Два осенних месяца (гет)

Осень выдалась не лучшая. И хотя время года тут не имеет большого значения, я обозначаю его просто для веса. Ведь если б было, например, лето, это и звучало бы совсем по-другому, не так ли?

Лэндлорд позвонил в начале сентября. Вежливо попросил съехать. Не то чтобы я была так привязана к своей квартире, но… Нет, видимо, всё-таки привязана, как любой человек к своему дому.

Карл, узнав о моей неприятности, предложил переехать к нему в пригород. А я возьми и согласись. Целый месяц налаживала работу кафе и искала официанток. Приезжала пару раз на выходные, перетащив какие-то мелкие пожитки. Всё наладилось подозрительно быстро, даже отец это заметил с лёгким удивлением. А Карл, который с лёгкостью пригласил меня к себе, с такой же лёгкостью строил совместные планы на будущее. И мне это льстило.

А в октябре всё осложнилось.

Вот они, мы. Идём такие нарядные по узким улочкам, в солнечных лужах отражается небо, и по мостовым прыгают ребятишки, норовя нас обрызгать.

Я думаю о сегодняшнем ужасном, катастрофическом утре. И о том, что надо было дать Карлу в морду тогда, в кафе. Год назад. Если б я сделала это, меня бы тут не было. И жизнь не превращалась бы опять в дешёвый спектакль для домохозяек.

Кстати, стоит об этом рассказать. Карл зашёл тогда за чашкой американо, первым за утро. Портфель, начищенные туфли, неуловимый в своем уродстве галстук. Словом, человек, который ни за что не появился бы в понедельник утром в кафе с тематикой морских свинок; среди картинок в голубых рамочках и пластмассовых стульев он выглядел как чертов айсберг в пустыне.

Но мне тогда было всё равно, потому что я роняла слёзы над холодным тельцем Хиллари и вообще даже не удосужилась перевернуть табличку на «открыто». Понятия не имею, с чего он решил зайти внутрь.

Он понаблюдал за мной со спины. Потом подошёл и сказал:

— Не плачьте. Ну, хотите, куплю вам новую?

Мне в его тоне послышалась снисходительность. Намек на поглаживание по голове, как гладят рыдающих над пустяком детей. Меня это естественным образом разозлило, захотелось его ударить или хотя бы отпихнуть. Но я как-то сдержалась. Он же не был ни в чем виноват, да и смотрел сочувственно.

— Зачем мне новая? Это же не игрушка, чтобы так сразу…

— Говорят, когда умирает питомец, лучше всего завести нового. Так проще справиться с утратой, — пожал он плечами.

Как жаль, что с людьми так не работает. Я не стала это озвучивать. Быстро вытерла слёзы, убрала клетку подальше.

— Чего желаете?

— Любящую жену и чашку американо.

— Жён у нас нет в наличии, а кофе могу организовать. С собой?

Он кивнул и облокотился на стойку, сосредоточенно печатая какое-то сообщение.

— Организуйте-организуйте… — пробормотал. — Блондинку, чтобы мы с ней выглядели контрастно. Но не сногсшибательную красотку, чтобы она меня не затмила… Понимаете?

— Опасно сейчас вести такие разговоры. Любая бариста может оказаться радикальной феминисткой, а вы — с выбитым зубом…

Я поставила перед ним стакан с кофе. Он хмыкнул, быстро взглянул, не переставая печатать.

— Зовут Карл.

— Вы не в Старбакс. Берите так.

Карл наконец оторвался от смартфона, и я смогла его рассмотреть. Лицо у него очень подвижное; сам он производил впечатление, будто постоянно был в каком-то движении, даже если сам стоял на месте. В углах глаз и губ тонкие ранние морщины — признак смешливости. Карл, пожалуй, был хорош собой, но не так, что ярко выделялся из толпы. Просто правильные черты и счастливый вид.

Он лукаво и солнечно улыбнулся, так, что я невольно отзеркалила его улыбку:

— А я-то думал, дверью, что ли, ошибся? — Помолчал и добавил: — А вас как зовут?

Этот неловкий флирт так запомнился мне не потому, что в нём было что-то особенное. Более того, для Карла это едва ли был флирт — он просто так со всеми разговаривал.

Морскую свинку он, кстати, в итоге купил — пришел через два дня с коробкой и, не сказав ни слова, оставил на столике. Я назвала её Лили, вспомнив, что Бу всегда нравилось это имя…

Но о чем это я? Ах да. Сегодня. Утро.

Мы пошли в церковь. И, едва зашли в знакомый полумрак…

Тёмные глаза. Тёмные волосы. Тёмная одежда — и снежно-белый римский воротник, как солнечный проблеск. Руки в карманах, как у шкодивого ребенка.

Не узнать его было невозможно. И я узнала, конечно.

— Привет.

— Привет.

Голос — тоже тёмный и низкий, до странного незнакомый.

Он простужен?

— Что ты тут делаешь? — произнесли мы одновременно, и одновременно же ответили, вразнобой.

Друг друга, конечно же, не услышали толком. И потом Падре — как странно его так называть, боже! — Падре с чувством произнёс:

— Блядь!

Кое-кто оглянулся на нас. Я тоже оглянулась, надеясь спастись, но нет. Не спасусь.

Мы не виделись чуть больше года. Та бархатная весенняя ночь почти стёрлась из памяти: смятое и выброшенное признание в любви, и остановка, и отменённый автобус — символ всей моей жизни — остались за завесой сна.

А я осталась прежней. Почти.

— Как ты… — он в смятении запустил ладони себе в волосы, — что ты… Ты что, переехала сюда?

Падре — нет, я не смогу к этому привыкнуть, только не снова — забавно прищурился. Хотя было видно: ему не до шуток.

