Как поймать ветер (джен)

— Знаешь, как поймать ветер? Подожди, когда завоет ветер в дымоходе…

Говорят, что когда в маленьком королевстве у подножия гор казнили последнего короля, он прямо с помоста возьми и крикни в толпу: “За что вы меня ненавидите?”. Тогда толпа печально, как один человек, выдохнула: “Такова судьба”. И правда ведь, королевству этому до смешного не везло с королями — каждый первый либо тиран, либо пьяница. Отсюда и взяла начало грустная, но важная традиция: стоило королю отправить десять лет, как в стране обязательно находился герой-освободитель. Короля свергали, березовая плаха окроплялась голубой кровью, народ кричал троекратное “ура” в честь нового короля, и отсчет начинался заново. В эту игру играли вдвоем: каждый король знал, что его ждет, и добросовестно заливал свое расстройство дорогим вином и кровью подданных, а народ, скрипя зубами, сносил издевательства все сто двадцать месяцев, чтобы затем…

И все бы было хорошо, если бы последний король не оказался человеком бестолковым и чудаковатым: он упрямо не понимал, зачем убивать здоровье вином и подданных войной, не устраивал публичные казни, не изменял жене… Одним словом, не игрок был.

Однако бездарно проигранная партия не значит, что партии не было, и одним октябрьским утром время короля истекло.

“Такова судьба”, — выдохнула толпа в тот день и заучила эти слова наизусть.

Удел короля — быть жестоким и запомниться сожженным храмом.

Удел народа — отстроить храм, свергнуть короля и выбрать нового.

— Такова судьба, — прохрипит огонь, облизывая крышу сарая.

— Такова судьба, — заплачет река, переворачивая лодку.

Если согрешит кто слишком тяжко — выбежит за околицу, упадет на колени в горькую траву и взвоет: “Такова судьба!”

— Такова судьба, — прошелестит трава, придавленная чужой виной. Грешнику станет легче, он тяжело поднимется на ноги и вернется домой — припрятать награбленное в затхлом подвале. А трава еще долго не распрямится.

Так и молились в той стране.

— Жестока ты, судьба, — жаловался воин давно уже не королевства, сжигая чужой двор.

— Не хотел я воровать, да разве ж судьбу обманешь? — качал головой вор, обкрадывая последнего бедняка.

— Судьба моя такая — жизнь отнимать, — винился убийца, рассказывая безусому юнцу, почему его жена теперь вдова. Тот тихо кивал и подставлял шею под нож.

Так и жили в том давно уже не королевстве.

Говорят, что и сейчас, если выйти из дому и пойти за ветром, рано или поздно придешь к этой стране. Почему рано или поздно? Потому что никто уже не вспомнит, на юге ли спряталось королевство, на востоке ли — а если и да, то на востоке от чего? Говорят только, что в тех предгорьях до сих пор ночует ветер, и, как бы ни менял он направления, к вечеру уснет он в поле на самом севере страны…

В самой северной деревеньке давно уже не королевства жил с сестрой и матерью художник: румяный парень, веселый, только глаза у него были тусклые — как два стеклышка. Как при рождении его нарекли, никто уже и не вспомнит, а соседи звали его ласково: “Золотые руки, золотое горло”.

Как брал он кисть — так улыбалась золотыми бликами пасмурная река.

Как начинал говорить — небо делилось лазурной краской.

Вот только сердце у художника было человеческое — слабое.

— Такова судьба, — шептал он, принимая похвалы от лгунов и убийц.

— Такова судьба, — повторял он, восхваляя краской ростовщика.

— Такова судьба, — плакал он, рисуя посмертную маску. Ах, какие у него выходили маски!

Говорили, что художник этот победил Смерть. Нет, все еще считала земля последние вздохи, только вот забрать смерть человеческую красоту не могла. Ни живой цвет с лица стереть, ни скулы заострить.

Может, потому и озлобилась на художника Смерть…

Сначала Смерть поманила к себе его сестру. Зима в тот год выдалась холодная, та простыла и слегла. Но художник не сказал ни слова, лишь продолжил рисовать. Смерть разочарованно вздохнула и ушла восвояси — только забрала у сестры художника голос.

