Два осенних месяца (гет)

Вечер, переходящий в ночь. Болезненного оттеночка небо в грязных тучах; а может, это я вымотанная, и не способна оценить красоту заката? Во всяком случае, через мое пыльное окно ничего яркого увидеть невозможно. А вот и дождь, наконец-то…

С Темзы с самого утра веяло осенней гнилью, в самый раз для начала ноября. Может, с дождем станет посвежее — хотя кого я обманываю. Свежее станет только с первыми морозами. Когда не о чем говорить, говори о погоде, м-да...

Звонок. Момент тишины — и ещё раз. Я замерла над ноутбуком.

Нет, в этот раз я не голая. В смысле, не жду никого в одном пальто. Поэтому звонок в дверь становится неожиданностью.

Я глянула в окно, и, увидев, кто там, хотела уже притвориться, будто никого нет дома, но Падре заметил меня. Как-то несмело поднял ладонь в приветствии.

Пришлось открыть.

— Привет. Ты не занята?

Снова он весь в чёрном. Взгляд настороженный. На лице двухдневная щетина.

— Что ты тут делаешь? Ты не должен быть в Хэрроу?

Его ладонь взлетела к затылку, он взъерошил себе волосы:

— Э-э… Я по делам приехал. И хотел поговорить с тобой. Так ты меня впустишь? Тут холодно.

— Ладно, — я посторонилась.

Ни за что бы не впустила его, если б не дождь. А, ладно, кого я пытаюсь обдурить…

Он обошел комнату с исследовательским видом. Я даже не попыталась убрать куда-нибудь переполненные пепельницы, чашки с недопитым кофе тут и там, случайно брошенные на диван вещи — да и куда их прятать? Вдруг стало мучительно неловко за бардак. Он задержал взгляд на книгах — справочник по уходу за морскими свинками соседствовал с «Декамероном» и романчиками в жанре софт-порно — и хмыкнул.

— Ты пришел с ревизией?

— Нет, — он взял в руки пластинку, кажется, какой-то дрянной сборник поп-песенок с распродажи, — я поговорить пришел.

— Кажется, всё, что мы с тобой делаем — только болтаем.

— Ты не приехала в эти выходные. И в предыдущие.

— Откуда ты знаешь?

— Тебя не было на службе, — выразительный взгляд. — Ты что, решила бросить Карла? Он выглядел несчастным.

Какое твое дело? Будто сам не сказал в прошлый раз, что тебе реальная жизнь не нужна.

Его непринуждённость начинала меня раздражать.

— Не выспался, наверное, — я криво ухмыльнулась. — Он ведь вечно работает.

— Ты решила его бросить, — повторил он.

— Слушай, давай просто трахнемся уже, а? Ты сам не устал болтать? Бла-бла-бла, и ничего… А так хотя бы можно надеяться на удовольствие.

Молчание было оглушительным. И хорошо. Мне надо было подумать. Например, о том, что если мы снова окажемся в койке, это закончился плохо. Несмотря на то, что мне этого хочется… Ой. Нет, этого нам делать нельзя. Будто это что-то плохое. Чёрт!

Я посмотрела на него. Он рассматривал очередную пластинку с неопределенной полуулыбкой — неясно было, она адресована мне или Бритни Спирс на обложке? И, видимо, решил не обращать внимания на мою несносность.

Его прямая фигура была как… Как ферзь на шахматной доске. Недосягаема. Понятия не имею, откуда это сравнение, да я уже ни о чем не имею понятия…

Я сходила на кухню, решив организовать чай для дорогого гостя. И заодно отдышаться. Совершенно варварским способом заварила чай, потонув в облаке сногсшибательного аромата, потом водрузила посуду и чайник на поднос и вернулась в гостиную.

Падре всё ещё перебирал пластинки, к чаю остался равнодушен.

— Карл мне сказал, что ты уехала, не предупредив, — заявил он. — И не отвечаешь на звонки. Он такой тактичный, что решил дать тебе время «подумать». Но мне кажется, даже если ты не вернёшься, он не сильно расстроится. Слишком самодостаточен. Тебя это не бесит?

Он наконец посмотрел на меня. С каким-то трикстерским видом. Выкручивающий изнутри соблазн… Тьфу.

— А тебя — бесит?

— Не я же собрался с ним жить.

— Карл замечательный. А проблема только во мне, и ты отлично это знаешь, раз притащился сюда.

Мне чертовски сильно хотелось вывести его на откровенность.

— Позвони ему.

