоссался с перепугу).

— Эй! Ты что? Ты куда?! — затряс ее придурок, Эви безвольно мотала головой.

Сообразил, опустил на землю. Эви сломалась в коленках, оборотень подался к ней, собираясь перехватить под мышками.

А Эви махнула бритвой ему поперек пуза и отскочила.

Знакомо всплыли звездочки из глубины черной стали, полыхнули, но Эви на этот раз успела крепко зажмуриться. Крови опять не было, бритва прижгла края жуткой раны. Не страшно, как пирог резать. Эви оттяпала оборотню руки и оттащила на шаг, а то у него регент-тир-акция.

Ясное дело, обыскала. Ее бы никто не понял, если б не обыскала. Сама себя не поняла бы. Удивительную штуку нашла: сикли, запаянные в пленку. Вон как оборотни с серебром. И не боятся. Пока шарила по карманам, убедилась, что супо-стат (смешное слово, да?) не сдох и что допустить его к целке было бы форменным самоубийством. Ведь едва живой лежит, а штаны колом, и вырисовывается там не дубина, как хвастаются мужчины, а баклажан с китайского огорода.

А Вишенка опять расхныкалась (она же в пенальчике вишневого лака, вот пускай и будет Вишенка). Не словами, но настроение понятное: меня никто не любит, почему ему все, а мне ничего?! Бритва старьевщика в ответ снисходительно фыркнула, мол, бери себе этого полудохлого, и стало ясно, что она правда он, бритвенский мужчина. Вишенка засуетилась! Оказывается, в семействе Ли ее никто не слышал. Берегли, на ремне правили, да еще старший в роду брился ею по своим китайским праздникам, считая, что выполняет важный ритуал. Вишенка, не будь дура, старалась его порезать, но доставались ей капли, еще бы чуть, и угасла. А тут привалил целый оборотень, хотя и покоцанный. Счастье! Счастье! Хочется сразу всего: и в горло впиться, и печень поковырять, и к сердцу подкрасться тесно-тесно, чтоб оно тук — и полоснуло само себя.

Эви перекатила оборотня на живот, чтоб не смотрел. Без рук он оказался тех-анал... В общем, ногой легко перекатился. Махнула Вишенкой по затылку. Голова кувырк, а Вишенка со счастья полыхнула на весь Лютный, аж собаки взвыли. Пришлось опять удирать. Соображения Эви не растеряла и, уже срываясь на бег, прошлась пальцами по обрубку шеи. Цацка ей очень пригодилась бы, а то взятой с оборотня дюжины сиклей совершенно недостаточно, чтобы снять угол у порядочной женщины. Нащупала ремешок сыромятный, сжала в кулаке и припустилась. А на ремешке не амулет, не крестик — тяжелое, звенит и шкрябает по булыжникам. Нож. Огромный. Оборотень его носил между лопаток, а иначе такую дуру не спрячешь. Можно еще на бедре под мантией, но это все равно что у тебя нет ножа.

Мчится Эви, тарахтит, как тележка старьевщика, костерит про себя притихшую Вишенку. Бросать нож не рассмотрев жалко, он может хороших денег стоить. А из подворотни:

— Кто это у нас тут бегает ночью, такой хорошенький?!

Слов они других не знают, что ли?!

Выскочил большой, мантия развевается, и руки растопырил.

— Дёру! Красные сапоги! — увертываясь, крикнула Эви.

Увы, ловец видел, что по крайней мере в десятке ярдов за ней улица пуста, и решил, что Красные сапоги то ли есть, то ли нет их, а девочка вот она.

Цап! Опять за воротник. Когда Эви была уже уверена, что убежала. И этот оборотень, верняк — уж больно быстрый. Тянет ее в подворотню, а пуговки на горле — тресь, тресь, они еще с прошлого раза висели на нитке. Эви поджала ноги, вывалилась из платья и с разворота секанула крест-накрест. Вишенкой, хотя уже была не рада, что связалось с этой истеричкой. Но бритв-мужчина остался в кармане, а Вишенка была в руке.