Затем Смерть пришла за матерью. Но художник лишь взялся за новый заказ и набил карман сребрениками. Смерть покачала головой и улетела прочь — только спасти обгоревшие в пожаре старческие руки не смог ни один лекарь.

И тогда Смерть пришла за художником.

Будто камень ему грудь придавил — ни вздохнуть глубоко, ни закричать громко. Спал юноша с лица, осунулся.

Но и тут схитрил: как поднимался спозаранку, так прятал под нежной краской и желтоватую бледность, и синеватые тени; только глаза не блестели — мерцали тусклым стеклом.

И так долго прятал, что сам за здорового себя посчитал — да только дышать было все тяжелее…

…тяжело бежать воде сквозь запруду, натужно стонет она, перекидывая волну за волной… Потом разъярится, набросится серо-мутной стеной с низкого неба и утонет в себе же, синей, глубокой, ледяной… схлестнется с ветром, диким, морозным…

…и тогда художник впервые решил нарисовать картину для себя. Чтобы не тратить зря холст, он вытащил из угла старенькую ширму, разложил ее и нарисовал воздух, подпрыгивающий на речных волнах, зависающий над снежными вершинами и толкающий вверх бумажных змеев. Дышать стало легче. Первый же посетитель, болтливый портной, так и застыл на пороге, увидев ширму.

А к следующему вечеру уже вся деревня знала, что разрисовал их Золотые руки ширму так, что дышать не нужно, чтобы воздух почувствовать.

Так величайшим творением художника стала волшебная ширма — колдовства, конечно, в ней не было ни щепотки, но вздымалось на ней с каждым приливом холодное море, перешептывались листья…

…в солнечный день серой мутью растекалось небо, в непогоду — тонуло в лазури…

Каждый день с рассвета до заката художник стоял у давно готовой ширмы и наносил все новые штрихи — вот облако поменяло очертания…

Слава о ширме ходила по всей деревеньке. В пасмурные дни люди искали в ней тепла, в зной — прохлады. А художник стоял рядом и колдовал кистью.

Где есть одно чудо, там люди ищут и новые.

— А нарисуй мне такую ширму, чтобы смотрел я на нее и голода не чувствовал, — шепелявил одинокий старик.

— Нарисуй мне такую ширму, чтобы я смотрела на нее и забывала, что не могу дышать, — просила умирающая от чахотки.

И художник рисовал. Смеялся, качал головой — и брался за кисть. Забирал последние медяки — разве можно винить за это человеческое сердце? — и дарил сладкий обман. Тратил вырученные деньги на новые кисти и новые краски и рисовал снова, и снова, и снова… Подновлял волшебную ширму, прятал синеву под глазами и рисовал, рисовал…

Говорят, что художник этот смог поймать ветер. Навеки застыл он бледной тенью над пышной травой — отзвуком недоигранной песни, не выпуская из бесплотных рук травяную свистульку.

Может, потому ветер однажды и вырвался на свободу — захотел доиграть…

А какая же ширма волшебная, если и трава на ней шелестит как живая, и небо искрится, а ветра — нет?

Снова и снова подходил художник к ширме, колдовал над бликами на ревущей воде, помогал Солнцу совершить полный оборот вокруг Земли, только ничего не спасало: ширма оставалась простой ширмой; ни воздуха, ни жизни.

Дышать стало тяжелее.

Одним холодным утром деревня не досчиталась мальчишки с золотыми руками: он ушел искать ветер.

Найти ветер — дело нехитрое, поймать посложнее будет. Только догонит художник ветер на широкой дороге — тот спрячется в дремучем лесу. Ринется мальчишка за ним — расцарапает лицо и руки, а ветер уже умчится в чисто поле…

— Попался наконец, — прохрипел художник, схватив ветер за пояс на самом краю обрыва.

Ветер только рассмеялся и вырвался — прямо вниз, в бурную горную реку:

— Найди меня снова! — Ветер незлой даже тогда, когда кружит по комнате сквозняком. Он вообще создание незлое, просто одинокое и непостоянное, потому и мечется от корабля к кораблю, выводя их из штиля и болтая с моряками. Еще он существо мелочное и мстительное — иначе почему бы тонули корабли в жесточайшие шторма? — но незлопамятное, — и если корабль не утонет сразу, вряд ли ветер вернется добивать. А вот вернуться легким бризом может — обласкает мачты, виновато шепнет извинения капитану и подует в паруса.

