Für Alice (джен)

Здесь, в Хайленде, рядом с переправой на Оркнеи, никогда не бывало тихо: волны бились о прибрежные скалы, ветер выл в бухтах и ломал редкие деревья, в щепки разбивал лодки рыбаков-сквибов. В замке на скале над нищей рыбацкой деревушкой тем более не было тихо — замок принадлежал Лестрейнджам, за десяток веков своего существования не раз тонул в крови и криках, и часто видел такое, о чем предпочитали молчать.

Но та летняя ночь выдалась тихой и ясной; море серебрилось в лунном свете, вереск и чертополох чуть заметно колыхались на ветру, а над берегом стояла странная, удивительно мирная тишина. К рассвету, когда первые лучи солнца легли на воду, тишину нарушили два крика, доносившиеся из замка — крик роженицы и крик младенца.

— Девочка, миссус, — домовуха Дилси, принимавшая роды у хозяйки, шустро обтирала и пеленала младенца. Ей это было не впервой — до этой девочки она так же обтирала и пеленала еще восьмерых, семерых из которых потом укутывала в саван, чтобы положить в ладью и, по старой традиции Лестрейнджей, предать огню и морю. — Вроде здоровая, но это уж как Мерлин даст. Будем надеяться, не уплывет русалочкой вслед за братьями и сестрами, — Дилси служила Лестрейнджам уже не один десяток лет и могла позволить себе определенные вольности. — Я скажу хозяину, пусть позовет кого из больнички или хоть Руфь-повитуху, пусть осмотрят...

Женщина на кровати — роженица — едва заметно помотала головой.

— Как это — не надо? А если с вами или ребенком что случится? Да и хозяину нужно на дочку поглядеть.

— Не нужно, — тихо, но твердо сказала женщина. — Спрашивать будет — скажи, что умерла... а саму ее спрячь потихоньку. Он... редко... приходит... не заметит, что ребенок... а я хоть одного оставлю себе...

Дилси укоризненно поджала губы, но спорить не стала. Хозяйка, видят Мерлин и Моргана, натерпелась от хозяина и оскорблений, и побоев, и всякого: не любил он ее, ох как не любил, а против покойной матери пойти не смог и женился. А теперь измывался над женой, как хотел; может, потому и отправились семеро маленьких господ в другой мир, что там им будет лучше, чем с таким отцом и забитой матерью?

— Воля ваша, миссус. Как дочку-то назовете? Негоже ей без имени быть.

По губам женщины скользнула слабая улыбка.

— Элиза. Я назову ее Элиза.

Элиза помнила себя с раннего возраста — кажется, ей было не больше года. Помнила, правда, немногое: небольшую полутемную комнату, часто освещавшуюся только большим камином — окон или свечей здесь не было, а стены были завешены тяжелыми выцветшими коврами; два больших ящика — шкаф и комод, два стула и две двери: одну тяжелую и темную, другую посветлее и потоньше; еще истрепанный и полинявший коврик перед камином и собственную колыбель. Помнила домовушку Дилси и невысокую круглую женщину с испуганным лицом и встревоженными темными глазами — мать.

Дилси никогда не сидела на месте — все сновала по комнате, что-то прибирая, что-то начищая; мать, напротив, почти все время просиживала у огня с каким-то рукоделием. Элиза наблюдала за ними из колыбельки — игрушек у нее, кажется, не было — так внимательно, что время от времени мать вздрагивала, оборачивалась, подходила к ней и брала на руки, с тревогой спрашивая:

— Что с тобой, детка?

— Мисс Элли просто интересно, миссус, — отвечала Дилси, не прекращая очередной работы. — Мисс Элли очень умная девочка, миссус, Дилси это видит. Дилси перевидала много детей, миссус, и говорит, что не найти второго такого смышленого ребенка, как мисс Элли. Вот и мастер Рудольф таким был.

— Дай Мерлин, чтобы она смогла быть не только умной, но и взрослой, Дилси, — шептала мать и прижимала Элизу к себе, и Элиза чувствовала, что лицо у матери мокрое. — Дай Мерлин…

— Ох, не причитали бы вы, миссус Мина! — Дилси вставала посреди комнатки и упирала тощие ручки в бока. — Глядите, вон, опять тяжелые, а будете причитать — так еще и этому дитю беду накличете, не только мисс Элли!

Элиза не понимала ничего из их разговора, не могла понимать — ни почему мать «тяжелая», ни какому ребенку она «накличет беду», — но чувствовала, что матери страшно, и инстинктивно прижималась к ней, как котенок к кошке.

— Ласковая моя девочка, — смеялась мать, но глаза у нее блестели как-то странно, и лицо было все еще мокрое. — Ну, пойдем, я сошью тебе что-нибудь, а ты поиграешь… Мерлин, да ведь тебе и нечем…

— Сами ведь не велели, миссус, — хмуро отвечала Дилси. — Ни игрушек, ни вещей каких, посуду и белье прятать. Мол, не дай Моргана хозяин прознает и отберет, как мастера Рудольфа отобрал.

Человека, которого Дилси называла «хозяин», а мать не называла никак, Элиза видела редко. Обычно перед его приходом поднималась страшная суматоха: теперь уже не только Дилси, но и мать метались по комнатке, стараясь скрыть все следы присутствия ребенка, а потом Дилси сажала Элизу в шкаф и прикрывала дверцы, оставляя лишь небольшую щель для дыхания. «Тихо сидеть надо, мисс Элли, — сбивчиво шептала она. — Тихо-тихо, как мышка, не то придет страшный человек и заберет вас от матушки и Дилси». Элиза замирала — так, будто ее и вовсе не было — и в щелку шкафа разглядывала человека: тот и впрямь был страшен — высокий, худой, рыжеволосый, с холодным и резким голосом. Почти всегда при нем были длинная палка с толстой веревкой — кнут, как сказала однажды Дилси, — и другая палка, покороче и потоньше; почти всегда он пускал их в ход, и тогда мать и Дилси кричали.

— Ох, миссус, зря вы так, — стонала Дилси, когда он уходил. — Показали бы ему мисс Элли, да и был бы он подобрее к вам и к служанке вашей…

— Одного ребенка он у меня отнял, остальных загубил, — неожиданно зло отвечала мать. — Хоть эту от него уберегу, сколько смогу!

Дилси продолжала ворчать, но вновь принималась за свою обычную работу; Элизу возвращали в колыбель, и все какое-то время — до нового прихода хозяина — все шло как обычно.

Элиза вскоре научилась выбираться из колыбели, сначала ползать, а там и ходить по холодному каменному полу. Мать и Дилси позволяли ей бегать по маленькой комнате и по соседней, за более тонкой и светлой дверью — там стояли огромная кровать и таз на табуретке, и ничего больше, — но в коридор не выпускали: боялись, что она попадется на глаза хозяину или какому-то мастеру Рудольфу. Бегать Элизе быстро надоедало; она садилась на коврик около камина и принималась перебирать складки материной юбки.

— Скажи, Элли: ма-ма, — просила ее мать.

Элиза молчала.

— Моргана милосердная, неужели немой будет?..

— Да рано ей еще, миссус, — вмешивалась Дилси. — Мастер Рудольф, вон, в два года заговорил, сами помните, а хозяин, говорят, и вовсе в четыре. И с чего бы ей разговаривать — вы молчите, да и я не из болтливых.

Дилси была права — разговаривать Элизе было не для чего и не с кем: и мать, и сама домовуха понимали ее и так.

Мать вставала от огня все реже и реже; обычно круглая, теперь она как-то странно выросла спереди и все чаще мокла лицом и глазами — плакала.

— Ну, хотите, я Руфь-повитуху из деревни приведу, миссус? — не выдержала однажды Дилси. — Хоть узнаете заранее, меньше убиваться будете.

— А если дымка, Дилси? — печально спросила мать. — Сама знаешь, если Руфь увидит дымку, значит, ребёнок... — она не договорила и спрятала лицо в ладонях.

— Если дымка, ну что ж, — Дилси переставила на комоде какие-то чашки. — Хозяйка Маргрета сказала бы, мол, полюбились ваши детишки её Господу, вот он и берёт их в ангелы.

— Нет тут никаких богов, ни маггловского, ни других, иначе избавили бы меня от страданий, — глухо сказала мать. — Хорошо, зови Руфь. Только как же… — она неуверенно кивнула на сидевшую на коврике Элизу.

— Тоже мне, дело! От хозяина спрятали, так разве от деревенской сквибки не укроем?

Вечером, когда в комнатке совсем стемнело, Дилси привела какую-то женщину — худую и замотанную в темные тряпки. Из шкафа Элиза разглядела, как жещина склонилась над большим животом матери, пощупала его и поцокала языком:

— Вижу дымку. Не жилец.

Мать как-то странно обмякла на стуле:

— Долго хоть?..

— Не знаю, мэм, — ответила женщина. — Но дымка уже сейчас есть — значит, не долго. А то и вовсе мертвеньким родится.

Мать заплакала. Элиза вытянула головку — она хотела увидеть ту самую дымку, но щель была слишком маленькой, да и женщина загораживала собой пламя камина. Элиза зажмурилась, отчаянно желая, чтобы стало светлее... как вдруг что-то вспыхнуло, и дверцы шкафа распахнулись. Элиза открыла глаза — женщина стояла перед ней: сморщенная, седая, с огромными, слишком светлыми, будто прозрачными глазами.

— О-хо-хо… — прокряхтела женщина. — А тут у нас кто?

Она протянула руки, и Элиза отпрянула от нее, стараясь спрятаться в ворохе ткани.

— Маленькая госпожа боится, — оскалилась женщина; зубы у нее были желтые и кое-где их явно недоставало. Элиза с интересом уставилась на нее: и у матери, и у Дилси зубы были белые и на месте. — Пусть маленькая госпожа не боится старой Руфи… маленькая госпожа сильная колдунья, а вырастет — станет еще сильнее, сможет в порошок стереть старую Руфь…

— Повтори, — выдавила мать где-то у камина. — Что ты сказала про мою дочь?

— Маленькая госпожа уже сейчас сильная колдунья, — женщина ткнула рукой под потолок; Элиза подняла голову — там, наверху, летал небольшой, но очень яркий шарик, то и дело освещавший то серый камень, то кроватку Элизы, то еще что-нибудь. — А когда вырастет — станет еще сильнее.

— Она вырастет? — дрожащим голосом спросила мать.

— Вырастет, мэм, — снова оскалилась женщина, и Элиза поняла, что она так улыбается. — Вам на утешение, семье на радость, сильной вырастет…

— Ну хватит тебе бормотать, напугала и хозяйку, и мисс Элли, — проворчала Дилси, доставая Элизу из шкафа. — Возьми вон сикль на комоде и ступай себе!

Мать в тот вечер больше не сидела у огня — она сидела у кроватки Элизы, гладила ее по волосам и счастливо улыбалась. «Мне на утешение, — бормотала она. — Хоть один ребенок мне останется на утешение».

А ночью Элиза проснулась от грохота.

— Вильгельмина!!!

Элиза заплакала от страха — она еще никогда не слышала такого страшного крика. По полу прогремели чьи-то шаги; полог кроватки отдернулся, стало очень светло, и Элиза увидела над собой Хозяина.

— Так, — медленно произнес он. — Так…

Элиза заплакала еще громче, еще отчаяннее — она боялась, что он сделает что-то страшное. Но он внезапно хмыкнул и неуклюже подхватил ее на руки; Элиза так растерялась, что даже перестала кричать.

— Чуешь отца-то? — спросил Хозяин — скорее довольно, чем нет — и снова крикнул: «Вильгельмина!».

— Что… — из соседней комнаты выбежала мать и замерла, увидев Элизу на руках у Хозяина. — О Мерлин…

— Мерлина здесь нет, — ответил Хозяин. — Значит, прятала девчонку от меня?

Мать не ответила — она лишь мелко дрожала и не сводила глаз с Элизы.

— Мне, значит, сказала, что померла девчонка, а сама в шкафу ее прятала? — продолжал Хозяин. — А я, дурак, на гобелен и не глянул, на слово поверил… и если бы не повитуха, эта сквибка, и не узнал бы, что у меня дочь есть!

— Рэндальф…

Мать не сдвинулась с места, не перестала дрожать — только умоляюще протянула руки к Элизе и Хозяину.

— Рэндальф… это же девочка. Оставь ее со мной, зачем она тебе?

— Зачем мне дочь? Не сквибка, вроде не дура и вроде не уродина? — Хозяин перехватил Элизу поудобнее. — Да уж найду, зачем. Как ее звать?

— Элиза, — прошептала мать.

— Так себе имечко… ладно, переименовывать поздно, — поморщился Хозяин. — Эй ты, как тебя, ушастое отродье! Собери-ка вещи мисс Элизы. Здесь она больше не останется.

— Нет!

Мать бросилась к Хозяину, пытаясь схватить его за руки, но он оттолкнул ее так легко, будто она была старой тряпкой, а затем выхватил откуда-то кнут и ударил ее наотмашь. Мать пронзительно закричала, и Элиза зажмурилась — ей очень хотелось спрятаться, но прятаться было больше негде.

— Господин! — заверещала Дилси. — Господин, Мерлином заклинаю, оставьте миссус, ребенка убьете!

— Он и так сдохнет, — проворчал Хозяин, но кнут отбросил. — Только двоих и смогла родить, никчемное животное.

Крики матери переросли в плач; она лежала на полу, как-то странно подвернув ногу, и из-под нее растекалась темная лужа. Дилси, причитая, хлопотала вокруг; Хозяин сплюнул и вышел прочь, вынося Элизу из того маленького мира, который она знала.

— Ма, — тихо позвала Элиза. — Мама!

Мать не пошевелилась.

Такой — лежавшей на полу убогой комнаты в луже собственной крови — Элиза и запомнила ее на долгое время.

Утром Элиза проснулась в незнакомом месте — в просторной комнате на огромной кровати, такой огромной, что, казалось, у нее нет ни края, ни конца. Комната тоже казалась больше и намного светлее, чем та, в которой они жили с матерью и Дилси; в ней не было так жарко и душно, и было больше вещей: так, например, в дальнем углу виднелся довольно большой стол и рядом с ним — большое красивое кресло; на стене висело изображение какой-то молодой женщины — приглядевшись, Элиза поняла, что это не ее мать — а около едва видневшегося камина лежал более новый и теплый даже на вид коврик.

Элизе, впрочем, в этой комнате и на этой кровати отвели не так уж и много места: почти вплотную обложили большими подушками и укутали теплым одеялом из какой-то блестящей ткани — получилось что-то вроде небольшого кокона. Какое-то время Элиза по привычке лежала тихо-тихо, а потом осмелилась пошевелиться и выползти из кокона наружу.

И тут же заметила задумчиво разглядывавшего ее Хозяина.

— Проснулась? — спросил он. — Да не бойся ты, не ударю. Но что же делать с тобой, а?

Элиза вжалась обратно — вопрос звучал так, будто ее всерьез собирались вышвырнуть прочь. Хозяин чуть нахмурился, вытянулся рядом и стал разглядывать ее еще задумчивее; при свете дня он не выглядел страшным, просто хмурым, немного усталым и совсем не старым.

— Ишь, глазенки-то смышленые, — сказал он наконец. — Не знаю, понимаешь ты меня или нет, но что там, сейчас скажу, потом повторю. Слушай меня, девочка: я тебе отец. Ты мне дочь. Ясно?

Элиза поморгала. Хозяин... отец тяжело вздохнул.

— Ты мне дочь, — повторил он. — И жить будешь теперь здесь, со мной и твоим братом. Туда больше не вернешься.

— Ма? — тихонько спросила Элиза.

Отец сжал губы так, что они превратились в тонкую белую полоску.

— Нет у тебя матери. Забудь о ней, поняла?

Элиза опустила голову. Ночью мама упала и не поднялась; наверное, с ней что-то случилось, и теперь Элиза останется с отцом и каким-то братом, потому что больше у неё никого нет.

— Ты чего надулась? — отец протянул было к ней руку, но Элиза быстро, как могла, заползла обратно в кокон из подушек и одеял. — Дракклы меня задери, ты что... ты меня боишься, что ли?

Элиза спряталась в подушки и одеяло так далеко, что ей было тяжело дышать, но ни за что не вылезла бы на свет и воздух. Отца она действительно боялась: пусть ей самой он пока не сделал ничего плохого, он делал больно матери и Дилси — тем единственным существам, которых она знала, которые ее любили. Матери у нее теперь нет, Дилси тоже не будет, а все из-за него.

Кровать рядом с ней сильно прогнулась — кажется, отец сел рядом.

— С-сука ноттовская, — как будто прошипел он. — Ну ничего, узнаешь, как от меня моих же детей прятать... — и добавил, куда мягче, — эй, похоже, мы не так начали. Я тебя напугал, наверное, но... я уже давно не видел таких маленьких детей, как ты. Давай-ка попробуем еще раз?

Как ни странно, но Элизу успокоили его слова и голос: он явно злился — и сильно — на мать, но ей самой он не хотел причинить вреда, даже наоборот. Медленно, очень осторожно она высунулась наружу; отец снова посмотрел на неё, кашлянул и, вытянув из разворошенного кокона, неловко — как ночью — подхватил на руки:

— Вот и славно. Вот и умница. Пойдём, позавтракаем. Голодная, поди?

На Элизе не было ничего, кроме старенькой рубашки, перешитой матерью из каких-то вещей, и она тут же начала дрожать: в комнате было куда прохладнее, чем ей показалось сначала; отец, заметив это, тут же укутал ее в одеяльце. За дверью комнаты оказался огромный дом: потолки терялись в полумраке где-то высоко над головой, узкие длинные окна были будто вырублены в серых каменных стенах; то тут, то там попадались странные железные фигуры и какие-то картины в тяжёлых рамах. Один коридор был сплошь увешан портретами рыжеволосых людей, смутно похожих на отца; отец и Элиза уже были в самом его конце, когда женщина с одной из крайних картин повернула голову и хрипло произнесла:

— Благослови, пресвятая дева, несчастное дитя и мать ее...

— Закрой рот, — прошипел отец как недавно в комнате, и чуть крепче прижал к себе Элизу. — Не слушай ее, дочка.

Кто бы ни была женщина на картине, молчать она явно не собиралась.

— Ты-ы, — прохрипела она так, будто ей сковало горло. — Ублюдок, бесовское отродье, позор моей плоти и крови! Позабывший истинный свет и ударившийся в самую богомерзкую ворожбу! Зачавший первенца насилием над той, чьего мизинца ты не стоишь, и распутничающий с поганой шлюхой, позабывшей мужа, семью и честь! Скорее бы дьявол прибрал тебя, негодяй, и освободил и страдалицу, и сына, и эту малютку, что ты оторвал от материнской груди!

Отец рывком развернулся к картине; на одной руке он держал Элизу, другой сжимал палку — не кнут, а ту, другую.

— Я сказал — заткнись, старая карга!

Из палочки вылетела струя света; женщина исчезла, оставив только черное полотно. Остальные люди на портретах в коридоре молчали; Элиза заплакала — женщина и ее слова напугали ее едва ли не больше вчерашнего.

— Ну, ну, ну, — отец неумело покачал ее на руках. — Было бы, из-за чего реветь. Это всего лишь твоя бабка, старая сумасшедшая бабка. Хорошо, что она сдохла, туда ей и дорога.

Откуда-то тянуло холодом; Элиза поежилась, всхлипнула в последний раз — слезы неприятно застывали на лице — и прижалась к отцу.

— Вот и все, вот и прошло, — отец вытер ей щеки краем одеяльца и пошел дальше. — А мамашу я спалю к драккловой матери — уверен, им найдется, о чем поговорить.

Он принёс её в большой зал с огромным камином и длинным деревянным столом; за столом, на стуле с резной спинкой сидел мальчик с длинными рыжими волосами и вяло копался в тарелке с чем-то сероватым. Когда отец подошёл ближе, мальчик поднял голову и уставился на Элизу так, будто впервые увидел:

— Это кто?

— Твоя сестра, Элиза, — ответил отец, усаживаясь за стол и сажая Элизу на колени.

— А они разве не передохли все?

Отец протянул руку и ударил мальчика по затылку — так, что тот чуть не ударился о стол. Элиза тихо пискнула, но мальчик просто потер голову и снова принялся возить ложкой по тарелке.

— Выбирай выражения, — сказал отец. — И изволь есть по-человечески.

— Ел бы, если бы еда была человеческой, — огрызнулся мальчик. — Старую-то повариху ты заавадил, новую не купил, а Малли стряпает так, что в рот не взять.

— Съезжу в Эдинбург на днях да куплю, — отец поднес к Элизе ложку с тем самым, сероватым; она осторожно проглотила — сероватое оказалось овсянкой: пресной и, кажется, чуть подгорелой. — Не ной. Сам бы уже готовить выучился, если хочешь деликатесов.

— Я нормально жрать хочу, — мальчик подпер щеку кулаком. — Делать с ней что будем?