Из оборотня вывалился ломоть размером с пол-арбуза, темный силуэт переломился, как палка об колено. Труп. Какая тут регент-тир-акция, когда куска позвоночника не хватает.

Звуков падения Эви не слышала, потому что Вишенка завизжала в голове, как шлюха на качелях, и полыхнула вдвое против прежнего. Зажмуренные веки пробило, будто марлю, а прикрыться рукой Эви чуть-чуть не успела, и зрение сохранилось фрак-минт-арно, как сквозь брызги черной краски на стекле.

На верхних этажах застучали оконные рамы, кто-то пустил вдоль улицы светлячок, кто-то хмыкнул: «Че так жидко?» и пустил свой, побольше. Эви спохватилась, что стоит в одних панталошках, и кинулась выручать платье, а оборотень как вцепился в воротник, так и держал, хотя мертвый уже. Тем временем над улицей запустили пять... шесть... семь светящихся шариков. Эви здорово повезло, что оборотень успел втащить ее в подворотню: светлячки блуждали выше, и она оставалась в тени. Платье отняла просто: полоснула по сухожилиям, мертвая рука и разжалась. Сразу же нашла в кармане пенальчик и спрятала Вишенку, пообещав еще вернуться к ее безобразному поведению. А бритва-мужчину погладила по теплой ручке и назвала Толстым. В ответ бритв показал фарфоровую фигурку веселого толстяка китайца с пузом на коленях.

Платье оказалось разрезанным от правого рукава до подола. Это когда оборотень вздергивал Эви за шиворот, а она выскользнула вниз с раскрытой бритвой в руке. Сама виновата, но есть нью-анус (кто такие слова выдумывает?!). Вишенка не безмозглая железка, и ей сотни лет. Если бы не захотела портить платье, то и не испортила бы. Небось, пенальчик свой не режет. Стерва. Как пить дать, считает, что преподала Эви урок... Важного чего-нибудь. Хороших манер. Или уважения к волшебным бритвам.

Эви надела платье, и его тут же заворотило на спине сквознячком, ощутимо тянувшим в подворотню. Зашить разрез было нечем, оставалось хотя бы подпоясаться, но и тут Эви ждал облом: плетеный поясок оборотня рассыпался от одного прикосновения. Хотела отрезать полоску от мантии, но ткань расползалась, как подгнившая половая тряпка. Видать, Вишенка вытянула магию из обережных вышивок, вот основа и сопрела. Эви попыталась развязать ремешок с трофейного ножа, но узел на сыромятине был затянут намертво. Делать нечего, так вместе с ножом и надела ремешок через голову. Гайтан волкодлака точь-в-точь подошел Эви вместо пояса, нож на бедре при ее росте смотрелся как гладиолус. Или гладиаторус?

«Гладиус», — ясно произнес в голове незнакомый голос, высокий, как у мистера Ли.

«Толстый?!» — обрадовалась Эви.

Картинка веселого пузана, спокойное дружелюбие.

«Что ж ты раньше молчал?!»

«Мало слов».

«Ага, мало. А гладио... Гладиус знаешь!»

«Гладиус лингва латина эст. Не твой язык... Говори с я. Быстро учу».

«Толстый, тут вот какая жопа...»

Бритв мигом во всем разобрался. Куда лучше, чем Эви. Твоя, сказал, прап-лема — не смыться с подворотни. Твоя прап-лема — куда пойти. Снять угол у порядочной женщины неплохая идея, но об-сракная. А чтобы ее конь-кретин... Кароч, порядочная женщина из Лютного продаст ничью девчонку точно так же, как непорядочная. Вся разница в том, что порядочная потратит выручку на семью, а непорядочная на бухло и тряпки. Да и вообще нечего тебе делать в Лютном, пока не вырастешь до неузнаваемости. В скором времени, предрек Толстый, мимо подворотни пройдет человек, от которого оборотни будут разлетаться, как голуби породы турман (или дурман?). Он тебя пропаровозит в чистые кварталы, но тамошние порядочные женщины тебе тоже не годятся. Слишком они порядочные для девочки, бегущей от Гвардейцев. Сдадут на всякий случай, просто потому, что ты из Лютного. Нам надо попасть в Большой Лондон. Там на окраинах и станем искать именно таких порядочных, какие нужны. Бедных и честных.