Волосы у него взлохмаченные. И хочется тоже запустить в них пальцы. Я поймала себя на том, что любуюсь им, и это было так непоправимо, так безнадёжно, что хотелось поскорей отвернуться…

А что он спросил?

— Да. — Спохватываясь, качаю головой: — То есть, пока нет. Точно ещё не знаю.

Падре приподнял брови:

— Ты уж определись.

И ушел — убежал — к трибуне.

Я осталась в проходе одна, все уже расселись. Некоторые смотрели на меня во все глаза — кажется, я серьёзно вывела из равновесия их пастора.

Какая радость.

Карл помахал мне с переднего ряда с неприлично счастливым видом. Зачем, чёрт побери, он занял места на первом ряду?! Места отличников, неудачников, богачей и эгоцентриков.

Два из четырех про меня. Угадайте, какие.

Пришлось идти к Карлу. Гулкое эхо собственных шагов мне казалось чем-то богохульственным. Падре проводил меня взглядом.

Я отвернулась, подсаживаясь к Карлу. Не хотела видеть его удивление. Вообще-то, на самом деле, хотела, и ещё как. Но не хотела, чтобы он подумал, что я этого хотела… А, не важно. От привычки кокетничать никак не получается избавиться, даже если тебя от нее тошнит. Как и от всех дурных привычек.

— Надеюсь, тебе понравится, — прошептал Карл, на мгновение прижимая меня к себе крепко-крепко.

Запах его одеколона безнадёжно въелся в меня, как и обыкновение класть голову ему на плечо, слегка пожимать его ладонь, смотреть ему в глаза без трепета и пресловутого кокетства. Мне это нравится. И мне вдруг становится все равно — ненадолго.

* * *

Так вот…

Мы идём по узким улочкам, в солнечных лужах отражается небо, и по мостовым прыгают ребятишки, норовя нас обрызгать. Карл шутливо грозит им пальцем.

Я вспоминаю, что он сегодня утром — перед катастрофой в церкви — проделывал со мной этими пальцами, и двусмысленно ему улыбаюсь. Карл подхватывает мою улыбку, смотрит на меня с лёгким вызовом. И желанием.

Карл очень в этом хорош. Я имею в виду, очень.

Я иду, представляя себе, как мы придем домой, и Карл возьмёт меня прямо на полу. И я, может быть, позабуду о нежданной встрече. Может быть.

— Как тебе служба?

Кошмар.

— Здорово!

— Кстати, мне показалось, вы с ним знакомы. С нашим пастором.

— Да, — говорю я, улыбкой скрывая нервозность. — Он женил моего отца с мачехой, мы с ним много общались.

— Правда? Интересно. Он отличный парень. Ты с ним до сих пор близка?

Это совершенно праздный, ненавязчивый вопрос, а я не знаю, как на него ответить.

Мы друзья? У нас был запретный секс? Он — первый, кого я полюбила по-настоящему? Он предпочел мне Бога и ушёл?

Первое неправда, второе неуместно, третье было слишком личным, а четвёртое… Четвёртое вообще надо вычеркнуть.

— Нет. Мы не близки.

— Это жаль, — говорит Карл, и мы совсем забываем об этом, переносясь на другие темы.

Я думаю о нём всю неделю. Даже бурный секс на полу, синяк на пояснице и непристойные засосы на груди меня по-настоящему не отвлекают. И мне стыдно перед Карлом, будто я изменяю ему, пусть даже и мысленно. С удивлением отмечаю в себе это грызущее незнакомое чувство. Я и правда изменилась.

На неделе мы с Карлом, как назло, не видимся. В понедельник я отправилась назад в Лондон, а Карл остался в Хэрроу.

Хэрроу, этот городишко, в который я даже не успела переехать, уже сидел у меня в печёнках — чисто из-за того, что я слишком привыкла к большому городу. Архитектура навевала тоску — этакая смесь урбанистической простоты с викторианским декором. Ни шума, ни грязи, ни суеты, ни разврата. Даже пьяницы в пабах выглядели, как отличники на выпускном.

У Карла был двухэтажный таунхаус. Красивый. Хотя, по правде сказать, я никак не могла привыкнуть. Гостиная мне казалась чересчур светлой. Соседи — сверх меры приветливыми. Воздух — слишком чистым. А деревья — недостаточно раскидистыми.

Но главное — церковь. То, что она была на нашей улице. И факт, что мы весело договорились с Карлом, что будем вместе ходить по воскресеньям на службы. Типа, станем частью общины. Заведем друзей и собаку.

Начнем совершенно незнакомую мне жизнь.

Я пообещала Карлу, что закончу дела на этой неделе, закажу уже наконец машину и перевезу свои вещи к нему. А теперь сомневаюсь, что поступлю именно так.

Тем не менее, в субботу я снова в Хэрроу. Без вещей. Карл немного растерян, я вру ему о том, что мне нужна еще одна неделя, чтобы проконтролировать работу кафе, и чувствую себя при этом последним дерьмом.

А в воскресенье утром мы собираемся в церковь.

— Надень что-нибудь строгое, сегодня всё-таки праздник, — сказал Карл, рассматривая меня в кружевном белье.

Я открыла небольшой гардероб, который у меня тут был, и между серым платьем и рваными джинсами выбрала джинсы. Подобрала к ним самую откровенную блузку, что у меня есть.

Мне хотелось побунтовать.

— Достаточно строго?

Карл усмехнулся.

— Полагаю, никто сегодня не сможет нормально провести службу.

— Это ещё почему?

— Мужчины вывернут себе шеи, а их женщины будут на них обижаться.

Карл был немыслимо доволен.

После службы мы вышли на свежий воздух — даже слишком свежий и холодный, я моментально замерзла, но старалась никак этого не показать. Иначе весь наряд поблекнет. Картина маслом: Карл разговаривает с соседями, а я скучаю. Смотрю на церковь. Она маленькая, белоснежная и совсем не нарядная. И мне почти неловко стоять рядом.