Элиза не сразу поняла, что речь о ней, а не о поварихе или еде.

— А что делать? — отец скормил Элизе еще одну ложку каши. — Растить. Кормить. Учить. Что с тобой, то и с ней.

— Ей одежда нужна, — пожал плечами мальчик. — И кто-то, кто бы за нею смотрел.

— В твоей старой одежке походит, какая ей в этом возрасте разница, — отмахнулся отец. — А присматривать... вот ты и присмотришь.

— Я?!

— А что? До Хогвартса полно времени, а там разберемся, — отец попробовал кашу и тут же ее выплюнул. — Тьфу, и впрямь мерзость, как вы только это едите. Пойду вчерашнее рагу разогрею.

Он ссадил Элизу прямо на край столешницы и вышел прочь; мальчик еще пару мгновений рассматривал ее, а потом поднялся и подошел ближе.

— На Элизу ты не тянешь, — сказал он. — На Элли разве что.

Элиза заулыбалась: так называли ее мать и Дилси. Может, этот мальчик сумеет ее полюбить так же, как любили они?

— Ого, тебе нравится! — удивился мальчик. — Ну ладно, давай тогда знакомиться. Я Родольфус, твой брат. Но отец, мистер Антонин и мистер Реддл зовут меня просто Руди.

Он протянул руку, но, подумав, загнул все пальцы, кроме одного. Элиза схватила его за палец; Руди попытался вырваться, но после нескольких неудачных попыток засмеялся. Элиза засмеялась в ответ — игра ей понравилась.

— Ты вроде ничего, — мальчик — брат — Руди — сел на место отца. — Только я не хочу кормить тебя с ложки, ты уже большая. Смотри, берешь ее вот так и зачерпываешь...

Когда вернулся отец, в каше были и они с Руди, и стол, и два ближайших кресла, но Элиза смеялась, сколько хватало сил: ложкой она научилась орудовать довольно уверенно.

А еще — что веселило ее куда больше — она была не одна с отцом, который все еще ее пугал. Теперь она знала, какой у нее брат.

Их поселили в одну комнату — точнее, это в комнату Руди в одной из небольших башен поставили кроватку для Элизы; Руди попытался было поворчать, что не хочет спать вместе с малявкой, но отец так на него посмотрел, что он прикусил язык. Элизе на новом месте понравилось — не так душно и тесно, как у матери, не так просторно и холодно, как у отца — но к чему она не могла привыкнуть, так это к вою ветра за окном. Поначалу она просто дрожала от страха, сжимаясь в комочек в своей кровати, но однажды не выдержала и, выбравшись из-под одеяла, босиком пробежала по комнате и принялась дергать простынь на постели Руди — пусть проснется, пусть скажет что-нибудь, чтобы ей не было так страшно. Руди сонно заворочался, приподнялся на локтях, но ничего не сказал, а просто взял и втянул Элизу на кровать, уложив под бок.

— Только не вздумай напрудить, — пробормотал он, прежде чем снова заснуть. Элиза смутно сообразила, что значит "напрудить" — этого с ней не случалось уже давно — но на брата не обиделась: рядом с ним было тепло и не страшно.

Руди оказался не только не злым, но и не жадным мальчиком: в первые же дни притащил откуда-то большой пыльный ящик со старыми игрушками и вывалил их на ковер перед Элизой, сказав выбирать, что захочет. Так у нее появились: деревянное чудище — гиппогриф — без одного крыла; потрепанный плюшевый дракон, еще слабо дышавший дымом и плевавшийся искрами — совершенно не жгучими, правда; целая армия облупившихся солдатиков, большая мягкая тетрадь и коробка волшебных карандашей — нарисованные ими картинки должны были оживать, но, так как карандаши были не новыми, то картинки едва шевелились. Элизе и этого хватало: рисовать она не умела, но все же старательно исчеркивала страницы тетради, пытаясь изобразить хоть что-то. Иногда к ней присоединялся Руди и, водя ее рукой, рисовал в тетради странные значки — буквы и цифры, как он их называл, — и тогда Элизе было весело вдвойне.

Из комнаты они редко выходили, разве что искупаться или вниз, поесть вместе с отцом; правда, Руди то и дело убегал, оставляя Элизу рассматривать картинки в какой-то книжке и повторяя, чтобы она не рвала страницы. Но однажды утром, когда Элиза еще лежала в постели, он выглянул в окно и чему-то очень обрадовался.

— Наконец-то штормить перестало, — сказал он. — Пойдем, наверное, прошвырнемся, как думаешь, Элли?

Элиза не понимала, о чем он, пока после завтрака (на этот раз была не горелая овсянка, а горелый омлет) незнакомая домовуха с помощью Руди натянула на нее вместо привычной рубашки потрепанные штаны, свитер, стоптанные ботиночки, выцветшие шапку и шарф и потертое пальтишко. Они спустились вниз, в большой зал с огромной темной дверью, и хмурый отец дал Руди небольшую блестящую монетку:

— Держи... побродите по округе и поешьте в деревне.

— Мистер Реддл приедет? — спросил Руди, пряча монетку и беря Элизу за руку. — Опять эксперименты?

— Тебе-то что?

— Он мне велел к Хогвартсу выучить десять первых зелий из учебника, а я ни одного не знаю. А он за уши грозился выдрать — мол, отец тобой не занимается, так хоть кто-то должен.

— Я сам тебя выдеру, когда неудов у Слагхорна нахватаешь, — отец взъерошил ему волосы и потрепал Элизу по щеке. — Тепло тебе, Элли? Ну вот и славно, идите гулять.

От ступенек вниз пролегала узкая тропинка, протоптанная в чем-то белом и блестящем, как монетка; Руди назвал это "снег" и прибавил, что "весь двор к дракклам замело", а Малли, видимо, та самая, что одевала Элизу и готовила невкусную кашу — "ленивая задница". Крепко держа Элизу за руку, он свел ее вниз по двору и скользким ступенькам к покрытым таким же снегом палкам — "в рощу" — а потом к высокой каменной стене; Элиза попыталась разглядеть, где она кончается, но так задрала голову, что уронила шапку, и Руди, недовольно ворча, надел ее обратно. За стеной, сколько хватало взгляда, все было белым-белым; откуда-то доносился непривычный гул и дул холодный ветер, еще холоднее, чем были редкие сквозняки в комнате матери и Дилси. Элиза вжалась личиком в пальто брата и подумала, что они сейчас вернутся домой, но нет — Руди уверенно зашагал вперед по бесконечному белому, и ей ничего не оставалось, как побрести рядом.

Ни белое, ни гул, ни ветер все не заканчивались, а они шли, шли и шли. Элиза начала уставать; пока хватало сил, она терпела, но в конце концов просто села посреди дороги, смотря, как Руди идет вперед. Он успел уйти достаточно далеко, прежде чем заметил, что Элизы нет рядом.

— Ты чего в снегу расселась, дуреха? — сердито спросил он, вернувшись. — Деревня дальше, через поле на побережье, идем!

Элиза помотала головой.

— Что? На горшок? Устала?

Элиза радостно закивала — так, что шапка чуть снова не свалилась.

— Намучаюсь я с тобой, пока говорить не научишься, — Руди, кряхтя, взял ее на руки. — Только не ерзай, а то уроню, и так тяжелая.

Они пошли намного медленнее — видимо, Руди было трудно нести Элизу, — но теперь она могла смотреть по сторонам. Не то, чтобы было на что смотреть, правда: только бесконечное белое — поле — вокруг, да по грязно-серому небу плыли тяжелые облака. Гул, негромкий поначалу, однако нарастал; он превратился в оглушительный шум, когда Руди с Элизой на руках вышел на какой-то обрыв. Ветер задул еще сильнее, и Элиза спряталась от него в воротник брата — ей казалось, кто что-то большой и зубастый кусает ее за щеки.

— Да не прячься ты! — несильно встряхнул ее Руди. — Посмотри лучше!

Элиза посмотрела — и замерла от ужаса и изумления.

Внизу, под их ногами, тянулась полоса темно-серых острых камней; от них и дальше, сколько хватало глаз, до самого края серого неба простиралась бескрайняя черная масса. Масса клокотала, перекатывалась, всплескивала белыми завитками на острых вершинках; с ревом налетала на камни и с грохотом разбивалась о них, разлетаясь в разные стороны. Крошки этой массы долетели и до Элизы, мазнув ее по щеке; они оказались холодными и мокрыми, и Элиза поняла, что черная масса — это вода, но не та, которую мать и Дилси наливали в таз в соседней комнате, а какая-то другая.

— Это море, — тихо и гордо сказал Руди. — Вон там мы живем, — он ткнул пальцем в огромную скалу, почти нависшую над их головами. — Через поле мы пришли, а вон там деревня. Это все мое... ну, будет моим, когда я вырасту, — он шмыгнул носом и покосился на притихшую Элизу. — Наверное оно и твое теперь тоже, но ничего, я не жадный. Я поделюсь.

Элиза помотала головой: она не хотела, чтобы с ней делились морем, полем или жуткой скалой; по правде говоря, она немного продрогла и обменяла бы все предложенное на тарелку каши, даже той, невкусной. Видимо, Руди это понял, потому что тяжело вздохнул и принялся искать спуск вниз — туда, где виднелись трубы и шедший из них дымок.

В деревню Элиза вошла на своих ногах, неуклюже топая по мерзлой грязи; Руди спустил ее с рук и заявил, что не понесет дальше, если она будет так вертеться. Не вертеться Элиза не могла — ничего из того, что ее окружало, она не видела раньше: ни покосившихся домов под соломенными крышами, ни шатающихся, черных от ветра и воды заборов, ни тощих птиц — куриц, как сказал Руди — то тут, то там перебегавших грязную улицу. Людей вокруг отчего-то не было; пару раз около домов им встречались худые женщины, чем-то похожие на мать — наверное, у них были такие же испуганные лица — но они не подходили близко, не заговаривали, только молча смотрели вслед. Пару раз Элиза чуть не упала — все же она никогда не ходила по такой неровной дороге, да и вообще по дороге не ходила — но ни одна из женщин не кинулась ей на помощь: Руди сам подхватывал ее и ставил на ноги, недобро поглядывая по сторонам.

Они зашли в один из домов: он был выше остальных, меньше покосился, да и крыша была покрыта не соломой, а кусками чего-то темного. Внутри было темнее, чем на улице, и не очень хорошо пахло; когда Элиза, чихнув, проморгалась, то разглядела кучу длинных столов, как в том зале, куда отец принес ее поесть, но эти столы были куда менее чистыми и красивыми. В дальнем конце дома стояла невысокая перегородка; на эту перегородку оперся мальчик, на вид чуть побольше Руди, и, что-то насвистывая, протирал стаканы не очень чистой тряпкой.

— Привет, — сказал ему Руди и пошел к перегородке; Элиза побрела за ним, стараясь обходить столы — не всегда успешно: пару раз она больно стукалась об углы. — Пожрать есть?

— Привет, мелкий хозяин, — лениво отозвался парень. — Мамка печень гусиную зажарила, будешь? А хотя другого ничего нет.

— Давай, — Руди залез на один из стульев без спинки, стоявших около перегородки; Элиза тихо встала внизу. — А где все? В деревне пусто.

— Так ветер вон какой, пошли лодки вытаскивать, чтобы не побило, — парень перегнулся через перегородку и увидел Элизу. — Дите с тобой, что ли?

— Ой, драккл! — Руди нагнулся, подхватил Элизу и посадил ее прямо на перегородку, как отец сажал на столешницу. — Ты чего молчишь, глупая? Потеряться хочешь?

Элиза помотала головой.

— Мелкая она какая, — с сомнением протянул парень. — Говорить еще не умеет, поди. Такие мелкие обычно еще у мамок за подол цепляются, а ты вон, сюда принес.

— Отец ее мне отдал, вот и принес, — Руди подпер кулаком подбородок и выложил монетку, которую дал ему отец. — Хватит трепаться, Джек, жрать тащи.

— Жрать тебе, неслуху хозяйскому, — беззлобно проворчал Джек, но куда-то скрылся и через пару минут вернулся с двумя тарелками и кружкой. — Держи. А это вот барышне.

— Какая она тебе барышня, — буркнул в ответ Руди и схватил вилку.

В одной из тарелок оказалось непонятное темное месиво — видимо, та сама печенка; в другой — серый, порезанный ломтями капустный пирог (Элиза узнала его по запаху — Дилси приносила им с матерью несколько раз), а в кружке — молоко. Пирог был жестким, молоко странно горчило, но Элиза послушно доела и то, и другое; вряд ли бы ей дали еще что-то, да и Джека обижать не хотелось.

— Измазалась вся, — фыркнул Руди, вытирая ей лицо собственным рукавом. — Джек, силки проверять пойдем?

— С ума, что ль, свихнулся? — Джек умолк: в комнату ввалились несколько плохо одетых мужчин и, негромко переговариваясь, расселись за дальним столом. На Руди и Элизу они посматривали с опаской. — Ветер опять поднимается. Не пойду и тебе советую взять барышню и домой пойти, не шататься вокруг.

Руди оглянулся на мужчин у окна и сжал губы — так, что они превратились в тонкую белую полоску:

— У отца гости. Нам до вечера домой лучше не показываться, сам знаешь.

— Вот оно что... — задумчиво протянул Джек. — Ну ничего, придумаем что-нибудь.

Пока они разговаривали, Элиза, облизнувшись, оглядывалась по сторонам; серого пирога ей все же не хватило, и она искала, чего бы еще пожевать. На тарелке брата оставалась хлебная корка; Элиза цапнула и сунула ее в рот так быстро, что никто из мальчишек и глазом моргнуть не успел. Руди, обнаружив пропажу, выругался и несильно шлепнул Элизу по спине, но Джек рассмеялся и положил перед ней еще два куска:

— Ешьте, маленькая барышня, и не слушайте этого обормота. Авось хоть вы вырастете да отколотите его за все хорошее.

Руди нахмурился, но ничего не сказал. Элиза растерялась было, но тут же снова занялась пирогом.

В конце концов, раз ее новый друг — а Элиза не сомневалась, что Джек теперь и ее друг, не только друг Руди — ее угощал, отказываться было неудобно. Тем более что она все еще хотела есть.

* * *

На улицу в тот день — еще один длинный и странный день, как многие с того момента, как отец унес ее от матери — они больше не ходили: когда в комнате, где они ели, стало слишком много людей, Джек потихоньку вывел их с Руди в другую — поменьше, но почище и поуютнее. Мебель там тоже была старой, и полы скрипели так, что в ушах закладывало, но в большом очаге горел огонь, а на серые стены отбрасывали отблески цветные стеклышки, связанные в странную конструкцию и подвешенные под потолком. Элиза смотрела на них, пока ее не разморило от тепла и еды, и сама не заметила, как уснула; она не проснулась даже тогда, когда кто-то из мальчиков — наверное, Джек, он был постарше и посильнее — принес ее домой и уложил в кровать.

С тех пор они с братом часто ходили в деревню — честно говоря, каждый раз, когда на улице не было вьюги, сильного ветра или дождя. Если погода была похуже, то они часами просиживали в задней комнате дома Джека, занимаясь какой-нибудь ерундой; несколько раз, впрочем, Джек и Руди куда-то удирали, оставляя Элизу под присмотром миссис Грейбек — матери Джека. Миссис Грейбек была женщиной доброй и рассеянной: она давала Элизе сколько угодно сухарей и не особенно за ней следила, так что Элиза от души веселилась, бегая по двору за тощими курами и копаясь в здоровенной песочной куче у ворот так, что к возвращению мальчиков была вся в грязи и песке.

— Да когда успела только, нас не было всего ничего, — ворчал Руди, пытаясь как-то удержать и Элизу, и мертвых рыжих зверьков, с которыми, как правило, возвращался. — Джек, воды нагреешь?

— Она простынет двадцать раз, пока до замка дойдете, — возражал тот. — Так неси, дома отмоешь.

Но если светило солнце (что, впрочем, бывало редко) или просто было тепло, тогда Руди оставался у Грейбеков ровно столько, чтобы взять еды для себя и Элизы, а потом они уходили прочь. Они бродили по окрестностям, уплетая вечный капустный пирог и вареную курицу и запивая горьковатым козьим молоком, доходили до опушки леса, темневшего вдалеке за полем, иногда спускались к самому морю; тогда Элиза бегала у самой воды, которая пугала ее все меньше, и горстями таскала брату разноцветные камешки, а Руди помогал ей отобрать самые красивые. Вообще-то он должен был учиться, чтобы подготовиться к какому-то Хогвартсу — так сказал отец, но книги Руди брал с собой редко, а если и брал, то прятал в задней комнате у Грейбеков; чаще он просто рассказывал Элизе разные истории — наверняка выдуманные, а иногда молча наблюдал за тем, как она бегает по полю или по берегу. Когда она уставала, он сажал ее на спину — так ему было легче — и носил до тех пор, пока она не начинала проситься вниз или они не возвращались домой; нередко именно так, на обратном пути, на спине брата под шум моря, Элиза и засыпала.

Однажды — это было уже когда снег сошел, и поле из белого стало черным — Элиза тоже уснула во время прогулки. Проснулась она от тряски, и не дома, а на соломе в затянутой какой-то тканью телеге; в дальнем углу повозки лежало несколько тяжелых мешков, а рядом сидел Руди и угрюмо разглядывал что-то под ногами.

— Дождь пошел, — пояснил он, увидев, что Элиза открыла глаза. — Я думал переждать, а этот, — тут Руди сказал не очень хорошее слово, — взял да и поехал куда-то. Ничего, как остановится — выпрыгнем. Есть хочешь?

Они доели пирог и курицу, причем Руди почти все скормил Элизе; повозка все ехала, ехала и ехала, и Элизе начало казаться, что они уже очень далеко от дома — дальше, чем когда-нибудь уходили. Наконец повозка остановилась; Руди проворно выбрался наружу, аккуратно вытащил Элизу — она успела заметить, что они приехали в какую-то деревню, но куда больше и чище той, что была около замка, — а затем бросился в проулок между домами, таща Элизу за собой.

— Плохо дело, — сказал он, тяжело дыша, как только они отбежали настолько, чтобы их не было видно с улицы. — Мы, кажется, в Гротс⁽¹⁾ приехали. Вот что, я пойду поищу камин, а ты стой тут и никуда не уходи, ясно?

Элиза покивала. Пусть она и не была достаточно большой, но соображала неплохо для своего возраста, все так говорили.

— Элли, я серьезно, — Руди присел перед ней на корточки. — Мы не у Грейбеков, даже не вздумай никуда убегать. Не то... не то маггл придет и съест тебя, поняла?

Он ушел; Элиза осталась в переулке, чуть дрожа от холода — в повозке было довольно тепло, а здесь дул ветер и моросил мелкий дождь. Руди все не было; Элиза не могла понять, почему он ушел искать камин один, без нее — в конце концов, ей тоже холодно и хочется обсушиться, почему брат ее бросил?

— Эй, мальчик! Ты что там делаешь?

Элиза подпрыгнула от окрика, чуть не свалившись в лужу, обернулась и оцепенела от страха: к ней приближалось чудовище. Похожее на человека, но огромное — больше Руди, Джека, миссис Грейбек, даже больше отца, — в странной темной одежде (или шкуре?) и со страшной головой: верхняя ее часть была вытянутой вверх и темного цвета, нижняя же — круглой, красной и с топорщившимися усами. Наверное, это и был тот самый маггл, которым пугал ее Руди... но ведь она была послушной, она никуда не уходила, почему он решил ее съесть?

— Эй, малец! — маггл подошел еще ближе, и Элиза зажмурилась от ужаса, изо всех сил стараясь не заплакать. — Я тебя спра... господи ты боже! Да кто это такого малыша в такую погоду одного на улице оставил?

Маггл был совсем близко; Элиза сжалась в комочек и зажмурилась изо всех сил, когда маггл вскрикнул и выругался. В то же мгновение ее подхватили на руки и помчались прочь; откуда-то сверху пахнуло знакомым запахом мятного мыла, сырости и мокрой шерсти, и Элиза все же заплакала — от облегчения.

— Прости, мелкая, прости, прости, — твердил Руди на бегу. — Я не знал, что он там шатался, я бы тебя с собой взял, не реви, я нашел камин, скоро дома бу... ай, дракклы твою мать в задницу впятером!

— Ну-ну! — одернул его кто-то взрослый. — Нос не дорос так выражаться, юноша! Да еще и при малютке!

Элиза робко приоткрыла глаза: на этот раз перед ними был обычный человек — во всяком случае, он был одет в такой же плащ, как отец и Руди, ярко-красный, правда. Руди при виде этого плаща сжал губы в тонкую нитку — Элиза уже знала, что он так делает, когда сильно сердится.

— Агл? — тихонько спросила она.

— Это хуже маггла, — процедил Руди. — Это аврор.

— Хуже маггла, вот как? — спросил человек в красном плаще; Руди попытался было его обойти, но человек схватил его за плечо. — А что это вы тогда по маггловской части деревни шастаете, а?