Ох уж как Ветер томился в разноцветной ширме! И когда неосторожным мазком выпустил его художник — полетел на край света, лишь бы подальше от неволи. Только где он, край света? Ветер не знал. А мальчишка-художник увязался следом, и молил, и грозился, и все норовил ухватить за рукав…

Ветер создание незлое и незлопамятное — просто ни разу еще с ним не хотел поиграть человек. Вот и вырвался из хватки разрумянившегося не иначе как от быстрого бега мальчишки, а стеклянный взгляд и не приметил. Лишь бросился вниз…

А художнику дышать уже невмоготу.

— Такова судьба…

— Нет, ну ты посмотри! Краше в гроб кладут, честное слово! — озабоченно хлопотала над художником травница. Ветер, бестолково крутясь за спиной, лишь яростно кивал.

— В гроб — краше… — простонал художник, морщась от причитаний. — Ну судьба у меня такая, умереть в расцвете сил!

— Судьба такая? — злобно прошипела травница. — Нет, ну ты послушай! Хотя нет, лучше сам взгляни. Вот уж не думала, что утварь своей бабушки… — но художник ее уже не слушал: с серебряного блюда на него устало смотрели два тусклых стеклянных глаза. Зеленоватый оттенок лица, наверное, был придурью самого блюда… — Да ты зеленый весь!

— Но недавно еще…

— Смыла я с тебя твои краски, лучше о другом побеспокойся: как ты с таким лицом жить-то дальше собрался?

Художник недоуменно нахмурился:

— Я накопил медяков на краски… Поймаю ветер, верну его на ширму и продолжу…

— Продолжишь думать, что дышишь? А дышать совсем не хочется? От твоего недуга-то лекарство есть…

— Да что вы привязались! — рассердился Художник. — Хочется, конечно, но если потратить деньги на лекарства, то на ширму не останется, и как я тогда…

— Да не нужна тебе ширма! Ешь нормально, подыши месяц не красками, а воздухом, и сразу помирать расхочется.

Помирать расхотелось.

Художник вернулся в деревню — свежий, румяный и здоровый. Улыбнулся болтливому портному, задвинул волшебную ширму в пыльный угол и взялся за кисть.

Больше художник не рисовал ширм — голодному давал настоящий хлеб, умирающему от жажды — настоящую воду.

Не закрашивал художник и синие тени под глазами — не было нужды.

Так бы и закончить сказку про Художника-Золотые руки, золотое горло, человеческое — но отнюдь не слабое — сердце, но…

Жил в самой северной деревеньке давно уже не королевства беспокойный художник — золотые руки, золотое горло.

Как возьмется за краски — чихнет пеплом потухший вулкан.

Как заговорит — застынет в ночи соловьиная песня.

Только сердце у художника было человеческое — мятежное.

— Почему ты не перестанешь обманывать? — спросил он однажды прекрасную даму, выводя на холсте насмешливые глаза.

— Рисуй дальше, не отвлекайся, — улыбнулась она, а затем ответила: — Так мне велела Судьба.

— Почему ты ищешь с ней встреч? Она ведь тебя погубит, — спросил он в другой раз.

— Рисуй, — засмеялся рыцарь, а потом добавил: — Судьба моя такая.

Одним холодным утром деревня не досчиталась золотого горла: художник отправился искать свободу.

Свободы хотеть несложно, а вот найти ее нелегко. Искал художник ее и по оврагам, и по болотам, да только все без толку. В конце концов вывела его кривая в самую южную деревню королевства. Подошел художник к воротам, а навстречу ему — женщина с ведром.

— Здравствуйте! — просиял художник. — Вы не видели свободу?

— Видела, — улыбнулась женщина, взмахнув ведром без дна. — И сама бы тебя к ней проводила, если бы воды не надо было сначала набрать.

— А как же вы воду собрались набирать дырявым ведром? — изумился художник.

