Für Alice (джен)

Элиза помнила себя с раннего возраста — кажется, ей было не больше года. Помнила, правда, немногое: небольшую полутемную комнату, часто освещавшуюся только большим камином — окон или свечей здесь не было, а стены были завешены тяжелыми выцветшими коврами; два больших ящика — шкаф и комод, два стула и две двери: одну тяжелую и темную, другую посветлее и потоньше; еще истрепанный и полинявший коврик перед камином и собственную колыбель. Помнила домовушку Дилси и невысокую круглую женщину с испуганным лицом и встревоженными темными глазами — мать.

Дилси никогда не сидела на месте — все сновала по комнате, что-то прибирая, что-то начищая; мать, напротив, почти все время просиживала у огня с каким-то рукоделием. Элиза наблюдала за ними из колыбельки — игрушек у нее, кажется, не было — так внимательно, что время от времени мать вздрагивала, оборачивалась, подходила к ней и брала на руки, с тревогой спрашивая:

— Что с тобой, детка?

— Мисс Элли просто интересно, миссус, — отвечала Дилси, не прекращая очередной работы. — Мисс Элли очень умная девочка, миссус, Дилси это видит. Дилси перевидала много детей, миссус, и говорит, что не найти второго такого смышленого ребенка, как мисс Элли. Вот и мастер Рудольф таким был.

— Дай Мерлин, чтобы она смогла быть не только умной, но и взрослой, Дилси, — шептала мать и прижимала Элизу к себе, и Элиза чувствовала, что лицо у матери мокрое. — Дай Мерлин…

— Ох, не причитали бы вы, миссус Мина! — Дилси вставала посреди комнатки и упирала тощие ручки в бока. — Глядите, вон, опять тяжелые, а будете причитать — так еще и этому дитю беду накличете, не только мисс Элли!

Элиза не понимала ничего из их разговора, не могла понимать — ни почему мать «тяжелая», ни какому ребенку она «накличет беду», — но чувствовала, что матери страшно, и инстинктивно прижималась к ней, как котенок к кошке.

— Ласковая моя девочка, — смеялась мать, но глаза у нее блестели как-то странно, и лицо было все еще мокрое. — Ну, пойдем, я сошью тебе что-нибудь, а ты поиграешь… Мерлин, да ведь тебе и нечем…

— Сами ведь не велели, миссус, — хмуро отвечала Дилси. — Ни игрушек, ни вещей каких, посуду и белье прятать. Мол, не дай Моргана хозяин прознает и отберет, как мастера Рудольфа отобрал.

Человека, которого Дилси называла «хозяин», а мать не называла никак, Элиза видела редко. Обычно перед его приходом поднималась страшная суматоха: теперь уже не только Дилси, но и мать метались по комнатке, стараясь скрыть все следы присутствия ребенка, а потом Дилси сажала Элизу в шкаф и прикрывала дверцы, оставляя лишь небольшую щель для дыхания. «Тихо сидеть надо, мисс Элли, — сбивчиво шептала она. — Тихо-тихо, как мышка, не то придет страшный человек и заберет вас от матушки и Дилси». Элиза замирала — так, будто ее и вовсе не было — и в щелку шкафа разглядывала человека: тот и впрямь был страшен — высокий, худой, рыжеволосый, с холодным и резким голосом. Почти всегда при нем были длинная палка с толстой веревкой — кнут, как сказала однажды Дилси, — и другая палка, покороче и потоньше; почти всегда он пускал их в ход, и тогда мать и Дилси кричали.

— Ох, миссус, зря вы так, — стонала Дилси, когда он уходил. — Показали бы ему мисс Элли, да и был бы он подобрее к вам и к служанке вашей…

— Одного ребенка он у меня отнял, остальных загубил, — неожиданно зло отвечала мать. — Хоть эту от него уберегу, сколько смогу!