— Заблудились, — огрызнулся Руди и попытался вырваться, но человек — аврор — держал крепко. — Пустите, нам домой надо!

— Вот родители вас домой и заберут, — пообещал аврор. — Как вас зовут и где вы... ах ты, черт!

Элиза нагнулась и изо всех сил вцепилась зубками в руку, удерживавшую Руди: пусть аврор был не менее страшным, чем маггл, но с братом она не боялась никого и ничего. Руди, воспользовавшись заминкой, рванулся было прочь, однако аврор, шипя от боли, перехватил его за шиворот.

— Вот ведь паршивцы! — он поволок Руди по по улице, и Элиза вцепилась в него изо всех сил, чтобы не упасть. — Откуда взялись только на мою голову... ты, палочку сюда, живо!

— Нет у меня палочки, я в Хогвартс только осенью пойду! — крикнул Руди. — А взялись мы...

Он вдруг осекся, словно вспомнил что-то; аврор остановился и внимательно, очень внимательно осмотрел и его, и Элизу.

— Рэндальфа Лестрейнджа, никак, детишки? Сразу надо было догадаться, тебя-то, парень, я тут вроде уже видел. Ну ничего, сейчас из участка напишем, и он вас заберет.

— И шкуру спустит, — мрачно буркнул Руди. — С меня уж точно.

— Заслужил, — аврор подтолкнул его вперед. — Кой черт тебя унес так далеко от дома, да еще и с маленьким братом?

— Это девочка.

— Тем более. Няньки ваши совсем за вами не глядят, что ли?

Руди засопел, но промолчал. Элиза задумалась было, о каких няньках они говорили — у Руди нянек никогда не было, у нее самой когда-то давно была Дилси, а теперь сам Руди — но скоро почувствовала, что устала, и положила брату голову на плечо.

Участок оказался серым обшарпанным домиком, вроде тех, что были у них в деревне, разве что в два этажа. На первом не было ничего, кроме стола, трех стульев, огромного камина, деревянной клетки, в которой спали несколько бродяг, и второго аврора в красном плаще — совсем молодого, едва ли намного старше Джека. Взрослый аврор разрешил Руди и Элизе сесть не в клетку, а на один из стульев, поближе к огню; молодой какое-то время наблюдал за ними, разрезая на части что-то круглое, зеленое и вкусно пахнущее, а затем, оглядевшись по сторонам, протянул один кусочек Элизе. Она отодвинулась было, но молодой аврор неожиданно улыбнулся ей — неуклюже, но ободряюще:

— Эй, это же яблоко. Это вкусно. Хочешь?

Элиза неуверенно потянулась к кусочку, но Руди заметил и шлепнул ее по руке:

— Не смей ничего у них брать!

— Ты чего, пацан? — изумился молодой аврор. — У тебя братишка голодный, по глазам вижу.

— Ай, оставь их, Аластор, — отмахнулся взрослый. — Это не дети, а волчата. Старший просто огрызается на всех подряд, а малышка, похоже, совсем дикая: не говорит, не плачет, кусается только, что твоя докси.

Молодой аврор только плечами пожал, но продолжил сочувственно поглядывать на Элизу.

Прошло совсем немного времени, прежде чем пламя в камине вдруг вспыхнуло зеленым, и из него вышел отец; едва взглянув на него, Элиза вжалась в Руди, стараясь спрятаться как можно дальше: отец был очень, очень, очень зол. Совсем как в ту ночь на маму и Дилси.

— Ваши? — спросил его взрослый аврор.

— Мои, — процедил отец.

— Ну так следите за ними. Сами знаете, какие у нас тут места. Няньки у них нет, что ли?

— Не на что нанять, все на налоги для вашей грязнокровной братии уходит, — проворчал отец, забирая Элизу. — Родольфус, пошевеливайся.

— Удачно выжить, пацан, — съехидничал молодой аврор и неожиданно озорно подмигнул Элизе. — И тебе, малышка.

— Не дождешься, я еще на твоей могиле спляшу, — пообещал Руди, прежде чем отец затолкал его в зеленое пламя.

Элиза испугалась, что отец решил сжечь их всех, особенно когда сам шагнул в огонь с ней на руках, но ошиблась: после того, как их помотало в зеленом пламени, они оказались дома, в том зале, в котором обычно обедали. Руди уже был там — стоял у стола, вцепившись в спинку одного из кресел; отец посмотрел на него, медленно спустил Элизу на пол и так же медленно шагнул к Руди.

— Мы заблудились, — быстро сказал тот.

— Я кому сказал — чтобы дальше леса ни шагу? — свистящим шепотом спросил отец.

— Мы правда...

— Я кому сказал — чтобы за границу защитных чар даже носа не смел показывать без меня или Тома? — отец протянул руку и выхватил кнут прямо из воздуха — во всяком случае, Элизе так показалось; Руди побелел и крепче вцепился в спинку стула. — Мне делать нечего, кроме как с воздухом трепаться? Или хочешь, чтобы я твой труп по окрестностям разыскивал, и хорошо, если только твой?!

— Да не собирался я...

Отец закатил ему оплеуху — такую, что Руди не удержался на ногах и упал. И тут же зашипел — отец все же вытянул его кнутом.

— Один раз прибью, в другой не полезешь! — отец замахнулся второй раз. — Вот только попробуй!..

Кнут с громким хлопком разорвался у него в руке, рассыпавшись на мелкие кусочки; Элиза сидела на коврике у камина, сопя и сжав кулачки. Отец и маму бил, не только Руди, но мама велела ей прятаться, а Руди не велел, и она может ему помочь, чтобы его не побили.

На мгновение ей показалось, что отец и ее ударит, но он только помотал головой и тяжело опустился на один из стульев.

— И что с вами, паршивцами, делать? — устало спросил у воздуха; Руди тем временем поднялся на ноги, стараясь держаться от него подальше. — Нашел заступницу, тоже мне... Ладно, бери ее и не показывайтесь мне на глаза сегодня. И вот что, Рудольф — заканчивай шататься, садись за книги. Неучем приедешь, тебе же хуже; дракклы с учителями, тебе старосты на Слизерине жить не дадут, в Больничном крыле поселишься.

Руди не надо было просить дважды: поманив Элизу, он тихо вывел ее прочь. Уже на лестнице он остановился, взял Элизу на руки, внимательно посмотрел на нее и... неожиданно рассмеявшись, впервые поцеловал в лоб.

— Ты крута, мелкая, — довольно сообщил он озадаченной Элизе. — Такая мелкая, а уже крутая. Зуб даю, ты половину этой страны будешь за яйца держать, когда вырастешь.

Элиза не поняла, кого и зачем она будет держать за яйца, но благодарно фыркнула и потерлась носом о щеку брата.

В конце концов, это рядом с ним она ничего не боялась.

Гулять с того раза их больше не пускали, даже во двор. Элиза, впрочем, не сильно расстраивалась: да, она скучала и по Джеку, и по его матери, и по пирогу, и даже по курам, за которыми можно было побегать, но снаружи было очень холодно, выл ветер и лили дожди, да и вообще по словам Руди это было "самое поганое лето", какое он помнил.

Руди теперь почти не играл с нею, только сидел у окна или за столом в их комнате, уткнувшись в какие-то книжки. С каждым днем он все больше мрачнел; Элиза не знала, отчего, но, кажется, знал отец и вовсе не злился, наоборот — он стал куда мягче с Руди и даже старался как-то его подбодрить.

— Ну пойми ты — надо, — примирительно, даже просяще сказал он как-то за ужином. — Мне самому это не по душе, но — надо, Рудольф, понимаешь?

— Почему? — Руди без аппетита возил ложкой по тарелке. — Почему я не могу учиться дома?

— У кого? У твоей бабки Маргреты, чтоб ее черти во все щели жарили? Из меня тот еще учитель.

— У мистера Реддла. Он учил меня немного прошлым летом.

— У него и помимо тебя дел хватает, — отец потянулся к кувшину с элем. — Да брось, не все так плохо. Ты не один будешь, найдешь себе друзей...

— Ты же сам говорил, как там погано — мол, на Слизерине сволота одна и старосты дерутся, а на других факультетах от грязнокровок не продохнуть, — напомнил Руди. — Забыл?

Отец смущенно закашлялся, чего с ним на памяти Элизы не случалось никогда.

— Ну, не только сволота и старосты, приличные люди тоже попадаются. Я же встретил как-то Тома. Да и... еще кое-кого.

Руди закатил глаза и обвиняюще ткнул в отца ложкой:

— Ты запьешь. Помнишь, как меня дядя к себе на неделю забирал, и вы с мистером Антонином забухали как черти?

— Рудольф! Что за выражения!

Элиза захихикала и оказалась вся в гороховом пюре — в тот раз оно, против обыкновения, не подгорело.

— Что? Мистер Антонин так говорит!

— Не запью, — сдался отец, вытирая Элизе лицо. — У меня Элли теперь, она за мной присмотрит.

— На нее вся надежда, — фыркнул в ответ Руди, но Элизе показалось, что ему далеко не весело.

Совсем хмурым он стал, когда отец, уехав куда-то на весь день, привез ему новехонький сундук с блестящими застежками. В сундуке оказались такие же новенькие книжки, чистый пергамент, белые перья и черные мантии, в которых Руди выглядел совсем взрослым, но он едва взглянул на себя в зеркало — сразу же стянул и как попало сунул обратно в сундук. А ночью, не дожидаясь, пока Элиза по привычке залезет к нему под одеяло, сам пришел и присел на край ее кровати.

— Я скоро уеду, Элли, — тихо и серьезно сказал он.

Элиза смотрела на него во все глаза.

— В Хогвартс. Это такое место... в общем, каждому волшебнику надо туда поехать, и мне тоже. Нашу семью там не особо жалуют, но отец говорит, что иначе мне придется поехать совсем к дракклам на карачки, потому что в Шармбатон или Дурмштранг меня не возьмут. Хогвартс хотя бы рядом.

Элиза переползла к нему на колени и уткнулась в плечо; Руди приобнял ее и погладил по голове в ответ.

— Первогодок вроде никуда не отпускают, но... я вырвусь вас проведать, я придумаю, как. И знаешь, что? — он пристально посмотрел на Элизу. — Миссис Грейбек говорила, что такие малявки быстро забывают людей, если их нет рядом, но ты постарайся меня помнить. Ладно?

— Адо, — тихо согласилась Элиза.

Она не верила, что Руди куда-то уедет, пока однажды утром не проснулась и не увидела его пустую кровать. Нового сундука тоже нигде не было; Элиза заглянула во все уголки их небольшой комнаты и, ничего не найдя, решила подождать — в конце концов, Руди и раньше нередко убегал еще до того, как она просыпалась, и всегда возвращался.

Руди не вернулся — ни вечером, ни на следующий день, ни на следующий после следующего.

Элиза снова осталась одна.

1) Имеется в виду деревня Джон-о'Гротс на северном побережье Шотландии; по авторскому фанону от нее до замка Лестрейнджей примерно 8 км.

Вернуться к тексту

Изначально это была большая глава, но язь решил поделить ее на две поменьше. БВ.

Отец пришел к ней через несколько дней после исчезновения Руди.

Элиза лежала на кровати брата и рассматривала серый камень стены, когда почувствовала, что больше не одна в комнате. Она думала, что это домовуха принесла ей поесть, как обычно в последнее время, но, обернувшись, увидела на пороге отца и приоткрыла от удивления рот.

Если честно, она даже не думала, что он знает, где их с Руди комната.

— Привет, — хрипло сказал отец.

Его пошатывало, пока он шел до кровати; когда он сел рядом, Элиза почувствовала знакомый неприятный запах — так пахло от людей, которые пили слишком много эля в доме у Джека и его матери.

— Ты что, совсем одна тут?

Элиза промолчала. Отец обвел взглядом комнату, как-то странно усмехнулся при виде пустого стола Руди и игрушек на кровати Элизы, а затем посмотрел и на нее:

— Скучаешь по нему?

Элиза вместо ответа уткнулась в подушку; подушка была еще теплой, и от нее пахло братом — казалось, он опять вышел побродить по дому и скоро вернется. Элиза не знала, что значит "скучать", но Руди ей очень-очень не хватало.

— Ну, что ж поделаешь, — отец неловко погладил ее по голове. — Он уже взрослый, ему нужно в школу. Вернется на каникулы, подожди немного.

Элиза тихонько засопела. Отец еще посидел рядом с ней, тяжело поднялся и уже на пороге обернулся:

— Ты, выходит, так и сидишь целыми днями? Эй, кто там!

Малли, появившаяся с громким хлопком, согнулась перед отцом в поклоне... и тут же заскулила от полученного пинка:

— Так-то ты за барышней смотришь, ленивая тварь, что она у тебя взаперти как в Азкабане?

— Господин, но мисс Элиза всегда выходила гулять с молодым хозяином, они выходили в деревню, а Малли не может выйти за ограду дома...

— Заткнись, — устало оборвал ее отец. — Мозгов твоих куцых не хватило понять, что другие места есть, кроме деревни? Одень-ка барышню, пусть гуляет по дому и в верхнем дворе... сигналку какую навесь только, чтобы не забрела куда не следует. — Он попытался улыбнуться Элизе; вышло, как и всегда, неудачно — кажется, он вовсе не умел улыбаться. — Я не могу смотреть за тобой, Элли, слишком много дел. Поиграй пока одна, идет?

Элиза так растерялась, что не знала, что ей делать; если бы Руди предложил ей подобное, она бы обняла его или чмокнула в щеку — как умела... но отец никогда их не обнимал и не целовал; на Руди он самое большее не бранился и не отвешивал затрещины, а саму Элизу, кажется, побаивался не меньше, чем она его. Поэтому она могла только моргать ему вслед.

Но за что она — впервые в своей очень короткой жизни — была благодарна отцу, так это за новость о том, что Руди всё же вернётся, что он их не бросил.

Ну, и за разрешение гулять по дому, конечно.

Дом был огромным. Нет, даже огромным, особенно для такой маленькой девочки, как Элиза. Комнат в нем было так много, что она давно сбилась бы со счету, умей она считать; почти все они, правда, были темными и холодными, с терявшимися где-то высоко потолками и закрытой белыми простынями мебелью, но было и несколько, которые Элиза полюбила и довольно быстро запомнила до них дорогу: например, большая комната, сплошь заставленная шкафами с книгами, или другая, с пушистым ковром на полу и разными забавными фигурками в стеклянных ящиках. После пары-тройки попыток Элиза научилась открывать ящики и доставать фигурки; особенно ей нравилось играть с семьей гиппогрифов, вроде того, что у нее был, только с целыми крыльями. Отец-гиппогриф, мать-гиппогриф, их большой сын и маленькая дочка жили в уголке дивана, в траченой молью бархатной подушке; отец-гиппогриф никогда не ругал и не бил мать-гиппогрифа и сына, брат никогда не уезжал от своей сестренки, и они были небольшой, но очень веселой и дружной семьей — такой, о которой мечтала Элиза.

Но только мечтала. Отца она видела редко; если они встречались в одной из комнат или коридоре, он рассеянно гладил ее по голове и тут же уходил прочь. Пару раз Элизе казалось, что она видела Дилси в конце коридора, но сколько бы она ни бродила по дому, найти комнату с матерью она не могла — видимо, отец держал ее в каком-то другом месте. Руди все не возвращался; Элиза жила почти что в одиночестве, и даже смотрели за ней по-прежнему не слишком — Малли одевала ее, купала и приносила поесть, но не следила, где она гуляет, так что Элиза бродила где вздумается. Иногда она так уставала, что засыпала рядом с диваном в комнате с гиппогрифами или на коврике у камина в комнате с книгами; чаще Малли все же относила ее в постель, но иногда наутро Элиза просыпалась там же, где засыпала накануне.

Как-то она в очередной раз уснула в комнате с книгами, но не у камина, а под небольшим столом — там было удобнее прятаться. Проснулась от незнакомых звуков: кто-то чужой — не отец, не Руди и не кто-то из домовиков — ходил по комнате и достаточно немелодично напевал какую-то песенку. Элиза собралась было выползти из-под стола, но стукнулась о ножку и пискнула; шаги и пение стихли, а через пару мгновений под стол заглянуло лицо — не старое, как и у отца, но чуть темнее, с искривленным носом, темными глазами и тенью бороды на щеках и подбородке.

— Привет, — удивленно сказало лицо. — Это кто тут у нас, а?

Элиза на всякий случай сжалась в комочек — она не знала, кто перед ней, друг или враг. Магглы были похожи на людей, а авроры — и вовсе на обычных волшебников, вроде отца, но и от тех, и от других добра ждать не следовало, это она уже усвоила.

— Ты чего туда забился, малой? — незнакомец протянул к ней руку, и Элиза оскалила зубки — так, на всякий случай, пусть видит, что она не совсем беззащитна. — Понял, принял, ты серьезный парень, я тебя не трогаю. Пряник хочешь?

Элиза насупилась — она слышать не слышала ни о каких пряниках. Руди только, когда у него получалось раздобыть шоколадную лягушку, пару раз давал ей лапки, говоря, что младенцам вредно много сладкого.

— Вот, смотри, — незнакомец вынул из кармана что-то, напоминавшее кусок ржаного хлеба, посыпанного сахаром, разломил его пополам и положил половинку перед Элизой. — Это пряник. Это вкусно. Бери, не бойся.

Элиза осторожно цопнула угощение и так же осторожно от него откусила. И не удержалась от того, чтобы разулыбаться во весь рот.

Это было намного лучше хлеба с сахаром. Это было даже лучше шоколадных лягушек и капустного пирога миссис Грейбек. Вообще лучше всего, что ей до сих пор доводилось пробовать.

— Мда, папашка твой вас с братцем вкусностями так и не балует, — протянул незнакомец, глядя, как Элиза вгрызается в пряник. — Да и просто не закармливает, как я погляжу... еще хочешь?

Элиза, не успевшая прикончить первый кусок, радостно закивала.

— Иди-ка сюда, от-так, — незнакомец бережно вытянул ее из-под стола и взял на руки, отряхая от пыли. — Держи... чумазый какой, прости господи...

— Антонин, ты где, мать твою, шляешься? — заорал из коридора отец.

— Младшего твоего кормлю! — гаркнул в ответ незнакомец — наверное, тот самый мистер Антонин, о котором так много рассказывал Руди. — У тебя дети как, по-человечески едят или что нашли — за то спасибо?

— Какого еще... — на пороге появился растрепанный отец. — Драккловы яйца, как она тут оказалась?

— Она?

— Ну да, — отец подошел ближе, и до Элизы снова донесся тот неприятный запах. — Девочка это, Элиза.

— Как-как, Лиза? Лиза-Лизавета? — мистер Антонин чуть подбросил Элизу на руках, и она захихикала — впрочем, это не помешало ей грызть обе половинки пряника одновременно. — Все ждешь, Лизавета, от друга привета?

— Ванну она ждет, — проворчал отец, забирая ее на руки. — Придушу ту ушастую падаль, совсем не смотрит за девчонкой...

— Няньку найми.

— Чтобы вы с Томом мне потом мозги вытрахали, мол, слишком много чужих людей в доме?

— Тогда матери отдай.

Отец обернулся и пристально посмотрел на мистера Антонина; мистер Антонин не менее пристально посмотрел на него в ответ. Они играли в гляделки минут пять, пока Элиза грызла пряник, после чего мистер Антонин фыркнул и помотал головой:

— Папаша твой, Лизок, ни драккла не понимает, как детей растить, вот что я тебе скажу.

— Ты понимаешь, можно подумать, — проворчал отец, перехватывая Элизу поудобнее.

— У меня сын есть вообще-то.

— Ровесник Элизы, которого ты видишь хорошо если раз в месяц, — съязвил отец. — А я одного до школы как-то дорастил, слава Мерлину.

— Вот именно, что как-то, — поддел его в ответ мистер Антонин. — Ну ладно, не хочешь матери, отдай... сам знаешь, кому. Она не откажет, а малявке нужна женская рука.

Отец задумался; лицо у него стало такое, будто ему предложили очень заманчивую вещь — вроде пряника — но он никак не может решиться ее взять.

— Сам справляюсь пока, — наконец произнес он. — Дальше посмотрим, может, и впрямь... идем купаться, Элиза.

С появлением мистера Антонина они определенно зажили веселее.

Отец будто оттаял: как-то смягчился, перестал пить и злиться, пару раз Элиза слышала его смех, а как-то — она своим ушам не поверила — даже пение; отец разбирал в комнате с книгами — библиотеке — какую-то вещицу и вполголоса мурлыкал себе что-то под нос; голос у него оказался довольно приятный. С Элизой он по-прежнему обращался неловко и не очень уверенно, но это, как оказалось — Элиза как-то случайно подслушала их с мистером Антонином разговор — от того, что Элиза была девочкой, к тому же очень маленькой; отец просто не знал, что с ней делать, а вернуть матери или отдать еще кому-то наотрез отказывался.