«Толстый, ты меня дуришь! — возмутилась Эви. — Говорил, что даже языка нашего не знаешь, а на самом деле знаешь все, всю нашу жизнь!»

«Давно живу, — подмигнул веселый пузан. — Ты думаешь, в царстве Чу или в древнем Риме не было Лютного? Был, только назывался по-другому. И точно так же, как здесь и сейчас, бытовала там своя порядочность, которая не годилась для других кварталов, и жили девочки, не ведающие, что есть добро, а что есть зло... Ты золото прибери, — добил ее Толстый. — Потом некогда будет».

Эви проглотила дурацкий вопрос: «Какое золото?». Весь хабар тут с одного покойника, других нет. А чем именно поделится зажмуренный мистер, можно и самой поглядеть. Вывернула брючные карманы оборотня. Знакомые сикли в пленке и еще пакетик с изображением тощей задницы в профиль. На ощупь непонятно, то ли там круглая резинка, то ли облатка с лекарством. Может, от него попа худеет? (Толстый хмыкнул). Ладно, разберемся.

И Эви рванула мантию на груди трупа.

Оборотень по бандитской моде носил шелковую жилетку-четырехслойку с большим карманом против сердца. Обычному шелку далеко до акромантулового, но и такой может спасти в поножовщине. Один клиент у мистера Ли хвастался жилеткой, располосованной на ленточки: несколько раз его резанули, где два слоя пробили, где три. Но колющих ударов шелк не держит, против них кладут в карман портсигар или бумажник драконьей кожи. Вишенка столь надежных мер не заметила: и жилетку рассекла, и от портсигара в кармане оттяпала уголок. Стоило Эви потревожить труп, как о мостовую одна за другой звякнули три золотые монеты, и еще несколько штук высунулось между слоев шелка, собираясь упасть.

Эви охлопала жилетку сверху донизу — может, оборотень зашил с десяток «галек», а больше у него не было? А вот те шиш, было! Монеты так и хлынули. В довершение безрадостной картины портсигар, сука, блестел зеркальным срезом — большой, толстостенный и явно не серебряный, у оборотня-то. А емкость девочки — сорок один проглоченный галлеон, проверено, и с набитым брюхом далеко не убежишь. В тот раз старалась ходить, как всегда, и то на каждом шаге казалось, что еще чуть и лопнет желудок.

Эви плюхнулась на попу и зарыдала.

«Ты что?» — удивился Толстый.

«А куда я это всё сложу?!»

«С тобой нескучно, — хмыкнул Толстый. — А ну-ка, сопли втянуть, портсигар достать, уголок найти!»

Втянула, достала, уголок отрезанный нащупала в обрывках оборотневой мантии.

«Приложи уголок и пожелай, чтобы прирос!» — продолжал командовать Толстый.

«Уже, — сказала Эви. — Прирос».

«Значит, уже пожелала. Раскрой портсигар, сыпь монеты».

Эви не колеблясь выбросила из портсигара самокрутки с дурью. Ей не надо, насмотрелась. Положила монетку, и стало видно, что даже шесть «галек» в портсигар не впихнуть. Два ряда по две, на третий чуть-чуть не хватит места.

«Я сказал, сыпь!» — рявкнул в голове Толстый.

Сыпанула из горсти. Так и есть, четыре «гальки» поместилось, остальные... Тоже поместились, мимо ничего не просыпалось. Стала кидать. Горстями, потом по штучке, подбирая с мостовой раскатившиеся. Портсигар не тяжелел, и монет в нем не прибавлялось. На пробу взяла одну, осталось четыре. Взяла еще четыре, осталось четыре.