Падре взял мой мобильный с полки и протянул через стол. Я не шевельнулась, решила выстрелить навылет:

— Ты меня всё ещё любишь? Поэтому такое беспокойство?

Он посмотрел на меня тяжёлым строгим взглядом. И ничего не сказал. Кажется, всем, кроме меня, известно, что нет ничего хуже, чем затянувшийся разговор о любви. Наш затянулся больше чем на год и выцвел, как яркая ткань на солнце. Падре сел напротив за стол.

— Я согласился приехать в Хэрроу, — заговорил он глухо, — потому что решил, что там будет проще тебя забыть. И это оказалось правдой, знаешь, — улыбка, — прошло полгода, и все замечательно. Пейзажи. Церковь. Я научился ездить на велосипеде. Дети меня любят. И вот — когда все наладилось — приехала ты. Это просто какая-то пытка! Бог издевается надо мной, — посмотрел в потолок с почти забытой мною экспрессией, он вечно так делал, — ты ведь издеваешься, верно?!

Он надул щеки, прикрыл глаза, резко и чуть ли не со свистом выдохнул. Мы молчали. Молчали. Так значит, не такое это было лёгкое решение — выбрать Бога вместо живого человека и уйти, сказав, что «это пройдёт». Будто любовь — это болячка какая. Чёртов обманщик.

В эту минуту меня больше занимало другое. Ерунда, как всегда. И всё же… Я всё думала, будет ли уместно спросить… Как бы нейтрально это обрисовать… Глупо как-то.

И всё-таки спросила:

— Так ты сказал, что не умел до этого кататься на велике?

Тут он взорвался, я даже вздрогнула и изо всех сил постаралась не заржать:

— Да! — кажется, чашки подпрыгнули. — Да, чёрт возьми! Почему каждый считает своим долгом уточнить?!

— Да я просто так…

— В детстве у меня был скейт! — заорал он. — И скейтерский парк за окном, очень красивый!

— Пра-авда? И какие ты знал трюки?

— Я умел… Ну, знаешь… — он замахал руками.

— Ну?

— Флипы… — полувопросительно.

И я всё-таки захохотала:

— Не-е-е было у тебя скейта! Ты себя в зеркало видел?

— Окей, и скейта не было, — он боролся с улыбкой, — я соврал. Мне больше нравилось читать, ясно?

Я порывисто схватила его ладонь и изо всех сил пожала ее:

— Мне тоже, мой друг! А на велике каталась, чтобы не быть изгоем среди соседей. А сама только и мечтала, как бы уединиться с книжкой…

— Ты врёшь!

— Нет!

Мы смеялись. Потом резко прекратили, будто воздух кончился. Смотрели друг на друга — раскрасневшиеся, растрёпанные. Я обнаружила, что моя рука всё ещё сжимает его руку. А его глаза смотрят на мои губы.

— Джон…

Он вздрогнул. Мне кажется, я первый раз назвала его по имени.

— Что?

— Что будем делать? Если я перееду, мы с тобой уживёмся? Это так мучительно… для священника, который от всего бежит? Скажи.

Он медленно улыбнулся, опустив взгляд на наши сцепленные руки. Я испугалась, что он сейчас промолчит. Или что сейчас произойдёт что-то непоправимое. А я поддержу это, ведь всё, что непоправимо, меня всегда обнадёживает — такая я дура.

Но он сказал:

— Нет. Это нормально.

— И никто не будет страдать?

— Ну, такого, кажется, в природе не бывает, — пожал он плечами. — Но я буду в порядке.

Я порывисто встала, Джон встал за мной. Мы обнялись.

— Только расскажи обо всем Карлу, — сказал он мне в ухо.

Я отстранилась.

— Что? Это зачем?

— Ты хочешь продолжать врать ему? Это неправильно.

— Но что, если Карл тебя возненавидит? — ляпнула я.

— Возненавидит? — удивлённо. — Если так произойдет, и он станет мне мстить, ты правда захочешь жить с таким человеком? Я не говорю про ревность, — отмахнулся он, — это одно. Но ненависть… Брось. Просто расскажи ему, так ведь будет проще.

Проклятье. Джон был прав. И всё ещё смотрел на меня так, будто… Я не знаю. Склонность выдумывать чёрт знает что невозможно вытравить из себя.