— Как сказал наместник, так и наберу, — рассмеялась женщина. — А если не наберу… Что ж, судьба моя такая.

Распрощавшись с женщиной, художник подошел к воротам. Стена вокруг деревни хлипкая, дерево подгнившее, зато на воротах — чугунный засов, что так просто не поднять.

Художник походил вокруг да около, а потом заметил трещину в заборе совсем рядом с воротами — да такую, что крепкий юноша бы без труда протиснулся.

— Стой, туда нельзя! — кто-то требовательно подергал художника за рукав. Этот кто-то оказался крошечным еще хмурым мальчонкой. Таким же мальчонкой художник забирался в сад к соседке, чтобы набить желудок яблоками…

— А что, смотрит кто?

— Нет, — растерянно пробормотал мальчишка. — Но все равно нельзя! Есть ведь ворота.

— А если мне засова не поднять?

— Тогда стойте и ждите, пока кто-нибудь поднимет. Я ведь жду…

Переубедить мальчонку не удалось, и художник, протискиваясь в трещину, просто помахал ему рукой.

— Вы не видели свободу? — снова и снова спрашивал художник жителей деревни.

— Конечно, видели, — смеялась девочка с разодранным передником.

— Конечно, видели, — кивал крестьянин, утирая разбитый помещиком нос.

— Конечно, видели, — хрипел старик, закованный в колодки. — Мы уже пятнадцать лет без короля, а где нет короля — там и свобода.

— А что наместник? Да он же вам воду велит таскать дырявыми ведрами!

— И пусть велит! Не король ведь? А тогда и плохого ничего. Знать, судьба у нас просто такая.

— Да как вы все это терпите! — воскликнул художник и поспешил покинуть деревню. Как отошел от ворот — задрал к небу лицо и крикнул во все горло: — Мне дела нет до твоих приказов!

— Да будет так, — ласково мерцнули звезды.

И все действительно было так. Художник стиснул зубы, достал из заплечной сумки холст, кисть и краски и нарисовал свободу — ветер, травы и поросшие бурьяном могилы.

— Нас пугает твой рисунок, — прошептали жители. Но с тех пор ветер являлся им во снах, и не прошло и месяца, как улицы залило гнилой кровью, не прошло и двух, как воздух в деревне стал чище, чем когда-либо раньше.

А художник пошел дальше: он смог свободу подарить, но до сих пор не смог найти.

Снова гонялся он за ней по лесам и по оврагам, да не догнал. Так и вернулся домой — а там уже зима…

— Долго тебя не было, — вздохнула тихонько сестра.

— Долго, — согласился художник. — Почему горло не бережешь, простынешь ведь на свежем воздухе.

— Так руки мамины кто тогда беречь будет? — спросила сестра, снова полоща рубаху в проруби. — А если я так и шепота лишусь… Судьба моя такая.

— Скажи матери, что я никогда не возвращался. И не вернусь, — вдруг изменившимся голосом сказал художник, подхватил сумку и ушел. Напрасно сестра, срываясь на сип, повторяла его имя.

Художник понял, где искать свободу. Он ушел в горы и поселился там, вдали от матери, сестры, друзей. Не было над ним покровителя, не было над ним и родственных уз, способных сковать человеческую волю сильнее железных цепей.

Только человеческое сердце мятежное, ему нужно внимание. А от кого получить его в горах? Навещал художника только Ветер.

— И вот как так получается? — как-то раз устало обратился к нему художник. — Свободы хочу. И домой хочу. А все никак.

— Судьба твоя такая, — беззаботно пожал призрачными плечами Ветер.

И художник разозлился. Поднял лицо к небу и крикнул:

— Ну погоди ты у меня! Как найду тебя…

— Не надо меня искать, я так больше не могу, — устало выдохнули снежные вершины. — Ну чего тебе, неспокойная душа?

— Я просто хочу свободы.

— Просто свободы? — переспросила Судьба. — Как хочешь. Выбирай: Смерть или Бессмертие?

— Что?