Сама она привязалась к мистеру Антонину так же быстро, как к Руди; ей нравился его низкий голос и то, как он выговаривает слова, как-то иначе, чем отец; нравилось то, что он почти не улыбается, но по-особому щурится — хитро и тепло, как мальчишка; нравился даже исходивший от него странный запах какого-то жженого растения.⁽¹⁾ Кроме того, у мистера Антонина всегда находилась для нее минутка или ласковое слово; он мастерил для нее фигурки из шишек и лодочки из древесной коры, угощал пряниками, которые, казалось, не переводились в его карманах, а по вечерам, когда уставшая за день Элиза дремала на диване в другой отцовской комнате — кабинете — сидел рядом и рассказывал какие-то истории на непонятном языке. Элиза ни слова не понимала, но слушала очень внимательно: ей нравилось само звучание этих историй — не обычных рассказов и не песен, а чего-то среднего.

— Ты бы хоть по-нашему рассказывал, — ворчал отец. — Я ничего не понимаю, а уж она-то...

— Да ей просто голос мой нравится, — позевывал мистер Антонин. — Мелким всегда нравится, вон, Митя у меня тоже не понимает, а слушает.

— Поучи меня, чего там дети любят, — беззлобно огрызался отец, и все перерастало в очередную шутливую перебранку.

Пока не наступили холода, они вновь ходили гулять; мистер Антонин сажал Элизу на плечи или нес на руках, чуть подбрасывая в воздух, а она пыталась дотянуться до серых, похожих на лежалую вату облаков; отец, глядя на них, смеялся, а порой и сам подкидывал Элизу на руках, и она каждый раз с удивлением замечала, что отец совсем молодой и совсем не страшный. В деревне мистер Антонин подмигивал всем проходившим мимо девушкам и даже миссис Грейбек, а отец толкал его локтем в бок, называл кобелем и требовал прекратить; впрочем, чаще они шли не в деревню, а к небольшому ручью в поле недалеко от дома, и отец с мистером Антонином разговаривали на берегу, пока Элиза пускала по ручью лодочки или возилась в прибрежной грязи.

— Дохну я здесь, Тони, — сказал как-то отец. — От тоски и скуки дохну. Сижу один, как сраный сыч...

— Сам же всех отвадил, чего жалуешься?

Ветер унес лодочку Элизы почти к их ногам, и, подбежав, она увидела, как отец усмехнулся в ответ — недобро и мрачно.

— Отвадил... А почему отвадил, ты забыл?

— Нет, — ответил мистер Антонин после долгой паузы. — Не забыл. Раз так, то, может, возьмешь малых да смотаешься к брату в Берлин?

Лодочка забилась под камень совсем рядом с отцом; Элиза попыталась зайти в воду, но отец все же заметил и притянул ее к себе:

— Ноги замочишь, дурочка... Не знаю, Тони. Подумаю. Идея неплоха. Может, как Рудольф вернется, так и смотаемся проветриться, ему тоже полезно будет. Иначе и впрямь загнемся — он в школе, я здесь.

— И ты, и он, и малышка, — мистер Антонин ловко выудил лодочку из-под камня. — Эй, Лизавета, давай-ка устроим регату? Чья лодка быстрее доплывет до той лужи, раз, два, три!

Элиза засмеялась и побежала за ним вдоль ручья.

Мистер Антонин охотно возился с нею. Мистер Антонин мастерски отвлекал отца от вина и мрачных мыслей, но мистер Антонин не мог заменить Руди. Элиза продолжала по нему скучать; каждое утро, просыпаясь, она осматривала их комнату в поисках Того Самого Сундука и старательно прислушивалась к звукам из коридора: может, Руди уже приехал. Может, он просто у отца. Может, он просто зайдет попозже... но каждый раз все оказывалось по-старому, и они продолжали жить втроем в огромном и пустом доме.

Это случилось зимой, когда все вокруг снова замело снегом, а внутри и снаружи стало так холодно, что отец велел топить все камины во всех комнатах, не переставая. Элиза играла у лестниц в большом зале внизу — утащила из соседней комнаты большую подушку и скатывалась по ступенькам как с горы; внезапно дверь открылась, и в зал вошел отец, тащивший за собой сундук, а за ним — Руди, замотанный в серо-зеленый шарф так, что виднелись одни глаза. Элиза бросила подушку; неуклюже переваливаясь, подбежала к брату и и обхватила его за пояс, сколько рук хватило:

— Тяла.

И чуть не расплакалась, когда ее подхватили на руки, прижали к пахнущей холодом шерсти и прошептали:

— Я тоже по тебе скучал, мелкая.

1) Запах махорки.

Вернуться к тексту

Я ж говорила, что две маленькие.

Руди изменился.

Он подрос — во всяком случае, мантия стала ему коротковата, — похудел, а под глазами у него залегли темные тени; чем бы ни был этот Хогвартс, там ему явно приходилось несладко. Элиза показала ему и фигурки гиппогрифов, и комнату с книгами, и поделки мистера Антонина, но Руди только рассеянно кивал в ответ, ничего не говоря; за ужином больше копался в тарелке, чем ел, а сразу после ушел к отцу в кабинет и уселся у камина, молча глядя в огонь. Элиза притихла было рядом — уж очень мрачным выглядел брат, — но он заметил ее и сам усадил на колени, разрешив Элизе обнять себя за шею и прижаться.

— Извини, Элли, — негромко сказал он. — Я обещал тебе приехать и не смог. Но я пытался.

— Да уж наслышан, — раздалось от двери.

Отец вошел следом; неслышно прошагав по холодным камням, он тоже уселся в кресло у камина — прямо напротив них.

— Слагхорн настучал? — недобро сощурился Руди.

— И не только он, — отец постукивал палочкой по ладони. — Интересные люди в красных мантиях заходили, спрашивали, не знаю ли я, куда мог удрать мой сын. Далеко ушел хоть?

— Да не. Утром сбежал, ночью авроры в Форт-Уильяме⁽¹⁾ поймали.

— А говоришь, недалеко. Там миль сорок, не меньше, — отец поворошил кочергой угли. — В школе били?

У Руди странно дернулась щека:

— А как же.

Отец пристально на него посмотрел и отложил кочергу.

— Слагхорн вроде старался не посылать нас к Принглу.

— И сейчас старается, — буркнул Руди. — И Диппет не особо злился, я ему все объяснил — мол, отец совсем один и сестра совсем кроха, проведать их хотел, так что он меня полы до рождественских каникул драить отправил, только и всего. Старостам нашим что-нибудь объясни, их же хлебом не корми — дай руки распустить.

— Впрочем, ничего нового, — хмыкнул отец. — Ну, что поделать. Думаешь, в Дурмштранге было бы лучше?

— В Дурмштранге меня бы никто не знал.

— Вот оно что, — процедил отец после повисшего молчания. — Амадей?

— Не только, — мотнул головой Руди.

— Мне заняться?

— Сам.

— Сам так сам, — отец, явно смягчившись, растрепал ему волосы. — Драккл с тобой, захочешь — расскажешь. Иди ложись и Элли уложи, она заснет сейчас.

Уже в кровати, засыпая под боком у брата, Элиза внезапно не столько поняла, сколько почувствовала, что Руди почему-то рассказал отцу далеко не все; и так же скорее почувствовала, чем поняла, что с ним там, в Хогвартсе, что-то случилось — он стал скрытнее и как будто злее и жестче, чем до отъезда. Хотя вел себя как обычно: так же помог с утра умыться и одеться, так же накормил с утра кашей — хотя бы не пригоревшей, Малли расстаралась, — и так же, как до отъезда, повел Элизу гулять в заснеженные поля, с той только разницей, что теперь она больше шла своими ногами, чем ехала у кого-то на руках. Даже пошли они, как и до отъезда, к Джеку, а не куда-нибудь еще, хотя Элиза думала, что раз Руди пошел в школу, то отец будет отпускать их дальше, чем до деревни.

Джек был старше Элизы, даже старше Руди, и сразу понял, что с ним происходит.

— Что, барчук? — спросил он, потрепав Элизу по голове и усадив себе на плечи, едва они втроем вышли к морю через задний двор трактира Грейбеков. — Вид у тебя не шибко радостный... брешут, небось, про распрекрасный Хогвартс-то?

Руди только плечами передернул:

— Ну, есть такое.

— Так что, все там паршиво, а?

Руди ответил не сразу; прошел немного вдоль берега, распинывая мерзлые водоросли, гальку и обломки каких-то деревяшек, выбрал камень поудобнее, уселся и уставился на льдисто-зеленое море такими же льдисто-зелеными глазами.

— Не все. Хорошего тоже много. Учиться интересно, учителя ничего, не злые... замок сам красивый, а жратвы сколько, Джек, ты бы видел!.. — Руди аж прижмурился от удовольствия. — Я в жизни так от пуза не жрал, разве что когда бабка Маргрета жива была.

Джек облизнулся и явно сглотнул слюну: видимо, ему "жрать от пуза" тоже доводилось редко, не сказать — никогда.

— А чего кислый тогда такой, если и интересно, и замок красивый, и учителя не злые, и жратвы завались?

Руди помрачнел и ссутулился; Элиза, до того искавшая камешки на берегу, подошла к нему и подлезла под руку.

— Люди — уроды, вот что, — глухо, как-то по-взрослому ответил Руди. — Первый-второй курс за людей не считают — принеси, подай, почисти, пошел вон⁽²⁾... прислуживай им, как распоследний домовик и поблагодарить не забудь, что внимание на тебя, ничтожество, обратили. А если родители у тебя без денег там или связей, ну или хвост кому отдавили, как папаша — все, пиши пропало, до выпуска в домовиках ходить будешь.

— А если отказаться?

Руди пристально посмотрел на Джека — тем самым, холодным отцовским взглядом:

— Я и отказался. Я и еще один пацан.

— Чего-то не заметно. Ты живой.

— Они же не дураки убивать, — Руди снова передернул плечами. — В коридор стоять в пижаме выгоняли, жрать не давали, били — было, да... ну так я и без них битый и мерзнуть давно разучился, а кухню мне ребята со второго курса показали, они тоже там пасутся, — он подпер щеку кулаком. — Да нет, все было бы здорово, если бы не эти уроды, которые издеваются над младшими, а у самих в башке только квиддич, бухло да как бы грязнокровке какой подол задрать.

— Так ты из-за них сбежал тогда, осенью? — спросил Джек. — Помню, к хозяину краснопузые приходили, спрашивали о тебе... ух и бранился он, аж у нас в деревне слыхать было.

Элиза смотрела то на одного, то на другого; в ее сознании все крепче отпечатывалась мысль, что Хогвартс — это такое место, где обижают маленьких и задирают подолы каким-то грязнокровкам, но почему-то все обязаны туда ехать. Элизе после рассказов брата туда хотелось все меньше и меньше, но отчего-то она не сомневалась, что к тому моменту, как она станет такой же большой, как Руди, или он, или отец что-нибудь придумают.

— Я из-за неё вот сбежал, — Руди потормошил Элизу, и она захихикала. — Все думал, как она тут — мелкая же совсем, а папаша, когда один, пьет как черт, да ты и сам знаешь...

— Знаю, — кивнул Джек. — Мой старик бормотуху гнать и хозяину возить не успевает. Так что, решил проведать барышню?

— Ну да, — хмуро ответил Руди. — Я же знаю эти места, думал — посмотрю, что тут да как, и вернусь. Посмотрел, ага. Две недели на животе спал.

— Это тебя учитель так?

— Нет, староста. Амадей. Дядюшка, чтоб его дракклы в задницу кочергой, — Руди сплюнул в прибой. — Еще и сказал, мол, бьем не за то, что сбежал, а за то, что попался. Ничего, я ему, суке, все припомню, как вырасту.

— Что-то мнится мне, что ты ждать не будешь, — сощурился Джек. — Припомнишь все, как в школу вернешься. Вернешься же, а?

Элиза протестующе пискнула — она не хотела снова оставаться одна, не считая отца, домовиков и мистера Антонина, а еще не хотела, чтобы Руди возвращался туда, где его обижали.

— Не буянь, — Руди несильно шлепнул ее и усадил рядом с собой. — Вернусь, а как же. Будто у меня выбор есть. Учиться дальше надо, да и потом... наслушался я всякого, про то, что отец тут заперся и с ума сходит, а я у него дичаю... не хочу, чтобы болтали еще больше.

Он замолчал и снова угрюмо уставился на море; Элиза прижалась к нему, стараясь сидеть тихо-тихо, как мышка. Джек топтался рядом, сопел и чесал в лохматой башке, пока наконец не решился:

— Ладно, хорош дуться. Когда тебе еще возвращаться надо... а я вот в лесу волчий след видел.

Всю мрачность с Руди и впрямь как ветром сдуло:

— Брешешь!

— Чтоб мне сдохнуть — видел!

— Дворнягу небось видел!

— За опушкой-то? — хмыкнул Джек. — Не веришь — пойдем да поглядишь сам. Только барышню к моей мамаше забросим.

— Неть! — возмутилась Элиза.

Раньше она была совсем не прочь остаться с миссис Грейбек, пока мальчишки бродили по лесу, но это было раньше. Раньше Руди не надо было возвращаться туда, где его обижают.

— Элли, мы пойдем далеко и вернемся не скоро, — примиряюще начал Руди. — Там темно, холодно и страшно, а ты еще слишком маленькая. Посиди пока у миссис Грейбек, ладно?

— Неть! — повторила Элиза. Она бы и ножкой топнула — для убедительности — но все еще сидела на камне и не хотела с него упасть.

Руди явно хотел сказать что-то — или сделать — но только бессильно уронил руки и помотал головой:

— Извини, Джек. Она сегодня разгулялась.

— И не отцепится теперь? — понимающе ухмыльнулся Джек. — А, пускай... она легонькая, а у мамаши на заднем дворе угольная корзина стоит. Посадим туда, тебе за спину, и всего делов.

— Перемажется же.

— Это лучше, чем если бы она вопила. Вопили бы, барышня?

Элиза покивала; вряд ли она стала бы кричать, конечно, но пусть мальчики думают наоборот.

— Ну вот, — пожал плечами Джек. — Тащи корзину, а то вон — тучи с моря идут. Как бы нам в пургу не встрять.

* * *

В пургу они не попали, но ушли действительно далеко — тяжелые, засыпанные снегом еловые ветки мало-помалу закрыли от них небо и тот небольшой свет, который оно давало. Поле рядом с деревней и тропинка к нему мало-помалу скрылись из виду; Элиза из своей корзины не видела практически ничего, кроме неясных очертаний деревьев, но и Руди, и Джек, похоже, неплохо видели в полумраке — во всяком случае, по лесу пробирались совсем не ощупью, да еще и умудрялись что-то разглядеть на снегу.

— Вот, видишь? — Джек, чуть не лопаясь от гордости, остановился рядом с небольшой ямкой; цепочка из таких же ямок вела чуть в сторону и дальше в лес. — И кто брешет, а?

— Действительно, волчий, — Руди встал рядом с ямкой на одно колено и внимательно в нее всматривался. — Здоровый, др-раккл... откуда взялся только? Отец в прошлом году всех велел отловить.

— Может, с голодухи прибежал откуда-то, — дернул плечом Джек, принюхался и вдруг поморщился. — Фу, мать твою. Падалью несет.

— Отец велел кого-то вздернуть по-тихому, вот и несет, — рассеянно отозвался Руди.

— Да не, не было такого. С полгода не было, — Джек снова принюхался. — Со стороны следа несет.

— Так волчара этот задрал кого-то...

— Ага, и не дожрал? Тут крупнее кролей и белок нет никого, а они ему на один укус, — Джек решительно двинулся вдоль следа. — Пойду гляну, а вдруг кто из наших или из соседней деревни.

— Джек, стой!

Но было поздно — Джек скрывался в лесу. Руди нерешительно потоптался на месте, оглянулся на Элизу и... стиснув на мгновение лямки корзины, зашагал следом:

— Сиди тихо, Элли. Что бы ни случилось, поняла?

Элиза протестующе хныкнула — в лесу стремительно темнело и холодало, к тому же она проголодалась. Джек же сейчас вернется, зачем Руди идти следом?

— Кому сказал, помалкивай! — Руди недовольно встряхнул корзину. — Сама с нами напросилась, нечего ныть теперь!

— Надо было ее у мамки оставить, — донесся откуда-то спереди голос Джека. — Покричала бы да перестала, а сейчас поди успокой, если что... ах ты ж, мать твою растак!

— Что там, Джек? Кто там?!

Элизу подкинуло и затрясло — Руди побежал через лес. Она снова сердито пискнула и съежилась в комочек — так ей было немного теплее, а в корзину начал задувать ветер.

— Не подходи, — сдавленным голосом ответил Джек. — О, чтоб тебя... не подходи, кому сказал!

— Да что там такое? — Руди остановился, как вкопанный, и Элизу снова подбросило. — Ох и ни драккла ж себе!

Элизе ничего не было видно, но, судя по реакции брата, на той поляне, куда их вывел Джек, происходило что-то запредельное. Сама она чувствовала только запах горящих еловых веток — видимо, Джек поджег их, чтобы было посветлее — и другой, сладковатый, но неприятный: так пахла раздувшаяся мертвая мышь, которую она как-то нашла в одной из комнат.

— Да не то слово, — Джек сплюнул в снег. — Ты был прав, здоровый волчара... был. Пока не сдох.

— Пока его кто-то не задрал, — поправил Руди. — Смотри, кровищи сколько, и требуха у него вся наружу. Кто его так, что думаешь?

Элиза вздрогнула и впервые обрадовалась, что ничего не видит из своей корзины — вряд ли бы ей понравились кровища и требуха.

— Без понятия, — ответил Джек. — Но вопрос хороший. Кто его так, и как далеко эта тварь от нас.

Словно в ответ из леса донесся протяжный вой, и Элиза даже через стенку корзины почувствовала, как оцепенел Руди. Джек шумно сглотнул; над поляной повисла гробовая тишина, а затем вой повторился — уже чуть поближе.

— Чтоб тебя, — прошептал Руди. — Это уже не волки.

— Сматываемся! — Элизу вновь тряхануло — видимо, Джек рванул Руди подальше от поляны. — Беги с барышней в замок, а я — в деревню, предупредить!

— Мы до замка не успеем, они нас в поле догонят!

Джек на мгновение задумался.

— Тогда чеши в развалюху егеря и сидите там, а я хозяину скажу, он за вами придет, как все кончится. Двигай давай!

И Руди двинул.

На этот раз Элизу трясло и подкидывало так, что она пару раз чудом не вылетела из корзины и только каким-то чудом осталась внутри; сверху на нее то и дело сыпались снег, хвоя и мелкие ветки — Руди пробирался, точнее, проламывался через ельник. Элиза рассердилась было на него — почему он не остановится, почему не посмотрит все ли с ней в порядке, всегда же проверяет — но скоро сообразила, что если Руди остановится, то они оба пропали. Поэтому она закусила губу и изо всех сил старалась не плакать — только тихо всхлипывала, когда ей за шиворот валилась очередная гость снега. В какой-то момент Руди перешел на шаг, а потом оперся на дерево, тяжело дыша — видимо, забег по заснеженному лесу нелегко ему дался — но неподалеку вновь раздался тот самый вой, и Руди, странно выдохнув, будто сдерживая слезы, снова бросился бежать. Элиза подумала и собралась все же разреветься — если уж Руди чуть не плачет, то ей тем более можно — но не успела: Руди влетел в какую-то хижину, запер дверь, заложил засов, а потом, вытряхнув из корзины Элизу, усадил ее на колченогую табуретку у холодного очага.

— Тш, тихо. Не плачешь? Вот и молодец, не плачь, — в полумраке дома Элиза разглядела, что брата трясет. — Сейчас я найду, где нам спрятаться, мы спрячемся и подождем отца, Элли, хорошо? Только не плачь, прошу тебя, только не плачь!

Он принялся лихорадочно обыскивать небольшую темную комнату, и Элиза вдруг поняла, что ему так же страшно, как и ей. Что-то напугало их с Джеком — то, что выло в лесу и убило большого волка.

— Оки? — тихонько спросила она.

— А, что? Нет, Элли, это не волки. Это оборотень, — Руди отбросил от стены вылинявший половик. — И похоже, не один... нашел! Иди сюда!

Элиза неуверенно сползла с табурета, и Руди, закусив губу, потянул за спрятанное под тряпками кольцо в полу; несколько досок, противно скрипнув, поднялись вверх, и из открывшейся черной дыры пахнуло холодом и сыростью. Элиза замотала было головой — она совсем не хотела лезть в эту дыру, — но Руди сгреб ее в охапку, прижал к себе и принялся спускаться вниз по шаткой лестнице:

— Тихо. Не кричи, — он опустил за собой доски с кольцом, и Элиза оказалась в кромешной темноте. — Мы посидим тут немного, пока не придет отец.

— Неть! — запротестовала Элиза; хватит с нее темноты и холода на сегодня, ей хотелось домой ну или хотя бы к миссис Грейбек. — Хо-дна!