«Толстый, ты супер! Все говорят, что гоблинское золото нельзя зачаровать!»

«Мне можно, — добродушно пробурчал Толстый, довольный похвалой. — И тебе можно. Гоблинские чары поддаются только гоблинским чарам, вот и весь секрет. Пока ты не привыкла к палочке, будет несложно научиться... Хотя сейчас ты зачаровала не монеты, а портсигар».

«Я?!»

«Не я же. Мне Дао не позволяет».

«Это еще что такое?»

«Лично для меня это отношение к жизни. Не суетись, и то, что тебе по-настоящему надо, свершится».

«Знаю! Если долго сидеть у реки, дождешься, что по ней проплывет труп твоего врага. Мистер Ли так говорил, а ему сказал Буда».(1)

«Мне Будда этого не говорил. Хотя мистер Ли мог беседовать с другим Буддой, их много... На самом деле это работает не так. Посади в засаду воинов, настрой самострелы, тогда садись у реки и жди врага. Не безделье, а необходимый минимум усилий».

«Ага, ты прикрикнул на меня, а я подумала, Толстый знает, что делает, и все получилось... Беспалочково и невербально! Это, типа, я великая ведьма?!»

«Младенцы все такие «великие», — хихикнул Толстый. — Захотел игрушку — притянул, не захотел кашу — разбрызгал. Потом узнают, что для настоящего колдовства нужна всякая дребедень — палочка, заклинания, — а его колдовство, стало быть, ненастоящее, стихийные выбросы. Стыдись, сдерживайся, с морковкой в огороде разговаривай, чтоб спустить излишки магии»...

Между тем разбуженные Вишенкой обыватели пускали светлячки и увлеченно лаялись из окон. Виновницу побудки, само собой, не нашли, зато по ходу выяснения стали появляться другие виновники. Кто-то обозвал кого-то пидором, обозванный стал путано объяснять, что Джон имел ввиду не то, что можно подумать, а стыренную со стола бутылку огденского.

— Ах, и огденское ты скрал? Как есть пидор! — приговорил Джон.

Кто-то запустил вместо светлячка файербол и поджег занавеску кому-то непричастному, тот визгливо заорал:

— Кто посмел?! Выдь на панель, ежели ты мужчина!

В промежуток между воплями вклинился капризный женский голос:

— Котя, хватит уже торчать у окна, я вся истомилась.

Ход общественной мысли резко свернул на make love not war, четыре коти с разных сторон изъявили готовность помочь леди, на что котя-по-которому-истомились выдвинул условие:

— По золотому со смычка, и я буду смотреть!

-Я тебе не шлюха! По два! — подняла расценки леди.

— Шлюха, шлюха! — нестройным хором заявили соседка слева и соседка справа.

— И по два не вопрос, — согласился кто-то состоятельный, — но сперва кажи товар!

К несчастью Эви, леди жила прямо над подворотней и оказалась покладистой. Не прошло и минуты, как на зрелище слетелись десятки блуждающих огоньков, и подворотню залило отраженным от дома напротив светом. Эви зажмурилась и обмерла, вжавшись в угол между стеной и закрытыми на ночь воротами во двор.

— Не тяни кентавра за муде, раздевайся уже! — скомандовал Состоятельный.

— Бра и трусики не сниму! — отрезала леди. — Неча всяким тут глазеть на дармовщинку.

— У ней в лифчике тряпки, вот и бздит показать! — наябедничала соседка слева.

— Уж кто бы говорил! Не тебе ли, лахудра, родной папаша еще в тринадцать лет оттянул дойки до пупа?!

— Из зависти клевещешь, безотцовщина! Саму, небось, всей бандой драли да еще норовили карманы обчистить. А я за папочкой росла принцессой, в драконовых сапожках, в платьице шелковом.

