Как поймать ветер (джен)

В самой северной деревеньке давно уже не королевства жил с сестрой и матерью художник: румяный парень, веселый, только глаза у него были тусклые — как два стеклышка. Как при рождении его нарекли, никто уже и не вспомнит, а соседи звали его ласково: “Золотые руки, золотое горло”.

Как брал он кисть — так улыбалась золотыми бликами пасмурная река.

Как начинал говорить — небо делилось лазурной краской.

Вот только сердце у художника было человеческое — слабое.

— Такова судьба, — шептал он, принимая похвалы от лгунов и убийц.

— Такова судьба, — повторял он, восхваляя краской ростовщика.

— Такова судьба, — плакал он, рисуя посмертную маску. Ах, какие у него выходили маски!

Говорили, что художник этот победил Смерть. Нет, все еще считала земля последние вздохи, только вот забрать смерть человеческую красоту не могла. Ни живой цвет с лица стереть, ни скулы заострить.

Может, потому и озлобилась на художника Смерть…

Сначала Смерть поманила к себе его сестру. Зима в тот год выдалась холодная, та простыла и слегла. Но художник не сказал ни слова, лишь продолжил рисовать. Смерть разочарованно вздохнула и ушла восвояси — только забрала у сестры художника голос.

Затем Смерть пришла за матерью. Но художник лишь взялся за новый заказ и набил карман сребрениками. Смерть покачала головой и улетела прочь — только спасти обгоревшие в пожаре старческие руки не смог ни один лекарь.

И тогда Смерть пришла за художником.

Будто камень ему грудь придавил — ни вздохнуть глубоко, ни закричать громко. Спал юноша с лица, осунулся.

Но и тут схитрил: как поднимался спозаранку, так прятал под нежной краской и желтоватую бледность, и синеватые тени; только глаза не блестели — мерцали тусклым стеклом.

И так долго прятал, что сам за здорового себя посчитал — да только дышать было все тяжелее…

…тяжело бежать воде сквозь запруду, натужно стонет она, перекидывая волну за волной… Потом разъярится, набросится серо-мутной стеной с низкого неба и утонет в себе же, синей, глубокой, ледяной… схлестнется с ветром, диким, морозным…

…и тогда художник впервые решил нарисовать картину для себя. Чтобы не тратить зря холст, он вытащил из угла старенькую ширму, разложил ее и нарисовал воздух, подпрыгивающий на речных волнах, зависающий над снежными вершинами и толкающий вверх бумажных змеев. Дышать стало легче. Первый же посетитель, болтливый портной, так и застыл на пороге, увидев ширму.

А к следующему вечеру уже вся деревня знала, что разрисовал их Золотые руки ширму так, что дышать не нужно, чтобы воздух почувствовать.

Так величайшим творением художника стала волшебная ширма — колдовства, конечно, в ней не было ни щепотки, но вздымалось на ней с каждым приливом холодное море, перешептывались листья…

…в солнечный день серой мутью растекалось небо, в непогоду — тонуло в лазури…

Каждый день с рассвета до заката художник стоял у давно готовой ширмы и наносил все новые штрихи — вот облако поменяло очертания…

Слава о ширме ходила по всей деревеньке. В пасмурные дни люди искали в ней тепла, в зной — прохлады. А художник стоял рядом и колдовал кистью.

Где есть одно чудо, там люди ищут и новые.

— А нарисуй мне такую ширму, чтобы смотрел я на нее и голода не чувствовал, — шепелявил одинокий старик.

— Нарисуй мне такую ширму, чтобы я смотрела на нее и забывала, что не могу дышать, — просила умирающая от чахотки.

И художник рисовал. Смеялся, качал головой — и брался за кисть. Забирал последние медяки — разве можно винить за это человеческое сердце? — и дарил сладкий обман. Тратил вырученные деньги на новые кисти и новые краски и рисовал снова, и снова, и снова… Подновлял волшебную ширму, прятал синеву под глазами и рисовал, рисовал…

Говорят, что художник этот смог поймать ветер. Навеки застыл он бледной тенью над пышной травой — отзвуком недоигранной песни, не выпуская из бесплотных рук травяную свистульку.