Падре наконец заметил меня.

— Ты и правда собираешься приходить каждую неделю?

Меня обижает его невозмутимость. Его готовность к любому моему ответу. Меня обижает даже то, что он дает мне какую-то куртку, видимо заметив издалека, что мне холодно. И, как всякому неуверенному в себе человеку, мне захотелось повыпендриваться. О, боже, и остановить меня некому.

— Привет! — я улыбаюсь, хлопаю ресницами и снова улыбаюсь. — Какие-то проблемы с этим?

Как глупо. Отчего-то голосом моей сестрицы.

Падре слегка нахмурился.

— Да, есть парочка.

— Давай прогуляемся?

— А как же твой спутник? — оглянулся на Карла

— Ты священник, он не будет ревновать.

— А стоило бы.

— Пошел ты!

— Сама иди.

Мы ухмыльнулись друг другу. Перебрасываться фразами с ним так легко — как играть в пинг понг. Стоит только войти в ритм.

Мы вышли за калитку, сторонясь других прихожан, чтобы невзначай не завести ни с кем разговора.

Минут пять шли молча, то и дело попадая под жёлтые листопады. Я всё хотела словить листочек, но никак не удавалось. Молчание с ним было комфортным. Некстати вспомнилось, как он однажды потащил меня на собрание квакеров, и мы сидели в оглушительной тишине, прислушиваясь к беззвучной музыке сфер. Я разулыбалась этим мыслям.

Была в улыбке и горечь. Год назад я спрашивала себя, да и продолжаю, впрочем, спрашивать… И почему-то всегда это голос сестры, удивленный и осуждающий. Как ты могла предать такую дружбу? Зачем было все то, что ты проделываешь с остальными мужчинами — с каждым, кто тебе попадался — ведь знала же, что это всё испортит, он сам предупредил тебя, и не раз. Твоя естественная неспособность нормально жить отравляет всё вокруг; даже сейчас, когда всё будто бы наладилось, этот яд никуда не делся. Год назад тебе сказали, что любовь пройдет. Она прошла? Прошла?

На этот вопрос я никогда не отвечаю. Но довольно обо мне, как ты там, Клэр?

Мы так давно с ней не разговаривали…

Заморосил мелкий дождь, и Падре жестом фокусника достал зонт, прикрывая нас. Впрочем, мои голубые джинсы всё равно мгновенно потемнели от влаги. Мне так хотелось, чтобы они выглядели, как вызов, но, косясь в сторону редких витрин и видя своё отражение, признаю: выглядит жалко.

— Так что ты скажешь? — спросил он, будто мы были посреди разговора.

Проследил за моим взглядом. Я, конечно, рассматривала его. Он по сравнению со мной выглядел дьявольски привлекательно.

Хотелось курить и ругаться.

— Кажется, я скоро перееду сюда. И буду доставать тебя каждый день, проходя мимо твоей церкви.

— Думаешь, я тебя не буду доставать?

— Ты — меня? Нет, что ты. Я рада тебя видеть.

Это была правда. Он как-то неуловимо смягчился:

— Я тоже рад тебя видеть. Хоть и надеялся, что больше мы не встретимся.

— Можно спросить? — я уставилась в его невозмутимый профиль, желая, чтобы и он на меня посмотрел.

— Можно.

— Что ты вообще тут делаешь? Почему ты не в Лондоне?

— Мне предложили перейти сюда, отдали целый дом в бессрочное пользование — для меня одного. Здесь отличные люди, отличная церковь, жизнь без суеты — чего ещё желать священнику?

— Здесь так тихо. Не могу заснуть, когда не слышу шум за окном.

Он насмешливо улыбнулся:

— Да ты и с шумом по ночам особо не спишь. Все ищешь, с кем бы в эту ночь не спать.

— Завуалированное оскорбление? — крикнула я, весело приподняв брови. Получалось какое-то злое веселье. — Святой отец, зачем вы так?

— Извини, я сам не свой. Мне хочется…

Он замолк.

— Что?

— Кофе. Хочешь кофе?

Разумеется, это было не то, что он собирался сказать. А что он собирался сказать?

— Ну, давай.

Падре взял американо, а я зачем-то взяла латте, хотя терпеть его не могла, и теперь с завистью косилась на его чашку. Кафе было, как из «Друзей» — сплошные плюшевые диваны и мягкие стулья в желтоватом свете ламп. Безудержный уют, конечно.

— Ты… — у него словно дыхания не хватило.

— Я?..

И вот мы сидим, как двое на первом свидании, и воздух шалит от напряжения — меня сейчас стошнит от милоты, серьёзно. Молчим. А я подпираю ладонью подбородок и улыбаюсь. А он смотрит.

— Не могу говорить с тобой на трезвую голову, — признался Падре, слава богу, разрушив этот момент.

— Так взял бы кофе с ликёром.

— Ха, это ерунда. Тут нужно что-то покрепче.

Он выглядит серьёзным и взволнованным. Только непонятно, чем. Или кем.

— Слушай, насчёт переезда…

— Так ты выходишь замуж?

— Что? — он сбил меня с толку. — Нет, с чего ты…

Мы заговорили одновременно, перебивая друг друга, и началась какая-то неразбериха — удивительно, как всего два человека могут устроить базар на ровном месте.

— Извини, я думал, вы помолвлены… У тебя кольцо…

— …Только переезжаю, и больше ничего…

— …Я много думал о тебе, да еще Клэр звонила, рассказала о своей свадьбе, вот я и…

— Это моё кольцо, просто ношу его на безымянном пальце…

Потом я повысила голос — ненарочно, от удивления:

— Ты думал обо мне?

— Конечно, да, — незамедлительный ответ.

И смутилась только я. Хоть показывать это не в моих правилах.