Эви вздохнула, бывают же хорошие отцы! О-хо-хо, если б не война проклятая, то Локонс ведь мог остаться с матерью? А уж она, Эви, расстаралась бы для такого папы. Опять же, матери радость, что сожитель не шляется по бабам, а развлекается с дочкой, и деньги остаются в семье...

Время шло. Леди наверху уговаривали показать одну сиську в доказательство, что в лифчик не набито тряпок. Она требовала, чтобы зрители бросили из окон по сиклю, а сожитель соберет. Состоятельный, взявший на себя роль переговорщика за всех, резонно возражал, что за такие деньги не грех показать и две сиськи, причем не просто вывесить, а потрясти.

О трупе и девочке в подворотне помалкивали, хотя не могли не видеть.

Эви отважилась открыть глаза, и сразу взгляд зацепила кривоватая вывеска на той стороне улицы: «Вселенная» («Universum»). Стало быть, она прячется в подворотне дома с «Бухлом». Таких магазинчиков, устроенных в жилых квартирах, двенадцать на дюжину: раздолбили одно окно, чтобы получилась дверь, приделали крылечко в три ступеньки и торгуют... Недалеко же ты убежала, Эвтерпа Гортензия Эддингтон. Тут пять минут хода до курильни мистера Ли — конечно, днем, когда открыты ворота в проходных дворах...

Окна «Вселенной» остались зашторенными на ночь, чтобы не соблазнять прохожих видом товара, но это значило лишь то, что пану Макитре около птицы (2) сисечный ажиотаж. Известно, пан по мальчикам. Только будь он хоть по белкам-летягам, а глянул в щелку, когда Вишенка полыхнула в пяти ярдах от его окон, или чуть погодя, когда все разорались. И презрение к двустволкам не помешает ему приложить Эви ступефаем и продать.

Насельники второго этажа отличались вполне традиционными интересами. За сиськи-шоу болели, как вчера из Азкабана. Старушка в ночном чепце, и та подбадривала звезду стриптиза: «Давай, Пегги! Покажь им, Пегги!». Распаляясь, она выскакивала из окна, как часовая кукушка. Ее собственные сиськи, болтаясь под просторной ночнушкой, самую малость не доставали до вывески над лавкой пана Макитры.

И вдруг божий одуванчик сквозанула взглядом в подворотню, как будто палочкой целилась, и Эви поняла: играет старая ведьма. Усыпляет бздительность, чтоб девчонку не спугнуть, а сама, небось, уже решила, кому целку толкнет, кому селезенку. Селезенка самое дорогое у всех магических существ, там крови концерт-тракт.

Стала Эви приглядываться. В окне справа от старухиного чел пьяненький, не боец, уставился на сиськи Пегги, а сожительница в папильотках рядом лыбится. Где это видано?! Может, в чистых кварталах пахнущие мороженым леди срать хотели, что их супруг пялится на других. Известно, у них деньги к деньгам, вышла за постылого, родила наследника, и хоть трава не расти. А простые люди сходятся для отношений. Уважающей себя ведьме не все равно, куда глядит ее козел. Она кровь из носа заставит его глядеть куда надо. Пускай даже кровь из ее носа.

И тут игра. Не желает ведьма скандалить, внимание привлекать. Ждет. Вроде на виду, а на самом деле в засаде.

В третьем окошке маячит молодец в бандитской жилетке, палочку вертит меж пальцев. А в темной комнате за ним смутные движения, красными фонариками плавают люмосы, прикрытые ладонями.

Тоже ждут. Угомонится улица, перестанут летать светлячки, тогда набросятся.

Безнадега. Хоть сама по горлу себя полосни, все меньше мучиться.

«Сдурела со страху? — влез в Эвины мысли Толстый. — А подумать?»

Эви замотала головой. Думать не хотелось, хотелось умереть. Устала.