Мне тяжело даются расставания. Даже с незначительными людьми — случайными любовниками, надоедливыми соседями, знакомыми знакомых. Я вообще предпочитаю быть в одиночестве, но вместе с кем-то…

Расставания с теми, кого люблю, ненавижу. И эта липкая, острая жалость к себе: если жизнь — череда случайностей, как игра в кости, то почему, почему мне постоянно выпадает одно и то же? Стоп. Я сказала — люблю? Совсем тронулась — опять голос сестрицы…

Я смотрела. И он смотрел. И этот робкий телесный импульс, который бросает меня к нему, я не могу погасить, просто не способна. Не давая себе передумать, тянусь к Джону и целую его. Совершенно невинно, с закрытыми глазами и сомкнутыми губами. Он не отстраняется, я чувствую его прохладные пальцы на своей шее, ключицах, голых плечах. В какой-то момент обнаруживаю себя у стены, с двух сторон зажатой, и мы всё целуемся и целуемся — мокро и жарко. А ведь его из нас двоих я считала благоразумным…

— Дура, — говорит он, едва переведя дыхание. — Какая же ты дура.

Я согласна с ним. Падре, отпустите мне этот грех — быть дурой так тяжело…

У меня горят губы. И, уверена, глаза — как у пресловутой кошки, на которую свалилась миска сметаны.

— Тебе не кажется, что наша встреча — не совпадение? Вы, священники, верите в судьбу, не так ли?

Этот наводящий вопрос я выучила наизусть, потому что спрашивала его мысленно столько раз, что не пересчитать.

— Что ты хочешь сказать?

— Может, Бог посылает тебе какой-то сигнал, Падре?

— Пожалуй, сигналы здесь посылаешь только ты.

— А ты отвечаешь.

Джон сардонически рассмеялся и покачал головой. Его смятение передалось и мне, все слова застряли в горле.

— Глупости, — бросил он.

— Мне кажется, у меня остались к тебе чувства. Мне кажется, я люблю тебя.

Твердо признаться в любви — всё равно что прыгнуть в пропасть, надеясь, что тебя подхватят. Я была не уверена.

Джон поднял на меня глаза, и мне захотелось отшатнуться. Столько там было злости и какой-то чёрной тоски. Да что ж ты за человек такой?

— Почему? — спросил он.

— Что — почему?

— Мне нечего тебе предложить. Вообще!

— Разве от этого зависит любовь…

— Замолчи! Ты собралась переезжать. С человеком, который тебя любит. Зачем ты делаешь это?! — он рвано обрисовал руками «это». — Зачем рушишь всё?!

Из врождённой способности. Из природной потребности. От хронической глупости. Да я сама выбрать не могу! Я забыла о Карле в тот же самый момент, как ты решил, что постучаться ко мне в дверь на ночь глядя — это хорошая идея.

— Потому что запуталась.

— Я неясно выразился год назад?

А это уже было жестоко. Он, в конце концов, сам только что увлечённо целовался, прижимая меня к стене. Во что он играет? Или не играет, а так же, как и я — глупит?

Кажется, глаза у меня блеснули, Джон осёкся, помрачнел ещё больше.

— Иди к Карлу, — отвернулся, — расскажи или не рассказывай, сама реши. Забудь, пожалуйста, обо мне, — магическим образом вытащил откуда-то бутылку скотча.

Мою, между прочим!

— Ты ведь не влюблена, сама подумай. Просто запретное тебя заводит.

— Пошел ты!

— Ты сама знаешь, что я прав, — он шумно отпил прямо из горла, даже не поморщившись. — Ведь я такой же.

— Пошел ты.

Он ушёл со словами:

— Давай больше не будем встречаться, идёт?

— Да ведь ты сам пришёл! — он не обернулся, и я захлопнула дверь.

И всё-таки заплакала, сама не понимаю, от любви или от обиды.

Скотч оказался дрянным, да господи, когда я перестану жалеть деньги на алкоголь? Слёзы быстро пропали.

Я посмотрела на свой мобильный, оставшийся на столе. Падре протягивал мне его слабой рукой, будто неуверенно.

Устроить очередной утомительный сеанс препарирования своей собственной и его мотивации или, как говорит моя дорогая мачеха: «Отпустить ситуацию и взять своё»? Другими словами, сделать так, как будет лучше для всех. В скобках — для меня. Она вечно смешивает эти понятия. И, по-моему, это великолепное жизненное кредо, пусть эгоистичное, но хотя бы честное.

Позвонить Карлу?

Слишком самодостаточен. Тебя это не бесит?

Нет. Может быть. Немного. Я самодостаточной никогда не была, хотя умело притворялась; на невыносимых феминистских лекциях, на которые отец по инерции продолжал покупать мне билеты, я строила скучающее лицо женщины, которая не просто много раз слышала все эти истины, но и успешно применяла их на практике. Три раза ха.