— Ну вот, как говорится, только вспомнишь чёрта… — проговорила ехидно.

— Так значит, вы просто решили пожить вместе?

— Да! Никакого замужества, ты что, — с притворным ужасом открестилась я. Такой ли это был притворный ужас, не могу сказать, не знаю.

Он только недоверчиво усмехнулся. А я набралась храбрости и всё же спросила:

— Ты не жалел, что всё так получилось? Год назад?

Ведь я-то жалела. Не сейчас, а тогда. Падре отвёл взгляд, заинтересовавшись содержимым своей кружки. Медленно заговорил:

— Нет. Я знал ведь, что так и будет, — едва заметная горькая улыбка. — Священники, видишь ли, бегут от реальной жизни… Потому что по-другому не умеют, наверное. Думаешь, это было такое трудное решение? Нет, не такое уж.

Уйти, напоследок сказав: «Не приближайся к моей церкви» и «Это пройдёт». Тебе это — легко?

Да что с тобой такого случилось, чёрт побери? Я задавалась этим вопросом после того, как ты ушёл, ведь ты ничего не рассказал о себе. Совсем. Я лишь спустя время осознала это.

Я не знала ничего конкретного, кроме расплывчатого рассказа о его семейных неурядицах. А он был поломан, стоило его тронуть, это становилось очевидным. Но, кажется, год назад я вообще ничем таким не задавалась. Я была центром собственной маленькой гнилой вселенной, какое мне было дело до остальных…

— Не хочешь зайти ко мне? — спросил он. — Выпили бы Джи-Энд-Ти, как в старые-добрые?

Да после твоей внезапной откровенности я бы и от водки не отказалась… Я хотела уже согласиться, но подумала о том, как это будет знакомо, неловко и странно, и передумала:

— Знаешь, мне надо идти. Карл, наверное, меня потерял. Давай в другой раз, идёт?

На том мы и простились. Я побрела назад к церкви, прокручивая наш разговор на разные лады. Карла не было, и его соседка, приземистая женщина неопределенного возраста по имени Элис, сказала, что он пошёл домой. Чтобы избежать навязчивых вопросов, — они все были в ее взгляде — я поспешила за ним.

Вечер, переходящий в ночь. Болезненного оттеночка небо в грязных тучах; а может, это я вымотанная, и не способна оценить красоту заката? Во всяком случае, через мое пыльное окно ничего яркого увидеть невозможно. А вот и дождь, наконец-то…

С Темзы с самого утра веяло осенней гнилью, в самый раз для начала ноября. Может, с дождем станет посвежее — хотя кого я обманываю. Свежее станет только с первыми морозами. Когда не о чем говорить, говори о погоде, м-да...

Звонок. Момент тишины — и ещё раз. Я замерла над ноутбуком.

Нет, в этот раз я не голая. В смысле, не жду никого в одном пальто. Поэтому звонок в дверь становится неожиданностью.

Я глянула в окно, и, увидев, кто там, хотела уже притвориться, будто никого нет дома, но Падре заметил меня. Как-то несмело поднял ладонь в приветствии.

Пришлось открыть.

— Привет. Ты не занята?

Снова он весь в чёрном. Взгляд настороженный. На лице двухдневная щетина.

— Что ты тут делаешь? Ты не должен быть в Хэрроу?

Его ладонь взлетела к затылку, он взъерошил себе волосы:

— Э-э… Я по делам приехал. И хотел поговорить с тобой. Так ты меня впустишь? Тут холодно.

— Ладно, — я посторонилась.

Ни за что бы не впустила его, если б не дождь. А, ладно, кого я пытаюсь обдурить…

Он обошел комнату с исследовательским видом. Я даже не попыталась убрать куда-нибудь переполненные пепельницы, чашки с недопитым кофе тут и там, случайно брошенные на диван вещи — да и куда их прятать? Вдруг стало мучительно неловко за бардак. Он задержал взгляд на книгах — справочник по уходу за морскими свинками соседствовал с «Декамероном» и романчиками в жанре софт-порно — и хмыкнул.

— Ты пришел с ревизией?

— Нет, — он взял в руки пластинку, кажется, какой-то дрянной сборник поп-песенок с распродажи, — я поговорить пришел.

— Кажется, всё, что мы с тобой делаем — только болтаем.

— Ты не приехала в эти выходные. И в предыдущие.

— Откуда ты знаешь?

— Тебя не было на службе, — выразительный взгляд. — Ты что, решила бросить Карла? Он выглядел несчастным.

Какое твое дело? Будто сам не сказал в прошлый раз, что тебе реальная жизнь не нужна.

Его непринуждённость начинала меня раздражать.

— Не выспался, наверное, — я криво ухмыльнулась. — Он ведь вечно работает.

— Ты решила его бросить, — повторил он.

— Слушай, давай просто трахнемся уже, а? Ты сам не устал болтать? Бла-бла-бла, и ничего… А так хотя бы можно надеяться на удовольствие.

Молчание было оглушительным. И хорошо. Мне надо было подумать. Например, о том, что если мы снова окажемся в койке, это закончился плохо. Несмотря на то, что мне этого хочется… Ой. Нет, этого нам делать нельзя. Будто это что-то плохое. Чёрт!

Я посмотрела на него. Он рассматривал очередную пластинку с неопределенной полуулыбкой — неясно было, она адресована мне или Бритни Спирс на обложке? И, видимо, решил не обращать внимания на мою несносность.

Его прямая фигура была как… Как ферзь на шахматной доске. Недосягаема. Понятия не имею, откуда это сравнение, да я уже ни о чем не имею понятия…

Я сходила на кухню, решив организовать чай для дорогого гостя. И заодно отдышаться. Совершенно варварским способом заварила чай, потонув в облаке сногсшибательного аромата, потом водрузила посуду и чайник на поднос и вернулась в гостиную.