— Мне тоже холодно, но я терплю. Все, замолчи, а то выдеру, видит Мерлин, как взрослую выдеру!

Элиза надула губки — никогда еще Руди ее не бил, даже не грозился, — но сообразила, что в темноте ее не видно, и решила пообижаться потом, дома. Руди же облегченно выдохнул и, не выпуская ее из рук, отошел чуть в сторону, пошарил рядом и закутался в какую-то вонючую тряпку, не забыв укрыть и Элизу.

— Так должно быть потеплее, — сказал он уже мягче. — Попробуй поспать, отец... придет, конечно, но вряд ли прямо сейчас.

Элиза решила не спать из принципа: раз Руди грозит ее поколотить, то драккла с два, как он сам говорит, она будет слушать его советы. Получилось плохо: она все же уснула — очень уж устала и намерзлась за день — но довольно скоро проснулась от воя, который теперь раздавался прямо над головой. Руди, тоже задремавший было, вздрогнул и прижал ее покрепче к себе.

— Все в порядке, — шепнул он. — Они сюда не войдут.

К вою над головой добавился треск ломающегося дерева — кто-то крупный пытался ворваться в хижину; Элиза, забыв о том, что она сердится на Руди, зарылась личиком в его зимнюю мантию. Руди обнял ее еще сильнее, и Элиза почувствовала у виска что-то острое и деревянное — Руди зачем-то приставил к ней волшебную палочку.

— Они сюда не войдут, — повторил он странным, ломким голосом. — А если войдут, то... то ты просто заснешь, а проснешься уже дома. Все хорошо, Элли. Все будет хорошо.

Элиза не поверила ему. Пусть она и была маленькой, но знала, что когда говорят правду, то сердце так не бьется, и палочку к виску не приставляют; к тому же, как все может быть хорошо, если оборотень — так Руди его назвал — вот-вот ворвется сюда?

Вой и треск дерева наверху внезапно сменились на рычание и скулеж; над головами у Руди и Элизы слабо вспыхнуло красным, потом — зеленым, а затем все стихло. Скрипнула дверь; кто-то — не оборотень, а человек — вошел внутрь и медленно прошелся по хижине.

— Опоздал, что ли? — негромко спросил человек голосом мистера Антонина. — Но парень сказал, что они должны быть здесь, да и дверь этот уебок не доломал... Гоменум Ревелио! Люмос!

Доски наверху засветились так, что у Элизы заслезились глаза; через пару мгновений снова заскрипела крышка люка, и на лестнице возник сам мистер Антонин — бледный, как снег, и с небольшим светящимся шариком на конце палочки:

— Живы?!

— Будто, — выдавил Руди.

— Не добрались они до вас по дороге? Не укусили?

— Нет. Не успели, — Руди стиснул палочку. — И не успели бы.

Мистер Антонин посмотрел на Руди, на Элизу и отчего-то мрачно покачал головой.

— Палочку-то опусти, — неожиданно мягко попросил он. — Все уже закончилось. Давайте-ка выбираться отсюда и до дому, Рэйф там с ума сходит. Только отогрею вас сначала. Померзли, поди, в этой дыре?

* * *

В очаге весело плясал огонь, согревая промерзлую хижину; Элиза, завернутая, как в пеленки, в огромную теплую мантию мистера Антонина, лежала на старенькой кровати и зевала, пытаясь не уснуть. Хмурый Руди сидел у стола; сам мистер Антонин возился у огня — сушил одежду Элизы, помешивал что-то в небольшом котелке и ворчал, то и дело поглядывая на них:

— Мало тебя отец дерет, да больше, видимо, ни рук, ни вожжей не хватает... Кой черт тебя понес оборотню в пасть, неслух? Да еще и с маленькой сестрой на руках?

— Я по лесу один лет с семи хожу, — насупился Руди. — И отец отсюда всех повышвыривал, что волков, что оборотней. Откуда они тут взялись вообще?

— От холмов пришли, — мистер Антонин разлил из котелка по кружкам что-то горячее, пахнущее травами. — Краснопузые с неделю назад приходили, предупреждали, мол, бродят тут трое, обычно грабят, но к полнолунию еще и жрать начнут...

— А мне откуда было знать, что приходили и предупреждали?

— У отца спросить или у меня, словами через рот, где можно шляться, а где нет! — мистер Антонин отшвырнул котелок в угол. — Пей давай, пока не остыло.

— А мелкой?

— Ей в ложку налью.

Руди отхлебнул из кружки, поморщился, но посмотрел на мистера Антонина и отхлебнул снова. Мистер Антонин споро одел Элизу в теплое и сухое и подсел вместе с нею к столу:

— Давай-ка, Лизок. За папу, чтобы он за вами следил получше...

Элиза глотнула из ложки и закашлялась — питье было горячее, но горькое.

— Знаю, меду бы, да где ж его возьмешь, — мистер Антонин вытер ей лицо. — Вот умничка, и еще одну — за братца-обормота, чтоб у него мозги поскорее на место встали...

Руди фыркнул и спрятался за кружкой.

— На правду не обижаются, — отрезал мистер Антонин. — Допил? Вот и славно, потопали.

Хижина оказалась не так уж и далеко от поля между домом и лесом — а ведь Элизе показалось, что Руди бежал через лес очень долго. Когда они вошли в зал с камином, по лестнице к ним сбежал бледный, как наволочка, отец и сгреб в охапку всех троих:

— Ну, слава тому, кого нет...

— Авроры подарочек приняли? — деловито спросил мистер Антонин.

— Да, двоих. Явились, мать их, к шапочному разбору, — поморщился отец. — Третий где?

— У хижины в лесу, больше не встанет. Надо будет потом пойти прибрать, — мистер Антонин посмотрел вниз и нахмурился; Элиза посмотрела тоже и заметила на серых плитах пола темное пятно. — Кровь? Подрали-таки кого-то?

Отец сжал губы так, что они превратились в белую полоску.

— Пойдем, посмотришь.

На старом диване в одной из смежных с залом комнат лежал Джек — не бледный даже, а какой-то синеватый; старая куртка на нем была бурой от крови. Мистер Антонин передал Элизу отцу, развел в стороны полы куртки Джека и присвистнул:

— Не жилец. Жаль, неплохой он парнишка.

— Это он сказал детям бежать в хижину, — негромко ответил отец. — И он предупредил всех об оборотне. Мы не знали, что их двое, пока одного загоняли, второй кинулся на мальчишку. Оглушили, конечно, но подрать успел.

Руди, стоя подле отца, тоже смотрел на Джека и яростно кусал губы.

— Это из-за меня, да? — тихо спросил он. — Если бы я не сказал, что Джек брешет, мы бы не пошли в лес и его бы не...

— Нет, — отец обнял его за плечи. — Не из-за тебя. Оборотни все равно шли в деревню, и если бы вы не наткнулись на них в лесу, Джек не успел бы нас предупредить. Не вини себя.

Судя по сопению Руди, не винить себя у него получалось плохо. Не сказать — не получалось совсем.

Джек все-таки выжил.

Он пришел за день от возвращения Руди в школу — они все как раз сидели за завтраком: отец и мистер Антонин, Руди и Элиза. При виде Джека Руди радостно вскочил было, но тут же сник и сел на место, и Элиза понимала, отчего — перед ними, казалось, стоял другой человек, совсем не тот Джек, с которым они гуляли по лесу и к которому ходили в гости.

— А-а, герой! — одобрительно кивнул отец; Джек стянул с головы потрепанную шапку и неловко поклонился. — С чем пришел?

Джек помялся, потеребил в руках шапку, опустил глаза и выдавил:

— Меня... меня из дома выгнали... сэр.

— Вот как? Это отчего же?

— Так... полнолуние было... когда эта сволочь меня погрызла... сэр.

Руди стремительно побледнел; мистер Антонин закашлялся, а отец враз помрачнел и бросил на стол полотенце:

— Так. И чем мне тебе помочь?

Джек вскинул на него умоляющий взгляд:

— Дайте мне работу, сэр! Любую, я работы не боюсь, сами знаете! Мне же теперь только под забор... и там подыхать...

Голос у него сорвался, и он опустил голову; Руди, все такой же бледный, повернулся к отцу:

— Ты же...

— Помолчи, — оборвал его отец. — Работу, значит?

Джек неуверенно кивнул. Отец пожевал губами, задумавшись.

— Вот что. Пойдешь ко мне егерем, будешь жить в той хижине, где мои дети от оборотня прятались. Про обязанности мне тебе рассказывать не надо. Про оплату договоримся. Ясно?

— Да, сэр! — выдохнул Джек так, будто у него камень с души свалился. — Когда мне можно, ну...

— Да хоть сейчас. Бери свое барахло, тащи в хижину и принимайся за работу. Сам видел, что в лесу творится.

Джек еще раз поклонился и, ни сказав ни слова ни Руди, ни Элизе, вышел прочь. Руди смотрел ему вслед, стискивая спинку стула до побелевших костяшек.

— Это... получается, нам теперь вообще с ним гулять нельзя? — негромко спросил он.

— Ему теперь не до прогулок будет, да и тебе тоже, — отец намазывал маслом подсушенный хлеб. — А Элли я к нему не подпущу, не обессудь. Мала еще.

— А в каникулы?

— В каникулы — пожалуйста. Но один, без сестры. И помни про полнолуния.

Руди вздохнул и снова принялся за кашу. Элиза задрожала в своем стульчике — ей стало сильно не по себе.

Кажется, в ближайшие дни она останется не только без брата, но и без друга.

1) Форт-Уильям — город на западе Хайленда, крупный туристический центр. Хогвартс по авторскому фанону находится относительно неподалеку — в области Аргайл-и-Бьют, в окрестностях озера Лох-Дочард — там как раз и холмы, и еще пара подходящих озер в наличии

Вернуться к тексту

2) В конце 50-х — начале 60-х в закрытых британских школах все еще царили лютый трэш и дедовщина. Автор не видит причины, почему их не должно быть в Хогвартсе этого же периода в целом и в Слизерине в частности.

Вернуться к тексту

— Не грусти, мелкая. Летом снова приеду. Весной — не знаю, а летом так точно. Ты даже соскучиться не успеешь.

Элиза наморщила бровки. Кого, интересно, Руди пытается убедить — себя или ее?

— Не корчись, — Руди щелкнул ее по носу, подхватил чемодан и повернулся к мистеру Антонину. — Присматривайте тут за ними, хорошо?

— Ты о себе думай, — мистер Антонин взъерошил ему волосы. — Мы тут как-нибудь справимся, да, Лиза?

— А мнения хозяина дома никто спросить не хочет? — проворчал отец. — Идем, Рудольф, а то опоздаем на поезд. Тони, я вернусь завтра, есть кое-какие дела в Лондоне, там и заночую.

— Процесс пошел, — пробормотал мистер Антонин.

— Не у... не там, где ты подумал, — огрызнулся отец. — Рудольф, чтоб тебя! Четверть одиннадцатого, если продолжишь возиться — в Хогвартс вернешься пешком!

Они уехали, а Элиза осталась с мистером Антонином. Впрочем, как и всегда в последние месяцы — мистер Антонин в основном с ней и возился, только иногда к нему присоединялся отец.

Тот день не был примечательным — Элиза возилась на ковре в отцовском кабинете со своими нехитрыми игрушками, пока мистер Антонин читал какую-то тяжелую даже на вид книжку — если бы не его окончание: проснувшись посреди ночи, она поняла, что около ее кроватки кто-то стоит. Не открывая глаз, она замерла; человек рядом тихо вздохнул, осторожно, будто чего-то боясь, погладил ее по голове, а потом ушел, еле слышно шурша одеждой. Это был не отец и не мистер Антонин — их шаги, как и шаги Руди, Элиза знала очень хорошо, — но кто? Кому понадобилось приходить к ней в комнату так поздно, когда все в доме уже спят?

Незнакомец пришел и на следующую ночь, и на следующую за ней, и во все последовавшие ночи, всю зиму и всю весну, но каждый раз, когда Элиза открывала глаза, то оказывалась одна в комнате. Будь она постарше, она бы решила, что ей все снится; будь она также постарше, то быстро отбросила бы это предположение: слишком реально было ощущение легкой руки на волосах, слишком хорошо были слышны приглушенные вздохи. Несколько раз Элиза собиралась закатить отцу и мистеру Антонину настоящую истерику, чтобы они остались с ней, чтобы посмотрели, кто к ней приходит, но в последний момент отказывалась от этой затеи — она откуда-то знала, что отцу и мистеру Антонину знать об этом не стоит.

И оказалась права.

В одну из ночей, когда стало непривычно тепло и солнце днем грело непривычно сильно — так, что у Элизы, весь день гулявшей у моря с отцом и мистером Антонином, чуть-чуть потемнела кожа, — она все же решилась открыть глаза прежде, чем человек уйдет, и увидела женщину в поношенном черном платье, стоявшую на коленях подле ее кроватки. Женщина отдернулась, заметив, что Элиза проснулась, и ее лицо попало в небольшую полоску света от луны за окном — ночь была ясная.

Элиза узнала эту женщину, хоть и не сразу.

В последний раз, когда они виделись, женщина лежала на полу маленькой бедной комнаты в луже собственной крови.

— Мама?

— Элли, солнышко, — прошептала мать и расплакалась.

Элиза села в постели и, протянув руку, дотронулась до щеки матери — она не любила, когда рядом кто-то сердился или грустил, — и мать прижала ее ладошку к губам:

— Девочка моя, так подросла... Узнала меня, доченька...

— Миссус, тише, — из дальнего угла, как тень, возникла Дилси. — Мало ли, хозяина накличете...

— Посмотри на нее, Дилси, — мать, казалось, ее не слышала. — Посмотри на нее — худенькая, в каких-то обносках... что они с ней сделали? Что он с ней сделал?

— Миссус, нам пора, — Дилси тревожно оглядывалась на дверь. — Зря вы ее разбудили. Давайте-ка поскорее, пока она не поняла, в чем дело.

— Ты права, — тихо согласилась мать. — Оденешь ее?

Раздался негромкий щелчок, и Элиза вдруг оказалась полностью одетой. Мать подхватила ее на руки и быстро, но осторожно пошла к выходу из замка; Элиза так растерялась, что не могла даже вскрикнуть, а ведь происходило явно что-то не то.

— Идите через поле к маггловской дороге, — продолжала шептать Дилси. — Я слышала, как хозяин говорил мистеру Тони, мол, чары ее маленько прикрывают, так что заметить вас не должны. Деньги-то есть у вас?

— Немного, но есть, — шепнула в ответ мать. — До Лондона хватить должно. А вот палочка меня еле слушается.

— Ну, вашу я сыскать так и не смогла, — вздохнула Дилси. — Принесла первую, что подвернулась. Да много ли вам надо, миссус — тарахтелку вызвать и до места добраться, а там и новую купите.

Элиза сообразила, что они с матерью куда-то едут — одни, глубокой ночью, без отца, Руди и мистера Антонина, и что лучше бы им вернуться назад. Она недовольно завозилась, но мать вместо того, чтобы спустить ее на землю, только сильнее прижала к себе:

— Тише, золотко...

— Если пойдете быстро, она не успеет раскричаться, — ответила Дилси. — Идите и хранит вас Мерлин, миссус!

Скрипнула открывшаяся дверь, в лицо Элизе дохнуло теплым и соленым воздухом — мать вышла из замка и так быстро, как только могла, пошла прочь. На лестнице в нижний двор она чуть не споткнулась и не уронила Элизу, только чудом удержалась на ногах; едва спустившись, перевела дух и практически побежала, ужом проскользнув в ворота. Элизе было неудобно, ее потряхивало и хотелось спать, к тому же она чувствовала, что они должны, просто обязаны вернуться, иначе им придется плохо — но не закричала и не заплакала, только тихонько спросила:

— Мама?

— Да, детка? — мать остановилась и перехватила ее половчее. — Прости, милая, что напугала, я потом все тебе объясню. Все хорошо, мы... мы просто съездим в одно место и погостим там немного.

Элиза наморщила лобик. Отец говорил, что Руди должен приехать завтра, так почему они с матерью не дождались его и не поехали все вместе?

— Луди?

— Руди... Руди к нам потом приедет, — по голосу матери Элиза поняла, что та врет. — Посиди теперь спокойно, милая, маме тяжело тебя нести, а дорога у нас дальняя.

Элиза положила голову матери на плечо и стала смотреть, как постепенно от них удаляется замок. Мать шла медленно — ей и впрямь было тяжело: кроме Элизы, она несла еще и узел с вещами — и шла в другую сторону от замка и деревни, куда-то в поля; Элиза никогда там не бывала, ни с отцом, ни с Руди. Несколько раз мать останавливалась, чтобы отдышаться; наконец перед ними появилась ровная серая дорога, вившаяся среди полей в обе стороны, сколько хватало глаз и сколько Элиза могла различить в лунном свете; мать, устало сбросив узел на обочину, задумалась на мгновение, а потом резко взмахнула перед собой волшебной палочкой.

Сначала ничего не произошло. Потом в воздухе раздался резкий хлопок, и перед Элизой возникла самая странная конструкция, которую она только видела — больше всего это было похоже на трехэтажный фиолетовый дом на колесах. Двери дома приоткрылись, и по ступенькам спустился плотный человек в красной мантии, красном котелке и с пышными усами:

— Добро пожаловать в "Ночной Рыцарь" — новейший автобус для волшебников и ведьм, попавших в затруднительное положение...

— Да-да, — перебила его мать. — Послушайте, сэр... извините, но мы с дочкой попали в большую беду. Нам нужно как можно быстрее уехать отсюда.

— Ни слова больше, мадам! — человек приподнял свой котелок. — "Ночной Рыцарь" от любой беды умчит вас быстрее ветра! И всего за одиннадцать сиклей с человека, мадам, итого — один галеон пять сиклей, за вас и за малютку.

Мать неожиданно замялась.

— У меня только галеон, — пробормотала она. — Я... я доплачу вам, как только доберемся до Лондона. Так ведь можно?

Человек окинул внимательным взглядом мать и ее потрепанные мантию и шляпку, узел с вещами, замершую Элизу, и неожиданно наклонился ближе.

— Думаю, ваша девочка так мала, что вполне может ехать бесплатно, мадам, — заговорщицки сообщил он и протянул матери руку. — Тогда останется только одиннадцать сиклей.

— О, благодарю вас! — мать поспешно забралась внутрь. — Мистер...

— Прэнг, мадам. Эрни Прэнг, ваш кондуктор на сегодняшний вечер, — узел с вещами по взмаху палочки мистера Прэнга вплыл следом за матерью. — Располагайтесь, мадам и ни о чем не беспокойтесь.

Внутри дом оказался еще более странным, чем снаружи: там не было ни комнат, ни мебели, кроме кроватей, отгороженных ширмами; мать ссадила Элизу на одну из кроватей и, покопавшись в карманах мантии, протянула мистеру Прэнгу большую золотую монету.

— Благодарю, мадам, — мистер Прэнг отдал ей сдачу — несколько серебряных монеток — и стукнул в большое стеклянное окно, отделявшее переднюю часть странного дома. — Трогай, Стив!

Странный дом сорвался с места так резко, что Элиза едва не слетела с кровати, а мать в последний момент успела уцепиться за ширму; с трудом выпрямившись, она села подле Элизы и накрыла ее углом большого клетчатого одеяла с кровати:

— Попробуй поспать, милая, вдруг получится. Хотя, при такой-то тряске... — она развязала ленты, стянула шляпку с головы и распустила волосы. — Мерлин... наверное, не стоило так тебя увозить. Надо было сначала устроиться самой... но я не могла оставить тебя с ними, не могла!

Мать закрыло лицо руками и длинно всхлипнула; мистер Прэнг выбрал именно этот момент, чтобы возникнуть рядом с кроватью с кружкой чего-то дымящегося и вкусно пахнущего. Кружка при очередном рывке лязгнула о ширму, и этот звук привел мать в чувство.

— Я ничего не заказывала, мистер Прэнг, — пробормотала она, отирая лицо от слез.

— О, это небольшой подарок вам, как десятому клиенту за ночь, — мистер Прэнг мягко всунул кружку ей в руки. — Кроме того... простите за назойливость, мадам, но, похоже, вы с малюткой попали в серьезную переделку, и немного горячего какао вам точно не помешает.

— В переделку, да, — эхом отозвалась мать. — Мистер Прэнг, когда мы будем в Лондоне?

— Утром, мадам. Вы у нас последняя. Куда именно вам надо?

Мать на мгновение задумалась.

— Дерби-роуд, восемь. Это не в самом Лондоне, а в Ричмонде.

— Ричмонд, Дерби-роуд, восемь, — повторил мистер Прэнг. — Будет исполнено, мадам. Доброй ночи.

