Нерабочие будни и праздники Уолдена МакНейра, ликвидатора опасных существ. Мантикора. Рождество (джен)

Это был рождественский вечер, и Уолден собирался на приём к Малфоям — и в тот момент, когда он уже был готов аппарировать, во дворе раздался протяжный и громкий звук, который он бы не перепутал ни с каким другим: смесь волчьего воя, кошачьего мяуканья и человечьего крика. Одним взмахом палочки МакНейр скинул мантию — потому что другой нарядной и достойной того, чтобы быть надетой на великосветский приём, у него не было — вторым и вовсе разделся до белья, потому что таких нарядных брюк и рубашки у него больше не было тоже, а в этих ботинках можно было разве что ходить по паркету, но никак уж не драться с одним из самых опасных магических существ. Затем Уолден облачился в рабочую одежду, погасил свет и осторожно выглянул в окно, держа палочку наготове.

Прямо на поляне перед крыльцом, на белом снегу сидела она — мантикора. Крупная рыжевато-коричневая тварь с заросшими длинными волосами лицом, весьма похожим на человеческое, она была странно крупной… нет — круглой. Вернее, у неё был крупный округлый живот, на котором выделялись набухшие молочные железы. Беременных мантикор Уолден прежде вживую не видел — лишь на картинках — но тут не нужно было обладать какими-то особыми знаниями, чтобы понять, что зверюга, как говорится, на сносях.

Но куда сильнее поразило МакНейра не это — хотя, насколько он знал, мантикоры всегда очень тщательно выбирали себе укрытие для родов. Куда больше его изумило то, что эту конкретную мантикору он знал. Это её он не убил пару лет назад, когда только ещё начинал работать ликвидатором. Она не была его первым заданием, и даже первой мантикорой, что он должен был ликвидировать, не была, но именно на ней почему-то его пока ещё только выстраиваемая система работы дала сбой. Он прогонялся тогда за нею полдня, а когда, ближе к закату, почти поймал, камень, на который он наступил, взбираясь за мантикорой на гору, вдруг соскользнул назад, нога Уолдена поехала вслед за ним, и он не успел ничего сделать, как повис на краю скалы. И что было хуже всего, его палочка хотя и не упала вниз, но отлетела далеко в сторону, когда он, падая, выпустил её, чтоб ухватиться за камни.

И когда Уолден, подтянувшись на руках, облокотился телом о камни и уже закинул ногу, чтобы забраться наверх, он услышал тихую ангельски прекрасную песню, от которой по его позвоночнику пополз холодок. Потому что так пела мантикора, поедая свою жертву — эту песню иногда называли «последней колыбельной», и до сей поры Уолдену доводилось её слышать всего один раз: когда его вызвали к, как было написано в заявке, «внезапно взбесившейся одомашненной мантикоре». То, что он увидел на месте, потом некоторое время снилось ему в кошмарах: залитая кровью от пола до потолка комната, в углу которой устроилась окровавленная же мантикора, неспешно доедающая мозг из расколотой маленькой черепной коробки. В той комнате обнаружились тела трёх детей и их матери — все истерзанные, изодранные, и все с расколотыми черепами и съеденным мозгом и внутренностями, в основном, сердцами и печенью. А тот, кто, по твёрдому убеждению Уолдена, был виновен в этом кошмаре, глава семьи и хозяин чудовищной твари, уцелел — именно он и вызвал ликвидаторов. Позже, Уолден знал, аврорат даже открыл на этого горе-владельца дело по подозрению в умышленном убийстве, но позже вынужденно закрыл за недостатком улик. И, по мнению МакНейра, зря: умышленно или по собственной идиотской самонадеянности, тот человек был, определённо, убийцей.

На самом деле, мантикор приручали — по крайней мере, на Востоке подобное точно практиковалось. Правда, в то время МакНейр понятия не имел, как именно это делают — да и, сказать по правде, не интересовался он этим. Кому вообще в здравом уме может прийти в голову нечто подобное?

В тот вечер, слушая «прощальную колыбельную», что звучала по нему, Уолден полувисел над обрывом, глядя в глаза стоящей буквально в шаге от него мантикоре, и думал, что у неё и вправду совершенно человеческие глаза нечеловеческого, звериного золотого цвета.

Она подошла чуть ближе и, протянув лапу — к счастью, именно лапу, а не хвост, один удар жала которого уничтожил бы Уолдена меньше, чем за минуту — и положила её ему на лицо. Драться с ней не имело смысла: её пасть была достаточно широка, чтобы не просто перегрызть ему горло, а просто откусить голову, а оружия у него не то чтобы не было — нож у Уолдена, разумеется, имелся, но сумеет ли он, во-первых, незаметно достать его, а во-вторых, им воспользоваться? Он должен — если хочет жить.