Падре всё ещё перебирал пластинки, к чаю остался равнодушен.

— Карл мне сказал, что ты уехала, не предупредив, — заявил он. — И не отвечаешь на звонки. Он такой тактичный, что решил дать тебе время «подумать». Но мне кажется, даже если ты не вернёшься, он не сильно расстроится. Слишком самодостаточен. Тебя это не бесит?

Он наконец посмотрел на меня. С каким-то трикстерским видом. Выкручивающий изнутри соблазн… Тьфу.

— А тебя — бесит?

— Не я же собрался с ним жить.

— Карл замечательный. А проблема только во мне, и ты отлично это знаешь, раз притащился сюда.

Мне чертовски сильно хотелось вывести его на откровенность.

— Позвони ему.

Падре взял мой мобильный с полки и протянул через стол. Я не шевельнулась, решила выстрелить навылет:

— Ты меня всё ещё любишь? Поэтому такое беспокойство?

Он посмотрел на меня тяжёлым строгим взглядом. И ничего не сказал. Кажется, всем, кроме меня, известно, что нет ничего хуже, чем затянувшийся разговор о любви. Наш затянулся больше чем на год и выцвел, как яркая ткань на солнце. Падре сел напротив за стол.

— Я согласился приехать в Хэрроу, — заговорил он глухо, — потому что решил, что там будет проще тебя забыть. И это оказалось правдой, знаешь, — улыбка, — прошло полгода, и все замечательно. Пейзажи. Церковь. Я научился ездить на велосипеде. Дети меня любят. И вот — когда все наладилось — приехала ты. Это просто какая-то пытка! Бог издевается надо мной, — посмотрел в потолок с почти забытой мною экспрессией, он вечно так делал, — ты ведь издеваешься, верно?!

Он надул щеки, прикрыл глаза, резко и чуть ли не со свистом выдохнул. Мы молчали. Молчали. Так значит, не такое это было лёгкое решение — выбрать Бога вместо живого человека и уйти, сказав, что «это пройдёт». Будто любовь — это болячка какая. Чёртов обманщик.

В эту минуту меня больше занимало другое. Ерунда, как всегда. И всё же… Я всё думала, будет ли уместно спросить… Как бы нейтрально это обрисовать… Глупо как-то.

И всё-таки спросила:

— Так ты сказал, что не умел до этого кататься на велике?

Тут он взорвался, я даже вздрогнула и изо всех сил постаралась не заржать:

— Да! — кажется, чашки подпрыгнули. — Да, чёрт возьми! Почему каждый считает своим долгом уточнить?!

— Да я просто так…

— В детстве у меня был скейт! — заорал он. — И скейтерский парк за окном, очень красивый!

— Пра-авда? И какие ты знал трюки?

— Я умел… Ну, знаешь… — он замахал руками.

— Ну?

— Флипы… — полувопросительно.

И я всё-таки захохотала:

— Не-е-е было у тебя скейта! Ты себя в зеркало видел?

— Окей, и скейта не было, — он боролся с улыбкой, — я соврал. Мне больше нравилось читать, ясно?

Я порывисто схватила его ладонь и изо всех сил пожала ее:

— Мне тоже, мой друг! А на велике каталась, чтобы не быть изгоем среди соседей. А сама только и мечтала, как бы уединиться с книжкой…

— Ты врёшь!

— Нет!

Мы смеялись. Потом резко прекратили, будто воздух кончился. Смотрели друг на друга — раскрасневшиеся, растрёпанные. Я обнаружила, что моя рука всё ещё сжимает его руку. А его глаза смотрят на мои губы.

— Джон…

Он вздрогнул. Мне кажется, я первый раз назвала его по имени.

— Что?

— Что будем делать? Если я перееду, мы с тобой уживёмся? Это так мучительно… для священника, который от всего бежит? Скажи.

Он медленно улыбнулся, опустив взгляд на наши сцепленные руки. Я испугалась, что он сейчас промолчит. Или что сейчас произойдёт что-то непоправимое. А я поддержу это, ведь всё, что непоправимо, меня всегда обнадёживает — такая я дура.

Но он сказал:

— Нет. Это нормально.

— И никто не будет страдать?

— Ну, такого, кажется, в природе не бывает, — пожал он плечами. — Но я буду в порядке.

Я порывисто встала, Джон встал за мной. Мы обнялись.

— Только расскажи обо всем Карлу, — сказал он мне в ухо.

Я отстранилась.

— Что? Это зачем?

— Ты хочешь продолжать врать ему? Это неправильно.

— Но что, если Карл тебя возненавидит? — ляпнула я.

— Возненавидит? — удивлённо. — Если так произойдет, и он станет мне мстить, ты правда захочешь жить с таким человеком? Я не говорю про ревность, — отмахнулся он, — это одно. Но ненависть… Брось. Просто расскажи ему, так ведь будет проще.

Проклятье. Джон был прав. И всё ещё смотрел на меня так, будто… Я не знаю. Склонность выдумывать чёрт знает что невозможно вытравить из себя.

Мне тяжело даются расставания. Даже с незначительными людьми — случайными любовниками, надоедливыми соседями, знакомыми знакомых. Я вообще предпочитаю быть в одиночестве, но вместе с кем-то…

Расставания с теми, кого люблю, ненавижу. И эта липкая, острая жалость к себе: если жизнь — череда случайностей, как игра в кости, то почему, почему мне постоянно выпадает одно и то же? Стоп. Я сказала — люблю? Совсем тронулась — опять голос сестрицы…

Я смотрела. И он смотрел. И этот робкий телесный импульс, который бросает меня к нему, я не могу погасить, просто не способна. Не давая себе передумать, тянусь к Джону и целую его. Совершенно невинно, с закрытыми глазами и сомкнутыми губами. Он не отстраняется, я чувствую его прохладные пальцы на своей шее, ключицах, голых плечах. В какой-то момент обнаруживаю себя у стены, с двух сторон зажатой, и мы всё целуемся и целуемся — мокро и жарко. А ведь его из нас двоих я считала благоразумным…

— Дура, — говорит он, едва переведя дыхание. — Какая же ты дура.