Мать разделила остывший какао между собой и Элизой, прилегла рядом и вскоре задремала, несмотря на рывки и вихляния, от которых кровати и ширмы чуть не летали по всему странному дому. Элиза не спала — смотрела, как мимо окон проносятся столбы со светильниками, деревья и незнакомые дома; наверное, сейчас они были уже далеко от замка. Несколько раз странный дом останавливался, и из него наружу выходили волшебники и ведьмы — все, как один, хмурые и заспанные, а некоторых еще и тошнило. На Элизу никто не обращал внимания, и ей это нравилось — она полюбила наблюдать за людьми так, чтобы они этого не замечали.

Уже рассвело, когда странный дом остановился на небольшой улице незнакомого города; мать, моментально проснувшись, надела шляпку и заправила под нее волосы, взяла Элизу на руки и спустилась по ступенькам. Мистер Прэнг помог ей вынести вещи, приветливо помахал рукой Элизе, и странный дом с громким хлопком растворился в воздухе.

— Ну, вот мы и на месте, — преувеличенно бодро сказала мать.

Если она собиралась "немного погостить" здесь, то, на взгляд Элизы, можно было найти место и получше. Улица казалась... ненастоящей: слишком аккуратные дома, слишком аккуратная дорога, слишком аккуратные сады за слишком изящными коваными оградами. Даже нужный им дом — довольно мрачный и потемневший от времени — казался искусственным, и от этой искусственности Элизе было сильно не по себе. Как будто за вполне приличной вывеской пряталось что-то нехорошее.

— Тут не очень-то уютно, — вздохнула мать, по-своему поняв ее недовольное сопение, и поднялась на крыльцо. — Но у нас с тобой не так много мест, где можно остановиться, понимаешь?

На стук дверного молотка пусть и не сразу, но выглянула домовуха — такая же аккуратно-ненастоящая, как и все вокруг. Оглядевшись по сторонам, она заметила Элизу с матерью — и едва заметно скривилась.

— Что угодно мадам?

Мать опешила:

— Ты разве меня не знаешь?

— Нет, мадам. Дейра служит у господ Ноттов три года. Дейра ни разу не видела мадам в доме господ Ноттов.

Судя по побелевшему лицу, к такому мать не была готова.

— Передай хозяйке или хозяину Теофилу, что к ним... к ним миссис Лестрейндж с дочерью.

Домовуха — Дейра — задумалась на мгновение, но потом кивнула чуть более благосклонно:

— Хозяин Теофил еще спит, миссис Лестрейндж, но хозяйка уже должна была пробудиться. Дейра сообщит хозяйке о том, что пришли миссис и мисс Лестрейндж. Дейра может проводить миссис и мисс Лестрейндж в столовую для завтраков, если им угодно.

— Да, — и голос, и вид у матери были несколько подавленными. — Да, будь так любезна.

"Столовая для завтраков" звучала как "отдельная спальня для дневного сна", то есть как что-то совершенно дикое и ненужное, и Элиза не удивилась, что эта столовая выглядит как что-то ненужное — как комната со слишком чистыми шторами, слишком новой и красивой мебелью, явно не предназначенной для того, чтобы использоваться как должно, пушистым ковром на полу и кучей безделушек, которых не ожидаешь увидеть в столовой. Элиза подошла поближе, чтобы их рассмотреть, но тут откуда-то сверху раздался визгливый голос, заставивший ее — да и мать тоже — подпрыгнуть:

— Миссис Лестрейндж? Вильгельмина? Она хотя бы знает, который час, или забыла наколдовать Темпус?

— Успокойтесь, мама, — протянул в ответ другой голос, не такой резкий, но не менее противный. — Вам вредно волноваться. Придется спуститься... хотя бы спросить, зачем пришла.

Бледные щеки матери залил румянец; она порывисто поднялась, теребя в руках край мантии, и Элизе стало за нее стыдно: им явно не были здесь рады, это даже Элиза понимала, но мать все еще никуда не уходила, наоборот — будто ждала чего-то. Почему они не могут уйти? Мать ведь сказала "не так много мест", значит, есть и другие?

Дверь приоткрылась, и в столовую вошли две женщины — постарше и помоложе, хорошо одетые и приятно пахнущие. Женщина постарше смахивала на фарфоровую статуэтку с камина — так она была накрашена; женщина помоложе была симпатичнее — во всяком случае, на ее лице не было столько краски — но при виде нее Элиза испытала странную, глухую неприязнь. Неприязнь усилилась, когда Элиза заметила, как они смотрят на ее мать — будто на ободранную дворнягу; мать же, словно не замечая этих взглядов, низко присела:

— Доброе утро, матушка. Здравствуй, Оливия.

— Миссис Нотт, миссис Нотт, Вильгельмина, или ты за время замужества позабыла все приличия? — прокаркала старшая из женщин, усаживаясь за стол. — А заодно и наши с Оливией приемные дни?

— Я все хорошо помню, м... миссис Нотт, — покорно ответила мать. — Но, видите ли, я просто не могла ждать...

— Мерлин и Салазар! — вскричала вдруг Оливия. — Это же персидский ковер! Сойди с него немедленно, мерзкий, чумазый мальчишка!

Элиза не сразу сообразила, что это относится к ней. Когда сообразила — скрестила руки на груди и осталась стоять на месте: только несколько человек в мире могли ей что-то приказывать, и эта Оливия в их число явно не входила.

— Элли, пожалуйста, — мать, видя, как Оливия задыхается от бешенства, привлекла Элизу к себе. — Не серди тетушку. Ливи, это Элиза, моя дочь.

— Девочка? — с отвращением переспросила Оливия. — Хочешь сказать, что это вот — девочка?!

— Ты явилась к нам с ребенком? — вторила ей миссис Нотт. — И... и с вещами? Вильгельмина, что это значит?

Мать вдохнула поглубже; ее рука на плече Элизы сжалась так, будто она тонула и хваталась за что-то, что могло помочь ей выплыть.

— Миссис Нотт. Ливи. Выслушайте меня, пожалуйста. Да, я пришла сюда с Элизой и вещами потому, что... потому, что я ушла от мужа.

В столовой повисла такая тишина, что ее можно было резать ножом как отбивную.

— Ты — что? — прохрипела миссис Нотт в ужасе.

— Я ушла от мужа, — повторила мать чуть громче. — Вы видите, до какого состояния он довел меня и нашу дочь. Я ушла от Рэндальфа и подам на развод так скоро, как это будет возможно.

Миссис Нотт и Оливия переглянулись, и эти взгляды Элизе очень, очень не понравились. Она потянула мать за юбку — идем отсюда, мол, — но та не обратила внимания.

— Я не буду вас обременять. Дядя Кантанкерус оставил мне кое-какие средства, их вполне хватит на небольшой дом и первое время, а дальше я устроюсь на работу. Я смогу содержать себя и дочь и не буду висеть у вас на шее.

Это была самая длинная и уверенная речь матери на памяти Элизы, но на миссис Нотт и Оливию не подействовала совсем — они стали выглядеть еще злее, чем когда Элиза с матерью только пришли.

— Послушай-ка, Вильгельмина, — произнесла миссис Нотт после небольшой паузы. — С тех самых пор, как я вышла замуж за твоего отца, я относилась к тебе как к родной дочери...

Мать издала странный звук — не то рассмеялась, не то всхлипнула.

— Возможно, я была к тебе строже, чем к Оливии, но у Оливии не было твоих недостатков, требовавших исправления, — продолжала миссис Нотт. — Тем не менее, я вырастила тебя. Я подобрала тебе завидную партию — такую, какую не смогла найти и для Оливии. И если ты за все годы брака так и не смогла завоевать любовь и уважение мужа — это исключительно твоя вина!

Мать оцепенела; по ее лицу побежали слезы, руки бессильно опустились. Элиза снова потянула ее за подол — теперь им точно пора было уходить и не выслушивать гадости, — но мать будто к полу приросла.

— Развод? Не может быть и речи! — миссис Нотт, напротив, не думала останавливаться. — Работа? Ха! Опустим, что женщина из семьи Нотт вообще собирается работать, но куда ты устроишься? Ты же ничего не умеешь делать!

— Я все еще неплохо шью, — тихо возразила мать. — Может, меня возьмут модисткой.

— Модистка! — миссис Нотт схватилась за грудь. — Модистка! Немногим лучше проститутки! Нет уж, милочка, если так ты решила обеспечивать себя и ребенка, то можешь сию же минуту убираться вон!

— Могу я хотя бы поговорить с отцом? — прошептала мать.

— Исключено, — отрезала миссис Нотт. — Теофил последнее время дурно себя чувствует. Я не позволю тебе огорчать его рассказами о том, как ты ушла от мужа и собираешься на панель.

Мать измученно опустилась на стул и спрятала лицо в ладонях, как ночью в странном доме на колесах; Элиза прижалась к ней и ободряюще подлезла под руку — с Руди это всегда срабатывало. Миссис Нотт посмотрела на них, откашлялась и заговорила чуть мягче:

— Впрочем... я допускаю, что у тебя некоторые сложности в браке, все же у Рэндальфа тяжелый характер. Вернись к нему и обсуди все спокойно. Мы можем даже забрать к себе детей, чтобы вам ничего не мешало — и старшего мальчика, и девочку...

— Нет.

Это вышло так чисто и так по-взрослому, что на Элизу уставились и мать, и миссис Нотт, и Оливия: мать — изумленно, миссис Нотт и Оливия — с неодобрением.

— Когда взрослые разговаривают, дети должны молчать, — процедила миссис Нотт. — Да, девочку мы определенно заберем. У нее кошмарные манеры.

— Нет! — повторила Элиза. В этом доме она не осталась бы за все сокровища мира, а с этими людьми — тем более; уж лучше хижина Джека, уж лучше нетрезвый и вечно забывающий о ней позаботиться отец.

— Не думаю, что это хорошая идея, мама, — поморщилась Оливия. — Вспомните, что Амадей говорил про ее старшего брата: такого манерам учить — скорее трость сломаешь. Все они у Минни такие, как я погляжу — упрямые, злобные звереныши... А-а-а!

Цветастая ваза, стоявшая рядом с Оливией, разлетелась вдребезги; несколько осколков до крови порезали ей плечо и щеку. Оливия заголосила, прижимая к лицу платок, миссис Нотт захлопотала вокруг нее, а мать растерянно прижала к себе Элизу. Элиза же довольно улыбалась: пусть она не могла постоять за мать, но за себя и брата — вполне.

— Она меня поранила! — визжала Оливия. — Мама, вы видели? Эта маленькая дрянь меня поранила!

— Думаю, нам пора, — опомнилась наконец мать. — Элли очень устала, она не спала всю ночь, вот и...

— Тихо! — гаркнула миссис Нотт; от ее крика смолкла даже Оливия. — Ливи, тише, сердце мое, это всего лишь царапины. Обработаем бадьяном, и даже следа не останется. А ты, — она ткнула узловатым пальцем в мать, — куда это собралась, если твоя девчонка устала, а идти вам некуда, иначе бы ты сюда не заявилась?

— Я найду комнату...

— Работа модисткой и съемная комната, одно решение лучше другого, — фыркнула миссис Нотт. — Хорошо, можешь сегодня остаться здесь и подумать, как должна поступить в твоем случае порядочная женщина. Дейра! Постели им в гостевой спальне. И принеси побольше горячей воды, а то девчонки не видно из-за грязи!

Мать, словно не веря своим ушам, потянула Элизу к лестнице. Элиза неохотно поплелась за ней, втайне желая, чтобы миссис Нотт передумала, и ожидая какой-нибудь гадости. Так и случилось — уже в холле их догнал скрипучий голос:

— И не воображай, будто у тебя в этом доме есть какие-то права, Вильгельмина. Мы пустили тебя на порог исключительно из милости, и она не бесконечна.

* * *

Элиза проснулась днем — солнце, во всяком случае, стояло уже высоко — и не сразу поняла, где находится, слишком незнакомой была комната. Потом вспомнила ночную поездку в странном доме, миссис Нотт и Оливию, и содрогнулась — чистая и красивая постель показалась ей грязной вонючей лужей, из которой хотелось немедленно выбраться и отмыться.

— Проснулась, детка? — тихо спросили рядом.

Мать сидела в изножье кровати, стиснув руки до побелевших костяшек; она умыла лицо и подобрала волосы, но была такой же бледной и измученной, как и утром. Элиза выпуталась из одеяла, подползла к ней поближе, и мать обняла ее и коснулась губами макушки.

— Прости меня, родная, — прошептала она. — И за это, и за то, что увезла тебя посреди ночи. Но я...

Она прерывисто выдохнула, собираясь с мыслями.

— Твой отец отбирал у меня твоих братьев и сестер одного за одним, а потом отнял и тебя. Я думала, что смогу это пережить, не в первый раз, но потом узнала, что на вас с братом напал оборотень, и... решила попытаться спасти хотя бы тебя, хотя бы в этот раз. Не для того я так долго тебя прятала, в конце концов.

Она снова поцеловала Элизу.

— Я хотела все тебе рассказать, но побоялась — ты у меня умница, конечно, но еще такая маленькая, вдруг проговорилась бы отцу или брату. Решила увезти потихоньку. Просила Дилси следить за твоим отцом, раздобыть мне палочку и немного денег, подгадывала время... — мать горько покачала головой. — Но я совсем забыла, какие они!

Кто такие "они", Элиза поняла сразу.

— Мне не стоило приходить сюда. Нужно было связаться с мамиными родственниками или твоей тетей Клеменс в Канаде, но это заняло бы столько времени, а мне хотелось вырваться оттуда побыстрее, — вздохнула мать. — Ну что уж там. Придется нам остаться здесь на какое-то время.

— Нет! — возмутилась Элиза. Вчера она увидела и услышала достаточно, чтобы понять — от этого дома и этих людей им надо держаться подальше.

— Прости, милая, но да. Твоя мама сильно сглупила, и у нас нет ни дома, ни денег. Куда мы пойдем, на улицу? — мать попыталась ободряюще улыбнуться, но вышло неудачно, как будто она пыталась не расплакаться. — Не бойся, это ненадолго. Завтра я поговорю с твоим дедом, в такой ситуации он меня выслушает и поможет нам. Но пока мы здесь, Элли... постарайся не сердить бабушку и тетю, хорошо?

Элиза подумала, что у нее никаких бабушек и теть не было и не надо, а таких как миссис Нотт и Оливия — и подавно. Помедлив, она все же кивнула — матери так будет спокойнее, а объяснить, что те две... женщины все рано взбесятся, едва их увидят, она бы не смогла. И даже если бы смогла — не захотела.

День проходил вяло — мать не захватила никаких игрушек или даже книжки. Правда, она попросила у Дейры горячей воды и отмыла Элизу чуть не до блеска, расчесала ей волосы и повязала темную ленточку, а потом, помедлив, достала из узла с вещами платьице — выцветшее, но еще крепкое и даже не обтрепавшееся по краям.

— Это носили сначала твоя сестричка Ребекка, а потом твоя сестричка Грета, когда были в твоем возрасте, — она быстро вытерла глаза, одевая Элизу. — Ничего лучше у нас пока нет, но бабушка и тетя правы, ты не можешь ходить в мальчишечьих обносках.

Элиза бы предпочла старые штаны и рубашку Руди: платье, с одной стороны, было коротковато, с другой — висело на ней мешком, изрядно мешая ходить. Хотя, ходить особенно было негде: Элиза видела в окно комнаты довольно большой сад и попросилась было туда, но мать не выпустила ее даже в коридор, так что пришлось слоняться по комнате и валяться на кровати, разглядывая потолок, до того времени, когда им принесли поднос с едой — полчайника еле заваренного чая и два куска хлеба с тонким слоем масла. Оба куска мать скормила Элизе — сама же не взяла в рот ни крошки, не выпила ни капли чаю: видимо, в этом доме ей ничего не лезло в горло.

Вечером, когда на улице начало темнеть и зажглись палки со светом наверху (мать назвала их "фонари"), на пороге комнаты внезапно возникла Дейра:

— Хозяйка просит миссис и мисс Лестрейндж спуститься в столовую.

— Зачем? — насторожилась мать.

— Хозяйка ждет миссис и мисс Лестрейндж к ужину.

— А, вот что, — мать облегченно выдохнула и оправила платье и волосы. — Мы сейчас будем. Элли, идем.

Элиза что было сил рванулась прочь от матери, влезла на кровать и зарылась лицом в подушки; кто-то внутри нее, кто-то умный и взрослый, словно сказал тихо и четко: "Не ходи. Не ходи, иначе будет худо".

— Детка, ну что за капризы, — мать огорченно качнула головой. — Идем, ты же слышишь — нас ждут.

— Нет! — выкрикнула Элиза. — Пойдем плохо!

— Да, милая, я знаю, что бабушка и тетя тебе не понравились, — вздохнула мать, беря ее на руки. — Но ты же мне обещала их не сердить, помнишь? А если мы не спустимся к ужину, к которому нас зовут, они непременно рассердятся.

Дело было совершенно не в миссис Нотт и Оливии, но в чем — Элиза не знала. Просто чувствовала, что им ни в коем случае нельзя идти на этот ужин, а лучше вообще было уйти еще утром — неважно, куда, хоть на улицу, иначе случится что-то плохое.

Она поняла, что была права, когда они с матерью спустились в столовую — не ту, где их встречали утром, а в другую, куда больше и обставленной с еще большей вычурностью.

Потому, что во главе стола сидел отец.

Элиза помнила, как он рассердился, когда они с Руди уехали слишком далеко от дома и попались аврорам, но тогда он был и вполовину не так зол, как сейчас. Увидев их с матерью на пороге, он улыбнулся так, что у Элизы по спине побежали мурашки, а мать задушенно вскрикнула, прижав руку ко рту. Миссис Нотт и Оливия — разряженные в пух и прах и змеями увивавшиеся вокруг отца — обернулись на крик и медово заулыбались.

— А, Вильгельмина, милочка, — пропела миссис Нотт. — Проходи, мы ждали только тебя.

— Я не голодна, — прошептала мать.

— Брось, дорогая. Ты слишком бледна, тебе надо поесть. Только отдай Дейре малютку, пусть поужинает в детской...

— Не стоит, мадам, — разомкнул губы отец. — Элиза достаточно аккуратна, чтобы сидеть за столом со взрослыми. Пусть останется.

Элиза подумала, что миссис Нотт сейчас начнет возмущаться — совсем как утром, когда встречала их с матерью, — но та только кивнула и погнала домовуху за тарелкой и высоким стулом для Элизы. Ее усадили ближе к отцу, чем к матери, и только тут Элиза разглядела, что он не только очень взбешен, но и очень хорошо одет — вроде бы и во все темное, но роскошные платья миссис Нотт и Оливии выглядели рядом с его костюмом жалкими пестрыми тряпками.

— Ах, дорогой мой Рэндальф, — продолжала щебетать миссис Нотт, пока Дейра суетилась вокруг них с блюдами. — Признаться, мы были крайне обескуражены, когда сегодня утром к нам приехала Вильгельмина...

— Да, я тоже был... обескуражен, — процедил отец, не сводя с матери пристального взгляда. — Когда проснулся утром и не обнаружил в доме ни дочери, ни жены. Искал бы их сейчас по всей Британии, если бы не каминный звонок мисс Хорнби.

Оливия противно захихикала, а мать бросила на нее такой взгляд, будто Оливия зарезала ее без ножа, и Элиза поняла, что Оливия и мисс Хорнби — один человек. Хихиканье очень быстро сменилось визгом, когда от лепнины на потолке откололся внушительный кусок и грохнулся в тарелку перед Оливией, расколотив ее — увы, только тарелку — вдребезги.

— Вам не мешало бы подновить ремонт, — отец и бровью не повел. — На чем мы остановились?

— Мы... мы были очень обескуражены, — пролепетала Оливия, с каждым словом, однако, беря себя в руки. — Сестрица Минни появилась так внезапно и говорила такие странные вещи... о вашем разводе, например.

— Вы, конечно, живете закрыто и лишаете нас и наших друзей вашего общества, — миссис Нотт шутливо погрозила отцу пальцем. — Но все же вы в браке столько лет, и Вильгельмина никогда не жаловалась... и тут такие речи! Мы все же семья, дорогой мой Рэндальф, так расскажите же, в чем дело?

Отец чуть нахмурился, отложил вилку и нож (Элиза заметила, что он не притронулся к еде, а только резал мясо на мелкие кусочки) и тщательно, даже демонстративно вытер руки салфеткой.

— Что ж, мадам. Если женщина хочет развода после стольких лет брака и шестерых детей, из которых четверых мы похоронили совсем маленькими...

— На все воля Мерлина, мой дорогой, — вздохнула миссис Нотт, а Оливия промокнула глаза платком. — На все воля Мерлина.

— Истинно так, мадам, — чуть кивнул отец. — Так вот, если Вильгельмина хочет развода, то у меня есть лишь одно объяснение — она нашла себе другого.

Если бы взглядами можно было сжигать, Оливия и миссис Нотт оставили бы от матери Элизы горсточку пепла. Но она на них не смотрела — впервые за весь вечер она смотрела отцу в глаза и держалась за горло, будто ей не хватало воздуха.