Бесило ли меня то, что Карл за прошедшие две недели позвонил всего разок и оставил лаконичное сообщение, в котором предлагал перезвонить ему, когда мне будет удобно — пусть, наверняка, сделал это из лучших побуждений? Да я, честно говоря, и не заметила, как эти недели прошли… И появление Джона меня взволновало больше, чем перспектива вернуться в Хэрроу, или звонок Карлу, который я вот-вот совершу, или тот факт, что он, оказывается, подавлен моим отсутствием…

Может, я и правда самодостаточна. Только не с теми людьми, с какими надо.

* * *

Я пробыла одна в Лондоне ещё три дня, всё своё время посвящая кафе. В Болтливую Среду пришел Джо и долго и громко рассказывал о своих внуках, и о сложностях со страховкой, и о том, что написал новую песню для укулеле. Он стал напевать её, и это дико напомнило мне что-то из репертуара U2. Я не сказала ему об этом, чтобы не расстраивать почём зря.

Потом Джо спросил:

— А как твои дела?

С таким простодушным до тошноты видом, от которого хочется всё ему выложить.

— Да как видишь, все неплохо, — говорю.

В кафе шумно и весело, и даже не хватает стульев. Лили сегодня гвоздь программы, ее чёрно-белая мордочка выражает искренний восторг и безудержное счастье. Её нянчат по очереди и кормят морковкой.

А Джо, поглядев на меня, как-то печально говорит:

— Приходи сегодня послушать меня. И этого своего парня возьми, идёт?

— Ну хорошо. Может быть.

Конечно, я не приду. Карла-то нет. А песни Джо мне по-прежнему неинтересны, как бы гадко с моей стороны это не звучало… Но в итоге я всё-таки прихожу. И даже с Карлом. Просто потому, что не придумываю ничего лучше, когда встречаю его у двери в свою квартиру.

— Привет, — сказал он, шагнув ко мне. — Ты с работы?

После работы я зашла к отцу, и он, долго и внимательно изучив меня, сказал, что они с мачехой собираются переезжать к морю, а дом в Лондоне выставляют на продажу. Хочу ли я поехать с ними? Я чуть не подавилась чаем…

А мачеха с взволнованными глазами говорила, что будет очень рада, если я поеду с ними, раз уж мне негде жить; она научит меня писать портреты, и это будет прекрасно… Бессовестная ложь. Несколько секунд я боролась с желанием сообщить ей об этом и полюбоваться на то, как она изменится в лице. Впрочем, это пустое, ненужное…

— Не совсем. А ты что тут? — резче, чем хотела, спросила я.

— Раз ты не хочешь в Хэрроу, Хэрроу придёт к тебе, — шутливо произнес Карл. — Надеюсь, ты рада меня видеть.

— Ещё как. У меня полка не прикручена и кран течёт, ждала, пока хоть кто-то явится…

— Да ну? Уверен, ты всё починишь и прикрутишь быстрее меня.

— И это говорит доктор — золотые руки…

Ни песню, ни бар я почти не запомнила. Только то, что выкурила три сигареты подряд и у меня разболелась голова. С Карлом было легко. Он был внимательным, смешным и добрым. Ничего не спрашивал и, казалось, ничего не требовал. Мой переезд был словно приключение, в конце которого все обязательно будут счастливы и довольны.

В баре Карл мгновенно стал точкой притяжения, потому что бесконечно рассказывал уморительные истории, угощал выпивкой и заливистее всех аплодировал. И с ним было легко чувствовать себя такой же интересной и весёлой.

А когда мы шли назад, у нас с Карлом был разговор. В равной степени любопытный и дурацкий. Все по-настоящему важные разговоры в моей жизни такие — я просто не успеваю вовремя понять, что они важные.

Мы шли вдоль Темзы, прогулка наша была бесцельной и немного скучной. Я думала о том, как рассказать ему о Джоне. И надо ли вообще рассказывать. Наши отношения настолько серьёзны? Должна же быть какая-то шкала серьёзности, верно? Я пыталась придумать критерии, но в голову ничего не лезло кроме «признался в любви» и «дала в задницу».

Глупые какие-то критерии.

И тут Карл заговорил размеренно и выразительно, тоном сказочника:

— Представь, что ты влюбилась в богатого, симпатичного мужчину, но вы с ним расстались на какое-то время…

— Это ты про себя?