— Слишком много от тебя несчастий, мальчик. Руки у тебя золотые, только с сердцем ошибка вышла. И мне проще решить с тобой все раз и навсегда. Выберешь Смерть — в свой час умрешь любой смертью на свой — мой — выбор. Выберешь бессмертие — и я на твою жизнь повлиять больше не смогу. Я же как нить жизни плету? От начала к концу. А если конца не будет, я и сделать ничего не смогу. Ну так что? Смерть или Бессмертие?

А художник смотрел на снежные вершины во все глаза. И еще никогда ему не было так страшно…

— Выбирай, мальчишка, — повторила Судьба. — Смерть или Бессмертие? Мою власть или безвластие?

— Подожди минутку, — ответил наконец художник, достал чистый платок, кисть и краски и парой взмахов изобразил крошечный человеческий силуэт напротив холодных гор. — Подожди…

Так и молчали они друг перед другом — зеленый мальчишка и уставшая от его выходок Судьба.

Наконец художник вдохнул полной грудью и, будто сам боясь, выдохнул:

— Что хочешь, то со мной и делай.

— Смерть, что ли? — удивленно сверкнул снег.

— Смерть, — подтвердил художник и замученно пояснил: — Мне ведь все равно никуда не деться. Выберу Бессмертие — не смогу умереть, если захочется. А смерть хоть повыбирать себе можно…

— Разумно, — усмехнулась Судьба. — Только зачем ты тогда так меня изводил? Стоило оно того?

— Стоило, — улыбнулся во все зубы художник и помахал платком. — Ты подарила мне целый миг свободы.

Когда уже задан вопрос, но не получен ответ…

— Забавный ты, — рассмеялась Судьба. — Тогда еще встретимся в конце пути.

— Постой! Раз уж ты со мной заговорила… У меня есть два желания.

— Ты ведь понимаешь, что никто не заставит меня их исполнить?

— Знаю. И все-таки… — Художник помялся. — Пусть я никогда не узнаю, что ты мне готовишь. И пусть за этот миг свободы мне не придется платить.

— Я услышала тебя, — расхохоталась Судьба и исчезла.

Так вернулся художник в свою деревню — с прямой спиной и страхом в глазах. Примут ли его обратно? Но Судьба обещала, что платить не придется…

Дома его встретили с распростертыми объятиями. И художник сам не удержался, сам спросил:

— Как мне искупить вину?

— Отдай мне золотые руки, — попросила мать.

— Отдай мне золотое горло, — шепнула сестра.

Теплым смехом рассыпались по небу звезды. Художник понимающе кивнул: заплатит все-таки. Сам за все заплатит.

Судьба сдержала слово: от человеческого сердца он сам такого не ожидал.

Но свобода и сердцу мила.

Жил в самой северной деревеньке давно уже не королевства молодой художник — человеческие руки, человеческое горло.

Как возьмет в руки кисть — не выйдет из берегов река, не содрогнется гора, но ветер, пролетая мимо, нет-нет да и подарит жизнь нарисованным листьям.

Как заговорит — не заслушаются птицы, но небо ласково усмехнется и будто невзначай поделится краской.

И было у художника человеческое сердце — само себе хозяин.

У изголовья его постели стояла старая ширма. Краски на ней поблекли, море застыло в движении и уже давно солнце не сдвигалось с линии горизонта.

— Нарисуй мне такую ширму, чтобы не чувствовать голода, — просил больной ребенок. Художник лишь улыбался и уводил его в крохотную кухоньку. Сестра художника приветливо кивала и начинала колдовать над столом.

А как состарился художник — ушел из дому. Ширму свою он унес за плечами, и говорят, что когда он закатывал рукава и помогал встречным старикам раскапывать землю, он ставил ширму рядом с собой, и на ней на миг отражался ветер.

И если спрашивали его…

— Знаешь, как поймать ветер? — хитро улыбнулся старый художник. — Подожди, как завоет ветер в дымоходе. Подожди, как ворвется сквозь разбитое стекло в пустую комнату. Подожди, пока не вернется ветер в поле. Как вернется — рассмеется, свернет свистульку из травы и играть будет до вечера. А потом как разбежится, как сорвется в пропасть — и полетит к заснеженным горам…

— Так как же его поймать?

— Просто разреши ему вернуться.