Дилси продолжала ворчать, но вновь принималась за свою обычную работу; Элизу возвращали в колыбель, и все какое-то время — до нового прихода хозяина — все шло как обычно.

Элиза вскоре научилась выбираться из колыбели, сначала ползать, а там и ходить по холодному каменному полу. Мать и Дилси позволяли ей бегать по маленькой комнате и по соседней, за более тонкой и светлой дверью — там стояли огромная кровать и таз на табуретке, и ничего больше, — но в коридор не выпускали: боялись, что она попадется на глаза хозяину или какому-то мастеру Рудольфу. Бегать Элизе быстро надоедало; она садилась на коврик около камина и принималась перебирать складки материной юбки.

— Скажи, Элли: ма-ма, — просила ее мать.

Элиза молчала.

— Моргана милосердная, неужели немой будет?..

— Да рано ей еще, миссус, — вмешивалась Дилси. — Мастер Рудольф, вон, в два года заговорил, сами помните, а хозяин, говорят, и вовсе в четыре. И с чего бы ей разговаривать — вы молчите, да и я не из болтливых.

Дилси была права — разговаривать Элизе было не для чего и не с кем: и мать, и сама домовуха понимали ее и так.

Мать вставала от огня все реже и реже; обычно круглая, теперь она как-то странно выросла спереди и все чаще мокла лицом и глазами — плакала.

— Ну, хотите, я Руфь-повитуху из деревни приведу, миссус? — не выдержала однажды Дилси. — Хоть узнаете заранее, меньше убиваться будете.

— А если дымка, Дилси? — печально спросила мать. — Сама знаешь, если Руфь увидит дымку, значит, ребёнок... — она не договорила и спрятала лицо в ладонях.

— Если дымка, ну что ж, — Дилси переставила на комоде какие-то чашки. — Хозяйка Маргрета сказала бы, мол, полюбились ваши детишки её Господу, вот он и берёт их в ангелы.

— Нет тут никаких богов, ни маггловского, ни других, иначе избавили бы меня от страданий, — глухо сказала мать. — Хорошо, зови Руфь. Только как же… — она неуверенно кивнула на сидевшую на коврике Элизу.

— Тоже мне, дело! От хозяина спрятали, так разве от деревенской сквибки не укроем?

Вечером, когда в комнатке совсем стемнело, Дилси привела какую-то женщину — худую и замотанную в темные тряпки. Из шкафа Элиза разглядела, как жещина склонилась над большим животом матери, пощупала его и поцокала языком:

— Вижу дымку. Не жилец.

Мать как-то странно обмякла на стуле:

— Долго хоть?..

— Не знаю, мэм, — ответила женщина. — Но дымка уже сейчас есть — значит, не долго. А то и вовсе мертвеньким родится.

Мать заплакала. Элиза вытянула головку — она хотела увидеть ту самую дымку, но щель была слишком маленькой, да и женщина загораживала собой пламя камина. Элиза зажмурилась, отчаянно желая, чтобы стало светлее... как вдруг что-то вспыхнуло, и дверцы шкафа распахнулись. Элиза открыла глаза — женщина стояла перед ней: сморщенная, седая, с огромными, слишком светлыми, будто прозрачными глазами.

— О-хо-хо… — прокряхтела женщина. — А тут у нас кто?

Она протянула руки, и Элиза отпрянула от нее, стараясь спрятаться в ворохе ткани.

— Маленькая госпожа боится, — оскалилась женщина; зубы у нее были желтые и кое-где их явно недоставало. Элиза с интересом уставилась на нее: и у матери, и у Дилси зубы были белые и на месте. — Пусть маленькая госпожа не боится старой Руфи… маленькая госпожа сильная колдунья, а вырастет — станет еще сильнее, сможет в порошок стереть старую Руфь…

— Повтори, — выдавила мать где-то у камина. — Что ты сказала про мою дочь?

