Despite everything, it's still you (джен)

Зеркало, когда он задел его краем глаза, мельком поймал собственное отражение в мутном, окаймлённом чернью, стекле, почти напугало его, выбило из колеи дрожью чего-то очень старого, разошедшегося под рёбрами спёртостью воздуха.

Последний раз он смотрелся в него ещё ребёнком, невинным и невиновным, ожидающим сказки там, где её не было с раздражающей очевидностью, которую он тогда ещё не понимал. Позолота оправы слезла, вся затянулась копотью; пожар отобрал не только часть памяти, но и беспечность, загадку «второго взгляда»: кто бы мог оказаться за его спиной теперь, когда он потерял стольких?

Гарри замер, развернувшись к «Еиналеж» полубоком, растерянный и отчаянно нуждающийся в том, чтобы не видеть ничего — и одновременно с тем увидеть хоть что-то, что-нибудь, что могло бы вернуть его на дорожку из красного кирпича, где всё понятно, где всё озарено солнечным светом и запахом сладкого предвкушения. Сейчас, после стольких лет, он, человек, прошедший путь приключения от начала и до конца, не мог понять, действительно ли конец был там, где погибла Старшая палочка. Там, где позади высились закоптелые громады безмятежных башен, где Гермиона заплакала — что тоже в своём роде могло означать зацикленную концовку.

Вернувшись сюда преподавать, не сделал ли он ошибку, нарушив стройный ход вещей, нарушив закономерность, по которой никто и никогда не должен был возвращаться на место собственной гибели? Вернувшись в Хогвартс, не был ли он обязан сбежать при первой же возможности, оказаться на другом конце света, чтобы не воскрешать ни одной из тех мёртвых мыслей, чтобы не помнить, кого и как мог бы видеть рядом с собой, если бы не сделал столько глупых ошибок. Если бы этих ошибок не делал никто, если бы все могли просто… быть живы.

Зеркало, когда он, выдохнув, развернулся к нему полностью, когда позволил себе впиться в копию себя голодным взглядом, не выражало ничего — ни приязни, ни насмешки, какую могло, зная, что грешник подставил наконец голову под топор, ступил на костёр с обнажёнными нервами. Зеркало не выражало ничего — и ничего не показывало, затянутое молочной дымкой пыльного тумана, равнодушное, сломанное, не способное показать даже самую малость.

Один.

Гарри был в нём один — и дорожка из красного кирпича оказалась всего лишь маленьким остатком надежды, исчезнувшим вместе с крохами детского ожидания сказки, так никогда и не наступившей.