А жить он хотел.

Так что МакНейр очень осторожно и очень, очень медленно начал подтягивать вторую ногу, чтобы суметь немного приподнять тело и высвободить сейчас намертво прижатый им к камням нож. «Колыбельная» мантикоры завораживала, и он вдруг поймал себя на том, что ему не так уж и хочется спасаться и вообще шевелиться. В конце концов, у него, скорее всего, ничего не выйдет — и проще будет умереть тихо и с достоинством, чем в суете боя. Но нет, это был, конечно же, морок — он понимал это, но бороться с внезапно охватившим его равнодушием и усталостью ему становилось всё тяжелей… хотя нет — это было не равнодушие. Ему просто было всё равно — а ещё очень хотелось спать. Но он упрямо продолжал сражаться теперь уже с самим собой — и в какой-то момент вдруг осознал, что ничего больше не слышит. Морок исчез вместе с песней — и с самой мантикорой.

Тогда, взобравшись, наконец, на скалу, Уолден первым делом подобрал палочку и долго потом оглядывался, ожидая внезапного нападения — но его не случилось. Мантикора просто ушла, исчезла, непонятно почему потеряв интерес к МакНейру … по крайней мере, так он тогда подумал.

И понятия не имел, что встретится с ней ещё не однажды. Второй раз это произошло месяца через три, когда он, довольный удачной охотой на взбесившегося фестрала, за которым ему изрядно пришлось побегать, раздумывал, как лучше транспортировать его не поддающееся ни уменьшению, ни каким-либо другим чарам тело. Будь у него ковёр-самолёт, это бы не составляло проблемы, и Уолден как раз выбирал между вариантом отправиться в министерство и там запросить портал или тем, чтобы привязать тушу к метле и попробовать так доставить её «к месту утилизации»… или, наконец, плюнуть и сделать это прямо на месте, потеряв, правда, при этом премию, полагающуюся в случае доставки «существа, чьи части могли бы быть каким-либо полезным способом использованы» — когда услышал в кустах громкий звук, похожий на громкое то ли урчание, то ли мурлыканье. С точностью определить по нему животное Уолден в то время не мог — это уже потом, с опытом, он научился безошибочно отличать урчание нунду от вампуса, не говоря уже о более мелких тварях. А тогда он просто понял, что в кустах прячется некое крупное существо кошачьей породы — и выставил вперёд палочку, хотя и знал, что с той же мантикорой практически любые заклятья бесполезны.

МакНейр осторожно двинулся вперёд — и, разглядев среди ветвей косматый жёлто-коричневатый мех, опознал вид твари. Мантикора. Но он даже не представлял тогда, с чем столкнётся.

Она побежала прочь, он дёрнулся было следом — но быстро остановился. Что толку преследовать мантикору без сети и арбалета, с одной только палочкой и ножом? С этих тварей даже Авада слетает, если не попасть в лицо или туда, где расходятся рёбра. Нет, это глупо — он не пойдёт. По крайней мере, сейчас.

Фестрала он, впрочем, оставил, и отправился в министерство за порталом, заодно прихватив всё, что требуется для охоты на мантикору: арбалет, сети и метательные ножи, которые он, честно говоря, даже предпочитал арбалету. Жаль, с секирой толком не побегаешь по лесу, да и неудобна она в таких условиях. С нунду подошёл ещё короткий меч, но мантикору с её жалом подпускать к себе так близко было слишком неосторожно, хотя МакНейр вообще предпочитал избегать ближнего боя.

Когда он вернулся, фестрала на месте не было. МакНейру пришлось потратить несколько часов, чтобы отыскать его остатки — но мантикору в тот день он больше не видел.

Следующая их встреча произошла холодной осенней ночью — и на сей раз она не была связана с его профессиональной деятельностью. Тогда МакНейр возвращался домой после рейда, и рейда неудачного — раненый, да ещё и расщеплённый при неудачной аппарации. Не слишком сильно — он отделался лишь глубокой раной на плече и бедре — но обессиленный и, главное, основательно промахнувшийся, Уолден оказался вместо дома на берегу озера. Кажется, он тогда потерял сознание — а очнулся от ощущения, что его рану трут то ли жёсткой щёткой, то ли наждачной бумагой. Мокрой и почему-то горячей. Кое-как разлепив глаза, он не сразу сумел понять в темноте, что видит — осознал только, что это что-то крупное, живое и шерстяное.