— А когда через год снова воссоединились — он стал одноруким слепым калекой. И богатства больше нет. И к тому же выясняется, что у него сумасшедшая жена в подвале. А ты всё равно его любишь, и он тебя. Так вот, станешь ты его женой или сбежишь?

— Я читала «Джейн Эйр», и ты всё переврал.

— Что? Что я такого переврал?

— Ну, например, жена у него не в подвале была, а на чердаке.

Он засмеялся:

— Это всё, что ты помнишь? И утверждаешь ещё, что читала…

— Пошлости ты говоришь, вот я даже и не знаю, с чего начать.

Некоторое время мы шли и посмеивались. Потом Карл настойчиво повторил:

— Ну скажи, осталась бы ты с таким, или нет?

— К чему это всё? Хочешь таким образом сказать, что у тебя имеется сумасшедшая жена?

Нужно было тоже придумать метафорический способ рассказать о том, что я спала с нашим священником…

— Ты была на чердаке и знаешь, что нет, — сказал Карл. — А подвал там не предусмотрен.

— Ну, конечно.

Карл ждал ответа. Даже замедлил шаг.

А что я могла сказать? Джейн Эйр вот не думала о дурацких критериях серьёзности отношений. А я, если на то пошло, совсем не умею вовремя придумывать умные ответы.

Но Карл ждал.

— Ну хорошо, — я всплеснула руками. — Не знаю. Я меркантильная, мелочная и непостоянная. Прямо как неудавшаяся невеста Рочестера, как там её…

— Ты упускаешь, что любишь его.

— Меркантильность, мелочность и непостоянство плохо сочетаются с любовью. Джейн Эйр вот думала о том, что духовное превосходит материальное. Но я ведь не Джейн, мне твой домище и мое кафе важны так же, как и… чувства, — к концу предложения я совсем обессилела. Звучало это, если подумать, просто чудовищно. Добавила, надеясь, что всё не станет ещё хуже: — А ты, слава богу, не Рочестер. Тебя спасать не надо, мы с тобой равные… К чему вообще этот разговор?

«Мне тебе нечего предложить. Вообще!» — «Разве от этого зависит любовь…»

Это точно была я? А сейчас я — это я?..

— Просто подумал о том, что «В горе и в радости, в болезни и в здравии» — это довольно серьёзные клятвы, ты не находишь? Вот и спросил.

Я аж остановилась. Рот у меня раскрылся, как у рыбы какой.

Карл прошел по инерции ещё пару шагов, потом обернулся ко мне, лукаво улыбаясь.

— Кажется, я не прошла твой тест, — говорю. — Плохой из меня материал для женитьбы.

— Да отличный из тебя… материал. Такой же, как из меня. Хотя я меньше склонен к самоуничижению.

Я вдруг почувствовала себя одновременно очень весёлой и очень уязвимой:

— Не смейся надо мной.

— Не буду.

Мы поцеловались.

— Я хочу, чтобы ты понял, что я бы придумала ответ получше, если б знала, что ты серьёзно. Я бы придумала чертовски хороший ответ.

Карл ничего не ответил, только снова улыбнулся. Мы пошли дальше.

Уже дома он сказал:

— Знаешь, зря ты на себя наговариваешь. Я ведь тебя уже без малого год знаю. Три месяца — как друга. Потом — как… большее. Никакая ты не меркантильная.

— Но мелочная и непостоянная?

— Нет, — покачал он головой и сделал задумчивый вид. — Ты ужасно развратная. Вечно усталая. У тебя проблемы с самоконтролем. И ты лучший друг, который у меня был. Я влюблён в тебя.

Я застыла. Кажется, я уже говорила про мою естественную неспособность жить нормально? Уверена, Карл ясно видел, что я не умею. Так же, как и я видела, что он в этом преуспел. Он так твёрдо стоял на ногах, он был удачлив, он, казалось, точно знал, что нужно делать во всём этом пёстром калейдоскопе житейских ситуаций, в отношениях, в работе — не в пример мне…

Надо было сказать ему: «Я тоже тебя люблю», или что-то в этом роде. Но я молчала.

Карл взял меня за руки, заглянул в глаза, невольно вызвав улыбку:

— Я надеюсь, ты переедешь. Что бы тебя ни тяготило — всё это преодолимо. Если ты этого хочешь.

В данный момент я этого хотела. Как легко принимать решения в моменте. Но стоит задуматься о будущем, и жизнь уже кажется невыносимой… А стоит задуматься о собственных чувствах, и решение «в моменте» уже не кажется чем-то правильным.