— Как ты... — выдавила она. — Как у тебя язык повернулся...

— О таких вещах прямо не говорят, верно, — пожал плечами отец. — Но мы, как заметила мадам, собрались здесь небольшим семейным кругом, так отчего бы не называть вещи своими именами?

Мать уставилась в стол, все так же держа руку у горла; миссис Нотт еще пару мгновений прожигала ее взглядом, а потом повернулась к отцу:

— Возможно, Теофил сумеет...

— Нет-нет, — отмахнулся отец. — Не стоит втравливать дорогого тестя. Вильгельмина решила уйти от меня к другому — ее воля и ее право. Я не буду ее удерживать, напротив — выделю ей сумму ее приданого и постараюсь как можно скорее уладить все бумажные вопросы. Конечно, у меня есть небольшое условие...

— Какое? — прохрипела мать.

— Дети останутся со мной, — припечатал отец.

Мать замотала головой так, что ее прическа развалилась и волосы рассыпались по плечам и спине.

— Разумеется, даже не спорь, Минни, — затараторила Оливия. — Место детей — в семье их отца. К тому же, ты совсем их запустишь, пока будешь развлекаться с новым мужем!

— Я бы предпочел, чтобы подобные разговоры не велись в присутствии моей дочери, — сухо сказал отец. — Но в целом вы правы, мисс Хорнби. Вряд ли за всеми хлопотами, Мина, у тебя найдется время даже взглянуть на детей.

Мать обхватила себя руками за плечи; отец, чуть поморщившись, отвернулся от нее к миссис Нотт:

— Да, и вот еще что, мадам. В случае нашего развода мне придется предъявить дорогому тестю все его расписки.

Теперь миссис Нотт и Оливия выглядели так, будто их огрели чем-то тяжелым. Или будто в них ударила молния — Элиза как-то видела, как во время грозы молния попала в деревне в собаку, так та тоже замерла с раскрытой пастью и выпученными глазами.

— П-предъявить? — прозаикалась миссис Нотт. — Но...

— Как вы помните, когда Мина вышла за меня замуж, мой покойный отец помог дорогому тестю рассчитаться с кое-какими долгами, — пояснил отец. — Позже я и сам ссужал дорогого тестя некоторыми... суммами. Я не привык бросать семейное состояние на ветер, и если мы разведемся, буду вынужден предъявить расписки мистера Нотта. Вы же понимаете, одно дело — помогать родне, пусть и в долг, и другое дело — чужой семье.

Миссис Нотт и Оливия посмотрели на мать Элизы так, будто желали ей медленной и очень мучительной смерти. Отец откинулся на спинку стула, явно наслаждаясь зрелищем, и Элизе стало противно. Неуклюже спрыгнув на пол, она подошла к матери и погладила ту по руке; мать в ответ на мгновение приобняла ее, но тут же выпустила, заметив, как них обеих посмотрел отец.

— Возможно, не стоит рубить сплеча, — голос миссис Нотт так и сочился медом. — Возможно, стоит все обдумать...

— Разумеется. Мина может обдумывать свое решение столько, сколько потребуется, — отец поднялся. — А сейчас прошу прощения, нам пора.

— Нам?

— Мне и дочери. Поди сюда, Элиза.

Элиза не тронулась с места.

— Не серди отца, милая, — прошелестела мать. — Иди домой.

Элиза замерла, не веря своим ушам. Мать забрала ее из дому — ночью, тайно; мать, по ее собственным словам, хотела спасти ее не от кого-нибудь, а от отца — и мать теперь так просто отсылала ее обратно?!

Это было так неожиданно и обидно, что у Элизы слезы навернулись на глаза.

— Вся в меня, такая же упрямица, — отец подошел к ней и сгреб за руку — довольно резко и больно, так что Элиза захныкала; мать сидела, как каменная, и даже не пыталась что-то сделать. — Временами меня это не радует, но об этом мы поговорим дома. Всего доброго, мадам, мисс Хорнби.

Элиза не упиралась, но и идти толком не могла — ноги заплетались, в глазах все расплывалось от слез обиды — так что отцу пришлось практически протащить ее через несколько комнат. Уже в зале с каминами — тут он тоже был, совсем как дома — их догнал голос Оливии:

— Рэндальф! Подождите!

Отец, бросивший было в огонь порошок для перемещений, закатил глаза, но все же сделал спокойное лицо и обернулся:

— Да, мисс Хорнби?

Оливия приблизилась, и Элиза увидела, что две верхних пуговицы ее платья расстегнулись и чуть приоткрыли грудь, а волосы, прежде собранные в прическу, теперь обрамляли лицо так, что оно казалось мягче и красивее. Вдобавок, Элиза почувствовала, как сильно от Оливии несет чем-то сладким — у нее тотчас засвербело в носу и еще сильнее заслезились глаза; отец, кажется, тоже это почувствовал, потому что на мгновение у него сделался такой вид, будто его вот-вот стошнит.

— Зачем вам камин на ночь глядя? — проворковала Оливия, словно невзначай теребя ворот платья так, чтобы оно распахнулось еще чуть сильнее. — В доме столько гостевых комнат, а у вас выдался сложный день, да и у вашей милой дочки тоже...

Элиза чуть не подавилась собственными слезами. Оливия еще утром обозвала ее чумазым чудовищем, с чего вдруг такая перемена отношения?

— Благодарю, мисс, но мой сын только что вернулся из школы, — вежливо, но сухо ответил отец. — Он ждет дома меня и свою сестру.

— Так вызовите его сюда, — Оливия шагнула ближе к нему. — Мальчики у родственников, так что дети вполне могут переночевать в их комнате...

— Чтобы утром я недосчитался и жены, и сына, и дочери? — приподнял брови отец.

— Минни не приблизится к ним. Уж мы с мамой за этим проследим, — Оливия была совсем близко, почти касаясь грудью пуговиц отцовской мантии. — Так что вы думаете?

Отец оглядел ее с ног до головы — так, как он оглядывал рыбу в деревне, прежде чем ее купить, — а потом взял Элизу на руки, будто отгораживаясь от Оливии; сладкой гадостью завоняло еще сильнее, и Элиза расчихалась, так что Оливии пришлось отступить.

— Мисс Хорнби, — все так же вежливо, но уже едко сказал отец. — Я ценю ваш... пыл и ваше... гостеприимство, но предпочитаю ночевать под своей крышей и с теми людьми, которые мне небезразличны, — Оливия почему-то густо покраснела. — И да, на вашем месте я бы сменил духи. Недавно в Косом мимо меня прошла дама из заведения с красным фонарем, так вот — у нее духи были точно такие же. Не думаю, что они подходят леди из приличной семьи.

И с этими словами он шагнул с Элизой в камин, оставляя позади пунцовую и явно разозленную Оливию.

Те несколько мгновений, что они неслись по каминной сети домой, Элиза умирала от ужаса: отец собирался здорово поколотить Руди, когда они случайно уехали далеко от дома, что же он сделает с ней за побег с матерью? Но отец не сделал ничего — выйдя из камина, он отряхнул сажу с оборок ее платья и привычно передал на руки подбежавшему Руди:

— Держи пропажу. И найди ей хоть булку с молоком какую, вряд ли эти идиотки ее покормили по-человечески.

— Ты быстро, — заметили из-за спины.

Элиза покрутила головой: в углу в кресле, забросив ногу на ногу, сидел незнакомый человек — на вид не старше отца, темноволосый и бледный, со странными красноватыми глазами. На первый взгляд в нем не было ничего уродливого или отталкивающего, но что-то в нем пугало Элизу и заставляло крепче прижиматься к брату; пугало оно и Руди — во всяком случае, на незнакомца в кресле он поглядывал довольно нервно.

— Ну да, не торчать же там всю вечер и всю ночь, — пожал плечами отец. — Иначе утром проснулся бы не один, а с Ливи под боком.

Руди сделал вид, что его тошнит, но незнакомец только чуть приподнял брови.

— Я не о том. Вильгельмина подозрительно быстро отдала тебе ребенка. Я думал, она поборется... хотя бы для приличия.

— Еще бы она не отдала, когда я напомнил этим потаскухам про долги Теофила, — зевнул отец. — Она и пикнуть не успела, как они на нее насели. Элиза вот идти не хотела — это другой разговор...

В голосе отца послышалась угроза, и Элиза сжалась в комочек. Кажется, ей все-таки достанется.

— Ты же не винишь в этом девочку? — спросил незнакомец. — Та домовуха сказала, что Вильгельмина унесла ее спящей, и один Мерлин ведает, что наплела про тебя, пока они были у Хорнби.

— Элли пугливая, да, — подал голос Руди. — Мистер Антонин ей как-то какую-то байку про мертвецов рассказал, так она полночи у меня в кровати тряслась, спать одна боялась. И сейчас ей, поди, наговорили всякого, вот она и упиралась.

Отец взглянул на Элизу, смягчился и махнул рукой:

— Да не злюсь я на нее, не злюсь. Что взять с младенца. А вот с мамаши ее...

— Где она, кстати? — поинтересовался незнакомец. — Я думал, ты вернешь их обеих.

— Сама притащится, — фыркнул отец. — Или нет, но маловероятно. Хотя... если к утру не явится, то я даже начну ее уважать. Наверное.

Мать вернулась намного раньше утра; старые часы в смежной комнате отзвонили только один раз, когда она выпала из камина — с узлом и шляпкой в руках, растрепанная и жалкая, как побитая собака. Отец медленно, даже вальяжно, поднялся ей навстречу; мать вздрогнула всем телом, затравленно покосилась на Руди с Элизой, на незнакомца, на камин, в котором еще не опало зеленое пламя — и осталась на месте.

— Здравствуй, дорогая, — вкрадчиво начал отец. — Нагулялась?

— Рэндальф, — бесцветно прошелестела мать. — И мистер Риддл здесь, какой приятный сюрприз.

— Миссис Лестрейндж, — незнакомец — мистер Риддл — учтиво наклонил голову. — Не помню, чтобы вы прежде питали ко мне приязнь.

— Я и сейчас не питаю, сэр. Просто надеюсь, что Рэйф не будет устраивать сцену при посторонних.

— О каких посторонних речь? — голос отца оставался вкрадчивым, но палочку из рукава он уже вынул. — Здесь все свои.

— Здесь дети, — мать попятилась, не сводя с него глаз. — Ты же не будешь делать что-то с их матерью прямо при них?

Она ошибалась — отец тут же ударил ее, намного сильнее, чем тогда в комнате; мать не удержалась на ногах и упала, чудом не угодив виском на каминную решетку. По ее лицу потекла кровь; Элиза завозилась на руках у Руди, чтобы помочь, но тот вдруг больно ущипнул ее за шею и встряхнул.

— Тихо сиди, дурашка, поняла? — прошептал он. — Это не наше дело.

— Мать? — отец возвышался над всхлипывающей матерью с палочкой в руке — высокий, темный, страшный. — Мать — это та, которая может чему-нибудь научить. Мать — это та, которая может защитить своих детей. Чему можешь научить их ты, сопливая курица?!

Он взмахнул палочкой, и мать закричала — пронзительно и отчаянно.

— Бесполезная, слабая, ноющая дрянь, — цедил отец, не переставая осыпать ее ударами. — Тупая как пробка, к тому же. Потащить моего ребенка в этот, прости Мерлин, шлюшатник — насколько безмозглой надо быть? Еще и шпынять, поди, давала своим мачехе и сестрице, слова в защиту дочери не говорила, а?!

Элиза сглотнула — отец как-то узнал о том, что было в доме Хорнби, и злился, что мать не вступилась за нее, но саму Элизу это отчего-то совсем не радовало.

— Я... — всхлипнула мать. — Я... не... могла...

— Что ты не могла, падаль — о дочери подумать, а не о своей шкуре?! Круц...

— Экспеллиармус! — прогремело с порога.

Палочка отца улетела в дальний угол комнаты; в дверях стоял мистер Антонин — бледный до синевы, собранный и злой. Мать приподнялась было на локтях, но со стоном повалилась обратно; Руди переводил взгляд с отца на мистера Риддла, потом на мистера Антонина и снова на отца; на мать он старался не смотреть сам и не давал смотреть Элизе, прижимая ее голову к своему плечу.

— Тони, — процедил отец. — Не лезь.

— Ты рехнулся?! — в тон ему ответил мистер Антонин. — Ладно, ты ее, — он кивнул на мать, — за человека не считаешь, детей бы постыдился!

— От них не убудет, если увидят!

— Ты соображаешь, что творишь? — мистер Антонин шагнул к отцу, сжимая кулаки. — Старший и так у тебя только чертей зеленых не видал, и то потому, что не по возрасту пока, а Лиза? Того же для нее хочешь?

— Как увидела, так и забудет, — прошипел отец. — А если тебя дети смущают, так я этот мешок с костями наверх оттащу и там продолжу... во всех смыслах.

Мистер Антонин побледнел еще сильнее и вскинул руку с палочкой; Руди, не выпуская Элизы, шагнул к стене, явно стараясь спрятаться в простенке между часами и шкафом. Сама Элиза и глазом моргнуть не успела, как между отцом и мистером Антонином оказался мистер Риддл:

— Долохов. Опусти палочку.

— Том, ты что, не...

— Я все видел и слышал, — холодно ответил мистер Риддл. — Опусти палочку. Это личное дело Рэндальфа, и нас оно не касается. Не лезь.

— Это приказ, мой Лорд? — как-то особенно ядовито произнес мистер Антонин.

— Да, если хочешь. Иди к себе, утром поговорим.

Мистер Антонин нехотя опустил палочку и, сильно толкнув плечом отца, пошел прочь; уже в дверях он остановился и ткнул пальцем в Руди:

— Узнаю. Что ты. Как вырос. Так же обращаешься с женой или, упаси Мерлин, с ней, — он кивнул на съежившуюся Элизу, — я тебе башку оторву и засуну туда, где солнце не светит, понял?

— Понял, — нервно ответил Руди. — Я не буду.

— Ясен драккл, не будет — я ему нормальную жену найду, не шлюшье отродье! — заорал отец в спину мистеру Антонину. — Ну что, дохлячка, довольна, что хоть кто-то за тебя вступился? Не надейся, что повторится, это в последний раз!

Палочка прыгнула ему в руку, и в следующее мгновение мать не просто зарыдала, а взвыла под его ударами; мистер Риддл спокойно, даже равнодушно покосился в их сторону и обернулся к Руди:

— Ступай накорми и уложи сестру, Родольфус. Не на что здесь смотреть ни тебе, ни ей.

— Да, сэр, — Руди, тоже не отрывавший взгляда от родителей, понес Элизу наверх. — Легко отделалась, мелкая, — шепнул он, когда они поднимались по лестнице. — Не делай так больше, ясно?

Элиза покивала, изо всех сил стараясь не заплакать.

Вопли матери, которая отделалась не легко, еще долго неслись ей в спину.

Отец поднялся к ним, когда Элиза, напившись молока с хлебом, уже клевала носом в своей кроватке, а Руди сидел рядом на полу и что-то читал; вошёл, рывком выдвинул стул на середину комнаты и уселся прямо перед ними. Он всё ещё хмурился, но был не так зол, как раньше — скорее, у него был такой вид, будто ему нужно сделать что-то неприятное.

— Вот что. Один раз я это уже говорил, но, похоже, повторить придётся.

Руди поднял голову от книги и легко пихнул Элизу в бок; она нехотя села, потирая кулачками глаза.

— Запомните раз и навсегда — матери у вас нет, — отчеканил отец. — От оспы умерла, от чахотки, с метлы свалилась — что хотите себе придумайте. Вот эта, что сейчас внизу орала — не мать вам, а так, утроба на ножках: зачала, выносила, родила и драккл с ней. Ясно?

— Мне-то зачем об этом говоришь, — насупился Руди. — Ты малявке об этом говори.

— И тебе неплохо бы напомнить лишний раз, — оборвал его отец и повернулся к Элизе. — Всё поняла?

Элиза робко кивнула.

— Что ты поняла?

— Мама неть, — выдавила Элиза.

— Вот и умница, — одобрил отец. — А Рудольф, пока он здесь, присмотрит за тобой — так, на всякий случай. Чтобы тебя больше никто не утащил в какой-нибудь... — отец прокашлялся и поднялся. — Присмотрит, в общем, ничего нового.

— А когда я уеду? — хмуро спросил Руди. — Сейчас-то меня дома не было, а она цап малявку — и свалила, как только до Лондона добралась.

— Вот вернёшься в школу — и подумаю. Может, с Томом уеду на континент, а её с собой возьму, — отмахнулся отец. — Всё, спите, время позднее, а день у вас выдался непростой.

— Пап... — Руди помедлил, словно раздумывая над чем-то. — А как связаны эта и долги мистера Нотта? Ты сказал, что мымры едва про них услышали, как тут же на эту насели, чтобы Элли отдала.

Отец обернулся с порога:

— Я так сказал?

— Ну да. Сегодня вечером, внизу, когда вернулся.

— Забудь, — коротко приказал отец. — Пока забудь. Потом как-нибудь объясню, когда Элизы рядом не будет — мало ли, запомнит еще.

Руди кивнул, подождал, пока отцовские шаги стихнут в коридоре и пересел к Элизе:

— Слышала, что отец сказал?

Элиза шмыгнула носиком — при отце она боялась спорить и плакать, но с Руди это можно было делать... пока. Пока он не стал совсем взрослым.

— Не вздумай реветь! — Руди снова её ущипнул. — Тем более из-за этой, ясно? Она тебя украла и увезла к редкостным мымрам, а потом струсила и бросила!

— Нет! — крикнула Элиза. — Мама лю-ит!

— Да драккла с два она тебя любит! — заорал в ответ Руди, и в его голосе прорезалась старая обида. — Любила бы — не потащила бы к мымрам, и отцу бы не вернула, раз так за тебя боится! А она просто свою шкуру спасала, а тебя прихватила, чтобы отцу досадить или денег с него побольше вытянуть!

Элиза почувствовала, что с неё хватит. У неё действительно был длинный день, ее здорово разозлили мымры Хорнби, потом испугал отец, потом ещё больше испугало то, что он сделал с матерью, а главное — где-то глубоко внутри она поняла, что брат прав. Если бы мать ее любила, она не стала бы прятать её в шкафу; если бы мать её любила, она лучше продумала бы план побега; наконец, если бы мать действительно её любила и за нее боялась, то никогда, никогда не сдалась бы так просто. Поэтому Элиза сделала то единственное, что могла сделать в данной ситуации — изо всех сил пнула Руди, повалилась на кровать и завопила изо всех сил, молотя по постели руками и ногами.

Руди опешил — то ли от пинка, то ли от крика, ведь раньше Элиза никогда себя так не вела. Он даже не пытался её успокоить — так и сидел рядом и хлопал глазами, пока она каталась по кровати. Только когда Элиза начала успокаиваться — силы на крик закончились быстро, да и слезы противно заливались в горло, заставляя кашлять — придвинулся чуть ближе и осторожно погладил по плечу:

— Эй, ты чего? Ты чего тут устроила?

Элиза только отвернулась, давясь слезами.

— Давай я тебя умою, — Руди подхватил ее подмышки и потащил в ванную. — И давай потише, не реви, в самом деле, а то отец точно взбесится.

От прохладной воды Элизе не стало легче — напротив, она начала мерзнуть все сильнее и сильнее, и всю ночь сжималась в комок и стучала зубами под одеялом. Только под утро ей удалось согреться; потом ей стало жарко так, что она раскрылась и разметалась по кровати, даже рубашку стянула бы, если бы могла сама нормально раздеваться. Заснуть тоже не получалось — так, задремать; кроме жары, у Элизы начала противно ныть голова, и приходилось все время ворочаться, чтобы боль хоть немного стихла.

— Утро доброе, мелкая, — раздался откуда-то издалека сонный голос Руди. — Ох ничего себе, ты как так одеяло спихнуть умудрилась?

— Жа-ко, — нехотя пробормотала Элиза.

— Жарко? — на лоб ей легла прохладная ладонь. — Папа! Мистер Риддл! Элли вся горячая!

Элиза хотела попросить его не кричать, потому что у нее болит голова, и сказать, что она вовсе не горячая, просто солнце взошло и нагрело комнату, как всегда в последние дни... но вместо этого перевернулась, уткнулась в уголок подушки попрохладнее и наконец уснула.

Взрослые сами все поймут и не станут ее будить.

* * *

Проснулась она в комнате отца — ну, или в той комнате, куда он ее принес после того, как в самый первый раз забрал от матери — и чувствовала себя просто отвратительно, будто по ней разом пробежали все деревенские козы. Сам отец, бледный, как простыня, сидел рядом на краю кровати; по другую сторону сидела незнакомая полная женщина с черными волосами и в яркой мантии; вид у нее был озабоченный, но увидев, что Элиза открыла глаза, она разулыбалась:

— Очнулась! Вот видишь, Рэйф, а ты места себе не находил!