Я согласна с ним. Падре, отпустите мне этот грех — быть дурой так тяжело…

У меня горят губы. И, уверена, глаза — как у пресловутой кошки, на которую свалилась миска сметаны.

— Тебе не кажется, что наша встреча — не совпадение? Вы, священники, верите в судьбу, не так ли?

Этот наводящий вопрос я выучила наизусть, потому что спрашивала его мысленно столько раз, что не пересчитать.

— Что ты хочешь сказать?

— Может, Бог посылает тебе какой-то сигнал, Падре?

— Пожалуй, сигналы здесь посылаешь только ты.

— А ты отвечаешь.

Джон сардонически рассмеялся и покачал головой. Его смятение передалось и мне, все слова застряли в горле.

— Глупости, — бросил он.

— Мне кажется, у меня остались к тебе чувства. Мне кажется, я люблю тебя.

Твердо признаться в любви — всё равно что прыгнуть в пропасть, надеясь, что тебя подхватят. Я была не уверена.

Джон поднял на меня глаза, и мне захотелось отшатнуться. Столько там было злости и какой-то чёрной тоски. Да что ж ты за человек такой?

— Почему? — спросил он.

— Что — почему?

— Мне нечего тебе предложить. Вообще!

— Разве от этого зависит любовь…

— Замолчи! Ты собралась переезжать. С человеком, который тебя любит. Зачем ты делаешь это?! — он рвано обрисовал руками «это». — Зачем рушишь всё?!

Из врождённой способности. Из природной потребности. От хронической глупости. Да я сама выбрать не могу! Я забыла о Карле в тот же самый момент, как ты решил, что постучаться ко мне в дверь на ночь глядя — это хорошая идея.

— Потому что запуталась.

— Я неясно выразился год назад?

А это уже было жестоко. Он, в конце концов, сам только что увлечённо целовался, прижимая меня к стене. Во что он играет? Или не играет, а так же, как и я — глупит?

Кажется, глаза у меня блеснули, Джон осёкся, помрачнел ещё больше.

— Иди к Карлу, — отвернулся, — расскажи или не рассказывай, сама реши. Забудь, пожалуйста, обо мне, — магическим образом вытащил откуда-то бутылку скотча.

Мою, между прочим!

— Ты ведь не влюблена, сама подумай. Просто запретное тебя заводит.

— Пошел ты!

— Ты сама знаешь, что я прав, — он шумно отпил прямо из горла, даже не поморщившись. — Ведь я такой же.

— Пошел ты.

Он ушёл со словами:

— Давай больше не будем встречаться, идёт?

— Да ведь ты сам пришёл! — он не обернулся, и я захлопнула дверь.

И всё-таки заплакала, сама не понимаю, от любви или от обиды.

Скотч оказался дрянным, да господи, когда я перестану жалеть деньги на алкоголь? Слёзы быстро пропали.

Я посмотрела на свой мобильный, оставшийся на столе. Падре протягивал мне его слабой рукой, будто неуверенно.

Устроить очередной утомительный сеанс препарирования своей собственной и его мотивации или, как говорит моя дорогая мачеха: «Отпустить ситуацию и взять своё»? Другими словами, сделать так, как будет лучше для всех. В скобках — для меня. Она вечно смешивает эти понятия. И, по-моему, это великолепное жизненное кредо, пусть эгоистичное, но хотя бы честное.

Позвонить Карлу?

Слишком самодостаточен. Тебя это не бесит?

Нет. Может быть. Немного. Я самодостаточной никогда не была, хотя умело притворялась; на невыносимых феминистских лекциях, на которые отец по инерции продолжал покупать мне билеты, я строила скучающее лицо женщины, которая не просто много раз слышала все эти истины, но и успешно применяла их на практике. Три раза ха.

Бесило ли меня то, что Карл за прошедшие две недели позвонил всего разок и оставил лаконичное сообщение, в котором предлагал перезвонить ему, когда мне будет удобно — пусть, наверняка, сделал это из лучших побуждений? Да я, честно говоря, и не заметила, как эти недели прошли… И появление Джона меня взволновало больше, чем перспектива вернуться в Хэрроу, или звонок Карлу, который я вот-вот совершу, или тот факт, что он, оказывается, подавлен моим отсутствием…

Может, я и правда самодостаточна. Только не с теми людьми, с какими надо.

* * *

Я пробыла одна в Лондоне ещё три дня, всё своё время посвящая кафе. В Болтливую Среду пришел Джо и долго и громко рассказывал о своих внуках, и о сложностях со страховкой, и о том, что написал новую песню для укулеле. Он стал напевать её, и это дико напомнило мне что-то из репертуара U2. Я не сказала ему об этом, чтобы не расстраивать почём зря.

Потом Джо спросил:

— А как твои дела?

С таким простодушным до тошноты видом, от которого хочется всё ему выложить.

— Да как видишь, все неплохо, — говорю.

В кафе шумно и весело, и даже не хватает стульев. Лили сегодня гвоздь программы, ее чёрно-белая мордочка выражает искренний восторг и безудержное счастье. Её нянчат по очереди и кормят морковкой.

А Джо, поглядев на меня, как-то печально говорит:

— Приходи сегодня послушать меня. И этого своего парня возьми, идёт?

— Ну хорошо. Может быть.

Конечно, я не приду. Карла-то нет. А песни Джо мне по-прежнему неинтересны, как бы гадко с моей стороны это не звучало… Но в итоге я всё-таки прихожу. И даже с Карлом. Просто потому, что не придумываю ничего лучше, когда встречаю его у двери в свою квартиру.