«Тогда слушай мою команду, — сжалился Толстый. — Я полыхну, ослеплю всех, и аппарируем в Косой переулок».

«Я не умею».

«Умеешь. Зажмурься, представь хорошо знакомое место и шагни».

«А ну как расщеплюсь?»

«Расщепишься, коль начала об этом думать... Ладно, возвращаемся к плану А. Готовься, идет наш крем анальный».

«Кто?!»

«Ты же любишь раскладывать незнакомые слова на знакомые. Крем-анальный авторитет. Наш паровоз, вперед лети».

Старая ведьма первая то ли увидала что-то сверху, то ли почуяла неладное. Высунулась, ухватила распахнутые ставни, юркнула назад и захлопнулась. За ней бандит: сказал что-то в глубину комнаты, и потухли люмосы, движуха прекратилась, а он спрыгнул с подоконника и опустил сдвижную раму.

— До скорой встречи, прелестница! Не одевайся! — крикнул Состоятельный и тоже стукнул рамой.

Будто вихрь пронесся по улице, захлопывая окна. Один за другим гасли блуждающие светлячки.

— Котя, все-таки ты козел! — заключила звезда стриптиза.

— Пег, закрой окно и отойди. Это серьезно, — с неожиданной твердостью приказал Котя.

Хлоп! И тишина над улицей.

Эви захотелось стать маленькой-маленькой, незаметненькой-незаметненькой. Спохватилась, вдруг получится. В задницу такую маскировку, еще растопчут невзначай. Лучше стать невиди... Ой, стала! Только портсигар с золотом висит над землей. Про портсигар забыла. На ощупь сунула его в кармашек разорванного платья, теперь порядок.

А крем анальный оказался нестрашный. Лица Эви не разглядела, а фигура хрупкая, как у китайчонка, хотя это больше кажется оттого, что в кости неширок и долговяз. Самый высокий боец мистера Ли ему бы носом в грудь уперся. Курточка на нем в талию, брючки узкие, обувь на тихом резиновом ходу. Прошел мимо подворотни, головы не повернув. Усмехнулся, как будто видел Эви, хотя ей могло и почудиться в потемках. Удивило, что палочку он по-лоховски держал в руке, как нарочно подставляясь под экспеллиармус. Ба, да мистер у нас жертва моды! С его курточкой не поносишь палочку в рукаве — манжеты узкие, — стало быть, проиграешь в скорости хоть гвардейцу, хоть китайцу. И бандосу. Вся разница, что у бандосов палочка на резинке, а у гвардейцев и у китайцев в скользящей петле: тряхнул рукой, она и выпала в ладонь. Быстрее только вообще не убирать палочку.

Эви отпустила крема шагов на пятнадцать и пошла следом. Наш паровоз, вперед лети.

«Толстый, ты что притих?»

«Я потрясен. Магия».

«Магия — что? Или чья?».

«Он левитирует магию. Много, больше, чем во всей улице».

«Разве так можно?».

«Для меня выглядит именно так: летит здоровенный параллелепипед магии. Скорее всего, ящик, а в нем битком волшебных предметов».

«Я никакого ящика не вижу. Хотя он держит палочку, как будто рулит чем-то. От него поэтому все прячутся — из-за ящика?».

«От него прячутся из-за него».

«Такой опасный?»

«Для кого как. Вот ты опасная?»

Час назад у Эви был ответ. А сейчас она промолчала.

«Та старуха в окне боготворит его, — продолжал Толстый. — Бандиты ненавидят и боятся. А большинство с ним считается. Если бы он приказал, то вся улица вышла его встречать. Без исключения. Больных бы вытащили на руках. Но он пожелал остаться незамеченным, и получилось как получилось».

«Кто же он?»

«Не знаю. Сильная магия. Сильней моей, а может, и древней. А вот в чьих руках... Я не исключаю вариант Алладина и волшебной лампы».

«Это как?»