Отец выдавил в ответ кривую улыбку. Элиза тоже попыталась улыбнуться, но пересохшие губы ее не слушались. Женщина поняла ее правильно и тут же поднесла маленькую кружку с водой.

— Ну-с, юная леди, — шутливо-грозно продолжила она, когда Элиза напилась вдоволь, — а теперь расскажите нам, почему вы вздумали разболеться и так напугать ваших батюшку и братца, а?

— Она не скажет, не говорит пока, — ответил за Элизу отец. — Лу, ты уверена, что с ней ничего серьезного?

Женщина закатила глаза.

— Рэйф, милый, я понимаю, что у вас тут какой только заразы не водится... и что ты, после всего, склонен перестраховываться, — добавила она намного мягче. — Но здесь действительно ничего серьезного, у малютки просто разыгралась нервная горячка. Твой сын сказал, у нее бывают припадки?

— Вчера был первый и единственный, — процедил отец. — И я знаю, кто в этом виноват.

Женщина — Лу — внимательно посмотрела на отца, а потом поставила перед Элизой большой поднос с завтраком:

— Вот что, юная леди. Ты болеешь, и тебе нужно восстанавливать силы. Я позову твою няньку, чтобы тебя покормила...

— Сяма! — слабо возмутилась Элиза.

— Ну, тем лучше. Моим племянницам бы твою самостоятельность, — засмеялась Лу. — Так вот, ты ешь, а я пока побеседую с твоим папой. И чтобы ни крошки не осталось, смотри!

Элиза кивнула и взялась за ложку — спорить с этой грозной женщиной она не решалась, да и действительно проголодалась. Но даже возня с кашей не мешала ей держать ушки на макушке, тем более что голоса взрослых отчетливо доносились до нее с другого конца комнаты.

— А теперь честно, Рэндальф Лестрейндж. Что у вас тут происходит?

Отец с шумом выдохнул сквозь стиснутые зубы.

— Вильгельмина вчера пыталась сбежать от меня. Вытащила спящую дочь из постели и посреди ночи отправилась на этой новомодной развалюхе к своей мачехе. Мне пришлось их возвращать, вернее, Элизу возвращать, а Вильгельмина приплелась сама — Хорнби вышвырнули ее к драккловой бабушке.

Лу неодобрительно фыркнула.

— Осуждаешь?

— Представила сочетание общества Хорнби и твоей реакции на то, что сотворила Мина, — резко ответила Лу. — Понятно, откуда у девочки припадок и горячка... ха, да тут взрослого в истерике свалит, не то что двухлетнюю кроху!

— Ей почти три.

Элиза моргнула — она впервые услышала, сколько ей лет.

— Для трехлетней она у тебя слишком худенькая и маленькая — и не спорь, у меня девочки Друэллы перед глазами. Ей не помешало бы получше питаться и немного зелья роста — после того, как поправится, я пришлю тебе дозировку.

— Если поправится.

Лу тяжело вздохнула.

— Через два-три дня будет как новенькая. Можешь давать ей несколько капель Укрепляющего зелья в чае или в молоке, лишним не будет. Лучше подумай, куда можешь её увезти — ребёнку нужна перемена воздуха и места.

— Это... — отец помедлил. — Это обязательно?

— Да уж не помешает — чтобы успокоилась и чтобы о произошедшем ничего не напоминало. А что? Не хочешь вылезать из своей берлоги?

— Не хочу встречаться с кем-нибудь из наших, — отрезал отец.

Повисла пауза. Элиза поняла, что сидит с ложкой в руках перед почти полной тарелкой и торопливо, пусть и неумело, принялась есть.

— Злишься, — протянула Лу. — Знаю, за что, но от меня сочувствия не жди — Орион брат мне всё же, какой ни есть. А в свет или хоть за пределы дома тебе показываться надо — сыну ты уже жизнь попортил, этой малютке тоже хочешь?

— Ничего я Рудольфу не портил!

— Ой ли? Ты бы хоть спросил, как он этот год в Хогвартсе пережил, — презрительно фыркнула Лу. — Фабиан, мой племянник, на втором курсе в Слизерине, рассказал нам, как с каникул вернулся...

— Что? — резко спросил отец.

— Чудо, что твой сын только один раз сбежать попробовал, вот что! — припечатала Лу. — И он-то парень, а эта малышка — девочка, ей ещё тяжелее придётся... а когда она вырастет? Что про неё в нашем кругу говорить будут? Мужа ей где будешь искать — среди сквибов деревенских?

— Про нас с братом ничего не говорили, так что какая разница...

— Есть разница, Рэйф. Есть. По девочкам дела их отцов и братьев бьют сильнее, чем по мальчикам.

Отец покосился на Элизу и угрюмо промолчал. Лу осторожно положила ему руку на плечо.

— Никто не требует от тебя таскать ее и сына по гостиным. Пройдись по Косому, навести пару-тройку старых друзей, наплети что-нибудь про дела, которые держат тебя здесь, — она тяжело вздохнула. — Вальбурга бы смогла объяснить лучше, чем я.

— Я и так понял, — отец глубоко вдохнул, будто собирался с мыслями и выдавил кривую улыбку. — Спасибо, что приехала.

— Было бы за что. Детки у тебя славные, смотри за ними получше. Да, и вот еще...

Взрослые заговорили так тихо, что Элиза почти сразу перестала пытаться хоть что-то расслышать и занялась кашей и чаем с поджаренным хлебом; поднос уже почти опустел, когда перина рядом с Элизой чуть провалилась — отец присел на край кровати:

— Что, уши грела?

Элиза округлила глаза и пару раз хлопнула ресницами — с Руди, когда он спрашивал, куда опять подевалось печенье, обычно срабатывало. Сработало и здесь: отец невольно улыбнулся — не криво, а по-настоящему — и достал платок.

— Вот хитрюга, — проворчал он, стирая с лица Элизы остатки каши и варенья. — И ведь не понимает ничего, а туда же...

— Так уж и не понимает, — насмешливо произнесли сбоку; Элиза вздрогнула и обернулась — она не заметила, как вошел мистер Риддл... или он все время тут был? — У тебя удивительно смышленая дочь, Рэндальф. Впервые вижу ребенка такого возраста, который распознал агрессию, направленную на другого человека, да еще и ответил.

— Ты это о чем?

— О том, как Элла немного попортила личико нашей милой Ливи, а потом чуть было не проломила ей голову.

Отец нахмурился:

— Снова лазал у меня в мозгах?

— Упаси Салазар — у тебя там такой бардак, что и самому рехнуться недолго, — парировал мистер Риддл. — Нет, пообщался немного с Ливи и... хм... заглянул глубже. Впечатляет. Жаль, что Вильгельмина оказалась настолько глупа, что предала такую привязанность.

Отец нахмурился еще сильнее; убрал поднос с остатками завтрака в сторону, поплотнее укутал Элизу в одеяло — так, что ей стало жарко — и только после этого негромко произнес:

— Знаешь, наверное я исполню ее желание и освобожу от себя и от детей.

Мистер Риддл не удивился — казалось, он уже знал о решении отца.

— Мне послать за адвокатом? Или еще и за гробовщиком? И когда?

— Гробовщик — это лишнее, — лицо у отца снова сделалось похоже на жуткую маску. — Лукреция сказала, что эта дрянь снова беременна; выходит, она утащила в никуда не одного моего ребенка, а двоих. Так что, когда она разродится, то будет вольна убираться на все четыре стороны... с тем, что успеет собрать за полчаса и без кната в кармане. И без детей, само собой.

— То есть, ты вышвырнешь ее на улицу? — уточнил мистер Риддл. — Хорнби ни за что не примут ее обратно, а другой родни у нее вроде бы в Англии нет.

— На все четыре стороны, на улицу, да хоть на панель, если кто-то на нее купится, — процедил отец. — Меня не волнует, что будет с ней после того, как она родит моего ребенка. Хочет уйти — что ж, я ей помогу, но так, как сам того хочу, — он прищурился и покосился на мистера Риддла. — Осуждаешь?

— Отчего бы? Это твоя жена, и ты в своем праве, — пожал плечами тот. — Так даже будет лучше — может, хоть тогда ты найдешь достойную хозяйку для своего дома и мать для младших детей.

— Ты сам знаешь, что только одна женщина достойна быть хозяйкой в этом доме и матерью моим детям, — проворчал отец. — И что это невозможно. Но ты прав, поискать кого-нибудь надо. Съезжу в Лондон, огляжусь... заодно и детей возьму с собой, пусть проветрятся, — он шутливо щелкнул Элизу по носу. — Да? Страшная миссис Лу Пруэтт сказала, что кому-то нужна перемена мест, ну вот и посмотришь на большой город!

Элиза хихикнула, но ей было совсем не весело. Ни в какой Лондон ей ехать не хотелось; она всего два раза уезжала дальше деревни, и оба раза это плохо заканчивалось.

Ей казалось, что и в этот раз кончится не лучше.

Вопреки словам миссис Лу, Элиза провалялась в постели не два дня, а намного дольше — во всяком случае, солнце заходило и поднималось точно больше двух раз, уж до двух-то Элиза считать умела. Отец хмурился и то и дело строчил кому-то длинные письма и перебирал какие-то склянки; мистер Риддл вполголоса шипел, что отец страдает дурью и ничего с девочкой — то есть, с Элизой — не случится, просто она не только с лихорадкой слегла, но и "потратилась" на противную Ливи. В конце концов он махнул рукой и сварил целый котел какого-то противного зелья, которым Элизу пичкали теперь вместе с каждым завтраком, обедом и ужином; после зелья страшно хотелось спать, но, просыпаясь, Элиза действительно чувствовала себя лучше и сильнее. Даже как будто немного подросла — во всяком случае, ее рубашка стала коротковата.

Руди забегал к ней по несколько раз в день и уходил только после затрещины от отца или мистера Риддла и приказа "учить уроки, а то опять троллей по зельям привезет". Руди поначалу дулся, а потом перетащил к постели Элизы целый ворох книжек и свитков и уселся с ними с видом победителя — мол, теперь теперь вы меня отсюда не выгоните. Так и повелось: Руди возился с Элизой или читал ей, а пока она спала, строчил что-то в свитках; время от времени к ним заглядывали отец или мистер Риддл, помахивали над Элизой палочками (это называлось "накладывать диагностические чары"), иногда ругали Руди за домашнюю работу и снова куда-то уходили. Однажды, когда Элиза дремала, а Руди в очередной раз что-то учил, к ним зашел мистер Риддл; велел Руди переписать что-то и не позориться и, судя по звукам, уселся рядом читать. Руди еще какое-то время страдал над свитком, а потом осторожно спросил:

— Сэр? Можно мне задать вопрос?

— Он относится к зелью от фурункулов и твоему летнему заданию? — немного рассеянно спросил мистер Риддл.

— Нет, сэр. Но... это кое-что, что мне важно знать, а отец не расскажет.

— Почему же ты решил, что об этом могу рассказать тебе я?

— Вы... — Руди запнулся. — Вы самый близкий его друг и все о нем знаете. И вы никогда не отказывались отвечать на мои вопросы.

Мистер Риддл вздохнул и захлопнул книгу.

— Спрашивай.

— Как связаны брак отца и долги мистера Нотта? Отец сказал, что только напомнил о них мымрам Хорнби, как они тут же переполошились.

С Элизы моментально слетел сон; не открывая глаз и стараясь не шевелиться, она прислушивалась к каждому слову... зря, как оказалось. Потому, что рассказ был не из приятных.

Семья Ноттов, сказал мистер Риддл, всегда была небогата; мадам Хорнби, на которой женился старый мистер Нотт после смерти первой жены, мало что ничего не принесла мужу, не считая небольшой суммы денег и дочки от первого брака, так еще участием в сомнительных предприятиях поставила Ноттов на грань разорения. Девушки Нотт, сказал мистер Риддл, фактически были бесприданницами; старый мистер Нотт был готов выдать дочерей и падчерицу буквально за тех, кто оплатит его немаленькие долги. На этом он и сошелся с родителями отца, покойными бабушкой и дедушкой Руди и Элизы; им нужна была послушная жена для старшего сына, мистеру Нотту — сбыть с рук хотя бы одну из девиц и как можно больше долгов. Отец был против — мать, по словам мистера Риддла, и тогда не блистала ни умом, ни хоть какой-то красотой, к тому же у отца была возлюбленная — но бабушка и дедушка пригрозили лишить его наследства; мать тем более никто не спрашивал — в том договоре она выступала не более чем предметом торга. Само собой, отец так и не смог ни полюбить ее, ни даже зауважать; к тому же, как сказал мистер Риддл, финансовое чутье мадам Нотт, она же мадам Хорнби, ничуть не улучшилось, и в какой-то момент отцу пришлось по-родственному ссужать им деньги, чтобы Нотты могли поддерживать хоть сколько-нибудь приемлемый для их круга уровень жизни — то есть, фактически взял их на содержание. Вот почему, стоило отцу заговорить о долгах, и мадам Нотт, и ее дочь так засуетились: разведись сейчас отец с матерью и потребуй с Ноттов все их долги, они оказались бы на улице.

Руди молчал все время рассказа, только сопел; когда мистер Риддл закончил, он помолчал еще какое-то время и медленно спросил:

— Значит... отец прав, и я правильно догадывался? У нас и впрямь нет матери, так — живая утроба, купленная на развод?

— Не бери в голову, — неожиданно мягко посоветовал мистер Риддл. — Это не одно и то же. Твоя... биологическая мать все же не выродившаяся шваль, не имеющая ничего, кроме относительно чистой крови, и торгующая чревом налево и направо, а женщина из старой и уважаемой семьи. Просто так сложились обстоятельства.

Руди помолчал еще, а потом хмыкнул — весело и зло.

— Что тебя развеселило? — поинтересовался мистер Риддл.

— Подумал о том, сэр, что Амадей драккла с два теперь до меня в школе докопается, — так же весело и зло ответил Руди. — Надо только рассказать всем, что его семейка на содержании у моего отца.

— Всем не обязательно, — поправил мистер Риддл. — Хватит и твоих соседей по спальне, слухи на факультете распространятся быстро. Однако недурно, Родольфус, совсем недурно — ты едва получил информацию, как уже нашел ей достойное применение. Жаль, что пока ты не считаешь нужным применять это к урокам.

— Вот прицепились же с драккловыми зельми, — проворчал Руди, но так, чтобы мистер Риддл не услышал. Элиза продолжала делать вид, что спит, пока не задремала снова, но, кажется, ни брат, ни мистер Риддл не поняли, что она что-то слышала. И, тем более — что что-то поняла сама.

Не сразу, но Элиза сообразила, что к ней отчего-то не приходит мистер Антонин; это было странно — раньше он возился с ней каждую свободную минуту. Как-то раз за завтраком, когда ее уже не держали в постели все время и позволяли садиться за стол вместе со всеми, Элиза не выдержала:

— Де То-и?

Руди поперхнулся чаем, а отец и мистер Риддл как-то странно переглянулись.

— Он уехал по делам, — отрывисто ответил отец после паузы. — Мы встретимся с ним в Лондоне.

— Если ему повезет, — негромко прибавил мистер Риддл, не отрывая от губ чашку с чаем.

— Брось. Он не первый раз ездит по твоим поручениям, все должно сойти гладко.

— А эти дела как-то связаны с тем, что, ну... тогда вечером случилось? — как бы невзначай спросил Руди, ковыряясь в яичнице.

— Много будешь знать — не дадут состариться, — отрезал отец.

— То есть да?

— То есть заткнись и ешь, а то до конца лета есть будешь стоя! — рявкнул отец. — И заканчивай совать нос в дела, которые тебя не касаются!

— Но я же просто спросил!

— А из-под стола на днях во время одной... хм, встречи я, видимо, твою сестру вытащил, — ехидно вставил мистер Риддл. — Твой отец прав, Родольфус: то, чем мы занимаемся — не твоего ума дело. А если уж ты не способен сдержать любопытство, то бери пример с Эллы — она слушает, что-то себе соображает, насколько может, и молчит.

— Говорить не умеет толком, вот и молчит, — проворчал отец, остывая. — Рудольф, серьезно — займись чем-нибудь подходящим. Сундук вон школьный перетряхни — мы едем в Лондон надолго, определись, что из вещей тебе понадобится.

Элиза все не верила, что они куда-то едут, но, едва она поправилась, в замке начался форменный переполох: Малли и еще пара домовиков, которых Элиза до этого не видела, носились повсюду с вещами и чемоданами. Откуда-то появились несколько узлов с платьями, ботиночками, шапочками и детскими мантиями; Малли перебирала их, что-то отбрасывала в сторону, что-то примеряла на Элизу и перебирала снова, так что под конец возникла целая стопка вещей, которая отправилась в отдельный маленький сундучок. Также Малли взялась по утрам одевать Элизу в платье и заплетать ей косичку с бантом; косичка получалась толстой, но короткой, стягивала волосы и неудобно стукала по шее сзади, а бант все время норовил развязаться, но все в доме — и отец, и мистер Риддл, и даже Руди — отчего-то удивленно и одобрительно хмыкали. Элиза пыталась бунтовать против неудобной одежды и банта — старательно оттаптывала край платья, дергала за косичку так, чтобы она растрепалась — но беда пришла, откуда не ждали: Руди, как-то заметивший ее уловки, быстро почистил платье и кое-как всунул выбившиеся пряди обратно в косичку, а потом больно ущипнул Элизу за ухо.

— Мы в Лондон едем, ясно тебе? — сказал он, пока Элиза хныкала и пыталась вывернуться и тоже его ущипнуть. — Там не то, что дома, папа сказал, там надо выглядеть как приличные люди. Думаешь, мне все эти костюмы с мантиями по душе? Да драккла с два, но я же терплю, и ты терпи!

Элиза насупилась и, хотя перестала топтаться по платью и растрепывать косичку, на брата дулась до самого отъезда. С Руди вообще в последнее время стало тяжело; после того, как он второй раз вернулся из этого своего Хогвартса, он начал становиться каким-то слишком взрослым и все чаще говорил как отец.

В день отъезда все встали раньше, чем обычно; домовики, наскоро приготовившие и подавшие завтрак, тут же испарились — как сказал отец, им надо было переправить в Лондон вещи. Ели в странном напряжении, Элиза не понимала, отчего — отец и мистер Риддл сказали, что они всего-навсего переместятся камином в место, где будут жить в Лондоне, но нервничали все так, будто ехали на другой конец света... или сбегали куда-то.

— Ты будешь запечатывать дом? — тихо спросил мистер Риддл у отца.

Тот только головой мотнул и поморщился:

— Нет. Здесь же... да и мало ли, что нам тут понадобится. Просто усилю защитные чары.

Элизе недолго пришлось гадать, что было "здесь же" и почему отец не пожелал возиться с чарами — едва они спустились в зал с каминами, как из соседней комнаты Дилси вывела мать. Выглядели они обе плохо: у Дилси были забинтованы уши и пальцы ног; на матери черное изношенное платье висело мешком, уродливо натягиваясь на животе, волосы были растрепаны и висели грязными сосульками, а на лице кое-где виднелись синие пятна. Мистер Риддл небрежно кивнул матери и шагнул в камин; отец подождал, пока он скроется в зеленом пламени, и подтолкнул к ней Руди и Элизу.

— Зачем? — едва слышно прошелестела мать.

— Я не животное, — отрезал отец. — Можешь поговорить с ними в последний раз. До родов ты будешь у себя в комнате, после... сама знаешь. Но их больше не увидишь.

Мать осторожно, неуверенно шагнула к ним; Руди поджал губы и наблюдал за ней, почти не мигая, и, едва мать попыталась дотронуться до него, отшатнулся в сторону, словно к нему хотело прикоснуться что-то мерзкое. У матери сделался такой вид, будто ее со всей силы ударили в живот, но она через силу улыбнулась, повернулась к Элизе и протянула руку, чтобы погладить по голове. Сама не зная, почему, Элиза вдруг вспомнила день у Хорнби, сцену после возвращения, злые слова Руди — и тоже отпрянула, прячась за отца.

Мать пошатнулась и упала бы, если бы Дилси ее не подхватила; с пару мгновений она только открывала рот, как рыба, выброшенная на берег, а когда заговорила, то в ее голосе то и дело прорывались рыдания:

— Ты... нарочно... да? Чтобы поиздеваться... настроил их против меня и привел...

— Делать мне нечего, — брезгливо бросил отец. — Не хочешь разговаривать? Рудольф, бери Элли и двигай в "Котел", Том вас там уже ждет.

— А ты?

— Я за вами, только скажу... этой женщине... пару слов.

Руди коротко кивнул и, взяв Элизу на руки, кинул в камин пригоршню порошка:

— "Дырявый котел!"

В последний момент Элиза не удержалась и глянула поверх плеча брата: мать стояла на коленях и тянула руки к камину. На мгновение их взгляды пересеклись, и на залитом слезами лице матери промелькнула улыбка, которую от Элизы тут же заслонил зеленый огонь.

В этот раз, похоже, навсегда.