— Привет, — сказал он, шагнув ко мне. — Ты с работы?

После работы я зашла к отцу, и он, долго и внимательно изучив меня, сказал, что они с мачехой собираются переезжать к морю, а дом в Лондоне выставляют на продажу. Хочу ли я поехать с ними? Я чуть не подавилась чаем…

А мачеха с взволнованными глазами говорила, что будет очень рада, если я поеду с ними, раз уж мне негде жить; она научит меня писать портреты, и это будет прекрасно… Бессовестная ложь. Несколько секунд я боролась с желанием сообщить ей об этом и полюбоваться на то, как она изменится в лице. Впрочем, это пустое, ненужное…

— Не совсем. А ты что тут? — резче, чем хотела, спросила я.

— Раз ты не хочешь в Хэрроу, Хэрроу придёт к тебе, — шутливо произнес Карл. — Надеюсь, ты рада меня видеть.

— Ещё как. У меня полка не прикручена и кран течёт, ждала, пока хоть кто-то явится…

— Да ну? Уверен, ты всё починишь и прикрутишь быстрее меня.

— И это говорит доктор — золотые руки…

Ни песню, ни бар я почти не запомнила. Только то, что выкурила три сигареты подряд и у меня разболелась голова. С Карлом было легко. Он был внимательным, смешным и добрым. Ничего не спрашивал и, казалось, ничего не требовал. Мой переезд был словно приключение, в конце которого все обязательно будут счастливы и довольны.

В баре Карл мгновенно стал точкой притяжения, потому что бесконечно рассказывал уморительные истории, угощал выпивкой и заливистее всех аплодировал. И с ним было легко чувствовать себя такой же интересной и весёлой.

А когда мы шли назад, у нас с Карлом был разговор. В равной степени любопытный и дурацкий. Все по-настоящему важные разговоры в моей жизни такие — я просто не успеваю вовремя понять, что они важные.

Мы шли вдоль Темзы, прогулка наша была бесцельной и немного скучной. Я думала о том, как рассказать ему о Джоне. И надо ли вообще рассказывать. Наши отношения настолько серьёзны? Должна же быть какая-то шкала серьёзности, верно? Я пыталась придумать критерии, но в голову ничего не лезло кроме «признался в любви» и «дала в задницу».

Глупые какие-то критерии.

И тут Карл заговорил размеренно и выразительно, тоном сказочника:

— Представь, что ты влюбилась в богатого, симпатичного мужчину, но вы с ним расстались на какое-то время…

— Это ты про себя?

— А когда через год снова воссоединились — он стал одноруким слепым калекой. И богатства больше нет. И к тому же выясняется, что у него сумасшедшая жена в подвале. А ты всё равно его любишь, и он тебя. Так вот, станешь ты его женой или сбежишь?

— Я читала «Джейн Эйр», и ты всё переврал.

— Что? Что я такого переврал?

— Ну, например, жена у него не в подвале была, а на чердаке.

Он засмеялся:

— Это всё, что ты помнишь? И утверждаешь ещё, что читала…

— Пошлости ты говоришь, вот я даже и не знаю, с чего начать.

Некоторое время мы шли и посмеивались. Потом Карл настойчиво повторил:

— Ну скажи, осталась бы ты с таким, или нет?

— К чему это всё? Хочешь таким образом сказать, что у тебя имеется сумасшедшая жена?

Нужно было тоже придумать метафорический способ рассказать о том, что я спала с нашим священником…

— Ты была на чердаке и знаешь, что нет, — сказал Карл. — А подвал там не предусмотрен.

— Ну, конечно.

Карл ждал ответа. Даже замедлил шаг.

А что я могла сказать? Джейн Эйр вот не думала о дурацких критериях серьёзности отношений. А я, если на то пошло, совсем не умею вовремя придумывать умные ответы.

Но Карл ждал.

— Ну хорошо, — я всплеснула руками. — Не знаю. Я меркантильная, мелочная и непостоянная. Прямо как неудавшаяся невеста Рочестера, как там её…

— Ты упускаешь, что любишь его.

— Меркантильность, мелочность и непостоянство плохо сочетаются с любовью. Джейн Эйр вот думала о том, что духовное превосходит материальное. Но я ведь не Джейн, мне твой домище и мое кафе важны так же, как и… чувства, — к концу предложения я совсем обессилела. Звучало это, если подумать, просто чудовищно. Добавила, надеясь, что всё не станет ещё хуже: — А ты, слава богу, не Рочестер. Тебя спасать не надо, мы с тобой равные… К чему вообще этот разговор?

«Мне тебе нечего предложить. Вообще!» — «Разве от этого зависит любовь…»

Это точно была я? А сейчас я — это я?..

— Просто подумал о том, что «В горе и в радости, в болезни и в здравии» — это довольно серьёзные клятвы, ты не находишь? Вот и спросил.

Я аж остановилась. Рот у меня раскрылся, как у рыбы какой.

Карл прошел по инерции ещё пару шагов, потом обернулся ко мне, лукаво улыбаясь.

— Кажется, я не прошла твой тест, — говорю. — Плохой из меня материал для женитьбы.

— Да отличный из тебя… материал. Такой же, как из меня. Хотя я меньше склонен к самоуничижению.

Я вдруг почувствовала себя одновременно очень весёлой и очень уязвимой:

— Не смейся надо мной.

— Не буду.

Мы поцеловались.

— Я хочу, чтобы ты понял, что я бы придумала ответ получше, если б знала, что ты серьёзно. Я бы придумала чертовски хороший ответ.

Карл ничего не ответил, только снова улыбнулся. Мы пошли дальше.