А вот запах он опознал. И почему-то даже не испугался — подумал только, что у судьбы всё-таки странное чувство юмора. И что ликвидатор и Пожиратель, сожранный мантикорой — это и вправду смешно. Настолько, что он даже хмыкнул — и в тот же момент щётка-наждак исчезла из его раны, и в глаза Уолдену уставились поблёскивающие отражённым зеленоватым светом глаза чудовища.

— Не ешь меня, красотка, — шутливо попросил он — и добавил, почему-то вдруг вспомнив детскую сказку: — Я тебе отплачу добром.

Мантикора склонила голову на бок — и вдруг заурчала. Почти как домашняя кошка или, может быть, книззл — а потом отвернулась, и Уолден, наконец, понял, что за щётка терзала его многострадальную руку. Язык. Это был язык мантикоры, которая, кажется, решила просто неспешно слизать его мясо с костей.

Постепенно её урчание стало громче, а потом перешло в песню — в ту самую «последнюю колыбельную», и на сей раз Уолден решил её чарам поддаться. И подумал, засыпая, что, пожалуй, это самая забавная и даже справедливая смерть, которую он только мог бы себе придумать.

В следующий раз он очнулся уже дома, под шутливое ворчание деда:

— Просыпайся, внук. Хватит уже лентяйничать.

Уолден открыл глаза и упёрся взглядом в знакомый потолок над своей кроватью. Полежал так немного, вспоминая, что с ним случилось. Пошевелился. Раны заныли, но той болью, что бывает при выздоровлении — он откинул одеяло, и одного взгляда на бедро и плечо ему хватило, чтоб понять, как изумительно легко он отделался. Да, будут шрамы — но больше о случившемся ему уже через пару недель не напомнит ничто.

— Ты как меня отыскал? — спросил он, садясь и с наслаждением глотая воду прямо из стоящего на тумбочке у кровати кувшина.

— Прибраться на крыльцо вышел, — хмыкнул дед. — Ты немного совсем не дошёл.

На крыльцо?

Но как? Там, ночью, на берегу озера ему пела прощальную колыбельную мантикора — как он оказался здесь? И почему он вообще жив?

— Вовремя вышел, — сказал он задумчиво, вставая и направляясь к шкафу за рубашкой.

— Ты дверь почини, — сказал дед, направляясь к выходу из комнаты. — Некрасиво.

Что?

Заинтригованный, Уолден натянул халат и, накинув поверх тёплую куртку, пошёл смотреть дверь.

И тупо уставился на глубокие, едва ли не сквозные, царапины, превратившие её нижнюю часть почти в щепки.

А ведь это волшебное дерево, как-то отрешённо подумал Уолден. И ему уже лет сто, наверное… или триста. Было.

Мерлин, что вообще происходит?

Следующие недели МакНейр каждую свободную минуту проводил в библиотеках — министерской и у Малфоев — изучая там всё, что сумел найти про мантикор. Он даже решился подойти с вопросом об этих тварях к самому Руквуду — чем не то чтобы удивил его, невыразимец, похоже, не был способен на подобные чувства, но, во всяком случае, вызвал у него интерес и, главное, получил очень подробный ответ.

Тогда же к Уолдену в руки попал и древнегреческий трактат о дрессуре мантикор — и, хотя Уолден древнегреческого не знал, текст ему перевёл Эйвери, которому вполне хватило короткого объяснения «для работы надо». Хотя вернее описанные принципы и правила было бы вернее назвать не дрессурой, а языком общения.

Это был первый текст подобного рода, который прочитал Уолден — однако далеко не последний. Следующий манускрипт — персидский, кажется — ему уже переведённым принёс тот же Эйвери. Так же, впрочем, как и последующие — и ни разу почему-то так и не задал вопроса, для чего могут понадобиться подобные вещи ликвидатору. Но он вообще не задавал вопросов, Эйвери — никому и никогда. А вот дело делал.

В принесённых им книгах МакНейр и отыскал то, что отчасти ответило на мучающий его вопрос — и породило целый ряд новых. Оказалось, что если греки мантикор боялись, и то прятались от них, то уничтожали, то персы научились не просто приручать этих тварей и держать их в качестве домашней охраны, но и вполне успешно использовали их в армии, отмечая, что «знающая с рождения человеческие руки и речь мантикора, правильно выращенная и обученная, и попавшая к своему хозяину в возрасте не старше одного года и, что отдельно важно, девственной, обладает безусловной преданностью своему хозяину. Разрушить оную способна единственно непосредственная угроза котятам в случае самки — самцы же преданны безусловно и абсолютно, и потому предпочтительнее в качестве военного компаньона или домашнего сторожа».