Поэтому я снова промолчала, и Карл перестал держать меня за руки. А я перестала улыбаться.

Вечно я всё порчу, причем до последнего думаю, что всё в порядке.

Мы с Карлом как-то скомкано попрощались, и он ушёл, взяв с меня обещание, что я ему позвоню. Он ведь и правда влюблён в меня. Это казалось чем-то удивительным, и не потому, что я этого и так не знала. Знала. И была уверена, что люблю в ответ.

А сейчас я думаю… Думаю о другом.

«Это пройдёт». Ни за что бы не сказала так Карлу. Это попросту жестоко.

Бу сказала бы мне: «Зато это честно. Просто смирись». И была бы права… Да только я не могу смириться.

«Это пройдёт». Нет, так не получается, Падре. Хотя бы потому, что ты тот человек, благодаря которому я снова стала способна смотреть в зеркало без тошноты. И пусть я совершенно ничего о тебе не знаю. И пусть вызвать тебя на откровенность — всё равно, что пытаться сдвинуть гору. Мне достаточно и того, что я вижу…

Я ведь хотела сдаться в полицию — ходила в каком-то горячечном бреду, и повсюду мне мерещилась Бу, её осуждение, её печаль, её живые глаза… Мне хотелось прийти и признаться: я убила человека. И попросить посадить меня в тюрьму. Меня останавливала, пожалуй, только собственная трусость. Разве я могла признаться в этом хоть кому-то, кроме как себе? Это было отвратительно. Смерть была отвратительна, и я была ходячей смертью, причиной, виновником…

А потом появился Джон и, сам того не зная, помог мне. Я даже не понимаю, как… Просто та Бу, которая навсегда осталась жить где-то у меня под сердцем, простила меня. Я почувствовала, как развязался этот узел, мешающий дышать. Как мне захотелось жить дальше.

Джон не был святым, не был чудотворцем, не был господом, отпускающим грехи. Он просто был тем, кто слышит больше, чем произносится вслух.

«Это пройдёт». Я ненавижу эту фразу!

Как-то незаметно у меня в руках оказался мобильный. Я выбрала номер Джона из списка контактов, желая просто всё это ему рассказать. Мне это нужно было, как дыхание… Перебросило на голосовую почту. Так даже проще. Я говорила, говорила, говорила. Рассказала ему всё, чувствуя лёгкость и свободу. И любовь, такую, которая причиняла одновременно невыносимую боль и блаженство, которая возвышала и гнула к земле.

Так и сказала ему:

— Я люблю тебя, — и отключилась.

Это казалось правильным.

Вместо эпилога

Вот так истекал второй — и последний — месяц перед тем, как надо было освободить квартиру. Переехать к Карлу было немыслимо — да и просто непорядочно. Полюбить его так, как Джона, я не могла себе приказать. Манипулировать им было выше моих сил.

Спустя день метаний и досады я вдруг нашла ясное решение. И позвонила отцу. Оказалось, покупателей они с мачехой ещё не нашли, но, как только найдут, готовы даже принять торг, лишь бы поскорей заключить сделку — так им хотелось поскорей заняться переездом. Удивительная спешка под девизом: «Бери от жизни всё, пока ещё можешь».

У них был двухэтажный, светлый и уютный дом. Мой дом, ведь я в нём выросла.

А у меня были сбережения. То, что я упорно откладывала последние два года на то, чтобы выкупить помещение, которое я арендую для кафе. И, пожалуй, это может потерпеть ещё пару лет. Мне хотелось этот дом себе, может быть, с переездом обновится и вся моя жизнь, ведь так это бывает, да?..

Джон не позвонил мне. Ни на следующий день, ни на день после. Зато я позвонила Карлу и объяснилась с ним. Кажется, это получилось так по-взрослому и гладко, что даже он сам удивился. Ведь я никогда не была ни взрослой, ни серьёзной. Карл всё понял. И сказал мне так много хороших вещей, что я даже расплакалась — не понимаю, как мне так везёт на хороших друзей? Кого за это благодарить?

Я собирала вещи в коробки. Их оказалось до обидного меньше, чем я думала. Пожалуй, с таким же успехом можно было сложить всё в пару чемоданов… Но я всё равно была воодушевлена. А на третий день пришёл Джон. Не позвонил — пришёл. Я поняла это сразу, даже ещё не подойдя к двери.

Мне много хотелось ему сказать. Ещё больше — спросить. Но больше всего мне просто хотелось вместе с ним помолчать.

Что мы и сделали.