«Босяку достался артефакт божественной силы. Он мог бы орошать засушливые земли и спасать от голода целые страны, возводить города и открывать народные школы. Но масштаба личности хватило лишь на то, чтобы нахапать сокровищ и жениться на царевне».

«Не свезло бедняжке, — заметила Эви. — Небось, царь обеднел, вот и пришлось отдать дочку за богатого грязнокровку».

«Интересная точка зрения, — хмыкнул Толстый. — А может, бедняжке именно свезло? Может, за грязнокровкой лучше, чем в бедности?».

«До крайности цари не беднеют. А чем дочкой торговать, пускай бы разобрался в своем хозяйстве, — сурово сказала Эви. — Воров на виселицу, имущество в казну, дармоедов на улицу. Там, небось, одних выносителей царского горшка с десяток... А грязнокровка в данном случае не статус крови, — Эви заговорила поучающим тоном Толстого-профессора, — Откуда нам знать, может, этот Алладин был неучтенный бастард маркиза с родословной в тыщу лет. Грязнокровка — образ мыслей. Он толком не знает, чем занимался его дед, и уверен, что точно так же забудут и его. Ему не стыдно перед потомками. Он с родней не встречается, друзей не заводит, чтоб не тратиться на подарки. Он жлоб. Он тащит к себе все, до чего дотянется. Он оставит ребенку яблочко с отбитым бочком, а себе возьмет целое, и ребенок, на него глядючи, вырастет жлобом с греющей душу мыслью: «Вот сдохнет папочка, и все достанется мне». А теперь скажите мне, ваше китайское магичество, может ли женщине быть хорошо за таким мужем?»

«Ты говоришь, как будто жила в такой семье», — заметил Толстый.

«Не я. К нам в курильню и леди ходили. Такие богатые леди с пустыми глазами».

Между тем волшебный паровоз повел Эви с Толстым (и Вишенкой, век бы ее не знать) проходными дворами. Запертые на ночь ворота распахивались настежь при его приближении, колодцы дворов притворялись нежилыми. Наткнувшись на заложенную кирпичом подворотню, волшебник небрежным пассом отставил в сторону невидимый ящик с магией и, продолжая движение палочкой, вынес преграду модифицированной бомбардой. Кирпичи разлетелись легко и нешумно, как обувные коробки, а за ними обнаружился ночной ларек, вид изнутри, с выпивкой, закусками, разнокалиберными стаканами с блошинки и хозяином, возлежащим на картонных ящиках с иероглифами.

— Какого... — взревел тот, осекся и рухнул на пол, по-кошачьи перевернувшись на лету. — Сэр, у меня разрешение на торговлю.

— Ну так торгуй, — равнодушно сказал паровоз, левитируя свой ящик в витрину.

Бомбами лопнули упавшие бутылки, со звоном осыпалось витринное стекло. Эви подумала, что в темноте запросто искалечит ноги осколками, но пока она подходила, хозяин зажег люмос, и на зашарканном ногами полу стала видна чистая дорожка. Попавшей под заклинание неразбитой бутылке отсекло горлышко, булькал на доски вонючий виски, подбираясь к пухленькому кошельку размером с кулак Эви. По изумленной физиономии хозяина было ясно, что и дорожку расчистил не он, и кошелек видит первый раз. Если там золотые, то «галек» двадцать, весь ларек столько не стоит.

Эви пришлось пройти в нескольких дюймах от рухнувшего на колени хозяина. Кажется, рваный подол платья мазнул его по лицу, а если и нет, то шаги невидимки по доскам он точно услышал, но виду не показал. Как раз в этот момент он распустил завязки и убедился, что в кошельке золото.

— Вот же сукин сын! — восторженно охнул торгаш.

— Я слышу! — донеслось из темноты.

(1) Изречение приписывают Лао Цзы или Конфуцию. В их трудах не найдено. А в массы пошло из американского фильма 1993 года «The Rising Sun».

(2) Near bird. Видимо, от Долохова пошло, как «хлеб болтливой веревки».