— Маленькая госпожа уже сейчас сильная колдунья, — женщина ткнула рукой под потолок; Элиза подняла голову — там, наверху, летал небольшой, но очень яркий шарик, то и дело освещавший то серый камень, то кроватку Элизы, то еще что-нибудь. — А когда вырастет — станет еще сильнее.

— Она вырастет? — дрожащим голосом спросила мать.

— Вырастет, мэм, — снова оскалилась женщина, и Элиза поняла, что она так улыбается. — Вам на утешение, семье на радость, сильной вырастет…

— Ну хватит тебе бормотать, напугала и хозяйку, и мисс Элли, — проворчала Дилси, доставая Элизу из шкафа. — Возьми вон сикль на комоде и ступай себе!

Мать в тот вечер больше не сидела у огня — она сидела у кроватки Элизы, гладила ее по волосам и счастливо улыбалась. «Мне на утешение, — бормотала она. — Хоть один ребенок мне останется на утешение».

А ночью Элиза проснулась от грохота.

— Вильгельмина!!!

Элиза заплакала от страха — она еще никогда не слышала такого страшного крика. По полу прогремели чьи-то шаги; полог кроватки отдернулся, стало очень светло, и Элиза увидела над собой Хозяина.

— Так, — медленно произнес он. — Так…

Элиза заплакала еще громче, еще отчаяннее — она боялась, что он сделает что-то страшное. Но он внезапно хмыкнул и неуклюже подхватил ее на руки; Элиза так растерялась, что даже перестала кричать.

— Чуешь отца-то? — спросил Хозяин — скорее довольно, чем нет — и снова крикнул: «Вильгельмина!».

— Что… — из соседней комнаты выбежала мать и замерла, увидев Элизу на руках у Хозяина. — О Мерлин…

— Мерлина здесь нет, — ответил Хозяин. — Значит, прятала девчонку от меня?

Мать не ответила — она лишь мелко дрожала и не сводила глаз с Элизы.

— Мне, значит, сказала, что померла девчонка, а сама в шкафу ее прятала? — продолжал Хозяин. — А я, дурак, на гобелен и не глянул, на слово поверил… и если бы не повитуха, эта сквибка, и не узнал бы, что у меня дочь есть!

— Рэндальф…

Мать не сдвинулась с места, не перестала дрожать — только умоляюще протянула руки к Элизе и Хозяину.

— Рэндальф… это же девочка. Оставь ее со мной, зачем она тебе?

— Зачем мне дочь? Не сквибка, вроде не дура и вроде не уродина? — Хозяин перехватил Элизу поудобнее. — Да уж найду, зачем. Как ее звать?

— Элиза, — прошептала мать.

— Так себе имечко… ладно, переименовывать поздно, — поморщился Хозяин. — Эй ты, как тебя, ушастое отродье! Собери-ка вещи мисс Элизы. Здесь она больше не останется.

— Нет!

Мать бросилась к Хозяину, пытаясь схватить его за руки, но он оттолкнул ее так легко, будто она была старой тряпкой, а затем выхватил откуда-то кнут и ударил ее наотмашь. Мать пронзительно закричала, и Элиза зажмурилась — ей очень хотелось спрятаться, но прятаться было больше негде.

— Господин! — заверещала Дилси. — Господин, Мерлином заклинаю, оставьте миссус, ребенка убьете!

— Он и так сдохнет, — проворчал Хозяин, но кнут отбросил. — Только двоих и смогла родить, никчемное животное.

Крики матери переросли в плач; она лежала на полу, как-то странно подвернув ногу, и из-под нее растекалась темная лужа. Дилси, причитая, хлопотала вокруг; Хозяин сплюнул и вышел прочь, вынося Элизу из того маленького мира, который она знала.

— Ма, — тихо позвала Элиза. — Мама!

Мать не пошевелилась.

Такой — лежавшей на полу убогой комнаты в луже собственной крови — Элиза и запомнила ее на долгое время.