Уже дома он сказал:

— Знаешь, зря ты на себя наговариваешь. Я ведь тебя уже без малого год знаю. Три месяца — как друга. Потом — как… большее. Никакая ты не меркантильная.

— Но мелочная и непостоянная?

— Нет, — покачал он головой и сделал задумчивый вид. — Ты ужасно развратная. Вечно усталая. У тебя проблемы с самоконтролем. И ты лучший друг, который у меня был. Я влюблён в тебя.

Я застыла. Кажется, я уже говорила про мою естественную неспособность жить нормально? Уверена, Карл ясно видел, что я не умею. Так же, как и я видела, что он в этом преуспел. Он так твёрдо стоял на ногах, он был удачлив, он, казалось, точно знал, что нужно делать во всём этом пёстром калейдоскопе житейских ситуаций, в отношениях, в работе — не в пример мне…

Надо было сказать ему: «Я тоже тебя люблю», или что-то в этом роде. Но я молчала.

Карл взял меня за руки, заглянул в глаза, невольно вызвав улыбку:

— Я надеюсь, ты переедешь. Что бы тебя ни тяготило — всё это преодолимо. Если ты этого хочешь.

В данный момент я этого хотела. Как легко принимать решения в моменте. Но стоит задуматься о будущем, и жизнь уже кажется невыносимой… А стоит задуматься о собственных чувствах, и решение «в моменте» уже не кажется чем-то правильным.

Поэтому я снова промолчала, и Карл перестал держать меня за руки. А я перестала улыбаться.

Вечно я всё порчу, причем до последнего думаю, что всё в порядке.

Мы с Карлом как-то скомкано попрощались, и он ушёл, взяв с меня обещание, что я ему позвоню. Он ведь и правда влюблён в меня. Это казалось чем-то удивительным, и не потому, что я этого и так не знала. Знала. И была уверена, что люблю в ответ.

А сейчас я думаю… Думаю о другом.

«Это пройдёт». Ни за что бы не сказала так Карлу. Это попросту жестоко.

Бу сказала бы мне: «Зато это честно. Просто смирись». И была бы права… Да только я не могу смириться.

«Это пройдёт». Нет, так не получается, Падре. Хотя бы потому, что ты тот человек, благодаря которому я снова стала способна смотреть в зеркало без тошноты. И пусть я совершенно ничего о тебе не знаю. И пусть вызвать тебя на откровенность — всё равно, что пытаться сдвинуть гору. Мне достаточно и того, что я вижу…

Я ведь хотела сдаться в полицию — ходила в каком-то горячечном бреду, и повсюду мне мерещилась Бу, её осуждение, её печаль, её живые глаза… Мне хотелось прийти и признаться: я убила человека. И попросить посадить меня в тюрьму. Меня останавливала, пожалуй, только собственная трусость. Разве я могла признаться в этом хоть кому-то, кроме как себе? Это было отвратительно. Смерть была отвратительна, и я была ходячей смертью, причиной, виновником…

А потом появился Джон и, сам того не зная, помог мне. Я даже не понимаю, как… Просто та Бу, которая навсегда осталась жить где-то у меня под сердцем, простила меня. Я почувствовала, как развязался этот узел, мешающий дышать. Как мне захотелось жить дальше.

Джон не был святым, не был чудотворцем, не был господом, отпускающим грехи. Он просто был тем, кто слышит больше, чем произносится вслух.

«Это пройдёт». Я ненавижу эту фразу!

Как-то незаметно у меня в руках оказался мобильный. Я выбрала номер Джона из списка контактов, желая просто всё это ему рассказать. Мне это нужно было, как дыхание… Перебросило на голосовую почту. Так даже проще. Я говорила, говорила, говорила. Рассказала ему всё, чувствуя лёгкость и свободу. И любовь, такую, которая причиняла одновременно невыносимую боль и блаженство, которая возвышала и гнула к земле.

Так и сказала ему:

— Я люблю тебя, — и отключилась.

Это казалось правильным.

Вместо эпилога

Вот так истекал второй — и последний — месяц перед тем, как надо было освободить квартиру. Переехать к Карлу было немыслимо — да и просто непорядочно. Полюбить его так, как Джона, я не могла себе приказать. Манипулировать им было выше моих сил.

Спустя день метаний и досады я вдруг нашла ясное решение. И позвонила отцу. Оказалось, покупателей они с мачехой ещё не нашли, но, как только найдут, готовы даже принять торг, лишь бы поскорей заключить сделку — так им хотелось поскорей заняться переездом. Удивительная спешка под девизом: «Бери от жизни всё, пока ещё можешь».

У них был двухэтажный, светлый и уютный дом. Мой дом, ведь я в нём выросла.

А у меня были сбережения. То, что я упорно откладывала последние два года на то, чтобы выкупить помещение, которое я арендую для кафе. И, пожалуй, это может потерпеть ещё пару лет. Мне хотелось этот дом себе, может быть, с переездом обновится и вся моя жизнь, ведь так это бывает, да?..

Джон не позвонил мне. Ни на следующий день, ни на день после. Зато я позвонила Карлу и объяснилась с ним. Кажется, это получилось так по-взрослому и гладко, что даже он сам удивился. Ведь я никогда не была ни взрослой, ни серьёзной. Карл всё понял. И сказал мне так много хороших вещей, что я даже расплакалась — не понимаю, как мне так везёт на хороших друзей? Кого за это благодарить?

Я собирала вещи в коробки. Их оказалось до обидного меньше, чем я думала. Пожалуй, с таким же успехом можно было сложить всё в пару чемоданов… Но я всё равно была воодушевлена. А на третий день пришёл Джон. Не позвонил — пришёл. Я поняла это сразу, даже ещё не подойдя к двери.

Мне много хотелось ему сказать. Ещё больше — спросить. Но больше всего мне просто хотелось вместе с ним помолчать.

Что мы и сделали.