Может, потому ветер однажды и вырвался на свободу — захотел доиграть…

А какая же ширма волшебная, если и трава на ней шелестит как живая, и небо искрится, а ветра — нет?

Снова и снова подходил художник к ширме, колдовал над бликами на ревущей воде, помогал Солнцу совершить полный оборот вокруг Земли, только ничего не спасало: ширма оставалась простой ширмой; ни воздуха, ни жизни.

Дышать стало тяжелее.

Одним холодным утром деревня не досчиталась мальчишки с золотыми руками: он ушел искать ветер.

Найти ветер — дело нехитрое, поймать посложнее будет. Только догонит художник ветер на широкой дороге — тот спрячется в дремучем лесу. Ринется мальчишка за ним — расцарапает лицо и руки, а ветер уже умчится в чисто поле…

— Попался наконец, — прохрипел художник, схватив ветер за пояс на самом краю обрыва.

Ветер только рассмеялся и вырвался — прямо вниз, в бурную горную реку:

— Найди меня снова! — Ветер незлой даже тогда, когда кружит по комнате сквозняком. Он вообще создание незлое, просто одинокое и непостоянное, потому и мечется от корабля к кораблю, выводя их из штиля и болтая с моряками. Еще он существо мелочное и мстительное — иначе почему бы тонули корабли в жесточайшие шторма? — но незлопамятное, — и если корабль не утонет сразу, вряд ли ветер вернется добивать. А вот вернуться легким бризом может — обласкает мачты, виновато шепнет извинения капитану и подует в паруса.

Ох уж как Ветер томился в разноцветной ширме! И когда неосторожным мазком выпустил его художник — полетел на край света, лишь бы подальше от неволи. Только где он, край света? Ветер не знал. А мальчишка-художник увязался следом, и молил, и грозился, и все норовил ухватить за рукав…

Ветер создание незлое и незлопамятное — просто ни разу еще с ним не хотел поиграть человек. Вот и вырвался из хватки разрумянившегося не иначе как от быстрого бега мальчишки, а стеклянный взгляд и не приметил. Лишь бросился вниз…

А художнику дышать уже невмоготу.

— Такова судьба…

— Нет, ну ты посмотри! Краше в гроб кладут, честное слово! — озабоченно хлопотала над художником травница. Ветер, бестолково крутясь за спиной, лишь яростно кивал.

— В гроб — краше… — простонал художник, морщась от причитаний. — Ну судьба у меня такая, умереть в расцвете сил!

— Судьба такая? — злобно прошипела травница. — Нет, ну ты послушай! Хотя нет, лучше сам взгляни. Вот уж не думала, что утварь своей бабушки… — но художник ее уже не слушал: с серебряного блюда на него устало смотрели два тусклых стеклянных глаза. Зеленоватый оттенок лица, наверное, был придурью самого блюда… — Да ты зеленый весь!

— Но недавно еще…

— Смыла я с тебя твои краски, лучше о другом побеспокойся: как ты с таким лицом жить-то дальше собрался?

Художник недоуменно нахмурился:

— Я накопил медяков на краски… Поймаю ветер, верну его на ширму и продолжу…

— Продолжишь думать, что дышишь? А дышать совсем не хочется? От твоего недуга-то лекарство есть…

— Да что вы привязались! — рассердился Художник. — Хочется, конечно, но если потратить деньги на лекарства, то на ширму не останется, и как я тогда…

— Да не нужна тебе ширма! Ешь нормально, подыши месяц не красками, а воздухом, и сразу помирать расхочется.

Помирать расхотелось.

Художник вернулся в деревню — свежий, румяный и здоровый. Улыбнулся болтливому портному, задвинул волшебную ширму в пыльный угол и взялся за кисть.

Больше художник не рисовал ширм — голодному давал настоящий хлеб, умирающему от жажды — настоящую воду.

Не закрашивал художник и синие тени под глазами — не было нужды.

Так бы и закончить сказку про Художника-Золотые руки, золотое горло, человеческое — но отнюдь не слабое — сердце, но…